Ерофеев Венедикт. Русская Красавица

а я тоже будто не знаю! только мы по-разному знаем, и он всяческий пессимизм
разводит, и глядит на меня то с дрожью, то с уважением, и намекает, что,
мол, в курсе последних событий и причина некролога ему прояснилась, и в
свете такого прояснения странно ему меня видеть в печали, а я говорю: что же
мне радоваться, коли мой дедуля меня так отменно закладывает, а он
удивляется: это я-то тебя закладывал, когда я тебя каждым словом своим
выгораживал! -- а я ему: а чего же ты, старая дрянь, заранее мне ничего не
сказал? хотя бы с утра, чтобы я приготовилась и немного иначе явилась, хотя
бы без бус и не в Ксюшином платье, а как-нибудь, как монашенка, а он
говорит: так нужно было! -- кому? -- как кому?! -- не понимаю его, продолжаю
выпытывать: почему сделал подлость? -- он не понимает, говорит, что от всего
сердца, и сразу потребовал огородить меня от посягательств, на том и
сторговались, потому и пошел, потому все так славно и кончилось, хотя,
говорит, я заметно поотстал от современной жизни и не могу в толк взять,
почто тебе такая поблажка вышла, и не все слова понимал, хотя и старался, а
я говорю: почему же ты выступил?! -- а он: а как же мне не выступить, если я
сознательный человек и жить-поживать хочу, не желая тебе зла, а докладик-то,
говорит, я в сортир спустил, как тебе нравится? -- не нравится, говорю, -- а
зря, отвечает, там были похлеще формулировочки, пообиднее, и мне не
понравилось, я, значит, подумал-подумал и в канализацию спускаю сегодня
утром, а сам дурачком обернулся, ну вроде как маразматик, а для большего
веса медали и значки надел, чтобы знали, что и я -- человек! -- Плевать они
хотели на твои ржавые медали! -- говорю я. -- Ты мне объясни, почему полез
выступать, а меня заранее не уведомил? -- Ну, говорит, ничего ты не
понимаешь, давай лучше выпьем -- ну, думаю, выпьет, расскажет, -- а сама
думаю: он меня, говорит, не закладывал, а сам что говорил! про какую-то лужу
крови! а? это не закладывал?! -- он говорит: про лужу со страху присочинил,
а то они все на меня смотрят и ждут, а я говорю какие-то легкие частности,
еще, чего доброго, рассерчают на меня за нарушение пакта, и оба пострадаем,
а так, мол, пожалуйста, приезжай, когда хочешь, они понаблюдают
годик-другой, а потом надоест, примелькаешься, а то, что тебя с работы
уволили... -- как уволили?! -- а то как же? -- нет, говорю, я не в курсе, я
со слабостью и дурнотою боролась, ну, вот, говорит, малахольная, а еще
пускаешься в разные приключения, не зря я тебя не хотел брать к себе, а ты
клялась здоровьем родителей, так и знал, худо кончится дело, вот и
кончилось, хотя ты, конечно, высоко взлетела, если правда все это про
Владимира Сергеевича, который, доложу тебе, однажды мне руку пожал на слете
ударников, когда я был еще необразованным человеком и не знал, как измерить
градусником температуру тела и раздавил его в койке, попав от перевыполнения
плана в больницу, а когда выздоровел, узнаю, что я норму ста пятидесяти
негритянских землекопов один выполнил, вот и надорвался, а все шумят от
восторга, выступают на митинге, одобряют договор между Молотовым и
Риббентропом, а как поздравлять стали, Владимир Сергеевич тоже мне руку
пожал как почетный гость, а ты, стало быть, тоже его знала...
Я выпила полстаканчика водки, чтобы согреться, но рассказывать ничего
не пожелала, да он и не настаивал, а напротив, захмелел и сам пустился в
историю, но сказал, что от продолжения карьеры поуберегся, оттого и остался
жить, потому что всегда довольствовался малым и, слава Богу, жизнь прожил не
то что некоторые, которые высоко поднимались и больно падали, а он жил,
ровно дышал и никогда не был обиженным человеком, и что, пока суд да дело,
могу у него несколько деньков еще побыть, а уж потом, конечно, нужно
сматывать удочки, такой у них пакт, а пока сиди и кушай, вон грибочки
маринованные бери, специально открыл, он налил: -- выпьем! -- он выпил и
совсем закосел. Сволочь ты все-таки, -- сказала я ему усталым голосом. --
Это я сволочь? -- оживился после водки дедуля. -- Это они сволочи, они,
родненькие, мерзавцы, хотя не нам, грешным, судить, но все-таки сволочи, ох,
сволочи, хотя не совсем... Ну, выгнали -- ну, подумаешь, с работы выгнали!
Я, милая моя, их сразу спросил: что вы с ней собираетесь делать? -- Так и
так, отвечают, с работы уволим. -- Это правильно, говорю, а дальше? -- А они
говорят: других намерений не имеем. Как, сомневаюсь, только выгоните? Да,
отвечают, но вы нам тоже помогите, чтобы в Москве ее духа не было!.. Ну,
тогда, отвечаю, помогу, гоните ее в шею ради светлой памяти Владимира
Сергеевича, который мне однажды руку пожал в Колонном зале и которого с тех
пор уважаю, а ее гоните, с работы гоните и из Москвы, нечего ей в Москве
делать, гоните! А сам думаю: вот до чего дожили! Вредительницу с работы
увольняют! -- Дедуля пьяновато рассмеялся. -- Увольняют и не трогают, как
будто при Николае! Вот, думаю, дела, но все-таки не верил, грибочки
открываю, а сам думаю: час-то поздний... Как то есть не трогают! --
закричала я слабым, но дурным голосом. -- Как не трогают! Из Москвы
высылают! -- Глупая! -- хохочет дедуля и сверкает весело очками. -- Разве
это трогают? Это, Ирунь, несерьезный разговор! -- машет он в мою сторону
вилкой с наколотым на нее крепким грибком. -- Это ты мне даже не говори!
Мы снова выпили, и оба уже тепленькие, и дедуля, сверкающий стеклами
своих допотопных роговых очков, и я, немного уставшая от всей этой истории,
но -- подожди! -- сказала я дедуле. -- Я этому Виктору Харитонычу еще
покажу! -- Но дедуля не слышал, потому что он сам хотел говорить и
вспоминать, а вспоминал он всегда одно и то же, как выполнил за смену норму
ста пятидесяти негритянских землекопов, как попал после этого в больницу и
не знал, куда вставить градусник, и он его раздавил под одеялом от большого
смущения, и ловил руками лужицу ртути, и как однажды он положил мороженое в
карман парусиновых брюк, когда с бабушкой они пошли в зоопарк, и как эскимо
растаяло в кармане, а он не заметил -- да как же ты не заметил?! -- всегда
удивлялась я, -- а вот так, увлекся разными животными... а бабушка потом
меня обругала. -- Стервозная, что ли, была? -- спрашивала я, потому что
всегда не любила стервозных и истерических женщин, которые любят порядок
наводить и сатанеют, стирая белье и гладя. -- Всяко бывало, -- уклончиво
соглашался дедуля, но возвращался к событиям Колонного зала. -- Я тебе вот
что доложу, сказал дедуля, мне твой Владимир Сергеевич, честно сказать, не
понравился, когда он мне руку жал как почетный гость. А не понравился и все!
-- продолжал дедуля. -- И я ему пожал руку без всякого удовольствия, хотя
человек, конечно, незаурядный и руку он мне первый протянул. -- Ну, не
понравился и не надо! -- сказала я миролюбиво, ослабев от водки, потому что
мы усидели бутылку, а я была с обморока, и мне было нехорошо, и мы с ним
выпили за то, чтобы земля Владимиру Сергеевичу стала пухом, а я видела
мужчин, в том числе и Виктора Харитоныча, в самом беззащитном состоянии,
потому что проникла в историю через заднюю дверь, и мне всегда было
интересно, что бы случилось, если бы я вдруг взяла и стиснула зубы. Но
дедуля считал, что все они, знаменитости, горькие пьяницы и развратники, а
разврат у него начинался с посещения ресторана, и искал этому подтверждения
в моих словах, но я была немного выпившая и не стала спорить, и все-таки,
сказал он, я отстал от современного времени и хотя все понял, когда тебя
разоблачали, одного не понял: лесбиянка... Это что еще за новый ярлык на
людей стали вешать?
Я не стала ему объяснять, отмахнулась: мол, тоже липа, поскорее ушла к
себе. Дедуля не убедил. Я не хотела уезжать из Москвы! Я обожаю Москву!!! Я
опрокинулась на кровать и заснула.


13


Мой мальчик стучит у меня под сердцем. Пульсирует. Я привыкаю к нему.
Нотабене: подумать о гигроскопических пеленках, сосках-пустышках, английском
тальке, наконец, о коляске!!! На днях на Тверском видела коляску из
джинсовой ткани. Хочу такую! Когда-нибудь он всех вас к ногтю. Совсем нет
времени писать. Вяжу одеяльце.
Мир все-таки не такой тесный, как его малюют. Иногда потянешься,
расправишь руки - и можно жить. Но тогда, после собрания, у меня все, что
могло, опустилось. Даже Ритуля и то побаивалась. Кстати, где она была во
время собрания? Ритуля говорила, что ей за меня досталось. Ее вызывали к
Виктору Харитонычу, и тот ее пугал. Идет коза рогатая... У-у-у! Ритуля
кричала, забившись в угол. Полина тоже стала ее покусывать, но Ритуля
сказала мне, что она выйдет замуж и бросит работать, потому что женщине
вредно работать.
Ритуля не пропадет. Она зализала свои стыдливые раны и готовится
разорить армянина по имени Гамлет.. Это грустно, потому что если все они
назовут себя Гамлетами, то где тогда Гамлет? Ритуля его разорит, это точно,
она уже начала его разорять, я видела перстень с рубином, она хвалилась и
сказала, что Гамлет согласен на мою беременность (Ритуля обуглилась от
любопытства), то есть ему все равно.
Лукавый дедуля за ночь придумал спасительный план. Он уложил себя в
больницу. Тогда я тоже на всякий случай принялась звонить, потому что Виктор
Харитоныч уклонился от тет-а-тета (сука ты последняя, Витенька, как
пососать, так меня зовешь, а как поговорить по душам раз в жизни - бздишь!),
и я стала звонить, а они помалкивали, и тихонько сидели, и не находили
нужных слов, и у меня все опустилось, и даже Шохрат, с которым облетали мы
мусульманские минареты на самолете Як-40, красивый такой самолетик, а
началось с того, что Шохрат жил в номере по соседству, в Сочи, где мы были
на гастролях, и Ритулька тоже была, и повадилась я на просторном балконе
гимнастику делать, а Шохрат усмотрел из своего люкса и стал рваться в номер,
его распирало от счастья со мной познакомиться, чучмек есть чучмек, ему вынь
да положь, сорит деньгами и коньяк мечет на стол, дыни сладкие, потому что
бай и нетерпелив, а наши мужики что?
И тогда я подумала: отчего они такие, как заколдованные? отчего ходят
понурые и будто обоссанные, несмотря на моральное превосходство? Кто их
заколдовал?! А Вероника говорит: тебе никогда не снились сны про обидчика? А
я говорю: Милая моя! Мне такие сны каждую ночь снятся, а она говорит: - Ну,
тогда слушай меня, а Шохрат откликается потусторонним голосом, что до
лучших, дескать, времен, и он пронюхал, ушастый, губастый, носастый,
глазастый и волосатый даже на спине, я этого не люблю, но приходилось
иногда: кабанчик, а потом позвонила Гавлееву, и тот сказал, что обязательно
перезвонит, как только вернется из командировки, но он не вернулся из
командировки, а как любил позу собачьей покорности! И я всех их стала
вытаскивать из трюмо и трясти, в котором они отражались, как в нафталине,
поодиночке и вместе, разные люди, крапленые карты, колода валетов, тузов,
королей, но они стушевались и думали, что я их пугаю, а я от них совета
просила, ничего больше, и не хотелось к папаше-краснодеревщику, и Виктор
Харитоныч, с потеющей мордой, отмалчивался, и Ритулю наставлял: не дружи с
ней! Но спать с Ритулей - не спал, или врут они оба, не знаю, Ритулю не
поймешь, она хитрая, но все-таки она меня не совсем тогда оставила,
приходила вечерами, даже всплакнула, но на вопрос: что делать? - разводила
молодыми руками. Послушать ее, ехать мне надобно в родную деревню и быть
там, вроде, первой бабой, то есть блистать августовскими прелестями, а была
я сбитень, ну, истинный сбитень, но формы, конечно, немного устали, хотя
по-прежнему отказываюсь от лишнего груза бюстгальтера и ненавижу как
неизбежное! Однако пришлось надеть. Как намордник. Я женщина беременная, и
если вам не нравится, кем, то уж, пожалуйста, не думайте, что я послушаюсь
ваших угроз. Я вам такое дитятко рожу, такое яичко высижу - зубы выпадут!..
Ой, шевелится!.. Шевелись! Шевелись!
(Вяжу одеяльце.)
На следующий день дедуля вышел в палисадник, и я видела из-под
занавесочки второго этажа, как он вел разговоры с соседскими старперами и
удивлялся тому, какие нашел перемены: - Это же надо, как времена поменялись!
- разглагольствовал он, присматриваясь к игрокам в домино. - Это же надо! -
И он огорчался и беспокоился как патриот: - Если так дальше будет
продолжаться, следующий катаклизм мы, того и гляди, проиграем! Это что же
такое делается!
Он очень беспокоился и кружил вокруг игроков в домино озадаченный, а
после обеда заказал, ссылаясь на сердце, скорую помощь, сложил пижаму,
стоптанные тапочки, бритву, ретро-обращение "на проводе!", пачку любимого
"Юбилейного" печенья в вещмешок, осунулся и закряхтел, когда в дверях
мелькнули белые халаты, он немного переиграл, и его скоропостижно увезли под
вой сирены, даже мне не подмигнул напоследок, и осталась я наедине с трюмо,
и телефон замолк, будто отключили за неуплату, и только Ритуля навещала, но
толку от нее чуть, а ласки не шли мне в голову, и слушать ее не хотелось,
как Виктор Харитоныч на моей истории собирался круто пойти в гору, потому
что все у него вышло отлично, и за это полагалось ему вознаграждение, а у
Полины мелькнула было мысль подсидеть Харитоныча и водрузиться в кресле,
чтобы воевать с молодыми закройщиками как директрисе, да только рыльце у нее
в пушку, и Виктор Харитоныч элементарно ее сделал, и она, захлебывалась
Ритуля, ползала перед ним на брюхе, а мне было совсем без разницы и даже
восстанавливаться в их поганой лавочке не хотелось, хотя ничего они мне не
сказали, даже записочки не прислали о том, что уволили.
Уволили - и дело с концом, а я сиди и думай, что дальше выдумать, а
телефон молчит, и когда захотелось мне несколько отдохнуть от последних
событий, Шохрат сослался на лучшие времена, Карлоса расстреляли в застенках,
а Дато - что Дато, он восемь месяцев в командировках, а как вернется, все
занят, на рояле тренируется, слова ласкового не вымолвит, тоже мне муж! и
порадовалась я, что не вышла за ненадежного человека замуж, потому что
всегда его нет под боком, а как увезли дедулю, то решила пожаловаться Ксюше,
описать свое бедственное положение, и стала писать ей письмо, в котором все
описала и очень жалею, что ее не хватает, и не успела я ждать ответа, как
верная подруга звонит по международному автомату со станции Фонтенбло, где
грушевый сад и Наполеон, и говорит, чтобы я держалась, потому что она скоро
приедет и меня любит, и чтобы я не тосковала, как будто это возможно, и
смотрю: действительно, приезжает, вся в претензии к заграничной жизни, к
заграничным русским, с которыми поругалась, и с испанцем своим, бухгалтером,
тоже поругалась, хотя к испанцам вообще относится хорошо, лучше даже, чем к
другим, и всем она недовольна, но, прерывает себя, хватит об этом, поговорим
о тебе, и я стала ей объяснять, как дедуля рассказал про легендарную лужу
крови, которой отродясь не бывало в моей постели, и она все слушала с
предельным вниманием нежной подружки, положив мою поруганную голову к себе
на плечо, а я ей все плакалась, запивая мартини, как обиженная малолетка, а
она меня утешала, и мы снова вспомнили Коктебель, роскошные ночи и светлые
дни и вздыхали, как две полысевшие климактерички, но вдруг она взглянула на
меня своими умными глазами, которые редко у кого встретишь, идя по улице,
посмотрела (пишу, а по радио исполняют "Голубую рапсодию" Гершвина) так
внимательно и весело, что я поняла: она что-то придумала, и она придумала,
только не знала, соглашусь ли я, потому что терять мне, конечно, нечего, но
все-таки кое-что я могу еще потерять, и я сказала: терять мне совершенно
нечего, а в родную дыру уезжать не хочу по причине того, что там в темных
сенях цветет квашеная капуста, а она обрадовалась: давай вместе повесимся в
одночасье, ты в своем родном городе, а я - в незнакомом тебе поселке
Фонтенбло французской железной дороги, потому что французы надменные и
говнистые, и они думают, что лучше их нет никого, а лучше их, например,
безусловно, испанцы, хотя я со своим бухгалтером поссорилась за три часа до
совместной поездки в Гренаду, всюду-то она поспеет! но дело не в этом:
давай, солнышко, повесимся, а то тошно мне стало выносить моего стоматолога
Рене, всякое терпение кончилось, а иначе я его отравлю, я - мадам Бовари! но
если не травиться мышьяком и не вешаться, то у меня есть одна идея, которая,
говорит, может показаться тебе экстремальной, и вспоминает она про ту
карточку, которую мама моя обнаружила в книжном шкафу, в собрании сочинений
Джека Лондона, когда я после ресторана в Архангельском, где было, как
всегда, немного шумно и утомительно, и подавали жесткую лосятину, и пахло
офицерским развратом, поехала в гости на чужую квартиру, и там поляроид
достал меня в интересной компании, и когда мамаша увидела, я думала, она
закричит: это что?! - потому что по виду она - типичная уборщица с глубоко
посаженными глазами и шестимесячной завивкой, и с сережками за трояк,
купленными в табачном ларьке, но она не закричала, а посмотрела не то чтобы
с одобрением, но без ужаса, и говорит: - Интересное дело... - и еще раз
посмотрела, а я, конечно, немного смутилась, а потом Дато возил ее с собой
по всем странам, так что я, можно сказать, объездила полмира в его портмоне.
Ксюша спрашивает: а что, если?.. - и мне предлагает замысловатый план,
потому что и так плохо, и так нехорошо, а я говорю: тут стоит подумать,
потому что гнев, говорю, большой, на своей шкуре убедилась, и больше не
надо, а Ксюша говорит: к своему папочке удивительному хочешь вернуться? Ну,
вот, я тоже думаю, что не хочешь. А я говорю: да кому я нужна? хотя,
оговариваюсь, остаюсь быть красавицей, но с нервами плохо, от кофе знобит,
устала и душа просит семейной размеренной жизни, да только где она, эта
жизнь? А Ксюша говорит: как хочешь, дело твое, но так получается, что ты
вдовее настоящей вдовы, Зинаиды Васильевны, потому что у той дача и паскуда
Антошка, а ты - в круглых дурах, и годы зря протекли, а вдобавок тебя
обижают и обвиняют, солнышко, это уже совсем некрасиво, и смотрю - стала она
совершенной француженкой, и был это ее последний приезд сюда, потому что
затем называли ее незаслуженно даже шпионкой, и меня Сергей и Николай
Ивановичи, два журналиста, о ней очень подробно расспрашивали: кто, говорят,
эта Ксенья Мочульская, ваша лучшая подруга? А я говорю: была когда-то
подругой, так темню, потому что Ксюше, конечно, все равно, она далеко, на
другом свете в грушевом саду прогуливается, и птицы поют над ее головой, а я
с братьями Ивановичами, но с фальшивыми: один белобрысый, с неровной кожей
лица, а другой вдумчивый такой и все понимает. Нет, говорю, раньше - другое
дело, то есть от дружбы не отказываюсь, а скорее предлагаю им что-нибудь
выпить, только вдруг вдумчивый соглашается, вдумчивый Иванович, а белобрысый
(это они потом про любовь написали что-то совсем туманное) - так вот второй
говорит, что спасибо, холодным голосом, и посмотрели они осуждающе друг на
друга, потому что не поделили они свои слова, а я говорю: бросьте эти шутки,
ребята! Давайте выпейте, а сама через плечо в заповедный журнальчик на себя
любуюсь, через их затруднение смотрю на то, что они принесли, и скажу прямо:
хорошо получилось! самой приятно!
И тогда мы стали думать.
А у Ксюши был один друг-профессионал, он ее еще по Москве очень уважал
и, по-моему, не без успеха, а сам интересовался другими отношениями, ну, да
я к этому с добрым чувством, все равно как к коллеге, только Ксюша говорит:
знаешь что? нечего тебе быть одной, раз пострадала, найдутся, кто
посочувствует, а я говорю: все, как крысы, разбежались и тихонечко по углам
сидят, даже спать не с кем, а кто остался, те совсем мелкота, несерьезно, а
что серьезно, так это вот какое дело: есть, говорит, такие приятели, и
спрашивает, давно ли я не виделась с Мерзляковым, с которым у меня в свое
время разыгралась шестидневная любовь очень стремительного масштаба, да
только закончилась она вялой дружбой, и стали мы с ним перепихиваться раз в
полгода, как старосветские помещики, ну вот, говорит Ксюша, это хорошо, и я
тоже подумала, что можно и позвонить, и стала звонить, а у него там жена, а
я не люблю подводить людей, не то что Ритуля, она и японца-фирмача заразила,
и японец помчался сломя ноги в Японию, а раньше всякие шмотки, такие были
отношения, а я не люблю подводить, Ксюша знает, и Ксюшу я тоже не подвела,
потому что Ксюшу Ивановичи сами вычислили, они помозговали и вычислили, и
меня спрашивают: не она ли? А я говорю: во всяком случае, я тут ни при чем,
и говорю им, а в чем, собственно, дело? Что, говорю я, я разве чужое
выставила на обозрение, а не свое кровное? Нет, говорят, нельзя отрицать,
что красиво, сразу видно, что мастер фотографировал. Я говорю: я сама
фотографировала. Не верят. А мне все равно. И приходит тогда Ксюшин друг,
добрый X., с развевающимися фалдами вельвета, и она вместе с ним, а Витасику
я накануне позвонила, и он обещал намеками тоже как-нибудь заглянуть, потому
что все дома, а Ксюша мне говорит: ты ему не все сразу говори, ты просто
подружись с ним заново, она любила всякие комбинации строить, а с Вероникой,
спрашивает, ты как? - Нормально, только она же ведьма, не поможет, почему? -
удивляется Ксюша, вполне может статься, только позже, а сейчас пусть придет
X., и приходит X. со своей славной заграничной аппаратурой, и Ксюша мне
говорит: важно выдержать стиль, настроение. Какое, говорит, у тебя
настроение? Сама знаешь, а она говорит: значит, что-то такое траурное, это
всегда любопытно, а я ей рассказываю под руку, как надевала по случаю
прощания с Леонардиком свое черное рубище, только, беспокоюсь, не будет ли
оно меня окончательно старить? Ну, говорит Ксюша, ты, солнышко, абсолютная
дура, потому что ты еще ой-ой-ой! А я говорю: хорошо, и достаю печальный
наряд, а X. ходит вокруг как ни в чем не бывало и болтает, болтает, болтает,
как хирург перед операцией, ну, свой человек, и у меня никакого зажима, да я
с этим делом знакома, соображаю: нечто грустное должно получиться,
лирическое, без этого, добавляет Ксюша, обязательного парада оптимизма,
который торжествует в Америке, где над умными людьми смеются и умным людям в
лицо говорят такую пословицу: если ты такой умный, то почему ты не богатый?
X. захохотал. Вот, говорит весело Ксюша, какие пословицы бытуют в Америке! а
если книжку какую-нибудь купят и прочтут, то немедленно начинают гордиться,
как в анекдоте про милиционера, а еще, говорит Ксюша, они очень-очень милые
и искренние, даже щедрые, правда, не все, но зато очень искренние: глупые
прекрасные люди - прекрасно! - соглашается X., мягко всматриваясь в меня,
чуть ниже! ниже! пре-крас-но! - потому что глупость свою в отличие от
комплексушников совсем не скрывают - еще разок! - просит X., ну, я говорю, у
нас тоже не слишком глубоко скрывают, а как по части любви? - тут, признает
Ксюша, им искренность помогает, а правда, справляется X., что у них там
мужские стриптизы? - Ксюшу разбирает смех, перестаньте вы, сердится X., все
настроение смажете, Ксюша спохватывается, но что искренность - это
добродетель, - в этом она сомневается, потому что в лучшем случае -
приоткрой ротик... вот так... Ксюша, поговори о чем-нибудь печальном, о
вреде курения или о раке молочной железы - потому что в лучшем случае это
украшение добродетели, и мне кажется, Ксюша совсем офранцузилась: вдается в
детали, и ей было приятно сесть обратно в самолет Эр Франс, как будто уже
дома, а Рене ездил в Штаты доклады делать и тоже их там всех презирал, а они
ему сказали: знаешь что? Если будешь, дубина, нас презирать, в другой раз,
когда понадобится, не освободим вашу милую Францию, сидите в жопе, а он
обиделся и говорит: они здесь совершенные хамы, собирайся, ма шат, поедем
домой, но к русским, пишет она в письме, в целом относятся хорошо, хотя ни
черта не ведают, потому что опять-таки очень глупые люди, а так ничего, в
любви разбираются, только ухаживают по-глупому: на свидании книжки по
научной фантастике пересказывают и фильмы о летающих тарелках предлагают
вместе смотреть и сами приходят в дикий восторг от всякого говна, и не знаю:
может ли такая нация поумнеть хоть немного в условиях своей глупейшей
демократии, потому что, солнышко ты мое, Ирина Владимировна, их демократия
имеет многочисленные изъяны, о чем сообщу тебе дополнительно или вообще не
напишу, потому что тебе, наверное, на их демократию ровным счетом наплевать.
Отвечаю: в этом пункте, милая Ксюша, ты недалеко ушла от истины, потому что
в политику не лезу не только потому, что в ней ничего не понимаю, а еще и
потому, что смысла в ней не нахожу, одни неприятности, так как и так жизнь
моя полна событий, а насчет американцев с тобой не согласна, поскольку
глупая нация не может выпустить человека на Луну и такой красивый журнал,
как "Америка", издавать, на который я тоже подписана стараниями моего
Виктора Харитоныча, который имеет большой выбор совершенно необходимых
знакомств от банщика до ювелира, и в этом отношении к себе располагает, а
это было еще до его возмутительного поведения, а что касается твоих
рассуждений об Америке, то сейчас, когда лучшие женщины этой страны
вступились за меня, только они уже этого не помнят, потому что каждый день
за кого-нибудь хлопочут, иронизирует Ксюша, неправда! - хмурюсь я, -
прекрасно помнят! И не зря миллионы американцев пришли в неподдельный
восторг от моих красот и дрочатся, задрав голову, и пусть они не читатели
книжек, в отличие от тебя или меня, Ксюша, пусть чтение книжек будет нашим,
русским делом, от которого только болит голова да проходят годы, нет, Ксюша,