Фазли Герай. Семизвездное небо

   Я тихо поднялся в дом, потом, стараясь никому не попадаться на глаза, вошел в дровяной сарай, взял с вечера заготовленный там узелок и совсем, почти новые красивые туфли отца. По безлюдной тропинке, что вилась позади нашего дома, я выбрался на лесную дорогу. Пришлось идти в обход, зато она была безопасной.
   Как мы условились, я должен был ждать Искендера у камня Алмардана. Сделав большой круг, я спустился со скалы Кеклик к роднику Сенгер. Здесь плоские каменные плиты были уложены друг на друга и составляли гигантскую каменную пирамиду. Отец считал эту пирамиду фундаментом Карадага. Он был убежден, что эта огромная гора возвышалась лишь потому, что устойчиво опиралась на эту пирамиду. И если бы этих камней не было, селевые потоки Гаяалты низвергли бы Сенгергая в ущелье. Из-за этих камней отец однажды здорово обругал нашего соседа - пастуха дядю Касума. Тот, возвращаясь с пастбища, решил погрузить один из этих плоских камней на тележку, запряженную ослом, чтобы отвезти его к себе во двор. Отец услыхал звон кирки, бьющей о скалу, и тотчас спустился к Сенгергая.
   - Э-гей!... Вредитель! Не трогай камень!
   Но Касум сначала не понял, что этот возглас относится к нему. Тогда отец вырвал из его рук кирку и швырнул ее вниз, в ущелье.
   - Не смей этого делать! Убирайся отсюда! - закричал он на дядю Касума.
   - Ты что, взбесился, уста? О каком вредительстве ты толкуешь? Кому я приношу вред? На своей спине, на спине своего ишака я хочу перенести камни к себе во двор, построить хлев.
   - Камни надо возить вон оттуда, - отец указал на высохшее русло реки. А тот камень особый, это не камень, а фундамент. Видишь эту гору? Если каждый в селе будет крушить по камню в день, однажды Карадаг обрушится на наши головы. Теперь ты понял?
   - Ей-богу, у тебя в голове ветер гуляет, уста. Что ты говоришь?
   - Если и гуляет ветер, то не в моей голове, а в твоей.
   Сколько ни убеждал дядя Касум отца, тот остался неумолим. Когда первый гнев прошел, отец даже предложил дяде Касуму помочь таскать камни из русла реки, чтобы построить хлев. Но твердо заявил, что, пусть хоть небо обрушится, он все равно, пока жив, не позволит кому бы то ни было тронуть хоть один камень в основании горы. После этого происшествия камень так и получил название - "камень Алмардана".
   Я вспомнил этот случай, и мне почудилось, что отец может прийти сюда, к этому самому камню, который сторожит уже столько лет. Увидев узелок у меня в руках, свои новые туфли, кисет с табаком у меня в кармане, огниво, он тут же сбросит меня в ущелье Агчай. Как же глупо все получилось! Ведь и этот табак, и эта папиросная бумага, и трубка - все отцовское. Только кремень подарил мне Искендер. И не он ли научил меня курить папиросы? А отец... Он, конечно, поволнуется, но когда узнает, что у него за сын, он все простит: и то, что я курил, и то, что сбежал из дому., и то, что прихватил с собой его новые туфли...
   Я выглянул из-за камня. На дороге никого не было. Искендер не появлялся. Вдруг мне почему-то захотелось кремнем, что подарил мне Искендер, нацарапать что-нибудь на камне, носящем имя моего отца. Надо же было как-то отметить этот исторический день! Ну, вроде того: "Испания, жди! Мы едем. Эльдар. Искендер. 1938, июль".
   * * *
   Однако в Испанию нам попасть не удалось. В тот же вечер, недалеко от районного центра, под скалой, где высилась старинная церковь, называемая Килсебурун, мы были обнаружены. Виноваты в этом мы были сами. Мы увидели милиционера на коне и почему-то решили, что он гонится за нами. Мы растерялись. Сначала хотели убежать. Потом вытащили из-за пазухи два кинжала - их ночью Искендер наточил в кузнице своего отца, а затем спрятал, - эти кинжалы мы приготовили с собой в Испанию. Теперь надо было от них избавиться. Скрежет падающего на камень металла привлек внимание милиционера.
   Ночь мы провели в тесной комнатушке с маленьким оконцем. Утром нас отвели к начальнику. Он очень ласково расспросил нас, достал кинжалы, которые милиционер разыскал среди камней, поинтересовался, где мы их взяли и для какой цели. Но мы молчали. Мы не проронили ни слова, как истинные разведчики. Дверь отворилась, и вошел мой отец. Мы обменялись взглядами. И хотя - в его встревоженном взоре я не обнаружил ни заслуженной угрозы, ни гнева, внутри у меня что-то дрогнуло.
   - Вот, уста, - громко произнес начальник милиции. - Можешь взглянуть на этих храбрецов, не желающих ни в чем признаваться.
   - Передай их в мое распоряжение, начальник...
   - Конечно, как договорились, Алмардан-киши, я убежден, что никто лучше тебя не сможет разобраться в этом деле.
   Таким образом, мы были доставлены в село. Перед сельсоветом собралось много народа. Отец при всех объявил, что беглецы были обнаружены в Килсебуруне. С этого дня мы должны были отбывать наказание в самой маленькой и самой темной комнатке при сельсовете. Родственникам посещать нас не разрешалось. Еду нам будут доставлять две девочки - Гюльназ и Шахназ. Отец велел им обращаться с нами строго. Время и продолжительность посещений он тоже установил сам: каждое утро не более трех минут.
   Но разве есть на свете такая тюрьма, толстые стены, которые не пропускали бы света? Такой оказалась и наша тюрьма в Чеменли. Хотя стены ее были крепки, а двери заперты на замок, зато потолок был низкий и доски в нем кое-где прогнили. Первым это заметил Искендер. Ранним утром в одном из углов комнаты затрепетал слабый солнечный луч.
   - Взгляни, Эльдар, что бы это значило?
   - Сейчас узнаем... - Я протер глаза и поднялся с жесткого топчана. Солнечный луч отражался на противоположной стене. Вот в каких необыкновенных случаях может прийти на помощь человеку геометрия. И я указал другу на прогнившие доски, сквозь которые виднелась черепица.
   - Молодец, вот теперь тебя можно зачислить и в профессора геометрии. Не исключено, что ты можешь вычислить, который сейчас час...
   - Нет, с этим я не справлюсь. Тут нужны другие науки - астрономия, физика...
   - Зато я точно знаю, что именно сейчас твой отец стоит у ворот, попыхивая папиросой.
   - Нет, еще очень рано.
   - Ну, тогда иди сюда, я взберусь тебе на плечи и попробую сорвать гнилые доски.
   Я посмотрел на Искендера, потом на потолок.
   - Ты хочешь сказать, что мы можем бежать отсюда?
   - Вот именно.
   - Куда?
   - В Испанию...
   Я промолчал.
   - Ты что, сдрейфил?
   - Какой там сдрейфил, но вот осторожность нам не помешает.
   - Что же мы должны делать, по-твоему?
   - Переждать ночь. Может быть, даже и завтрашнюю. Пусть отец удостоверится, что мы больше никуда не собираемся бежать.
   Мы оба уселись на свои топчаны. Наступило тягостное молчание. Но положение наше уже не было таким безвыходным, мы уже знали, что всегда сможем отсюда сбежать. Одно это сознание привело нас в хорошее расположение духа, мы даже как-то забыли, что сидели взаперти, под двумя замками. На глиняной стене плясал пробивающийся сквозь ломаную черепицу солнечный луч. Мы не отводили от него глаз. Этот лучик принес с собой кусочек неба, в нем парили орлы, громоздились друг на друга розовые облака. А в дальней дали где-то была страна Испания. Страна, куда нам предстояло попасть, где, мы верили, нас ждут. Через два-три дня мы сбежим из этой оштукатуренной тюрьмы и отправимся в ту далекую страну.
   Так, в тишине, мы просидели какое-то время. Вдруг тихонько заскрипели ворота, послышались шаги. Вот звякнул ключ в замке на нашей двери. Не собираются ли нас выпустить? Тихий, но уверенный голос отца развеял наши надежды:
   - Даю вам три минуты, дьяволята... Ровно три минуты... Слышали?
   - Слышали, папа...
   Под сильной рукой отца старая дверь на заржавевших петлях захрипела и с трудом поддалась. В комнату ворвался поток света, а вместе с ним и две маленькие дрожащие тени. Две тени и две пары кос. Гюльназ бросилась мне на шею. Слезы лились из ее глаз, словно потоки весеннего дождя.
   - Как ты, дадаш? Мой дорогой братишка? Ужасно похудел. - Потом она взглянула на Искендера и улыбнулась, и Искендер ответил ей такой же улыбкой.
   С трудом вырывавшись из объятий сестры, я хотел поздороваться и с Шахназ, но наткнулся на строгий взгляд и. протянутую руку. Я покорно нагнул голову, подставив свое левое ухо в ее распоряжение. Нежными пальцами она ухватила кончик уха и тихонько дернула его.
   - Ну, считай!.. Иди!..
   Так она поступала со мной всякий раз, стоило мне в чем-нибудь провиниться.
   В зависимости от тяжести моего проступка она заставляла меня считать то до тридцати, то до сорока, а иной раз до семидесяти. И я считал иногда медленно, иной раз быстро. Я должен был считать, будто поднимаюсь или спускаюсь по лестнице. Поскольку самой длинной в нашем селе была лестница Эльдара, в случае особого прегрешения я должен был считать до семидесяти. Этой лестнице было столько же лет, сколько мне. Маме трудно было таскать кувшин с водой с реки. Когда я родился, отец киркой выбил ступеньки в скале, спускающейся от махала Сенгер, к реке Агчай, и назвал их "лестницей Эльдара".
   - Сначала скажи, по какой лестнице?
   - Конечно, по лестнице Эльдара.
   - Ого... А мы опускаемся или поднимаемся?
   - Конечно, поднимаемся. Посмотрите-ка на него, он еще собирается спускаться...
   - Один, два... три.
   - Медленнее! Я же сказала, поднимаемся.
   - Шахназ, имей совесть, - проговорила вдруг Гюльназ дрожащим голосом. Ведь папа нам дал всего три минуты. Разве за три минуты можно подняться по лестнице Эльдара?
   - Не беспокойся, я попрошу дядю Алмардана, он даст еще три минуты добавочных. - Проговорив это, Шахназ еще крепче ухватилась за мое ухо.
   Шахназ вдруг расхохоталась, а за нею и Гюльназ. Мне тоже стало смешно. Только Искендер растерянно смотрел на нас. Вдруг Гюльназ приблизилась к нему и тихонько зашептала:
   - Искендер, вечером дядя Ашраф был у нас. До полуночи он разговаривал с моим отцом.
   - О чем?
   Гюльназ еще ближе придвинулась к нему:
   - Ты никому не скажешь?
   - Никому.
   - Поклянись!
   - Клянусь.
   Потом моя сестра взяла его за руку и отвела в дальний угол комнаты. А мы с Шахназ расстелили на полу скатерть, разложили на ней еду из двух свертков, прибывших один из верхней, а другой из нижней части села. В железном ковшике молоко было еще теплым. Круглый медный поднос с пловом источал божественный аромат. В свежий чурек, был завернут бараний сыр. А в противоположном углу комнаты Гюльназ с Искендером после горячих клятв перешли к тайным переговорам.
   - Знаешь, вас понарошку посадил сюда мой папа. Просто так... Чтобы вас проучить.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я так поняла из ночного разговора дяди Ашрафа и папы. Папа сказал дяде Ашрафу, что это вам пойдет на пользу. Иначе снова убегут. Понял? Вы не беспокойтесь, мы каждый день будем приходить сюда, и приносить еду.
   - А из нашего дома никто не придет?
   - Нет... Папа только мне с Шахназ разрешил. Мама тоже хотела пойти, но он ее не пустил.
   - Эх... а я... я ведь...
   - Ну говори, что ты хочешь сказать? Я все передам твоей маме.
   Искендер молча уставился в пол.
   - Что с тобой, Искендер, а мы-то на что? - Гюльназ произнесла это так ласково, как могла сказать только моя сестренка. Вот за это я так крепко ее любил.
   - О чем вы там шепчетесь! - властно прервала их Шахназ. - Быстрее к столу!
   Гюльназ, поднявшись на цыпочки, что-то еще прошептала Искендеру на ухо.
   Шахназ окинула меня подозрительным взглядом и спросила:
   - Ну, теперь-то вы можете сказать, куда собирались бежать?
   И Гюльназ, обняв мои колени, попросила:
   - Да скажите же, мы никому ни слова, клянусь папой.
   - Нет, нельзя! Это тайна.
   - Я же сказала - мы никому не скажем!..
   Искендер опередил меня.
   - Мы вам верим, Гюльназ, - произнес он, - но это невозможно. У разведчиков есть закон: умри, но не выдай тайны.
   - А вы разве разведчики?
   - Да. Разведчики будущего.
   - Вы только посмотрите на этих разведчиков, - включилась в разговор Шахназ, - им, видите ли, захотелось съездить повидать Баку, а их схватили на полдороге. Хороши разведчики...
   Мы не нашлись что ей ответить.
   Мы уселись на полу, а девочки продолжали стоять рядом.
   - А вы?
   - Мы с узниками не желаем делить трапезу, - с улыбкой заключила Шахназ, положив голову на плечо Гюльназ.
   - Правда? - Я сдвинул брови. - А я - то думал, что наши чеменлинские девушки, если потребуется, последуют примеру жен декабристов...
   Шахназ эти слова привели в замешательство, ее выручила подруга.
   - Ты правильно думаешь, брат. Если понадобится, мы сумеем добраться и до Антарктиды, чтобы губами прикоснуться к холодным оковам...
   Подбодренная этими словами, Шахназ с улыбкой подхватила:
   - Конечно, но не оковы тех, кто так постыдно завершил первое тайное путешествие в Килсебурун...
   У Искендера загорелись глаза.
   Ты слыхал? - тихо проговорил он. - Это еще что! Мы еще и не такое услышим.
   - Ну что ж? Железо закаляют ударами.
   В это время неожиданно раздался стук в дверь.
   - Время свидания окончено, девочки! Освободите камеру! - шутливо произнес отец.
   - Дядя Алмардан, мы просим еще три минуты. - Шахназ говорила так же твердо, как и он. - У меня есть разговор к Эльдару...
   - А эти три минуты, что вы делали?
   - Я дергала Эльдара за ухо, а Гюльназ - Искендера... Пока поднимались по лестнице Эльдара, три минуты прошли.
   - Ну и ну!.. Ладно, даю вам еще три минуты, но боюсь, что после вашего ухода я обнаружу в камере вместо четырех человечьих ушей - слоновьи.
   Отец ушел. Мы посмеялись над его словами. Потом девочки молча уселись рядом с нами. Мы поняли, что есть, они не собирались, просто хотели доставить нам удовольствие. Они заботливо подкладывали нам лучшие куски то из одной, то из другой тарелки, ласково приговаривая:
   - А теперь съешь это...
   - Ты должен съесть все, что здесь положено.
   - Вот это - теплое молоко, выпейте всё...
   Наши сердца были переполнены благодарностью. Поэтому, когда пришла пора расставаться, Гюльназ жалобно вздохнула:
   - Даже не хочется отсюда уходить! Только невозможно...
   Искендер ласково взглянул на нее:
   - Что ж тут невозможного! Тем, кто хочет добровольно сесть в тюрьму, мы с удовольствием поможем.
   - Как?
   - Очень просто. - Подняв голову, он указал на гнилые доски в потолке. Солнечный луч уже оттуда не просачивался. - Для вас мы откроем вход со звездного неба.
   Я радостно вскочил и обнял Искендера.
   - Прекрасная идея. Девочки, вы согласны? Как только отец уйдет, мы сорвем эти гнилые доски. А вы вечером, чуть стемнеет, перелезете через ограду сада, взберетесь на чердак, а оттуда - прямо сюда. Ну, как?
   Девочки молчали.
   - Так что ж? Спуститься с чердака сюда труднее, чем отправиться в Антарктиду?
   Гюльназ решила, что это больше относится к ней.
   - А что мы скажем родителям? - спросила она и посмотрела на Шахназ. А та смеющимися черными глазами подтвердила, что она согласна.
   Положив руки на плечи девочке, я сказал:
   - Давайте договоримся так: как сможете, так и поступите. "Дверь" наша всегда для вас открыта. А теперь идите... до завтра...
   Но ждать до утра нам не пришлось. В тот же вечер с чердака послышался шепот Гюльназ:
   - Эльдар, мы здесь, Эльдар... слышите?..
   Мы удивленно переглянулись.
   - А где же ваша "дверь", ведущая в звездное небо? - Это спросила Шахназ.
   - Сейчас! - Я поспешно вскочил. - По правде сказать, мы вас сегодня не ждали...
   Взобравшись Искендеру на плечи, я отодрал гнилые доски в потолке. Потом помог девочкам спуститься вниз. Гюльназ принесла лампу, а Шахназ - табак. Но зажечь лампу мы все-таки побоялись. Через створки старой двери мог пробиться свет. Поэтому, усевшись в темноте, поближе друг к другу, принялись болтать и смеяться.
   На следующий день девочки навестили нас дважды: рано утром и поздно вечером.
   Таким образом, в четырех стенах этой сельской тюрьмы, "дверь" которой открывалась прямо в небо, началась необыкновенная жизнь. Ни назавтра, ни в последующие дни, ни я, ни Искендер не заговаривали о побеге. Испания на время была забыта, а девочки о ней вообще не подозревали. Хотя беседы наши и бывали бурными, мы предпочитали не повышать голоса. Чаще разговаривали шепотом. В такие минуты мы невольно рассаживались парами. Я рядом с Шахназ, а Искендер с Гюльназ. Но никто из нас над этим не задумывался, садились так - и все тут. Разговоры наши начинались с простых вещей. Но оттого, что самые обыкновенные слова произносились тихо, разговоры таили особый смысл.
   В такие минуты казалось, что "тюрьма" поделена на две половины.
   - Эльдар, я хочу тебя спросить...
   - Пожалуйста.
   - Какое у тебя самое большое желание?
   - Самое большое желание? Умереть!
   Тягостное молчание.
   - Что ты сказал?
   - Я сказал, что хотел бы умереть. Но...
   - Давай-ка сюда ухо.
   - В чем я провинился?
   - В том, что говоришь глупости. Может разве человек желать себе смерти?
   - Ты же не даешь мне договорить. Я хотел умереть, а чтобы через несколько дней воскреснуть. Посмотреть, чем будут заняты люди.
   - А вдруг ты ожил бы и увидел, что я тоже умерла, как бы ты поступил?
   - Снова бы умер.
   Ее легкий смех заглушил на время шепот, доносящийся из другого угла комнаты. Мы с Шахназ умолкли, прислушиваясь.
   - Искендер, а можешь ли ты сказать, что такое счастье?
   - Могу. Счастье - это свобода. Это особенно становится понятным, когда тебя ее лишают, когда ты в тюрьме.
   - А вы разве узники?
   - Нас же так называют.
   - А по-моему, счастье - это быть красивой.
   - Теперь я наконец понял, что ты действительно дочка красавицы Саялы.
   - Мама красивая и потому счастливая. Папа ее очень любит. А я...
   - А ты? По-моему, ты тоже красивая.
   - Правда? Хоть немножечко похожа на маму?
   - Немного похожа.
   - А ты очень похож на своего отца. Только нос у тебя немного кривой. Гюльназ пальцем дотронулась до его носа. - Вот так было бы лучше.
   - Все ясно. Теперь я понимаю, чего мне не хватает, чтобы стать Аполлоном.
   Пока смех из того угла доходил до нас, мне казалось, что он успел обежать весь белый свет. Как только Гюльназ умолкла, Шахназ все так же шепотом спросила:
   - Эльдар, а по-твоему, что такое счастье?
   - Что такое счастье, я ответить не могу. Знаю только, что быть плохим сыном хорошего отца - несчастье.
   - А ты не будь плохим сыном.
   - Я постараюсь.
   - Ну вот. А в чем счастье хорошего сына?
   - Быть сыном хорошего отца.
   - А вдруг бы ты родился девочкой, что было бы тогда?
   - Что за вопрос? Я бы мог вовсе не родиться, мог родиться сто лет назад. И совсем не в Чеменли, а совершенно в другом месте. Какое это имеет значение?
   Молчание.
   - А... ты прав, Эльдар... А вдруг бы нас вообще не было? Что было бы тогда? Или один из нас родился сейчас, а другой - через сто лет?..
   - Ведь могло произойти и такое, что и звали бы нас по-другому. Меня бы звали не Эльдар, а, допустим, Эльмар или Шахмар... А тебя - не Шахназ...
   Не знаю, что случилось с Шахназ. Внезапно она крепко сжала мою руку своей маленькой горячей ладонью и взволнованно зашептала:
   - Нет, нет... Я хочу быть именно Шахназ... И ты так и оставайся Эльдаром. И очень хорошо, что ты родился не за сто лет до меня, а всего на три года старше! И то спасибо, что мы не родились в разных странах. А то что бы было... как бы мы нашли друг друга? - Она все не хотела выпускать мою руку из своей. Будто я в один миг мог куда-то испариться. - Знаешь что, Эльдар, как только вас отсюда выпустят, мы сначала пойдем к нам, хорошо? Мама напоит нас чаем на нашем обвитом вьюнками балконе. И обязательно с черешневым вареньем. Я его так, люблю...
   - А ты думаешь, я не люблю?.. Но... вьюнки, вьюнки мне не нравятся.
   - Почему?
   - Бабушка рассказывала, что вьюнок - несчастный цветок. Каждое утро в тоске по солнцу он взбирается по сваям, все выше и выше. А как только солнышко пригреет, он начинает съеживаться. И, в конце концов, совсем сморщившись, превращается в сжатый комочек. Поэтому мне по сердцу вьюнок не сармашыг, а нилуфер.
   - Нилуфер? О таком никогда не слышала.
   - Знаешь, это очень бессовестный цветок, но он мне нравится.
   - Разве цветок может быть бессовестным?
   - Может, потому что он очень красив, а красивые часто бывают очень бессовестными.
   - Почему ты так считаешь?
   - Вот смотри, у цветка нилуфер очень сладкий нектар, поэтому его так любят пчелы. Но эта любовь иногда обходится им очень дорого. Погружаясь в него, они так увлекаются, что забывают об опасности.
   - Какой опасности?
   - Смертельной. Как только пчела, упоенная нектаром, опускается в цветок, его нежные лепестки потихоньку начинают смыкаться. Вот так. - И я сжал ладонь. - А пчела, естественно, ничего не подозревая, убаюканная блаженством, погружается в вечный сон.
   - Ой, почему же? Пусть поскорее улетает.
   - А зачем? Старики утверждают, что пожертвовать жизнью в такое мгновение - нечто святое.
   - Да ты сам, кажется, так думаешь... А сармашыг почему съеживается, увидев солнце? Тоже по этой же причине?
   - О нет. Это он от стыда съеживается.
   - А.чего он стыдится?
   - Того, что он - такой маленький - влюбился в такое большое солнце.
   - Ну и что, что влюбился? Разве это плохо?
   - А ты хоть знаешь, что это означает?
   - Конечно, знаю. Влюбиться - это значит любить.
   - А что такое любить?
   - Любить? Ну, это значит - влюбиться...
   Я взглянул на нее. В этой полутемной комнате ее большие черные глаза сияли, устремленными в одну точку. В этот момент сама Шахназ была похожа, на маленький сармашыг, влюбленный в большое солнце.
   ... На следующее утро, как только девочки появились, "тюрьма" сразу же разделилась надвое. Я сказал Шахназ на ухо:
   - Я стихотворение написал, хочешь послушать?
   - Стихотворение? Чем? У тебя же нет ни бумаги, ни ручки?
   - Вот здесь, в голове.
   Я - сандаловое дерево, развесистое,
   Я - скала...
   - А что такое сандаловое дерево, Эльдар?
   Я - сандаловое дерево, ветвистое, густое,
   Я - скала с родниками на моей груди.
   Если уйду из этого мира, не высказавшись,
   Не уподобляй меня сладкой мечте.
   Любовь довела меня до совершенства.
   - Ну, есть такое дерево, как тебе объяснить, которое растет в жарких странах. О нем и легенду сложили. Будто когда это дерево горит, вокруг распространяется дивный аромат. Говорят, что, сгорая, оно дарит людям счастье.
   - Значит, ты тоже похож на сандаловое дерево? Сгорая, даришь нам счастье? - Сказав это, Шахназ расхохоталась.
   Я весь сжался.
   - Этого я не сказал, - пытался оправдываться я. - Так говорит герой стихотворения.
   - А не кажется ли тебе, что он у тебя получился немного хвастливым?
   Шел четвертый день нашего заточения. В эту ночь мы решили бежать, воспользовавшись "звездной" дверью наших девочек. Но план этот осуществить мы не успели. Утром прибежала Гюльназ с вестью, что отец решил нас выпустить.
   - Гагаш, мой дорогой, поздравляю! - Она бросилась мне на шею.
   - Откуда ты знаешь, Гюльназ? - спросил Искендер. - Ведь отец обещал месяц продержать нас здесь.
   - Он узнал, что вы собрались в Испанию. Говорил, что вы...
   - Как? Откуда ему это стало известно?
   - От дяди Сабира, а тот прочитал на камне Алмардана: "Испания, жди. Мы едем"...
   Искендер подозрительно посмотрел на меня.
   - Это ты написал?
   - Кто же еще? - виновато проговорил я.
   - Нет, никакого разведчика из тебя не получится: куда ни попадешь, всюду оставляешь следы.
   Не успел я ему возразить, как отворилась дверь.
   - Папа, ты пришел их выпустить? - Гюльназ бросилась, к отцу и обвила его шею руками. - Папочка, выпусти их, пожалуйста...
   - Сначала я должен убедиться, на месте ли уши у этих храбрых испанцев, - произнес отец, и сквозь дым его самокрутки, зажатой в зубах, мы увидели, что он улыбается. - Разве не удивится сын пастуха Ильяса, увидев вместо человечьих ушей слоновьи?
   - Ты о Рамзи говоришь? О том парне, который учится в Ленинграде? допрашивала отца Гюльназ.
   - Конечно, о нем.
   - Неужели ты и в Ленинград сообщил?..
   - Нет, Рамзи сегодня сам возвращается в Чеменли, чтобы в этом убедиться.
   Я знал Рамзи, знал, что он учится в Ленинграде. Но на что намекает отец?
   - Ладно, вылезайте! - Отец пропустил нас вперед. - Я освобождаю вас ради пастуха Ильяса. Он умолял меня, чтобы в такой счастливый день вам была дарована амнистия.
   Когда мы вышли во двор, я тихонько шепнул Шахназ:
   - Этот Рамзи-гага не мог появиться дня через два-три?
   Шахназ улыбнулась: она меня поняла,
   3
   - У кого мы научились преклоняться
   перед первозданной красотой детского сердца?
   - У самих детей.
   Айхан, прихрамывая, возвращался той же тропинкой. Он не мог избавиться от "укоризненного взгляда" того молодого парня, стоявшего на мраморном пьедестале. Надо было уходить, но ноги, особенно правая, не слушались его. Он чувствовал во всем теле такую усталость, будто весь день таскал на плечах камни. И все же надо было уходить.
   Он уже почти миновал тропинку, как услышал шорох пасущегося у арыка коня. И вдруг как бы утратил понимание сущности всех этих самых простых вещей. Воспоминания обступили его... Однажды в руки ему попал дневник Гюльназ. На одной из страниц он прочитал: "Любить - большое счастье, но быть любимой - еще большее блаженство". Почему именно это пришло ему сейчас на ум? Странно устроена человеческая память...