Гар Роже. Семья Тибо (Том 1)

   - У некоторого человека было два сына. И младший из них, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, пришел он в себя и сказал: "Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: "Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим". Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: "Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим..."
   Боль, терзавшая Жака, оказалась сильней его воли: он разрыдался.
   Аббат переменил тон.
   - Я знал, что ты не испорчен в сердце своем, дитя мое. Нынче утром я молился за тебя. Так пойди же, как блудный сын, пойди к отцу своему, и он пожалеет тебя. И он тоже скажет: "Станем веселиться, ибо этот сын мой пропадал и нашелся!"
   И Жак вспомнил, что в честь его возвращения в прихожей горела люстра, а г-н Тибо остался в сюртуке; мысль, что, быть может, он сам испортил готовившийся праздник, растрогала его еще больше.
   - Я хочу тебе еще кое-что сказать, - продолжал священник, гладя рыжую мальчишескую голову. - Твой отец принял на твой счет серьезное решение... Он запнулся; подыскивая слова, он ласково трепал оттопыренные уши, которые под его рукой то прижимались к щекам, то распрямлялись, точно пружина, и начинали пылать; Жак не смел шелохнуться. - ...решение, которое я одобряю, подчеркнул аббат, он поднес указательный палец к губам и настойчиво пытался поймать взгляд Жака. - Он хочет на некоторое время отослать тебя далеко отсюда.
   - Куда? - вскрикнул сдавленным голосом Жак.
   - Он тебе это скажет сам, дитя мое. Но, как бы ты поначалу ни воспринял это известие, прими его со смирением и раскаянием, ибо все делается ради твоего же блага. Быть может, на первых порах тебе тягостно будет проводить долгие часы наедине с самим собою; но в эти мгновения ты должен вспоминать, что для доброго христианина нет одиночества и что бог никогда не покинет того, кто на него полагается. Ну, поцелуй меня и иди просить прощения у отца.
   Через несколько минут Жак вернулся к себе с заплаканным лицом и лихорадочно горящими глазами. Метнувшись к зеркалу, он уставился на себя безжалостным взглядом, словно хотел заглянуть себе в душу и выместить на собственном отражении всю обиду и злость. В коридоре послышались шаги; в замке не было ключа; он торопливо забаррикадировался стульями. Потом бросился к столу, нацарапал карандашом несколько строк, сунул бумагу в конверт, написал адрес, наклеил марку и с блуждающим взглядом встал. Кому доверить письмо? Кругом были только враги! Он приоткрыл окно. Утро было пасмурным, на улицах пусто. Но вот вдали показалась старая дама с ребенком; они двигались не спеша. Жак бросил письмо вниз, оно покружилось в воздухе и легло на тротуар. Он быстро отступил в глубину комнаты. Когда он отважился снова выглянуть, письма на тротуаре не было; дама и ребенок медленно удалялись.
   Тогда, теряя последние силы, он взвыл, как зверь, попавший в капкан, кинулся на кровать, уперся ногами в деревянную спинку и затрясся всем телом в бессильной ярости, кусая подушку, стараясь заглушить свои вопли; у него хватило рассудка лишь на то, чтобы не дать своим ближним увидеть, как ему тошно.
   Вечером Даниэль получил письмо:
   "Мой друг!
   Единственная моя Любовь, единственная нежность и красота моей жизни!
   Пишу тебе это как завещание.
   Они отрывают меня от тебя, отрывают от всего на свете, они хотят упрятать меня в такое место... нет, не смею сказать в какое, не смею сказать куда. Мне стыдно за своего отца!
   Чувствую, что никогда больше не увижу тебя, мой Единственный, тот, кто один во всем мире мог исправить меня.
   Прощай, мой друг, прощай!
   Если они вконец измучат и озлобят меня, я покончу с собой. И ты им скажешь тогда, что я убил себя нарочно, из-за них! А ведь я их любил!
   Моя последняя мысль, на пороге небытия, будет обращена к тебе, мой друг!
   Прощай!"
   Июль 1920 г. - март 1921 г.
   ИСПРАВИТЕЛЬНАЯ КОЛОНИЯ
   I
   С того дня, как в прошлом году он доставил домой двоих беглецов, Антуан больше ни разу не навещал г-жу Фонтанен; но горничная узнала его и, хотя было уже девять часов вечера, впустила без разговоров.
   Госпожа де Фонтанен вместе с детьми была в своей комнате. Держась очень прямо, она сидела под лампой перед камином и читала вслух какую-то книгу; Женни, забившись в глубь кресла, пристально глядела на огонь, теребила косу и внимательно слушала; поодаль Даниэль, заложив ногу за ногу и держа на колене картон, набрасывал углем портрет матери. Задержавшись на миг в полутьме на пороге, Антуан почувствовал, насколько неуместен его приход; но отступать было поздно.
   Госпожа де Фонтанен приняла его довольно холодно; она казалась более всего удивленной. Она оставила детей в спальне и провела Антуана в гостиную, но, когда он объяснил цель своего визита, встала и пошла за сыном.
   Даниэлю можно было дать теперь лет семнадцать, хотя ему было всего пятнадцать; темный пушок над губой оттенял линию рта. Пряча смущение, Антуан смотрел юноше прямо в глаза с чуть вызывающим видом, словно хотел сказать: "Я ведь привык действовать решительно, без обиняков". Как и в прошлый раз, в присутствии г-жи де Фонтанен он инстинктивно подчеркивал искренность своего поведения.
   - Ну вот, - сказал он. - Я пришел, собственно, из-за вас. Наша вчерашняя встреча навела меня на некоторые размышления.
   Даниэль явно удивился.
   - Да, конечно, - продолжал Антуан, - мы едва обменялись двумя-тремя словами, вы спешили, я тоже, но мне показалось... Не знаю даже, как это выразить... Ведь вы ничего не спросили про Жака, из чего я сделал вывод, что он вам пишет. Разве я не прав? Подозреваю даже, что он пишет вам о таких вещах, о которых я ничего не знаю, но очень хотел бы знать. Нет, погодите, выслушайте меня. Жака нет в Париже с июня прошлого года, сейчас на носу апрель, значит, он там около девяти месяцев. Я ни разу его не видел, он мне не писал; но отец часто навещает его, он говорит, что Жак чувствует себя хорошо, много занимается; что уединенность и дисциплина дали превосходные результаты. Обманывается ли отец? Или его обманывают? После вчерашней нашей встречи у меня вдруг стало неспокойно на душе. Я подумал, что, может быть, ему там худо, а я, ничего не зная об этом, не могу ему помочь; эта мысль мучает меня. И тогда я решил прийти к вам и честно все рассказать. Я взываю к дружбе, которая связывает вас с ним. Речь идет вовсе не о том, чтобы выдать его секреты. Но вам он, наверное, пишет обо всем, что там происходит. И только вы один можете меня успокоить - или заставить меня вмешаться.
   Даниэль слушал его с безучастным лицом. Первым его побуждением было вообще отказаться от разговора. Высоко подняв голову, он смотрел на Антуана суровыми от волнения глазами. Потом, не зная, как поступить, он обернулся к матери. Та с интересом ждала, что будет дальше. Ожиданье затягивалось. Наконец она улыбнулась.
   - Говори все как есть, мой милый, - сказала она и с какой-то удалью взмахнула рукой. - О том, что не солгал, никогда жалеть не приходится.
   И Даниэль повторил ее жест. Он решился. Да, время от времени он получал от Тибо письма, все более краткие, все менее ясные. Даниэль знал только, что его товарищ живет на полном пансионе у какого-то провинциального добряка-учителя, но где? На конвертах всегда стоит штемпель почтового вагона северного направления. Может, какие-то курсы подготовки на бакалавра?
   Антуан старался не показать своего изумления. Как тщательно скрывал Жак правду от лучшего своего друга! Отчего? От стыда? Да, должно быть, от того самого чувства стыда, которое заставляло г-на Тибо приукрашивать действительность, именуя исправительную колонию в Круи, куда он упрятал своего сына, "религиозным учреждением на берегу Уазы". Внезапно у Антуана мелькнуло подозрение, что эти письма написаны Жаком под чью-то диктовку. Быть может, малыша там запугивают? Антуану вспомнилась разоблачительная кампания, предпринятая одной революционной газетой в Бовэ, ужасные обвинения, брошенные Благотворительному обществу социальной профилактики; обвинения оказались ложными, г-н Тибо возбудил против газеты процесс, он блестяще выиграл его и проучил клеветников, но все же...
   Нет, Антуан привык полагаться только на себя.
   - Не могли ли бы вы мне показать одно из этих писем? - попросил он. И, видя, как покраснел Даниэль, запоздало добавил с извиняющейся улыбкой: Только одно, просто взглянуть... Не важно, какое...
   Не отвечая и даже не спросив глазами совета у матери, Даниэль встал и вышел из комнаты.
   Оставшись с г-жой де Фонтанен наедине, Антуан опять испытал те же чувства, что и в прошлый раз: растерянность, любопытство, влечение. Она смотрела прямо перед собой и, казалось, не думала ни о чем. Но одно ее присутствие как будто подстегивало внутреннюю жизнь Антуана, обостряло его проницательность. Воздух вокруг этой женщины обладал какой-то особой проводимостью. Сейчас Антуан явственно ощущал исходившее от нее неодобрение. И он не ошибся. Она не порицала прямо ни Антуана, ни г-на Тибо, поскольку ничего не знала об участи Жака, но, вспоминая свой единственный визит на Университетскую улицу, она не могла отделаться от впечатления, что там что-то неладно. Антуан догадывался об ее чувствах и почти разделял их. Разумеется, если б кто-либо посмел критиковать поступки его отца, он бы только возмутился; но сейчас в глубине души он был на стороне г-жи де Фонтанен - против г-на Тибо. В прошлом году - этого он не забыл, - когда он впервые окунулся в атмосферу, окружавшую Фонтаненов, воздух отцовского дома долго еще казался ему непригодным для дыхания.
   Вошел Даниэль и протянул Антуану неказистый конверт.
   - Это первое письмо. Самое длинное, - сказал он, садясь.
   "Дорогой Фонтанен,
   Пишу тебе из моего нового дома. Не пытайся мне писать, здесь это категорически запрещено. В остальном же мне здесь очень хорошо. Преподаватель у меня тоже хороший, он добр ко мне, и я много занимаюсь. У меня много товарищей, они тоже очень добры ко мне. По воскресеньям меня навещают отец и брат. Так что, как видишь, мне здесь очень хорошо. Прошу тебя, дорогой Даниэль, во имя нашей дружбы, не суди строго моего отца, тебе всего не понять. А я знаю, что он очень добрый, и он правильно сделал, что отослал меня из Парижа, где я зря терял время в лицее, теперь я сам это сознаю, и я очень доволен. Не даю тебе своего адреса, чтобы быть уверенным, что ты не станешь мне писать, так как это было бы для меня просто ужасно.
   Как только смогу, дорогой Даниэль, напишу тебе еще.
   Жак".
   Антуан дважды прочитал письмо. Если б он не узнал по некоторым характерным приметам почерк брата, он ни за что бы не поверил, что письмо писал Жак. Адрес на конверте был проставлен другой рукой - почерк крестьянский, неуверенный, с помарками. Антуана в равной мере смущали и форма письма, и его содержание. К чему столько лжи? Мои товарищи! Жак жил в камере, в том пресловутом "специальном корпусе", который был учрежден г-ном Тибо в исправительной колонии Круи для детей из хороших семей и который всегда пустовал; Жак не общался ни с одним живым существом, кроме служителя, приносившего ему еду и сопровождавшего на прогулках, да еще раза два-три в неделю приезжал из Компьеня учитель, чтобы дать ему урок. Отец и брат навещают меня! Г-н Тибо в силу своего официального положения прибывал в Круи по первым понедельникам каждого месяца и председательствовал на заседаниях распорядительного совета, и по этим дням, перед отъездом, он в самом деле всякий раз просил привести к нему на несколько минут сына в комнату для посетителей. Что касается Антуана, он выражал желание навестить брата во время летних каникул, но г-н Тибо решительно противился этому: "Самое главное в режиме, установленном для твоего брата, - говорил он, - это полнейшая изоляция".
   Упершись локтями в колени, Антуан вертел в руках письмо. Прощай теперь душевный покой. Он ощутил вдруг такую растерянность, такое одиночество, что ему захотелось во всем открыться этой озаренной внутренним светом женщине, которую счастливый случай поставил на его пути. Он поднял на нее глаза; спокойно сложив на юбке руки, с задумчивым лицом, она, казалось, ждала. Ее взгляд проникал в самую душу.
   - Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь? - тихо спросила она и улыбнулась. Из-за белизны пушистых волос эта улыбка и все лицо ее показались ему еще моложе.
   И, однако, готовый уже все рассказать, в последний момент он отступил. Даниэль не спускал с него своих суровых глаз. Антуан вдруг испугался, что его сочтут нерешительным, что г-жа де Фонтанен перестанет думать о нем как о человеке энергичном, каким он был на самом деле. Но для себя он нашел более удобное оправдание: он не имеет права выдавать тайну, которую Жак так упорно старался скрыть. Опасаясь самого себя и пресекая дальнейшие увертки, он встал и протянул руку с тем роковым выражением лица, которое он охотно принимал и которое, казалось, говорило: "Ни о чем не надо спрашивать. Вы меня разгадали. Мы понимаем друг друга. Прощайте".
   Выйдя на улицу, он пошел куда глаза глядят, твердя самому себе: "Прежде всего хладнокровие. И решительность". Те пять-шесть лет, которые он посвятил научным занятиям, казалось, обязывали его размышлять с максимальной логичностью. "Жак ни на что не жалуется. Следовательно, Жаку хорошо". Но он-то понимал, что дело обстоит как раз наоборот. Точно наваждение, в голову все лезла мысль о газетной шумихе, поднятой вокруг исправительной колонии; особенно назойливо вспоминалась статья, озаглавленная "Каторга для детей", где подробно описывались физические и нравственные страдания воспитанников, которые недоедают, живут в грязи, подвергаются телесным наказаниям и всецело отданы во власть свирепых надзирателей. У него вырвался угрожающий жест. Во что бы то ни стало он вызволит оттуда бедного малыша! Задача благородная, что и говорить. Но как ее выполнить? Заводить с г-ном Тибо разговор, вступать с ним в пререкания - об этом не могло быть и речи: шутка ли, Антуан замахивался на отца, на то учреждение, которое тот основал и которым руководил! Для самого Антуана в этой вспышке сыновнего бунта было столько новизны, что он ощутил сначала смущение, потом гордость.
   Он вспомнил, что произошло в минувшем году, на другой день после возвращения Жака. С утра г-н Тибо вызвал Антуана к себе в кабинет. Только что прибыл аббат Векар. Г-н Тибо кричал: "Негодяй! В бараний рог его!" Потрясая перед носом аббата своей жирной волосатой рукой, он растопыривал пальцы и, хрустя суставами, медленно сжимал их снова в кулак. Потом проговорил с довольной улыбкой: "Кажется, я нашел выход". Помолчав, он поднял наконец веки и бросил: "Круи". "Жака в исправительную колонию?" вскричал Антуан. Завязался ожесточенный спор. "В бараний рог его", - твердил г-н Тибо и хрустел пальцами. Аббат не знал, что сказать. Тогда г-н Тибо стал расписывать прелести особого режима, которому будет подвергнут Жак, и по его словам выходило, что режим этот благотворен и по-отечески мягок. Густым проникновенным голосом, налегая на запятые, он заключил: "И тогда, вдали от губительных соблазнов, избавленный благодаря уединению от своих порочных инстинктов, приохотившись к систематическому труду, он достигнет шестнадцатилетнего возраста и, надеюсь, без всякой опасности сможет вернуться под мирный семейный кров". Аббат, соглашаясь, ввернул: "Уединение обладает поистине чудодейственными и целительными свойствами". Поддавшись доводам г-на Тибо, получившим одобрение священника, Антуан склонился к мысли, что они правы. Этого своего согласия он не мог сейчас простить ни себе, ни отцу.
   Он шел быстро, не разбирая дороги. У Бельфорского льва{131} круто повернул и пошел большими шагами назад, закуривая папиросу за папиросой; вечерний ветер подхватывал струйки табачного дыма. Действовать надо решительно, помчаться в Круи, явиться туда поборником справедливости...
   Какая-то женщина увязалась за ним, зашептала нежные слова. Он ничего не ответил и продолжал свой путь вниз по бульвару Сен-Мишель. "Поборником справедливости! - повторял он. - Уличить начальство в обмане, разоблачить жестокость надзирателей, устроить скандал, забрать малыша домой!"
   Но его порыв уже угасал. Мысли Антуана шли теперь в двух направлениях рядом с планами благородной мести возникла дразнящая прихоть. Он перешел через Сену, прекрасно осознавая, куда толкает его рассеянность. А, собственно, почему бы и нет? Да и уснешь ли при таком возбуждении? Он расправил плечи, глубоко вздохнул, улыбнулся. "Быть сильным, быть мужчиной", - подумал он. Весело шагнул в темный переулок, вновь ощущая прилив благородства; принятое решение предстало вдруг перед ним словно бы в новом ракурсе - яркое, уже увенчавшееся успехом; готовый осуществить один из двух своих замыслов, вот уже четверть часа оспаривавших друг перед другом его внимание, он счел теперь и второй из них почти осуществленным; привычным движением толкая застекленную дверь, он подвел итог:
   "Завтра суббота, из больницы не вырвешься. А в воскресенье... В воскресенье с утра я буду в исправительной колонии!"
   II
   Утренний скорый не останавливался в Круи, и Антуану пришлось сойти в Венет, на последней станции перед Компьенем. Из вагона он выскочил в крайнем возбуждении. Он захватил с собой медицинские книги; на следующей неделе предстояло сдавать экзамен; но в поезде ему так и не удалось сосредоточиться. Приближался решительный час. Все эти два дня он с такой отчетливостью, до мельчайших подробностей представлял себе свой крестовый поход, что вызволение Жака из колонии уже казалось свершившимся фактом, и он думал теперь лишь о том, как снова завоевать его доверие и любовь.
   Ему оставалось пройти два километра по прекрасной ровной дороге, залитой веселым солнечным светом. После долгих дождливых недель весна впервые в этом году предстала во всем своем блеске, в свежем благоухании мартовского утра. Антуан восхищенно смотрел на взрыхленные бороною, уже начинавшие зеленеть поля, лежавшие по обе стороны дороги, на ясное небо, затянутое у самого горизонта легкой дымкой, на сверкавший под солнцем холмистый берег Уазы. Он ощутил такое умиротворение, и такая чистота была разлита вокруг, что на секунду мелькнула малодушная мысль: хорошо, если бы все оказалось ошибкой. Разве эта красота похожа на каторгу для детей?
   Чтобы попасть в исправительную колонию, надо было пройти через всю деревню Круи. Когда он миновал уже последние дома и вышел к повороту, его вдруг словно что-то ударило; никогда прежде не видел он колонию, но тут сразу узнал издалека это огромное одинокое здание под черепичной кровлей; среди меловой равнины, лишенной всякой растительности, оно высилось в обрамлении побеленной стены, точно новое кладбище; он узнал ряды зарешеченных окон и блестевший на солнце циферблат башенных часов. Здание можно было принять за тюрьму, если б не высеченные в камне золотые буквы, которые сверкали над вторым этажом, указывая на филантропический характер заведения:
   ФОНД ОСКАРА ТИБО
   Вдоль дорожки, что вела к колонии, не было ни деревца. Узкие окна издали разглядывали посетителя. Антуан подошел к воротам и потянул за шнурок; колокольчик задребезжал, прорезая воскресную тишину. Одна створка открылась. Яростно залаял злющий пес, сидевший на цепи в своей будке. Антуан вошел во двор; это был скорее палисадник; окруженный гравием газон закруглялся перед главной казармой. Он чувствовал, что за ним наблюдают, но не видел ни живой души, если не считать пса, который рвался на цепи и лаял не переставая. Слева от входа возвышалась часовня, увенчанная каменным крестом; справа стояло приземистое строение с вывеской "Администрация". К этому флигелю он и направился. Когда он подошел к крыльцу, дверь отворилась. Собака все лаяла. Он вошел. Выкрашенный охрой вестибюль, пол выложен плитками, по стенам новенькие стулья, как в монастырской приемной. В комнате было жарко натоплено. Гипсовый бюст г-на Тибо в натуральную величину, но под низким потолком выглядевший исполинским, украшал правую стену; жалкое распятие черного дерева, перевитое буксовыми ветками, висело, вероятно, симметрии ради, на противоположной стене. Антуан стоял, вслушиваясь в настороженную тишину. Нет, он не ошибся! От всего здесь разило тюрьмой!
   Наконец в задней стене отворилось окошко, высунулась голова надзирателя. Антуан бросил ему свою визитную карточку вместе с карточкой отца и объявил сухим тоном, что желает говорить с директором.
   Прошло минут пять.
   Раздражаясь все больше, Антуан уже собирался пройти внутрь дома, когда в коридоре послышались легкие шаги; молодой человек в очках, в светло-коричневом фланелевом костюме, весь кругленький и беленький, кинулся ему навстречу, подпрыгивая в комнатных туфлях, протягивая к нему руки и сияя круглой физиономией:
   - Здравствуйте, доктор! Какая приятная неожиданность! Ваш брат будет в восторге! Я много о вас слышал, господин учредитель часто говорит о своем взрослом сыне-враче! Впрочем, семейное сходство... да-да, оно налицо! добавил он, смеясь. - Уверяю вас! Но прошу, пройдемте ко мне в кабинет. Ах, извините, я забыл представиться! Я - Фем, директор.
   Он подталкивал Антуана к директорскому кабинету и, шаркая ногами, семенил за ним следом, воздев к потолку широко расставленные руки, словно боялся, что Антуан споткнется и его надо будет подхватывать на лету.
   Он заставил Антуана сесть и сам занял место за своим столом.
   - Надеюсь, господин учредитель пребывает в добром здравии? осведомился он сладким голосом. - Ах, он совсем не стареет, это просто поразительно! Какая жалость, что он не смог сегодня с вами приехать!
   Антуан недоверчиво огляделся вокруг и довольно бесцеремонно уставился на желтое, как у китайца, лицо и золотые очки, за которыми радостно помаргивали раскосые глазки. Он был совершенно не подготовлен к столь обильному словоизвержению и буквально сбит с толку домашним видом каторжного начальства, неожиданно представшего перед ним в облике этого улыбчивого юнца в пижаме, тогда как он ожидал здесь встретить переодетого жандарма отталкивающей наружности или, уж во всяком случае, кого-нибудь вроде директора коллежа, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить необходимое самообладание.
   - Ах, черт побери! - внезапно воскликнул г-н Фем. - Ведь вы приехали как раз к воскресной мессе! Все наши воспитанники сейчас в часовне, и ваш брат тоже. Как же нам быть? - Он взглянул на часы. - Это продлится еще минут двадцать, а то и все тридцать, если причастников много. Что весьма возможно. Господин учредитель вам, должно быть, рассказывал: у нас отличнейший капеллан - священник молодой, расторопный, ловкости необычайной! С тех пор как он здесь, религиозные чувства у воспитанников нашего заведения коренным образом переменились! Однако какая жалость! Что ж нам делать?
   Антуан порывисто встал. Он ни на миг не забывал, зачем он сюда приехал.
   - Поскольку в данный момент все ваши помещения пустуют, - сказал он, глядя на юркого человечка, - надеюсь, вы не сочтете нескромным мое желание осмотреть колонию? Мне было бы любопытно увидеть все вблизи; я так часто, с самого детства, слышал...
   - Правда? - спросил удивленный г-н Фем. - Нет ничего проще, - продолжал он, не двигаясь, однако, с места. Он улыбался и, не переставая улыбаться, о чем-то, казалось, размышлял. - Ах, знаете, в корпусе нет ничего интересного. Ведь это, по существу, не что иное, как маленькая казарма, а что такое казарма, вы знаете не хуже меня.
   Антуан продолжал стоять.
   - Нет, мне очень интересно, - заявил он. И, видя, что директор недоверчиво уставился на него своими прищуренными глазками, подтвердил: Да-да, уверяю вас.
   - Ну что ж, доктор, с большим удовольствием. Надену вот только пиджак и ботинки - и я к вашим услугам.
   Он исчез. Антуан услышал, как прозвенел звонок. Затем пять раз бухнул колокол во дворе. "Ага! - подумал он. - Дают сигнал тревоги, неприятель в доме!" Он не мог усидеть на месте. Подошел к окну, но стекла оказались матовыми. "Спокойствие, - сказал он себе. - Быть настороже. Удостовериться во всем самому. Действовать. Вот в чем моя задача".
   Наконец появился г-н Фем.
   Они сошли с крыльца.
   - Наш парадный двор! - высокопарно возгласил директор и снисходительно усмехнулся. Потом подбежал к собаке, которая опять начала лаять, и с силой пнул ее ногой в бок; собака забилась в свою конуру.
   - Вы случайно не занимаетесь садоводством? Ах да, конечно, врач всегда имеет дело с растениями, черт побери! - Он весьма охотно остановился посреди палисадника. - Прошу вашего совета. Чем замаскировать этот кусок стены? Плющом? Но понадобятся долгие годы...
   Не отвечая, Антуан увлек его к центральному корпусу. Они обошли весь нижний этаж. Антуан шагал впереди, зорко вглядываясь в каждую мелочь, самочинно отворяя все закрытые двери; ничто не ускользало от его взгляда. Верхняя часть стен была побелена, а от пола метров до двух в высоту они были замазаны черным гудроном. Во всех окнах, как и в кабинете директора, стекла были матовые; везде решетки. Антуан хотел открыть одно из окон; оказалось, что для этого требуется особый ключ; директор вынул его из жилетного кармана и отворил окно; Антуан заметил, с какой ловкостью манипулируют его желтые пухлые ручки. Цепким взглядом детектива Антуан обвел внутренний двор; там было пусто; большой четырехугольный плац, покрытый засохшей грязью, был замкнут высокими стенами - и ни деревца, ни кустика, ничего.