Ерофеев Венедикт. Русская Красавица

после тебя ни с кем не спал, кроме жены, -- улыбнулся мой друг. -- А в Бога
ты веришь? -- спросила я. -- Да все никак не решусь... -- замялся он. --
Знаю, что необходимо и очень полезно, но, может быть, оттого, что все это
знаю, -- рассказывал он мне по дороге, -- стою, понимаешь, и чего-то
выжидаю, выжидаю.... -- Ну, а после того, что случилось со мной? -- Витасик
покосился на меня: -- Во всяком случае, это вдохновляет... -- И опять: то ли
шутит, то ли издевается, но у меня с ним дружба.
И отправились мы с ним за город, будто в Москве церквей нет, а он
говорит, что под Москвою как-то вольготнее, ну, поехали, и снова я еду по
осеннему пейзажу, мимо желтых деревьев и засыпающих, будто рыбы, прудов, и
взлетели мы вскорости на горку, мимо свалки увядших венков и неровных, как
детские каракули, оград и крестиков -- и вдруг медным самоваром пылает и
блещет церковь -- приехали. А было воскресенье, и только-только кончилась
служба, и народ постепенно расходился, выходил на паперть и крестился,
оглянувшись на самовар, и я косыночку накинула -- входим, проталкиваемся
против течения, а там еще свечками торгуют, я захотела купить, надышанный и
насмоленный воздух густ непонятной мне густотой, и я чужой долговязой
фигурой стою последняя в очереди за свечками -- дылда -- со своими
эталонными пропорциями, только щиколотки заужены дворянским происхождением,
а среди верующих народец мелкий, низкорослый -- высокого человека редко
когда в церкви встретишь и обязательно на него оглянешься, -- но мы
замешкались со свечками, зазевались, только собрались направиться к алтарю,
а уборщицы нас не пускают, полы, говорят, начинаем мыть, все,
давайте-давайте, ставьте свечки и выходите, не задерживайте, а Витасик берет
их на обаяние, улыбается уборщицам отлаженной щедрой улыбкой: -- Пропустите
нас, у нас срочное дело, непременно нужно помолиться, -- а они, естественно,
не пускают, им все равно, раньше приходить надо, коли молиться надумали, а
не дрыхнуть до полудня, и не пускают, будто в магазине перерыв на обед, а
Витасик настаивает и даже, утрачивая улыбку, сердиться начинает, вы уже
совсем совесть потеряли, мы вам, мол, мыть не помешаем, а они ни в какую и
даже толкаются, то есть гонят, но вдруг пропускают, пожалуйста, вижу по лицу
Витасика, оказывается, и здесь можно по-хорошему договориться, чтобы все
остались довольны, и мы прошли, а они принялись мыть пол и не обращают на
нас внимания, хотя только что злые были и неуступчивые.
Подошли к образам. Пустота. Свечи вокруг горят, догорают. Что делать?
Оглянулась я на Витасика. Он шепчет: вставай на колени, ну, я от всей души
-- стала, хотя никогда до этого не становилась, однако раньше ко мне тоже
Владимир Сергеевич таким образом не приходил, и я стала. И Витасик стал
рядом со мной. Стоим на коленях. Я пальцы сложила и неуверенно
перекрестилась, но, по-моему, не ошиблась, перекрестилась, как положено. И
он тоже вслед за мной перекрестился. Перекрестился и зарумянился, то есть
ему стало стыдно, как рассказывал позже, в кабаке, потому что, рассказывал,
в жизни его две неравные вещи смущали: обряды церковные и мужской
гомосексуализм, то есть домашнее воспитание провело как бы черту, и умом
своим развитым он понимает, что черта эта -- вымышленная, но когда это с
юности, ну, как у Андрюши, то можно сказать: от природы, и нет черты, а
когда ее преодолеваешь, потому что дошел до пресыщения, рассуждал мой
Витасик, тогда, несмотря на интерес, никак не избавишься от мысли, правильно
ли поступаешь и не обманываешь ли себя. -- Ну, а если даже обманываешь? --
спросила я Витасика, выпив немного водки, поскольку черту видела менее
отчетливо и не понимала, в чем, собственно, проблема, если кто из мужчин
нежно тронет его за член. Глупый ты, право, Витасик! А мы оба были
некрещеные. Стоим на коленях, как два дурака. Ну, шепчет, давай, Ира,
начинай, молись -- как? -- ну, расскажи, что с тобой произошло, вырази
отношение к происшедшему и попроси, горячо попроси, чтобы этого больше не
повторилось -- ну, вот, в двух словах... А теперь молись, а то нас отсюда
сейчас попросят. Молись, а я за тебя помолюсь, да и за себя тоже, раз такая
оказия, а если что не так, спишем на психотерапию, тоже не страшно, чтобы не
выглядеть дураками, только, говорит, какая уж тут психотерапия, если он к
тебе сватается и увлекает за собой, а я думаю: нужно в самом деле
помолиться, хуже не будет, только я не умею, а иконы все какие-то странные,
нет привычки, то есть у меня крестик всегда на шее -- хрустальный, с золотым
ободком -- и иконы -- я знала -- это сокровища, ими обзаводятся и гордятся,
и называют досками, и торгуют, и садятся за них на долгие года -- все
понимаю -- страсти и красота, но не мое, как для Витасика педерастия, но я
начала молиться, как могла, и губы зашевелились от слов, и я обратилась к
Богу первый раз в жизни с такими словами:
Боже! Я стою перед Тобой на коленях и первый раз произношу Твое имя не
потому, что мне хорошо, как тогда, когда сладко вздыхаю и уста шепчут имя
Твое, и пристало оно к удовольствию, и я им пользовалась всегда -- Ты
прости, я не чтобы обидеть Тебя, а по привычке и недоразумению. Но настало
другое время, и Ты обо мне все знаешь. Ты даже знаешь простодушную молитву,
с которой я обращаюсь к Тебе, не подыскивая подходящих слов, так как
подходящие слова -- это тоже лукавство, и Ты знаешь, что случится со мной
после этой молитвы, и завтра, и послезавтра, и через много дней, и Ты знаешь
день, в который я умру, как умирают все люди, но Ты, может быть,
передумаешь, если я раскаюсь, только если я раскаюсь. Ты уже и это знаешь, и
впереди Тебя не забежишь. Так что же мне делать, если все было не совсем
так, как рассказывала я Витасику, и вообще, кто знает, как есть на самом
деле, кроме Тебя, потому что я многое не понимаю, и Ксюша говорит
справедливо, что лобок мой сильнее, чем лобик, и это, согласись, для женщины
нормально, так вот, что я хочу сказать? что попросить? А хочу я вот что
попросить...
И тут как прорвалось, и я стала молиться, первая молитва -- как первая
любовь, все забываешь, и слезы льются. Потому что какая справедливость?
Бабы, куда дурнее и подлее меня, живут распрекрасно и даже шикарно, и на
руках их носят, а я, конечно, не без греха, да только за что мне такое
непосильное наказание? За то, что Леонардик умер с моей помощью? Хорошо.
Разберемся. Между прочим, он сам нарушил обещание: не женился, и пусть в
моей молитве бытовая шелуха, но ведь и вся здешняя жизнь, извини, шелуха, и
ничего, кроме пестрой шелухи. Он не женился, хотя я два года потеряла, а
годы шли, и у меня убывала надежда, тем более что Карлос уехал, и вообще. И
теперь что получается? Куда мне деться? Я бежала по полю, да! Но я не для
себя бежала. Ты скажешь, что у меня был заветный шанс стать святой или
просто национальным кумиром. Но ведь я рисковала жизнью! А чем еще может
рисковать человек? Он потому и святой, потому и кумир, что жизнь свою ниже
народного интереса ставит, а что, когда рискует, про себя думает, потому что
не может не думать, и если лукавит святой -- это его частное дело! Я, может
быть, потому и шла на верную гибель, и голос мне был, что чувствовала:
сподоблюсь. Да только колдовство наше русское не заворожит даже самая
сладкая баба! Тут приманка, должно быть, послаще... Не знаю, не думала --
какая, и думать не хочу. Я и так, прости за грубость, обосралась. И вот
новая напасть: Леонардик. Пришел и выеб. Зачем, спрашивается. Хочет
жениться. Но разве можно выйти за мертвяка? Говорит, мы по-своему
родственные души и что раньше жили в одном веке, но не пересеклись по не
зависящим от нас околичностям, а теперь пересеклись, да только сразу не
поняли, что к чему, и опять разминулись, и он спохватился, когда уже умер, и
затосковал, доживая посмертный свой срок в отведенном Тобою небесном
предбаннике, из которого, стало быть, есть еще дорожка назад, и он
направился ко мне, пока дело не дошло до финальной кончины облика, ссылаясь
на любовь, которая со смертью в нем сильней разгорелась. Так он сказал.
Хорошо. А теперь скажи, что мне делать? Не то страшно, что он меня
употребил, хотя это тоже страшно, но что за собой зовет, и я сомневаюсь...
Витасик, который тут рядом со мной на коленях стоит, он сказал, пока ехали в
церковь: все пути ведут к Богу, все, только мало кто идет по любому из них,
останавливаются на первом шагу, как вкопанные, и дальше не идут, так жизнь
проживают, а ты, Ириша, ушла дальше многих и, возражаю ему, дошла до
чертиков. Но Ты меня, конечно, спросишь, а сама ты что хочешь? Мужа Карлоса
или что-нибудь вроде него? Этим ли удовлетворишься? И если я скажу: да -- Ты
скажешь: подумаешь, тоже мне, святой хотела стать, а теперь ей уже Карлоса
достаточно или космонавта. Нет, мне космонавт не к лицу. Пусть летает себе
без моих слез и участия.
А что же тебе надо, Ира?
Запуталась я, Господи! Человека подтолкнула к смертному порогу, а нынче
жалуюсь на него, что приходит...
Ну, что же делать будем?
Господи, я верую в Тебя так нетвердо, что один раз пишу Твое имя с
заглавной буквы, а другой -- с маленькой. Господи, запуталась девка, и дай
мне срок! Дай в Тебе и в себе разобраться!
Не разберешься, Ира.
Почему не разберусь?
А потому, что не дано тебе разобраться. Что же мне тогда дано, Господи?
А то, чтобы ты ходила среди людей и высвечивала из-под низа всю их
мерзость и некрасоту!
Господи! Доколе мне на людей раком смотреть и свидетельствовать о их
неблагообразии?! Да, я знаю немножко людей с этой стороны и скажу Тебе, что
они некрасивы, уродливы и вообще меня разочаровали. Но неужто участь моя --
подмечать одну только мерзость? Ведь Ты, Господи, по-иному на них смотришь,
ведь Ты продолжаешь и множишь их жизнь, а не сжигаешь все горячим железом!
Или я не Тебе принадлежу? Нет, Тебе! Тебе. Не отдавай меня никому!
Пожалуйста... Дай мне другие глаза! Подними меня с четверенек!
Нет, Ира.
Господи! Разве можно отнимать у человека надежду?
Но как исполнишь свое назначение, ты пойдешь ко Мне, и Я отмою тебя.
Близится срок, потому что смеркается твоя красота...
Но я даже матерью еще не была, Господи! Дай мне хоть это!..
Витасик тряс меня за плечо. Прекрати! Ты что -- орать в храме!
Уборщицы, заправив за пояс подолы, с угрожающими рожами приближались.
Витасик поднялся с колен навстречу им. Какой-то попик высунулся из боковой
двери, посмотрел на меня и исчез. Как выяснилось позже: отец Вениамин.
Витасик поспешно и тихо доказывал что-то уборщицам. Те непреклонно мотали
головами. Витасик поволок меня к дверям. Те ругались нам вслед. Витасик,
сказала я, очутившись на дворе, Витасик... Я заплакала. Он усадил меня в
машину. -- Зачем ты меня сюда привез? Вы все в заговоре! Видеть тебя не
хочу! -- Я пихалась. Я выпихивала его из машины -- Уймись! -- Он больно
схватил меня за руку. Я рыдала. Разве можно отнимать у человека надежду? Не
верю я в этого паскудного боженьку! В конце концов, мы живем в атеистическом
государстве! Чему нас учили с детства? Опиум для народа! Как верно! Как
верно! Понастроили церквей! Идиоты! Не смогли их все вырвать с корнем!
Просто у меня расстроились нервы. У меня плохо с нервами. Мне нужно
отдохнуть. Мне нужно успокоиться. Бархатный сезон на кавказской ривьере. Я
утерла слезы. Дурман рассеивался. -- Витасик, милый, -- сказала я. --
Извини. Извини за все! Больше ноги моей здесь не будет!.. Витасик, у тебя
есть немного времени? Витасик, милый, поедем в ресторан, хорошо? У меня есть
деньги... -- Деньги? У меня тоже есть деньги! -- разворчался Витасик,
радуясь завершению женской истерики. Я улыбнулась ему ненакрашенными
заплаканными глазами. -- Ой, как жрать хочется! -- зажмурилась я.
И пустились мы в обратную дорогу, как в пляс, обгоняя движение и
наверстывая упущенное, радуясь осязаемому веществу жизни, что прет, как
тесто прет из кастрюльки, через край! -- пусть прет! -- ах, как хочется
жрать! -- туда, туда, через мост, за реку, на косогор, где в загородном
кабаке знакомые повара стучат ножами, их жирные лица плавятся над плитой,
где шипят и стреляют цыплята табака, фыркают бифштексы, румянится осетрина
на вертеле, а жаркое томится в горшочках! Туда, где на расписных подносах,
на поднятых руках мои друзья-официанты разносят потную водку и тепловатое
красное вино, туда, где под столами переплетаются ноги и баклажаны
нафаршированы прозрачными намеками!
Подъехали. И, минуя робкую очередь, расположившуюся на крыльце в унылых
позах предобеденного ожидания, прямо к двери: стучим! Отворяй! И на властный
стук выскакивает на крыльцо свой человек, очаровательный душка, Федор
Михайлович, в швейцарском мундире, с улыбкой, с лампасом, он на всех шикает,
а нас рукой зазывает и немедленно пропускает, и запирает за нами тяжелый
засов. Сейчас будем разговляться! Сейчас поддадим! А внутри нас привечает
разлюбезнейший Леонид Павлович, умеющий, заглянув ненароком в глаза, с ходу
установить цену посетителю, определить его моральный облик, финансовые
возможности, служебное и семейное положение, а также: судился ли он, когда,
сколько раз и по какой шел статье, выездной или из тех, кто прикидывается
выездным, а если иностранец, то из какой страны и по какой надобности в
наших краях, Леонид Павлович, мой друг, рекомендую, и проводит нас в
отдельный кабинет с плотными занавесями, и там уже накрыт стол -- специально
для нас, -- и сервирована закусь, как-то: соленые рыжики, сациви, гурийская
и квашеная капустка с брусникой, лобио, всякая зелень, горячий лаваш,
лососинка с ломтиками лимона и кучерявой петрушкой, холодец с хреном, салат
из крабов под майонезом, тамбовский окорок со слезцой, балычок, икорка и так
далее -- короче, гастрономический набор, предназначенный для победы над
тоской, психастенией, черной магией, тоталитаризмом, депрессией, критическим
реализмом, безвременьем и прочим идеализмом. -- Так... -- потирая ручки, под
перезвон браслетов. -- Так... Начнем с водочки. Под водочку рыжик, царский
гриб, так, намажем на горячий лаваш желтое масло, на масло густо-густо
намажем икру, и выпьем еще раз, и забудем о глупостях, в конечном счете,
право подрастающее поколение, которое -- возьми рыбки -- в лице моей Ритули
утверждает, что бороться и мучиться глупо, надо жить, потому что, когда
борешься, во-первых, напрягаешься и тратишь силы, во-вторых, тратишь время,
в-третьих -- налей! -- ты можешь сам получить по зубам -- за что боролись,
на то и напоролись, мой случай! -- в-четвертых, учти, ты должен считаться с
теми, против кого -- сжимаю кулачки и показываю, -- а это скучно и
недостойно нас, в-пятых, что в-пятых? -- в-пятых, чокнемся и будем жить так,
как будто все прекрасно, потому что тогда все сразу станет прекрасно, и не
суетиться -- о! -- вспоминать их пореже, и они исчезнут сами собой,
выведутся со временем -- вот именно! -- заниматься своим делом -- или,
прости, ни хрена не делать -- это тоже дело! -- и совершенно ни с чем не
бороться, не связываться, -- да-да, не бегать, а избегать, -- тратить
деньги, если есть деньги, а нет -- так нет -- а я суетилась, и бабушка
осуждающе взирала со стены на мою суету -- а мы принадлежим еще к тому
поколению, которое суетилось, спорило, распевало двусмысленные песенки...
вот чего не надо, вот! -- не надо двусмысленности -- вот в чем наша беда и
неволя! -- в двусмысленности -- она нас погубила, -- так рассуждал, попивая
водочку. Мерзляков, и я соглашалась, и я рассуждала так, и он соглашался, и
мы выпивали и соглашались, и нам было уже совсем хорошо, потому что нас
угостили свежими вкусными щами, а потом мы съели по две палки шашлыка со
жгучим соусом, а потом заказали еще бутылочку водки, и, разумеется,
быстренько ее усидели, и мы дивились тому, сидя друг против друга, сколько
глупостей мы успели совершить, дразня гусей, и мы знали, что вошли во вкус,
и нам очень трудно перестать их дразнить, пройти мимо, потому что у нас
такая закваска и к тому же гусь -- гнуснейшая птица, и больно щиплется, и
хотя Витасик тоже в своей жизни немножко махал кулаками, но ему было далеко
до меня, он только издали мной восхищался, когда я бросала в британский
оркестр апельсины и когда красовалась в роскошном журнальчике -- не было в
нем настоящей отваги -- но все-таки он был мне приятен, поскольку мне
надоела шваль, а он не шваль, от коньяка мы отказались, а взяли снова водки,
потом еще ели шоколадный пломбир с бисквитным печеньем, будто у меня не было
и в помине ангины, а мне так захотелось, и я ела мороженое, и мы сошлись во
мнении, что не нужно дразнить гусей, а самый большой гусь -- он там! --
сказала я, имея в виду паскудного боженьку, который читал мне нотации,
несмотря на то, что его давно и категорически отменили, и правильно сделали!
и Леонид Павлович, несмотря на занятость и других посетителей, несколько раз
к нам наведывался, отпускал комплименты и пристойные шуточки, и, когда
Витасик вышел на минуточку, Леонид Павлович заметил, что мой кавалер из
хорошей русской семьи, а я поделилась с ним, что между нами был момент
высочайшей любви, потому что мне нравятся мальчики с гладкой чистой кожей
лица от вкусного рыночного питания, потому что у него отутюжены брюки, и
няньки водили его на прогулки в парк культуры и отдыха, потому что он знает
несколько иностранных языков и с младенчества даром имел то, что другие
вырывают друг у друга из глотки, а я люблю тех, кому дается все даром, без
пота, и Леонид Павлович одобрял меня, а я Витасику тоже понравилась, и мы в
тот же вечер полюбили друг друга, а вот теперь снова встретились -- и тут
Витасик вошел, и мы опять принялись с ним говорить, и, конечно, мы так
досидели до самого закрытия, и разорились, отдав все деньги, и Леонид
Павлович посоветовал нам прибегнуть к помощи такси и даже дал взаймы на
дорогу, и мы поехали на такси, и к полуночи были у меня дома, и, когда мы
поднялись ко мне выпить чаю, Витасик случайно заметил, что уже полночь, а он
обещался к обеду в семью, а я стала просить у меня остаться, но не потому,
что хотела его соблазнить или еще что, а потому, что, когда мы приехали
домой и я увидела квартиру: битое стекло и свет в коридоре -- все равно,
хоть я и выпила и разуверилась категорически, стало мне не по себе, и я
сказала, чтобы он позвонил домой и сказал, что он у меня, потому что ты сам
мне говорил, зачем двусмысленность? а он стал возражать, что нельзя
причинять боль близкому человеку, то есть жене, а я сказала, что жена должна
войти в мое положение, потому что вдруг он снова придет, невзирая на то, что
я подвыпившая, и, например, меня убьет, потому что он хочет мне отомстить --
как за что? -- а просто так! -- отомстит ни за что -- и убьет -- и я умру во
сне, даже не проснувшись, а если ты будешь рядом, то он никогда не придет, а
если придет, у вас состоится мужской разговор на кухне про новое откровение,
о котором ты хочешь его спросить, а Витасик сказал, что он, конечно, не
против мужского разговора про откровение, но ему пора домой, потому что
жена, синхронная переводчица, ждет его уже часов десять, если не больше, и
беспокоится исключительно потому, дело в том, что она мне доверяет, что
могло что-то случиться с машиной, а машину свою он оставил у реки, когда мы
уехали по просьбе Леонида Павловича, который мне вдобавок подарил букет
белых гвоздик, на, отдай своей жене, вынув из вазочки, а Витасик ему сказал,
что деньги он завтра привезет, потому что все равно за машиной возвращаться,
и оставит у Федора Михайловича, поскольку Леонид Павлович по понедельникам
на работу и вовсе не выходит, а я ему сказала: ты ложись рядом, раздевайся и
ложись, вот наша кровать, вот немного битое зеркало -- ну и черт с ним! -- а
вот пуфик -- помнишь? -- на нем мы сидели, лицом к лицу, а я -- ты помнишь!
-- еще надевала лису, и ты, говорил хохоча: какой омерзительный китч! -- это
тебя почему-то особенно волновало -- и ты не мог от меня оторваться --
потому что -- разводил руками -- не могу! -- так что -- ну, хорошо, позвони
ты своей жене! -- куда звонить? -- второй час! -- как второй? еще
одиннадцать! -- у тебя все одиннадцать! -- а я свои часики на поле посеяла.
-- Витасик, скажи: ты почему не хотел, чтобы я бегала? -- потому что я
хотел, чтобы ты была живая и невредимая -- а знаешь, когда я бежала, я
думала: сейчас как нахлынет! испепелит! -- а вместо этого Леонардик пришел
не постучавшись -- а в церкви? -- что в церкви? -- почему кричала? -- потому
что, дурачок, ты пойми, нельзя у человека отнимать надежду! но на всякий
случай, я хитрая, я покрещусь, понял? -- оставайся со мной -- давай, ложись,
снимай свои портки! -- ну, хоть до первых петухов -- не могу! -- ну, я тебя
прошу -- ну, хочешь, я перед тобой на колени встану? -- он вскочил: ты что!
-- я -- княжна Тараканова -- я ловлю и целую мужские руки первый раз в
жизни! -- ну, оставайся -- мне надо домой!!! -- ты боишься, что он придет?
-- он не придет -- ты спи, я пошел, до свидания, -- не уходи! ну, я же хочу
тебя, не видишь, ну, вылечи ты меня, я запах залью духами, народ знаешь, что
говорит: живот на живот... -- ну, что ты болтаешь! -- Ага... я знаю. Ты
боишься заразиться! -- брось! -- да! да! сволочь ты! -- Ира! -- Я первый раз
прошу мужика... -- Ира! Ириша милая!.. -- Я из-за тебя бросила Карлоса! Ты
мне жизнь испортил! Подонок! Уходи! Видеть тебя не желаю! Уходи! И больше не
приходи! Я покрещусь и не буду бояться, а ты -- гад! бабник! -- у тебя
сколько любовниц? я все твоей образованной жене скажу, доверяет!.. -- Ириша!
-- Импотент несчастный! -- Ну вот... -- Что вот? Испортил мне жизнь! Я тебя
ненавижу! Нет, ты подожди уходить, говно. Чистоплюй! Маменькин сосуночек!
Чистеньким хочешь остаться? Не получится! Трус! А я никого не боюсь!.. Но
почему это все живут, а я гибну? Витасик, ответь, нет, ты мне ответь: ты
меня любишь?
Под утро он все-таки сбежал. Кажется, я влепила ему пощечину под утро.
Или еще что-то было? Не соображу.
Сбежал с первыми петухами. А у меня соседка на первом этаже кур и двух
петухов развела. К ней участковый приходил, запрещал держать, а она держит,
мы даже коллективное письмо протеста в Моссовет послали, все жильцы
подписались, я тоже поставила подпись, а она все равно держит, и они у нее
поют.


22


Ну, все. Я пала! Я пала! Нет, не потому я пала, что, сдавшись на
уговоры и страдая от вынужденного безденежья, согласилась, и не потому, что
громовержец Гавлеев еще не проронил веского слова, не принял меня в свою
команду -- а на что мне его команда? -- и не потому, что Ритуля настаивала и
умоляла, и я сказала: ладно! -- и с пузом, сказала: будь по-твоему, и Гамлет
возликовал, собрались у Ритули, и вознаграждение на сотню больше, чем
обещал, я была довольна и Гамлет тоже: он крутился вокруг моего живота и
говорил: как я рад! как я рад! ты будешь хорошей матерью -- со своим
армянским акцентом, я мимоходом покосилась на его член, это был член
неинтересного, малограмотного человека, собиравшегося жениться на дурехе,
моей Ритуле, и он напрягся, когда согласно сценарию должны мы были выступить
дуэтом, я поняла, что дальше проступит слепая ревность, румынская мебель,
дом в Ереване -- ну и съезжай! -- а пока армяшка поглаживал мой живот и
восхищался выпуклостью беременных линий, и спрашивал: а мы его не
потревожим? такой, знаете ли, деликатный, да нет! смелей! -- а рядом милая
Ритуля, о которой он даже позабыл в жадной страсти к свежатине, восторгается
нами лживо, им обоим дорого обойдется, а мне что? -- я свое дело знаю, хоть
и короткий член у этого Гамлета, и я подумала: а у шекспировского -- какой?
почему драматурги не указывают этой существенной детали? почему вообще это
мимо них, будто все не вокруг этого, или мне так кажется, только скорее:
казалось, потому что теперь, обладая другими неотложными заботами, мне так
не кажется, и я подумала, когда он деликатничал, мол, не потревожим ли мы
покой: вот и вытяни его, как штопором, а? -- подумала и сказала: как жаль,
милый Гамлет, ереванский вы человек, что у вас хуй не штопор! -- а они,
восточные люди, волосатые, мохнатые, это я, впрочем, люблю, с Дато спать,
как с медвежонком, но имеются недостатки: обидчивы. Как нальется глаз, да
только мне не страшно, не обижайся, Гамлет, а Ритуля: ха-ха-ха! -- ей это
еще отольется, с брильянтами в ушах, дуреха, а она говорит: а что мне таким
мужиком разбрасываться? Я к нему в карманы заглядывала: там меньше
четвертака бумажки не встретишь, и они так смяты небрежно, будто трюльник, а
я девушка непритязательная, хочу замуж, и он поверил, что он -- первый, ага,
они глупые, вот и хорошо! но просит ее: сведи, слушай, меня со своей
подругой, а как свела, так сразу насторожился, особенно как я к ней,
соскучившись, потянулась, ну, думаю, в другой раз, а он спланировал на
свежатину, с пузом, возгорелся, да ну! даже надоело, а потом пили
шампанское, мой брют! -- и я сказала: только чтобы был брют! -- такое
условие, и он по Москве на такси два дня искал, я сказала: надо знать, где
искать, ереванский вы человек! -- он обиделся, до чего они обидчивы, слов
нет! вы, говорит, зачем так говорите? а мне что: хочу и говорю, но сидим
тихо-мирно, пьем шампанское, и Ритуля, моя бывшая отступница, спрашивает:
ну, что, обошлось у тебя? И хочется ей услышать, что обошлось,
утихомирилось, а про поле она знать не знает, шума не было, Егор с Юрочкой
языки проглотили, пугнули мальчиков, и правильно сделали! Разошлись,
разгулялись по буфету, а как цыкнули, сбледнели с лица, и я, потворствуя ей,
говорю: обошлось, -- а она говорит: значит, жизнь продолжается? Ура! -- и
чокается шампанским, а Гамлету, -- объясняет, -- очень журнальчик
понравился, раритет, он его за большие деньги приобрел, Гамлет блаженно