Страница:
— Кое-что нетрадиционное, а? — Абакомо улыбнулся и телепатическим сигналом остановил психогрыз. — Может, перестанем играть в бирюльки и начнем торг?
Черный маг горестно вздохнул, точнее, расширил на миг полевую структуру. Властелин Агадеи повеселел — до сего момента незваный гость проявлял из эмоций только злобу, торжество и в редчайших случаях — страх.
— Ты ведь не ради развлечения сюда пришел, верно? — спросил король.
Стигиец пристально поглядел ему в «глаза» и неохотно кивнул.
— У тебя есть основания желать мне зла?
Колдун не ответил ни словом, ни жестом.
— Не расположен к откровенности, — заключил Абакомо. — Жаль. Поскольку ты вполне наказан за несвоевременный визит, у меня нет причин желать тебе дальнейших неприятностей. Напротив, я бы мог предложить кое-что ценное в обмен на откровенность. К примеру, воплощение. — «Произнося» эти слова, он ловил каждое шевеление мага и с удовлетворением заметил новый «вздох».
— Тебе интересно?
Никакого ответа.
«Блокировка! — осенило монарха. — На него просто-напросто наложили заклятие. Вульгарно и примитивно. Запретили какие бы то ни было сделки».
— Что, нельзя торговаться?
Маг с тоской поглядел на манок, на неподвижное физическое тело, и Абакомо понял, что угодил в точку.
— А принимать подарки?
Дух чужеземного злодея преобразился — «плечи» раздались вширь, «живот» втянулся, в «глазах» вспыхнули зеленоватые огоньки возбуждения. Король азартно потер несуществующие ладони.
— Это уже лучше! Надеюсь, ты теперь не сомневаешься, что я способен сделать подарок, который даже величайшему из чародеев покажется королевским. И цвет моей ауры уже убедил тебя, что я из тех, кто привык держать слово. Итак, достойное перевоплощение в обмен на кое-какие сведения. При желании ты даже сможешь получить работу при моем дворе, но это, конечно, с условием, что дашь прочистить себе мозги и перестанешь злоупотреблять черной энергией. Как тебе такое предложение?
Было видно, как волшебник борется с соблазном и как побеждает соблазн.
— Вижу, ты смущен, — кивнул монарх. — Ничего удивительного. Насколько я понимаю, ты явился ко мне не по своей воле.
— Не по своей инициативе, так будет точнее. — Очевидно, маг, наконец, решился играть в открытую.
— Ага! Ты обладаешь даром речи. Замечательно. Можешь сказать, кто тебя послал?
— Нет.
— Табу?
— Табу.
— Для опытного мага Черного Круга, — заметил Абакомо, — ты слишком восприимчив к запретам.
— Запреты входят в условия договора, я принял их добровольно, — холодно ответил стигиец.
— Не торговаться и не открывать имени заказчика? Я правильно понял, ты работаешь по найму? Если б тебя послал твой властелин, Тот-Амон, то не было бы речи ни о каком договоре.
— Тебе не откажешь в рассудительности, о юный чародей. — Стигиец опустил «голову» в насмешливом поклоне.
— Я не считаю себя чародеем, но это к делу не относится. А что касается рассудительности, то позволь мне еще немного порассуждать. Если это не Тот-Амон — а какая, спрашивается, выгода повелителю Стигии искать ссоры с королем далекой крошечной страны, — то, скорее всего, кто-нибудь из моих соседей. Я прав?
Маг неторопливо кивнул. Абакомо воздел руки в притворном огорчении.
— О, всемилостивейшая Инанна! Когда же они образумятся, мои злокозненные соседи, когда утомятся плести интриги и возьмут с меня пример? Ну, разве я не образец доброты и скромности? Разве я не желаю всему человечеству, и в том числе этим прохвостам, только добра? — Он повернулся к чужеземцу и резко спросил: — Кто? Токтыгай?
— Фвах… — Неимоверная сила скрутила чародея, как прачка скручивает выстиранную рубаху, чтобы выжать последние капли воды. Абакомо вмиг понял, что сработал запрет произносить имя заказчика. Юноша пожал «плечами» — он ведь не требовал назвать имя, маг сам свалял дурака. Достаточно было сказать «да» или «нет», или просто кивнуть или отрицательно помотать «головой». Абакомо дождался, когда собеседник немного очухается, и насмешливо протелепатировал:
— Я не знаю человека по имени Фвах. Значит, не Токтыгай?
— Нет.
— Кто-нибудь из нехремских вельмож?
— Нет.
— Гм… Но — сосед… Вендийцы?
— И не они.
— Братья-разбойнички из Кара-Ала?
— Эти двое тут совершенно ни при чем.
— Так-так… Ну и задал ты мне задачку… Пандрский узурпатор никак не мог тебя послать, этот скупердяй скорее удавится, чем кошелек развяжет…
Маг энергично закивал, и Абакомо изумленно спросил:
— Сеул Выжига?
Опять кивок. Несколько мгновений монарх стоял неподвижно, осмысливая невероятную новость.
— Подумать только! Да падет на меня самая суровая кара Нергала, если я посмею сказать, что вижу, куда катится этот мир! Но зачем, зачем старому кровососу подсылать ко мне убийц?
— Затем, что он совсем не дурак и прекрасно видит, куда катится этот мир, — угрюмо ответил маг. — Прямо в пасть к твоему любимому Нергалу!
В последний раз глотнув сладковатого дыма и тряхнув головой и плечами, чтобы разогнать бодрящий хмель по всему телу, сотник встал с кошмы и направился к Роджу. Пленник затравленно следил за его приближением, стук зубов теперь напоминал топот десятков подкованных копыт по булыжной мостовой. Его короткие и жесткие рыжие волосы стояли дыбом, руки, привязанные к ободу громадного колеса, посинели и опухли, босые исцарапанные ноги спешили прикрыть пах, к которому в эту ночь приложился не один апийскин сапог.
— Ты, — сказал Нулан, опускаясь на корточки подле трусливого верзилы, — сейчас будешь говорить, а я буду думать, как с тобой быть. Понял? Или просто зарежу, или сначала поразвлекусь. Все от тебя зависит.
Родж торопливо закивал, на его грязной конопатой физиономии тоска и страх уступили крошечное местечко надежде.
— Как звать-величать?
У пленника постоянно дергались лицевые мышцы, казалось, бесчисленные веснушки пустились в дикий пляс и намерены прыгать и трястись, пока не осыплются.
— М-мать П-п-парсифалем нарекла, да м-мне потом имя не п-понравилось, я себе д-д-другое взял.
— Другое? — Нулан укоризненно покачал головой, в его стране за такое пренебрежение священной родительской волей парня удавили бы его собственной кишкой.
— Р-р-родж.
— Ну, пусть будет Родж. А скажи-ка мне, Родж, сколько все-таки людей в твоем отряде?
«Полтораста», — чуть было не ответил бритунец, как ночью, когда его, полузадушенного арканом, допросили второпях. И только интуиция, обостренная небывалым желанием выжить, спасла его от тычка ножом в глаз. Ибо Нулан не был расположен шутить и верить в сказки. Родж не сумел бы объяснить ему, почему полторы сотни свирепых наемных вояк, разозленных дерзкой атакой горстки обозников, до сих пор не обрушились на апийцев и не оставили от них мокрое место. Вот, например, полста — это бы еще было похоже на правду.
— Д-двадцать четыре. Это б-без меня.
— Двадцать четыре? — Нулан опешил. — Всего двадцать четыре?
— М-мало, что ли? — Лицо, перекошенное страхом, еще больше обезобразила кривая улыбка. — Мы ж вас с т-трех сторон зажали, зато коридор вдоль бережка оставили, к-кто ж мог знать, что вы на рожон попрете р-ради этих сучьих телег? Что у вас там, золотишко?
— Не твое шакалье дело, северянин. — Нулан полыхнул глазами и сменил гнев на милость. — Я тебе верю. Стало быть, больше твои дружки к нам не сунутся?
— А кто ж их знает? Отпусти, я схожу, поинтересуюсь.
Нулан ухмыльнулся. Пленник заметно осмелел, даже перестал заикаться.
— Кто командир?
Родж ответил не сразу — взвешивал риск. Коренастого апийца не так-то легко провести, это он уже понял. И все-таки он солгал — опять же по наитию. Похоже, спасительная интуиция взялась за дело всерьез.
— Конан.
Сотник покивал. Это имя объяснило ему все: и наглое нападение на численно превосходящий отряд, и соблазнительный коридор из западни, чтобы охрана не слишком держалась за обоз, и навязчивое желание Бен-Саифа переманить к себе этого талантливого военачальника.
— Я так и думал.
— Ну да? — На грязном лице успокаивались веснушки.
Нулан снова кивнул. Видно, сама Иштар диктует ему выбор. Что ж, быть посему.
— Как тут оказался отряд наемников?
Родж ухмыльнулся, ноги расслабленно вытянулись на траве. Он поглядел в бледное лицо подошедшего когирского аристократа, в знакомые надменные глаза, и развязно ответил:
- Так мы, ваша милость, больше не наемники. Наниматели-то вон как пятки смазали, не угонишься. Мы теперь сами по себе.
Что-то дрогнуло в лице молодого барона, и он отвернулся, ничего не сказав.
— Конан, — медленно проговорил Нулан. — Киммерийский бродяга, профессиональный солдат, родившийся на поле сражения…
— Ты с ним знаком?
Степняк, погруженный в задумчивость, не обратил внимания на оттенок тревоги в голосе пленника.
— Нет. Однако наслышан о его подвигах. — Нулан сорвал сухую былинку, обкусил с двух сторон, зажал между зубами. — Скажи, он и правда в одиночку семерых укладывает?
Родж усмехнулся. Его бывший командир — парень, конечно, не слабый, но уж семерых… А впрочем, сколько он укокошил в Гадючьей теснине? Бритунец вспомнил огромного варвара с перекошенным яростью лицом, орудующего длинным кровавым мечом. А еще Роджу припомнился здоровенный кулак в кольчужной рукавице, въехавший в его собственную физиономию, когда под натиском апийских копейщиков Конан ревом и тумаками приводил в чувства оробелые ряды наемников.
— Ну, в байках чего не услышишь… Хотя… Зря, что ли, в нашем отряде песенку походную сложили: «Выходите на меня хоть вдесятером, ежли вы без топоров, а я с топором, выходите на меня, всех передавлю, ежли вы с похмелья, а я — во хмелю».
Куплет пришелся степняку по душе, он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся с кхеканьем и повизгиваньем. У Роджа еще больше отлегло от сердца, чутье шепнуло ему, что самое страшное миновало.
— И долго он собирается торчать на мосту?
Беззаботный тон мигом насторожил Роджа. «Эге! — мысленно обратился он к сотнику. — Сдается мне, у тебя, браток, времени в обрез».
— Это тебе решать, — ответил он вслух.
— Ну да? — Сотник догадывался, что он сейчас услышит.
— Ага. Конан хоть сей момент уйдет, ежели ты с ним поделишься. Треть ему, остальное вези куда хочешь. Ну и меня, конечно, отпустить надо, а то он на сделку не пойдет. Наш командир не из тех, кто лучших друзей в беде бросает.
— Пошлина, значит. — Сотник выдернул из зубов травинку и метнул, как дротик, в сторону.
— Ну, считай, что пошлина.
Нулан поднялся, и у Роджа в груди шевельнулся страх — неужели апиец не согласится? Тот хмуро произнес:
— Мне надо поговорить с людьми. Подожди.
Бритунец уныло покосился на свои сизые кисти, притянутые к ободу колеса сыромятными ремнями.
— О чем разговор? Подожду, конечно.
Нулан отошел, перед пленником опустился на корточки барон Ангдольфо.
— Значит, Конан не пошел за Бен-Саифом?
Имя не сказало Роджу ровным счетом ничего, но он на всякий случай кивнул.
— Почему?
Бритунец пожал плечами. Чтобы успешно врать, надо хотя бы представлять, о чем идет речь.
— Я видел, как напали на обоз, — сказал Ангдольфо. — Я думал, все погибли, кроме Конана и людей Зивиллы.
Родж внутренне успокоился — смирная кобылка по кличке Полуправда всегда лучше ее норовистой сестренки Наглой Лжи. Тише едешь, дольше проживешь.
— Так нас к тому времени при обозе уже не было, ваша светлость. Мы же сразу с Конаном не поладили, обиделись маленько за парней, которым он глотки перерезал, и после Лафата своим умом решили жить. Надоело, что все дырки нами затыкают. Известное дело, наемник не человек, подохнет — платить не надо. Ну, и смылись по-тихому. А потом глядим, командир следом чапает, один, как султанский хрен в гареме. Весь отряд, говорит, порешили, вы уж, говорит, братцы, примите к себе и простите, ежели кого огорчил ненароком. И с тех пор мы одна дружная семья.
— Значит, простили?
Родж всматривался в продолговатое лицо барона и узнавал привычное высокомерие, холодную надменность аристократа, притаившуюся за маской равнодушия. «Ишь, голубая косточка! — с ненавистью подумал бритунец. — Скрутить бы тебе шею, павлин спесивый!»
— А чего ж не простить? Свой мужик, не дурак выпить и в бою лют, мы таких уважаем. Кабы с самого начала не ломал дров…
— А где люди Зивиллы? Он про них не говорил?
Родж напрягся — вот она, западня! Ну, кривая, давай, вывози.
— Ни словечком не обмолвился. Умеет язык за зубами держать, язви его. Кто его знает, варвара, может, сам порешил ваших приятелей.
— Моих приятелей? Ты что, знаешь меня?
Родж опешил, даже рассердился слегка.
— Вас, барон, часом, по темечку не били? Никак, память отшибло? Неужто не помните, как рыло мне чистили, когда в родовое гнездышко наезжали?
Барон опустил глаза, посидел несколько мгновений в молчании и неподвижности, затем кивнул. Родж тоскливо вздохнул и заговорил с мольбой:
— Да я, ваша светлость, обиды не держу. Это ж дворянская привилегия, морды челяди разукрашивать. На вашем месте я б еще не так озорничал. Вы б замолвили за меня словечко, а? Перед апийцами, ну, чтоб отпустили меня. Ляд с ними, с телегами, их и так пропустят, я все улажу, только вы попросите живоглотов, чтобы не кончали меня, ладно? Вас же не прирезали, значит, можно с ними договориться, а? С Конаном точно можно, а насчет пошлины… это я так, цену себе набивая, я ведь в отряде десятком командую, ребята за меня горой встанут, ежели киммериец заартачится. Вы своей дорогой езжайте, а мы своей поедем, степь широка, авось, никогда и не встретимся больше.
Он искательно смотрел барону в глаза, а тот размышлял о чем-то своем. Наконец когирский аристократ поднялся, кивнул, сказал «попробую» в отошел. Солнце припекало, в лицо пленнику лезли мухи, здоровенный слепень больно укусил в лоб. Родж тряхнул головой и выругался, но слепень и не думал отвязываться, сидел рядом на грязной деревянной ступице и ждал, поблескивая бисеринками глаз, когда жертва снова утратит бдительность.
До бритунца доносились взволнованные, сердитые голоса, но ему не удавалось разобрать ни слова, один бородач из толпы спорщиков, часто оглядываясь на пленника, злобно выкатывал глаза, скалил щербатые зубы и водил рукой у горла, как пилой. Апийцы решали судьбу Роджа, чуть в стороне от них Ангдольфо что-то втолковывал сотнику, а тот недовольно раздувал ноздри и двигал сросшимися бровями. Наконец сотник вернулся к своим людям, отрывисто и грубо произнес несколько фраз, крикнул «Решили, так решили!» и направился к пленнику с ножом в руке. «Мамочка! — безмолвно воззвал бритунец. — Спаси меня, чистая душа!»
Нулан склонился над ним, полюбовался круглыми от ужаса глазами, отвисшей челюстью и белизной, разливающейся под загаром и грязью, и перерезал путы. Родж услышал два глухих удара о землю, он совершенно не чувствовал рук, казалось, они так и останутся на траве, когда он встанет. Нет, они поднялись вместе с ним, безжизненные, как две тухлые рыбины. Нулан ухмыльнулся, а затем повернул Роджа лицом к мосту и толкнул в спину.
— Топай, договаривайся.
Трое рослых прихвостней Каи-Хана дружной стайкой следовали за знатной когирянкой, и она, оборачиваясь время от времени, всякий раз ловила их наглые, похотливые взгляды. В седле эти люди держались так, будто в нем и родились, а еще они превосходно выносили жажду и привыкли не замечать вечного пыльного ветра. Зивилла же давно ни о чем так не мечтала, как о громадной порфировой ванне в родовом замке, об изобилии теплой воды, и чтобы после мытья — легкий массаж с втиранием благовонных масел и, наконец, чистая мягкая постель под балдахином, не пропускающим ни единой мошки, ни единого комара, уже не говоря о жирных слепнях. Да отвернутся от нее небеса, если она хоть на однодневный пикник выедет из замка без шелкового исподнего! О, проклятые блохи!
Солнце клонилось к полудню, а голова пегого — к земле. До Когира еще полтора дня езды, но, конечно, не на таком коне. Зивилла снова оглянулась. У сопровождающих лошади низкорослые, зато широкогрудые и крепконогие, только такие и годятся для долгих степных походов. Кому-то из этих увальней придется отдать своего коня, и вряд ли он придет в восторг от ее идеи — для апийца конь что родной брат. Но несколько золотых монет из кошелька на поясе когирянки и две-три весомые угрозы, конечно, его убедят. Что ж, быть посему, и не стоит с этим тянуть, когда время решает все.
Она взмахом руки остановила эскорт, слезла с иноходца, для уверенности в себе выдернула из-за подпруги нагайку и повернулась к троим степнякам. Внушительные мужики — косая сажень в плечах, челюсти, что твои подковы, а глаза, как у диких кабанов, в сезон случки, — крошечные, налитые кровью. Бешеные.
— Кто из вас, благородные господа, согласится уступить своего коня даме?
Самый здоровенный из них громко фыркнул, встрепенулись вислые усы. Его приятели заржали, раздевая Зивиллу глазами. «Спокойно!» — сказала она себе, чувствуя, как ходят желваки.
— Или среди вас, — произнесла когирянка, — не найдется ни одного галантного кавалера?
— Хаммун, кажись, ты у нас самый галантный, — с усмешкой сказал вислоусый, и его приятель с длинными сальными волосами, заплетенными в дюжину косичек, осклабился и изобразил поклон. — Помирать буду, вспомню, как галантно ты распинал ту кхитаяночку.
— Надо ж было доказать плутовке, что и нам не чужда цивилизованность, — сообщил Хаммун. — Какой-нибудь некультурный северянин позабавился бы с ней, да сразу и прирезал, а у меня она две недели подыхала. И все воспитывала меня, воспитывала!
Зивилла мрачно кивнула. До чего же наглые подонки! Но жизнь научит и не с такими ладить.
— Что ж, Хаммун, я прошу о пустяковой услуге. Слезай с коня и садись на моего. Мы поедем дальше, а ты возвращайся в стан и скажи Кай-Хану, что я тебя отпустила.
— Ну, как отказать в такой вежливой просьбе? — Губы Хаммуна расползлись еще шире, открывая частокол зубов с черными проемами щербин. — Я бы непременно согласился, кабы не один должок за тобой, госпожа.
— Какой еще должок? — насторожилась дама Когира.
— Какой еще должок! — передразнил Хаммун, оглядываясь на своих приятелей. — Нешто забыла, радость моя, наше романтическое свиданьице у сральника? Недаром говорят, девичья память — что змеиная шкура, по семь раз скидывается.
Зивилла поморщилась, ей все меньше нравился этот разговор. Перевязь с прямым тонким клинком давила на плечо, кинжал оттягивал пояс, — сталь просилась на волю. «Не резон, — напомнила себе когирянка. — Совсем не резон. У Каи-Хана длинные руки. К тому же, слишком многое поставлено на кон. Один опрометчивый шаг, и все пойдет прахом».
— Ты что, Хаммун, рехнулся на солнцепеке? — спросила она недобрым тоном. — Мне недосуг тебя уговаривать, и едва ли кое-кто обрадуется, когда узнает, что из-за ослиного упрямства его слуги я не смогла сделать дело, ради которого послана в Когир. Сейчас же слезай с коня, или я сама попрошу Каи-Хана, чтобы он похоронил тебя и твоих дружков в той выгребной яме, с которой у тебя связаны столь яркие воспоминания. Даю десять золотых, а будешь канителиться, заберу коня даром.
Трое наездников расхохотались, хлопая себя по животам и ляжкам, затем Хаммун назидательно произнес:
— Вот что я тебе на это скажу, радость моя…
— Девять «токтыгаев».
— Девять? Ишь ты! На один, стало быть, меньше. Вот что я тебе скажу, радость моя. Уговаривать меня бесполезно, потому как мне шлея попала под хвост…
— Восемь монет.
— …И торговаться я не расположен. Это раз. Во-вторых, у нас в Апе нету ни хозяев, ни слуг, а есть только воины и вожди, и вождей мы выбираем сами.
— Семь.
— Кай-Хан, конечно, вождь что надо, но в последнее время мы его что-то плоховато понимать стали, а когда такое случается, мы, простые воины, устраиваем сход и маракуем: как быть дальше? Не пора ли выбрать нового соправителя? Благо, желающих хоть…
— Шесть золотых. И хватит молоть языком, а то останешься ни с чем.
— …Отбавляй. Мы б уже давно собрались и все уладили по-привычному, кабы нашему вожаку не пошел фарт. Такой добычи, как в этом походе, я сроду не видал. Вон, даже казну в Кара-Ал отправили, тяжело, понимаешь, при себе таскать. Ну, чего молчишь, заслушалась, что ль? Говори: пять золотых.
— Пять золотых, — сказала Зивилла, краснея от гнева.
— Не пойдет. — Хаммун явно решил поиздеваться всласть. — На кой ляд мне пять вшивых монет, когда вот тут, — он хлопнул короткопалой пятерней по замшевой седельной сумке, — в двадцать раз больше, а у нас еще впереди Бусара, и Самрак, и твой драгоценный Даис. Нет, красавица, не продам я тебе коня. А вот отдать могу. Хочешь, отдам?
«Подвох! — предупредил Зивиллу внутренний голос. — Эта мразь что-то задумала».
— Хочу, — процедила она сквозь зубы.
— Бери! — Хаммун расплылся в мерзейшей улыбке. — Бери, радость моя. Только одно условие. Ты меня сама с коня стащишь. Да губками, губками! Вот за него!
Степняк привстал на стременах, молниеносным движением приспустил кожаные штаны, и над передней лукой взвился сине-багровый детородный орган. Зивиллу чуть не вырвало, но она двинулась вперед, и кабаньи глазки Хаммуна заблестели торжеством, а кисти рук закрутились, наматывая повод — попробуй, стащи меня, радость моя!
— Моего возьми, красавица! — вскричал вислоусый приятель Хаммуна. — Это ж не конь — птица! Р-раз — и ты на седьмом небе!
— А меня зато стащить проще! — завопил третий. — Только дерни разок, а дальше сам ссыплюсь!
В глазах Хаммуна торжество вдруг сменилось беспокойством — ему не понравилась ухмылка Зивиллы. А в следующее мгновение ему еще меньше понравился яростный удар нагайкой — короткой плеткой с легким кнутовищем и оловянной пуговицей на конце сыромятного ремня. Степняк с диким визгом полетел с коня, держась за рассаженный предмет мужской гордости, а нагайка опять взметнулась и легла наискось на вислоусую рожу. Снова — жуткий вопль, а Зивилла резко оборачивается к третьему степняку, у того рука уже на эфесе, но сабля еще в ножнах, и олово прикладывается к незащищенной шее, прямо к кадыку, и апиец мешком валится с коня, а вислоусый все блажит, но боль не мешает ему схватиться за аркан. Зивилла замечает это слишком поздно, когда петля обвивает ее плечи. Молодая женщина успевает судорожным рывком высвободить правую руку, но нагайка не достает вислоусого, зато опускается на конский круп, и перепуганное животное с места бросается в карьер, и волосяной аркан тащит по земле, по острым камням и верблюжьей колючке, поверженную когирянку. Через несколько мгновений вислоусый останавливает коня и выхватывает саблю, когирянка поднимается на ноги, а степняк надвигается на нее, и надо защищаться, надо парировать мечом его удар и самой бить по конскому храпу, чтобы скакун взвился на дыбы и, может быть, сбросил седока, но правая рука вывихнута в локте, непослушным пальцам не ухватить рукояти, а левой с кинжалом не остановить сабли.
Тяжелый кривой клинок плашмя ударил по макушке, и дама Когира замертво рухнула под копыта широкогрудого коня.
Глава 7
Черный маг горестно вздохнул, точнее, расширил на миг полевую структуру. Властелин Агадеи повеселел — до сего момента незваный гость проявлял из эмоций только злобу, торжество и в редчайших случаях — страх.
— Ты ведь не ради развлечения сюда пришел, верно? — спросил король.
Стигиец пристально поглядел ему в «глаза» и неохотно кивнул.
— У тебя есть основания желать мне зла?
Колдун не ответил ни словом, ни жестом.
— Не расположен к откровенности, — заключил Абакомо. — Жаль. Поскольку ты вполне наказан за несвоевременный визит, у меня нет причин желать тебе дальнейших неприятностей. Напротив, я бы мог предложить кое-что ценное в обмен на откровенность. К примеру, воплощение. — «Произнося» эти слова, он ловил каждое шевеление мага и с удовлетворением заметил новый «вздох».
— Тебе интересно?
Никакого ответа.
«Блокировка! — осенило монарха. — На него просто-напросто наложили заклятие. Вульгарно и примитивно. Запретили какие бы то ни было сделки».
— Что, нельзя торговаться?
Маг с тоской поглядел на манок, на неподвижное физическое тело, и Абакомо понял, что угодил в точку.
— А принимать подарки?
Дух чужеземного злодея преобразился — «плечи» раздались вширь, «живот» втянулся, в «глазах» вспыхнули зеленоватые огоньки возбуждения. Король азартно потер несуществующие ладони.
— Это уже лучше! Надеюсь, ты теперь не сомневаешься, что я способен сделать подарок, который даже величайшему из чародеев покажется королевским. И цвет моей ауры уже убедил тебя, что я из тех, кто привык держать слово. Итак, достойное перевоплощение в обмен на кое-какие сведения. При желании ты даже сможешь получить работу при моем дворе, но это, конечно, с условием, что дашь прочистить себе мозги и перестанешь злоупотреблять черной энергией. Как тебе такое предложение?
Было видно, как волшебник борется с соблазном и как побеждает соблазн.
— Вижу, ты смущен, — кивнул монарх. — Ничего удивительного. Насколько я понимаю, ты явился ко мне не по своей воле.
— Не по своей инициативе, так будет точнее. — Очевидно, маг, наконец, решился играть в открытую.
— Ага! Ты обладаешь даром речи. Замечательно. Можешь сказать, кто тебя послал?
— Нет.
— Табу?
— Табу.
— Для опытного мага Черного Круга, — заметил Абакомо, — ты слишком восприимчив к запретам.
— Запреты входят в условия договора, я принял их добровольно, — холодно ответил стигиец.
— Не торговаться и не открывать имени заказчика? Я правильно понял, ты работаешь по найму? Если б тебя послал твой властелин, Тот-Амон, то не было бы речи ни о каком договоре.
— Тебе не откажешь в рассудительности, о юный чародей. — Стигиец опустил «голову» в насмешливом поклоне.
— Я не считаю себя чародеем, но это к делу не относится. А что касается рассудительности, то позволь мне еще немного порассуждать. Если это не Тот-Амон — а какая, спрашивается, выгода повелителю Стигии искать ссоры с королем далекой крошечной страны, — то, скорее всего, кто-нибудь из моих соседей. Я прав?
Маг неторопливо кивнул. Абакомо воздел руки в притворном огорчении.
— О, всемилостивейшая Инанна! Когда же они образумятся, мои злокозненные соседи, когда утомятся плести интриги и возьмут с меня пример? Ну, разве я не образец доброты и скромности? Разве я не желаю всему человечеству, и в том числе этим прохвостам, только добра? — Он повернулся к чужеземцу и резко спросил: — Кто? Токтыгай?
— Фвах… — Неимоверная сила скрутила чародея, как прачка скручивает выстиранную рубаху, чтобы выжать последние капли воды. Абакомо вмиг понял, что сработал запрет произносить имя заказчика. Юноша пожал «плечами» — он ведь не требовал назвать имя, маг сам свалял дурака. Достаточно было сказать «да» или «нет», или просто кивнуть или отрицательно помотать «головой». Абакомо дождался, когда собеседник немного очухается, и насмешливо протелепатировал:
— Я не знаю человека по имени Фвах. Значит, не Токтыгай?
— Нет.
— Кто-нибудь из нехремских вельмож?
— Нет.
— Гм… Но — сосед… Вендийцы?
— И не они.
— Братья-разбойнички из Кара-Ала?
— Эти двое тут совершенно ни при чем.
— Так-так… Ну и задал ты мне задачку… Пандрский узурпатор никак не мог тебя послать, этот скупердяй скорее удавится, чем кошелек развяжет…
Маг энергично закивал, и Абакомо изумленно спросил:
— Сеул Выжига?
Опять кивок. Несколько мгновений монарх стоял неподвижно, осмысливая невероятную новость.
— Подумать только! Да падет на меня самая суровая кара Нергала, если я посмею сказать, что вижу, куда катится этот мир! Но зачем, зачем старому кровососу подсылать ко мне убийц?
— Затем, что он совсем не дурак и прекрасно видит, куда катится этот мир, — угрюмо ответил маг. — Прямо в пасть к твоему любимому Нергалу!
* * *
Для отважного сотника Нулана день начинался муторно. Ничто не могло избавить от горечи сердце бывалого апинского воина: ни добрый кусок конины с ячменной лепешкой, испеченной на камне, ни кубок хмельного золотистого вина из тыквы-горлянки, подаренной Бен-Саифом, ни дурманящий дым вендийской конопли. Не веселил даже стук зубов рыжего бритунца, надежно привязанного к колесу телеги. Долговязый узник недоумевал, почему он еще жив; его изводила мысль, что апийские живодеры просто-напросто не успели придумать для него достаточно изуверскую казнь. Отчасти он был прав — ночью в лагере, разбитом в стороне от дороги, на почтительном удалении от опасного холма, и окруженном телегами, воины в ожесточенном споре перебирали нетрадиционные и зрелищные способы отмщения меткому стрелку. Сам же Нулан еще вчера вечером принял роковое решение, но не торопился посвящать в свои планы то жалкое, что осталось от лихой конной сотни.В последний раз глотнув сладковатого дыма и тряхнув головой и плечами, чтобы разогнать бодрящий хмель по всему телу, сотник встал с кошмы и направился к Роджу. Пленник затравленно следил за его приближением, стук зубов теперь напоминал топот десятков подкованных копыт по булыжной мостовой. Его короткие и жесткие рыжие волосы стояли дыбом, руки, привязанные к ободу громадного колеса, посинели и опухли, босые исцарапанные ноги спешили прикрыть пах, к которому в эту ночь приложился не один апийскин сапог.
— Ты, — сказал Нулан, опускаясь на корточки подле трусливого верзилы, — сейчас будешь говорить, а я буду думать, как с тобой быть. Понял? Или просто зарежу, или сначала поразвлекусь. Все от тебя зависит.
Родж торопливо закивал, на его грязной конопатой физиономии тоска и страх уступили крошечное местечко надежде.
— Как звать-величать?
У пленника постоянно дергались лицевые мышцы, казалось, бесчисленные веснушки пустились в дикий пляс и намерены прыгать и трястись, пока не осыплются.
— М-мать П-п-парсифалем нарекла, да м-мне потом имя не п-понравилось, я себе д-д-другое взял.
— Другое? — Нулан укоризненно покачал головой, в его стране за такое пренебрежение священной родительской волей парня удавили бы его собственной кишкой.
— Р-р-родж.
— Ну, пусть будет Родж. А скажи-ка мне, Родж, сколько все-таки людей в твоем отряде?
«Полтораста», — чуть было не ответил бритунец, как ночью, когда его, полузадушенного арканом, допросили второпях. И только интуиция, обостренная небывалым желанием выжить, спасла его от тычка ножом в глаз. Ибо Нулан не был расположен шутить и верить в сказки. Родж не сумел бы объяснить ему, почему полторы сотни свирепых наемных вояк, разозленных дерзкой атакой горстки обозников, до сих пор не обрушились на апийцев и не оставили от них мокрое место. Вот, например, полста — это бы еще было похоже на правду.
— Д-двадцать четыре. Это б-без меня.
— Двадцать четыре? — Нулан опешил. — Всего двадцать четыре?
— М-мало, что ли? — Лицо, перекошенное страхом, еще больше обезобразила кривая улыбка. — Мы ж вас с т-трех сторон зажали, зато коридор вдоль бережка оставили, к-кто ж мог знать, что вы на рожон попрете р-ради этих сучьих телег? Что у вас там, золотишко?
— Не твое шакалье дело, северянин. — Нулан полыхнул глазами и сменил гнев на милость. — Я тебе верю. Стало быть, больше твои дружки к нам не сунутся?
— А кто ж их знает? Отпусти, я схожу, поинтересуюсь.
Нулан ухмыльнулся. Пленник заметно осмелел, даже перестал заикаться.
— Кто командир?
Родж ответил не сразу — взвешивал риск. Коренастого апийца не так-то легко провести, это он уже понял. И все-таки он солгал — опять же по наитию. Похоже, спасительная интуиция взялась за дело всерьез.
— Конан.
Сотник покивал. Это имя объяснило ему все: и наглое нападение на численно превосходящий отряд, и соблазнительный коридор из западни, чтобы охрана не слишком держалась за обоз, и навязчивое желание Бен-Саифа переманить к себе этого талантливого военачальника.
— Я так и думал.
— Ну да? — На грязном лице успокаивались веснушки.
Нулан снова кивнул. Видно, сама Иштар диктует ему выбор. Что ж, быть посему.
— Как тут оказался отряд наемников?
Родж ухмыльнулся, ноги расслабленно вытянулись на траве. Он поглядел в бледное лицо подошедшего когирского аристократа, в знакомые надменные глаза, и развязно ответил:
- Так мы, ваша милость, больше не наемники. Наниматели-то вон как пятки смазали, не угонишься. Мы теперь сами по себе.
Что-то дрогнуло в лице молодого барона, и он отвернулся, ничего не сказав.
— Конан, — медленно проговорил Нулан. — Киммерийский бродяга, профессиональный солдат, родившийся на поле сражения…
— Ты с ним знаком?
Степняк, погруженный в задумчивость, не обратил внимания на оттенок тревоги в голосе пленника.
— Нет. Однако наслышан о его подвигах. — Нулан сорвал сухую былинку, обкусил с двух сторон, зажал между зубами. — Скажи, он и правда в одиночку семерых укладывает?
Родж усмехнулся. Его бывший командир — парень, конечно, не слабый, но уж семерых… А впрочем, сколько он укокошил в Гадючьей теснине? Бритунец вспомнил огромного варвара с перекошенным яростью лицом, орудующего длинным кровавым мечом. А еще Роджу припомнился здоровенный кулак в кольчужной рукавице, въехавший в его собственную физиономию, когда под натиском апийских копейщиков Конан ревом и тумаками приводил в чувства оробелые ряды наемников.
— Ну, в байках чего не услышишь… Хотя… Зря, что ли, в нашем отряде песенку походную сложили: «Выходите на меня хоть вдесятером, ежли вы без топоров, а я с топором, выходите на меня, всех передавлю, ежли вы с похмелья, а я — во хмелю».
Куплет пришелся степняку по душе, он хлопнул себя по ляжкам и засмеялся с кхеканьем и повизгиваньем. У Роджа еще больше отлегло от сердца, чутье шепнуло ему, что самое страшное миновало.
— И долго он собирается торчать на мосту?
Беззаботный тон мигом насторожил Роджа. «Эге! — мысленно обратился он к сотнику. — Сдается мне, у тебя, браток, времени в обрез».
— Это тебе решать, — ответил он вслух.
— Ну да? — Сотник догадывался, что он сейчас услышит.
— Ага. Конан хоть сей момент уйдет, ежели ты с ним поделишься. Треть ему, остальное вези куда хочешь. Ну и меня, конечно, отпустить надо, а то он на сделку не пойдет. Наш командир не из тех, кто лучших друзей в беде бросает.
— Пошлина, значит. — Сотник выдернул из зубов травинку и метнул, как дротик, в сторону.
— Ну, считай, что пошлина.
Нулан поднялся, и у Роджа в груди шевельнулся страх — неужели апиец не согласится? Тот хмуро произнес:
— Мне надо поговорить с людьми. Подожди.
Бритунец уныло покосился на свои сизые кисти, притянутые к ободу колеса сыромятными ремнями.
— О чем разговор? Подожду, конечно.
Нулан отошел, перед пленником опустился на корточки барон Ангдольфо.
— Значит, Конан не пошел за Бен-Саифом?
Имя не сказало Роджу ровным счетом ничего, но он на всякий случай кивнул.
— Почему?
Бритунец пожал плечами. Чтобы успешно врать, надо хотя бы представлять, о чем идет речь.
— Я видел, как напали на обоз, — сказал Ангдольфо. — Я думал, все погибли, кроме Конана и людей Зивиллы.
Родж внутренне успокоился — смирная кобылка по кличке Полуправда всегда лучше ее норовистой сестренки Наглой Лжи. Тише едешь, дольше проживешь.
— Так нас к тому времени при обозе уже не было, ваша светлость. Мы же сразу с Конаном не поладили, обиделись маленько за парней, которым он глотки перерезал, и после Лафата своим умом решили жить. Надоело, что все дырки нами затыкают. Известное дело, наемник не человек, подохнет — платить не надо. Ну, и смылись по-тихому. А потом глядим, командир следом чапает, один, как султанский хрен в гареме. Весь отряд, говорит, порешили, вы уж, говорит, братцы, примите к себе и простите, ежели кого огорчил ненароком. И с тех пор мы одна дружная семья.
— Значит, простили?
Родж всматривался в продолговатое лицо барона и узнавал привычное высокомерие, холодную надменность аристократа, притаившуюся за маской равнодушия. «Ишь, голубая косточка! — с ненавистью подумал бритунец. — Скрутить бы тебе шею, павлин спесивый!»
— А чего ж не простить? Свой мужик, не дурак выпить и в бою лют, мы таких уважаем. Кабы с самого начала не ломал дров…
— А где люди Зивиллы? Он про них не говорил?
Родж напрягся — вот она, западня! Ну, кривая, давай, вывози.
— Ни словечком не обмолвился. Умеет язык за зубами держать, язви его. Кто его знает, варвара, может, сам порешил ваших приятелей.
— Моих приятелей? Ты что, знаешь меня?
Родж опешил, даже рассердился слегка.
— Вас, барон, часом, по темечку не били? Никак, память отшибло? Неужто не помните, как рыло мне чистили, когда в родовое гнездышко наезжали?
Барон опустил глаза, посидел несколько мгновений в молчании и неподвижности, затем кивнул. Родж тоскливо вздохнул и заговорил с мольбой:
— Да я, ваша светлость, обиды не держу. Это ж дворянская привилегия, морды челяди разукрашивать. На вашем месте я б еще не так озорничал. Вы б замолвили за меня словечко, а? Перед апийцами, ну, чтоб отпустили меня. Ляд с ними, с телегами, их и так пропустят, я все улажу, только вы попросите живоглотов, чтобы не кончали меня, ладно? Вас же не прирезали, значит, можно с ними договориться, а? С Конаном точно можно, а насчет пошлины… это я так, цену себе набивая, я ведь в отряде десятком командую, ребята за меня горой встанут, ежели киммериец заартачится. Вы своей дорогой езжайте, а мы своей поедем, степь широка, авось, никогда и не встретимся больше.
Он искательно смотрел барону в глаза, а тот размышлял о чем-то своем. Наконец когирский аристократ поднялся, кивнул, сказал «попробую» в отошел. Солнце припекало, в лицо пленнику лезли мухи, здоровенный слепень больно укусил в лоб. Родж тряхнул головой и выругался, но слепень и не думал отвязываться, сидел рядом на грязной деревянной ступице и ждал, поблескивая бисеринками глаз, когда жертва снова утратит бдительность.
До бритунца доносились взволнованные, сердитые голоса, но ему не удавалось разобрать ни слова, один бородач из толпы спорщиков, часто оглядываясь на пленника, злобно выкатывал глаза, скалил щербатые зубы и водил рукой у горла, как пилой. Апийцы решали судьбу Роджа, чуть в стороне от них Ангдольфо что-то втолковывал сотнику, а тот недовольно раздувал ноздри и двигал сросшимися бровями. Наконец сотник вернулся к своим людям, отрывисто и грубо произнес несколько фраз, крикнул «Решили, так решили!» и направился к пленнику с ножом в руке. «Мамочка! — безмолвно воззвал бритунец. — Спаси меня, чистая душа!»
Нулан склонился над ним, полюбовался круглыми от ужаса глазами, отвисшей челюстью и белизной, разливающейся под загаром и грязью, и перерезал путы. Родж услышал два глухих удара о землю, он совершенно не чувствовал рук, казалось, они так и останутся на траве, когда он встанет. Нет, они поднялись вместе с ним, безжизненные, как две тухлые рыбины. Нулан ухмыльнулся, а затем повернул Роджа лицом к мосту и толкнул в спину.
— Топай, договаривайся.
* * *
На жаре пегий иноходец быстро скис, и столь же быстро испарилось недоумение Зивиллы, с чего это вдруг Каи-Хан расщедрился на красивого, рослого скакуна. Дареный конь явно страдал животом, у него громко екала селезенка, из-под хвоста слишком часто сыпались зеленоватые катыхи, а на больших печальных глазах густела мутная поволока. «Ублюдок, отродье Нергала, — мысленно кляла Зивилла апийского соправителя, в коем предприимчивость уживалась с закоренелым пристрастием к мелким пакостям. — Ну как иметь дело с такими людьми?»Трое рослых прихвостней Каи-Хана дружной стайкой следовали за знатной когирянкой, и она, оборачиваясь время от времени, всякий раз ловила их наглые, похотливые взгляды. В седле эти люди держались так, будто в нем и родились, а еще они превосходно выносили жажду и привыкли не замечать вечного пыльного ветра. Зивилла же давно ни о чем так не мечтала, как о громадной порфировой ванне в родовом замке, об изобилии теплой воды, и чтобы после мытья — легкий массаж с втиранием благовонных масел и, наконец, чистая мягкая постель под балдахином, не пропускающим ни единой мошки, ни единого комара, уже не говоря о жирных слепнях. Да отвернутся от нее небеса, если она хоть на однодневный пикник выедет из замка без шелкового исподнего! О, проклятые блохи!
Солнце клонилось к полудню, а голова пегого — к земле. До Когира еще полтора дня езды, но, конечно, не на таком коне. Зивилла снова оглянулась. У сопровождающих лошади низкорослые, зато широкогрудые и крепконогие, только такие и годятся для долгих степных походов. Кому-то из этих увальней придется отдать своего коня, и вряд ли он придет в восторг от ее идеи — для апийца конь что родной брат. Но несколько золотых монет из кошелька на поясе когирянки и две-три весомые угрозы, конечно, его убедят. Что ж, быть посему, и не стоит с этим тянуть, когда время решает все.
Она взмахом руки остановила эскорт, слезла с иноходца, для уверенности в себе выдернула из-за подпруги нагайку и повернулась к троим степнякам. Внушительные мужики — косая сажень в плечах, челюсти, что твои подковы, а глаза, как у диких кабанов, в сезон случки, — крошечные, налитые кровью. Бешеные.
— Кто из вас, благородные господа, согласится уступить своего коня даме?
Самый здоровенный из них громко фыркнул, встрепенулись вислые усы. Его приятели заржали, раздевая Зивиллу глазами. «Спокойно!» — сказала она себе, чувствуя, как ходят желваки.
— Или среди вас, — произнесла когирянка, — не найдется ни одного галантного кавалера?
— Хаммун, кажись, ты у нас самый галантный, — с усмешкой сказал вислоусый, и его приятель с длинными сальными волосами, заплетенными в дюжину косичек, осклабился и изобразил поклон. — Помирать буду, вспомню, как галантно ты распинал ту кхитаяночку.
— Надо ж было доказать плутовке, что и нам не чужда цивилизованность, — сообщил Хаммун. — Какой-нибудь некультурный северянин позабавился бы с ней, да сразу и прирезал, а у меня она две недели подыхала. И все воспитывала меня, воспитывала!
Зивилла мрачно кивнула. До чего же наглые подонки! Но жизнь научит и не с такими ладить.
— Что ж, Хаммун, я прошу о пустяковой услуге. Слезай с коня и садись на моего. Мы поедем дальше, а ты возвращайся в стан и скажи Кай-Хану, что я тебя отпустила.
— Ну, как отказать в такой вежливой просьбе? — Губы Хаммуна расползлись еще шире, открывая частокол зубов с черными проемами щербин. — Я бы непременно согласился, кабы не один должок за тобой, госпожа.
— Какой еще должок? — насторожилась дама Когира.
— Какой еще должок! — передразнил Хаммун, оглядываясь на своих приятелей. — Нешто забыла, радость моя, наше романтическое свиданьице у сральника? Недаром говорят, девичья память — что змеиная шкура, по семь раз скидывается.
Зивилла поморщилась, ей все меньше нравился этот разговор. Перевязь с прямым тонким клинком давила на плечо, кинжал оттягивал пояс, — сталь просилась на волю. «Не резон, — напомнила себе когирянка. — Совсем не резон. У Каи-Хана длинные руки. К тому же, слишком многое поставлено на кон. Один опрометчивый шаг, и все пойдет прахом».
— Ты что, Хаммун, рехнулся на солнцепеке? — спросила она недобрым тоном. — Мне недосуг тебя уговаривать, и едва ли кое-кто обрадуется, когда узнает, что из-за ослиного упрямства его слуги я не смогла сделать дело, ради которого послана в Когир. Сейчас же слезай с коня, или я сама попрошу Каи-Хана, чтобы он похоронил тебя и твоих дружков в той выгребной яме, с которой у тебя связаны столь яркие воспоминания. Даю десять золотых, а будешь канителиться, заберу коня даром.
Трое наездников расхохотались, хлопая себя по животам и ляжкам, затем Хаммун назидательно произнес:
— Вот что я тебе на это скажу, радость моя…
— Девять «токтыгаев».
— Девять? Ишь ты! На один, стало быть, меньше. Вот что я тебе скажу, радость моя. Уговаривать меня бесполезно, потому как мне шлея попала под хвост…
— Восемь монет.
— …И торговаться я не расположен. Это раз. Во-вторых, у нас в Апе нету ни хозяев, ни слуг, а есть только воины и вожди, и вождей мы выбираем сами.
— Семь.
— Кай-Хан, конечно, вождь что надо, но в последнее время мы его что-то плоховато понимать стали, а когда такое случается, мы, простые воины, устраиваем сход и маракуем: как быть дальше? Не пора ли выбрать нового соправителя? Благо, желающих хоть…
— Шесть золотых. И хватит молоть языком, а то останешься ни с чем.
— …Отбавляй. Мы б уже давно собрались и все уладили по-привычному, кабы нашему вожаку не пошел фарт. Такой добычи, как в этом походе, я сроду не видал. Вон, даже казну в Кара-Ал отправили, тяжело, понимаешь, при себе таскать. Ну, чего молчишь, заслушалась, что ль? Говори: пять золотых.
— Пять золотых, — сказала Зивилла, краснея от гнева.
— Не пойдет. — Хаммун явно решил поиздеваться всласть. — На кой ляд мне пять вшивых монет, когда вот тут, — он хлопнул короткопалой пятерней по замшевой седельной сумке, — в двадцать раз больше, а у нас еще впереди Бусара, и Самрак, и твой драгоценный Даис. Нет, красавица, не продам я тебе коня. А вот отдать могу. Хочешь, отдам?
«Подвох! — предупредил Зивиллу внутренний голос. — Эта мразь что-то задумала».
— Хочу, — процедила она сквозь зубы.
— Бери! — Хаммун расплылся в мерзейшей улыбке. — Бери, радость моя. Только одно условие. Ты меня сама с коня стащишь. Да губками, губками! Вот за него!
Степняк привстал на стременах, молниеносным движением приспустил кожаные штаны, и над передней лукой взвился сине-багровый детородный орган. Зивиллу чуть не вырвало, но она двинулась вперед, и кабаньи глазки Хаммуна заблестели торжеством, а кисти рук закрутились, наматывая повод — попробуй, стащи меня, радость моя!
— Моего возьми, красавица! — вскричал вислоусый приятель Хаммуна. — Это ж не конь — птица! Р-раз — и ты на седьмом небе!
— А меня зато стащить проще! — завопил третий. — Только дерни разок, а дальше сам ссыплюсь!
В глазах Хаммуна торжество вдруг сменилось беспокойством — ему не понравилась ухмылка Зивиллы. А в следующее мгновение ему еще меньше понравился яростный удар нагайкой — короткой плеткой с легким кнутовищем и оловянной пуговицей на конце сыромятного ремня. Степняк с диким визгом полетел с коня, держась за рассаженный предмет мужской гордости, а нагайка опять взметнулась и легла наискось на вислоусую рожу. Снова — жуткий вопль, а Зивилла резко оборачивается к третьему степняку, у того рука уже на эфесе, но сабля еще в ножнах, и олово прикладывается к незащищенной шее, прямо к кадыку, и апиец мешком валится с коня, а вислоусый все блажит, но боль не мешает ему схватиться за аркан. Зивилла замечает это слишком поздно, когда петля обвивает ее плечи. Молодая женщина успевает судорожным рывком высвободить правую руку, но нагайка не достает вислоусого, зато опускается на конский круп, и перепуганное животное с места бросается в карьер, и волосяной аркан тащит по земле, по острым камням и верблюжьей колючке, поверженную когирянку. Через несколько мгновений вислоусый останавливает коня и выхватывает саблю, когирянка поднимается на ноги, а степняк надвигается на нее, и надо защищаться, надо парировать мечом его удар и самой бить по конскому храпу, чтобы скакун взвился на дыбы и, может быть, сбросил седока, но правая рука вывихнута в локте, непослушным пальцам не ухватить рукояти, а левой с кинжалом не остановить сабли.
Тяжелый кривой клинок плашмя ударил по макушке, и дама Когира замертво рухнула под копыта широкогрудого коня.
Глава 7
Вдали, наконец, раздался долгожданный скрип осей. Угрюмая недоверчивость на лице высокого синеглазого атамана сменилась явным облегчением, он даже улыбнулся краем рта, взглянув на Роджа. Бритунец успел слегка отойти от пережитого ужаса; товарищи, с изумлением выслушав рассказ рыжего десятника, накормили его, напоили деревенской брагой и дали ему сапоги, одежду и оружие. Но в глубине души бритунца все еще дрожал дикий перепуганный зверек, чудом вырвавшийся из смертельной западни.