Гар Роже. Семья Тибо (Том 1)

   Госпожа де Фонтанен плохо понимала, о чем идет речь, и это было мучительно, так как ею владела постоянная потребность в ясности. А мучительнее всего было то, что Жером, как всегда, впутался в неприятную историю, замарал себя какими-то уловками, о которых она просто не знала, что и думать.
   - Сколько же времени вы тут находитесь? - спросила она, решив хоть что-нибудь выведать.
   - Две недели. Нет... поменьше: дней двенадцать, пожалуй, десять. Все у меня в голове смешалось.
   - Ну а... что за болезнь?.. - продолжала она и последнее слово произнесла таким подчеркнуто вопросительным тоном, что увильнуть он не мог.
   - В том-то и дело, - отозвался он как будто без всяких уверток. - С врачами-иностранцами так трудно столковаться! Это какая-то местная болезнь, знаете, одна из форм голландской лихорадки... Испарения каналов... - Он подумал и продолжал: - Здесь, в городе, распространена болотная лихорадка полно всяких миазмов, - они еще плохо изучены...
   Она слушала его рассеянно. Против воли отмечала, что всякий раз, когда вопрос касался Ноэми, сама поза Жерома, и то, как он пожимает плечами, и безразличный тон, каким он упоминает о ее болезни, словом, все отнюдь не говорит о пылкой страсти. Однако она гнала от себя мысль об охлаждении.
   Он не замечал испытующего взгляда, который она с него не сводила; подошел к окну и, не поднимая штору, внимательно осмотрел набережную. А когда снова приблизился к жене, на его лице появилось то строгое, трезвое и правдивое выражение, которое она хорошо знала, которого так боялась. Он сказал без всякого перехода:
   - Благодарю вас, вы так добры. Приехали, несмотря на все то горе, которое я вам причинил... Тереза... Мой друг...
   Она отпрянула, не глядя на него. Но она была так чутка к душевным переживаниям ближнего, а к переживаниям Жерома особенно, и в этот миг не могла отрицать, что он был по-настоящему взволнован, что его благодарность была искренней. И все же она запретила себе отвечать, запретила себе говорить с ним.
   - Проводите меня... туда, - попросила она.
   Он не сразу согласился, но поколебавшись, сказал:
   - Пойдемте.
   Ужасное мгновение близилось.
   "Держать себя в руках! - внушала себе г-жа де Фонтанен, шагая вслед за Жеромом по длинному сумрачному коридору. - Может, она еще в постели? Выздоравливает? Что я ей скажу?" И вдруг подумала, что у нее самой лицо помятое, усталое, и подосадовала: хоть бы шляпу надела.
   Жером остановился перед закрытой дверью. Г-жа де Фонтанен дрожащей рукой провела по своим седым волосам, подумала: "Уж она-то найдет, что я постарела". Мужество ее покидало.
   Жером тихо отворил дверь. "Она лежит", - решила г-жа де Фонтанен.
   В комнате стоял полумрак, занавески из набивной ткани в синих разводах были опущены. Две чужие женщины поднялись при ее появлении. Одна низенькая, должно быть, служанка или же сиделка, в фартуке, что-то вязала; другая была рослая матрона лет пятидесяти, в чепце, какие носят итальянские поселянки; когда г-жа де Фонтанен прошла на середину комнаты, она попятилась назад и, что-то шепнув на ухо Жерому, исчезла.
   Тереза не заметила ни ее ухода, ни того, какой беспорядок царит в комнате, ни таза, ни груды полотенец, запятнанных кровью и валявшихся на постели. Все внимание она сосредоточила на больной, лежавшей плашмя, без подушек. А вдруг Ноэми сейчас обернется к ней лицом? Очевидно, она спит, слышен легкий храп; и г-жа де Фонтанен уже малодушно поглядывала на дверь, зачем будить больную? - когда Жером знаком попросил ее подойти к изножью кровати. Отказать она не решилась. И тут она разглядела, что глаза у Ноэми открыты, а прерывистый храп вырывается из отверстого рта. Она уже освоилась в темноте и теперь видела бескровное лицо и тусклые синеватые зрачки, напоминавшие зрачки забитого животного. Она вмиг поняла, что тут лежит обреченная на смерть, и так была потрясена, что обернулась и чуть было не позвала на помощь. Но рядом стоял Жером, и, хотя лицо его, когда он смотрел на умирающую, было искажено горем, Тереза поняла, что ничего нового открыть ему не может.
   - В последний раз после кровотечения, - объяснил он негромким голосом, - а оно было четвертое, она так и не пришла в сознание. Вчера вечером начала хрипеть.
   Две слезинки медленно набухли на краях его век, между ресницами, и скатились по смуглым щекам.
   Напрасно г-жа де Фонтанен пыталась овладеть собой, она никак не могла осмыслить то, что предстало перед нею.
   Значит, Ноэми скоро умрет, наконец-то исчезнет из их жизни та самая Ноэми, которая еще только что представлялась ей победительницей? Она не решалась отвести глаза от этого лица, оно уже стало неживым: взгляд, заострившийся нос и бледный рот, из которого вырывалось дыхание, как будто идущее откуда-то из самых недр ее существа, - сиплое, неровное, возникающее снова и снова. Она всматривалась в эти черты и не могла преодолеть любопытства, усугубленного ужасом. Неужели это Ноэми, эта бесцветная, поблекшая плоть, истекшая кровью, эта каштановая прядь, приставшая к иссохшему блестящему лбу? Все было чуждо ей в этом лице без красок и без выражения. С каких же пор она не видела ее? И тут Тереза вспомнила, как была у Ноэми пять-шесть лет тому назад, когда прибежала к ней и крикнула: "Отдай мне моего мужа!" Она будто услышала нарочитый хохот кузины, и вдруг, не в силах сдержать отвращения, она будто вновь увидела красивую самку, развалившуюся на диване, и пышные плечи, подрагивающие под кружевами. В тот самый день в прихожей Николь и...
   - Ну, а Николь? - живо спросила она.
   - Что Николь?
   - Вы ей сообщили?
   - Нет.
   Да как же она сама не додумалась до этого перед отъездом из Парижа? Она увлекла Жерома в сторону и сказала:
   - Сообщить надо, Жером. Это ее мать.
   И тут она поняла, как он слаб духом, прочла это в его умоляющем взгляде и сама стала колебаться. Как Николь войдет в этот мерзкий дом, как вступит в эту комнату, как Николь и Жером встретятся у изголовья этой постели! И все же она повторила, правда, не таким твердым голосом:
   - Сообщить надо.
   Она заметила, что на лице Жерома появился тот землистый оттенок, от которого еще больше темнела его смуглая кожа каждый раз, как ему шли наперекор, увидела знакомый жестокий оскал, открывавший зубы между поджатыми губами.
   - Жером, Николь надо приехать, - мягко повторила она.
   Тонкие брови нахмурились, насупились. Он еще противился. А немного погодя вскинул на нее недобрый взгляд: он сдавался.
   - Дайте ее адрес, - сказал он.
   Он отправился на телеграф, а она возвратилась к Ноэми. Она не могла отойти от этой постели.
   Она все стояла, уронив руки, сплетя пальцы. Да как же так, откуда она взяла, что жизнь больной будто бы спасена? И почему ей все кажется, будто Жером не так уж сильно страдает?.. Как сложится его жизнь? Вернется домой? Ах, разумеется, приглашать его она не станет, но приютить не откажется...
   Что-то похожее на радость, а вернее, отрадное чувство умиротворения, чувство, от которого ей сразу стало стыдно, помимо воли нарастало в ее душе. Она попыталась его отогнать. Молиться. Молиться за душу, что возвращалась в лоно господне. И она подумала о том, что у непутевой этой души груз добродетелей не тяжел... Да, но разве в непреложном восхождении созданий божьих к совершенству, когда земная сущность их претерпевает ряд последовательных перевоплощений, каждое, даже самое малое, усилие перебороть себя - уже не заслуга того, кто сделал его? И разве страдание, ниспосланное свыше, не есть еще одна ступень к совершенству?.. Тереза была уверена, что Ноэми приняла немало страданий. Она прожила суетную жизнь, но бедняжку, конечно, все время тяготили горечь и тревога, безотчетно мучили все те поруганные ею чувства, которые втайне бунтуют, когда их оскверняешь. И эта мука, о достойная жалости душа, зачтется тебе на том свете, для нового и лучшего перевоплощения, зачтется тебе и любовь твоя, хоть и была она греховной и причинила столько зла! Зло это Тереза сейчас прощала ей без труда. И она подумала, что это - не столь уж великая заслуга. Призналась себе, что смерть Ноэми не кажется ей большим несчастьем. Ни для кого. Она тоже, как и Жером, постепенно свыкалась с мыслью об ее уходе. Ее чувства перестраивались с немилосердной быстротой. И часа не прошло, как она узнала - и вот уже только и делает, что смиряется...
   Когда два дня спустя Николь сошла со скорого парижского поезда, прошло уже около полутора суток с тех пор, как умерла ее мать, и погребение было назначено на следующее утро.
   Все явно спешили разделаться со всем этим: содержательница меблированных комнат, Жером, а в особенности молодой врач, который загреб пятьсот флоринов и выдал свидетельство о смерти после кратких переговоров в одной из комнат первого этажа, даже не поднявшись на второй этаж, где лежала умершая.
   Как ни тяжко было Терезе, она выказала желание помочь обрядить покойную, - потом она сможет сказать Николь, что вместо нее выполнила богоугодное дело. Но в последнюю минуту ее выдворили под каким-то нелепым предлогом из комнаты, и акушерка ("Ведь она привычная", - заметил при этом Жером) все сделала сама, в присутствии одной лишь сиделки.
   Приезд Николь немного отвлек ее.
   И как раз вовремя: встречи в коридоре - то с повивальной бабкой, то с содержательницей номеров, то с врачом, что ни час, становились для г-жи де Фонтанен все непереносимее: ведь с самого приезда бедная женщина задыхалась в этом доме. Николь - ее открытое лицо, ее здоровье, молодость наконец-то внесли в это злачное место свежую струю. Правда, вспышка ее горя (а она потрясла Жерома, притаившегося в соседней комнате), казалось г-же де Фонтанен, не соответствует тем чувствам, которые девушка могла на самом деле питать к матери, отрекшейся от своего долга; и детское это отчаяние, неистовое, безрассудное, подтвердило ее мнение о характере племянницы: характер благородный, но настоящей твердости в нем нет.
   Николь задумала перевезти тело умершей во Францию; с Жеромом объясняться она не хотела, все еще считая, что он в ответе за беспутное поведение матери, поэтому тетя Тереза вызвалась поговорить с ним. Но он наотрез отказался, сославшись на чудовищную дороговизну такого рода перевозок, несчетное число формальностей, которым пришлось бы подчиниться, и, наконец, на то, что голландская полиция не преминет начать дознание, что было уж совсем ни к чему, - ибо, как утверждал Жером, она всегда рада досадить иностранцам. Пришлось от этого отказаться.
   Николь, измученная горем и усталостью, все же вздумала пробыть всю ночь у гроба. И они втроем молча провели эту последнюю ночь в спальне Ноэми. Гроб, засыпанный цветами, стоял на двух стульях. Запах роз и жасмина так дурманил, что пришлось настежь растворить окно. Ночь была теплая и очень светлая; луна сияла ослепительно. Слышно было, как мерно плещется вода, ударяясь о сваи. Невдалеке за домом ежечасно звонили куранты. Луч луны скользил по паркету, удлинялся, все ближе и ближе подбираясь к белой полуосыпавшейся розе, которая упала к изножию гроба и, казалось, становится прозрачной, голубеет на глазах. Николь с неприязнью рассматривала вещи, раскиданные по комнате. Здесь, быть может, жила ее мать; и, уж конечно, здесь приняла она смертную муку. Быть может, считая букетики на этих вот обоях, она предугадала неизбежность конца и во внезапном отчаянии взыскательно пересмотрела все безрассудные поступки, исковеркавшие ее жизнь. А вспомнила ли она, хоть напоследок, о дочке?
   Хоронили Ноэми ранним утром.
   Ни содержательница номеров, ни акушерка не примкнули к погребальному шествию. Тетя Тереза шла между Николь и Жеромом; и еще был старик пастор, которого г-жа де Фонтанен попросила проводить покойницу и прочесть надгробные молитвы.
   Госпожа де Фонтанен решила, что Николь не надо еще раз заходить в ненавистное заведение на канале, что прямо с кладбища она увезет девушку на вокзал; Жером должен был к ним присоединиться, захватив чемоданы. Впрочем, Николь не захотела взять ни единой вещи, решительно отказалась от безмолвных свидетелей жизни ее матери на чужбине; и брошенные чемоданы Ноэми заметно упростили переговоры с содержательницей номеров при сведении последних счетов.
   Когда Жером, расплатившись за все, остался один в фиакре, по дороге на станцию, он вдруг поддался внезапному порыву и, так как до отхода поезда еще оставалось много времени, велел кучеру повернуть назад, - пожелал в последний раз побывать на кладбище.
   Он поплутал, отыскивая могилу. Приметив ее издали по взрыхленной земле, снял шляпу, подошел ровным шагом. Тут отныне покоились шесть лет совместной жизни разрывов, ревности и примирений, шесть лет воспоминаний и тайн, до той последней, самой трагической тайны, которая привела ее сюда.
   "Впрочем, все это могло кончиться еще хуже... - подумал он и установил: - Терзаюсь я мало", - а между тем сморщенный лоб и полные слез глаза как будто говорили об ином. Что поделать, если радость, которую он испытал от встречи с женой, сильнее его горя? Да, кроме Терезы, он никого не любил! Постигнет ли она это когда-нибудь? Поймет ли она когда-нибудь, она холодная, замкнутая, - что только она одна, наперекор всему, заполняет собою всю жизнь этого искателя любовных приключений, который, однако, ни разу не испытал настоящей любви? Понять ли ей когда-нибудь, что рядом с всепоглощающей привязанностью, которую он испытывал к ней, любые увлечения так мимолетны? Но ведь у него именно сейчас было этому новое доказательство: Ноэми умерла, а он не потерян, не одинок. Пока Тереза жива, пусть она будет еще отчужденнее, пусть воображает, будто порваны все связи, которые их соединяли, он одинок не будет. Он попробовал было хоть на миг представить себе, что это Тереза лежит там, под холмиком, усыпанным цветами... но сама мысль была нестерпима. Он ни разу не упрекнул себя за все те огорчения, которые причинил жене, ибо в эту торжественную минуту, перед этой могилой, он верил, будто ничего важного не утаивал от нее, будто нет на свете более сильной и верной любви, чем та, что он испытывает к ней; будто никогда ни на мгновение не был ей неверен. "Как-то она со мной поступит? - подумал он, впрочем, с доверием. - Пожалуй, предложит вернуться к ней, к детям..." Он все так и стоял - согнувшись, с лицом, омоченным слезами, и сердцем, озаренным коварной надеждой.
   "Все было бы прекрасно, если б не существовала Николь".
   И он увидел, будто наяву, безмолвную фигуру девушки, ее ненавидящий взгляд. Он увидел, будто наяву, как она склонилась над могилой, и снова услышал сухие, надрывающие душу рыдания, рыдания, которых она не могла сдержать.
   Ах, мысль о Николь была для него просто пыткой. Неужели из-за него девушка, подхлестнутая возмущением, покинула материнский дом? Из недр памяти всплыли обрывки проповеди: "Горе тому, из-за кого свершается бесчинство..." Как же сделать, чтоб она простила? Как вновь завоевать ее расположение? Несносно было для него сознание, что кто-то его не любит. И тут чудесная мысль пришла ему на ум: "А что, если я ее удочерю?"
   И все сразу прояснилось. Он увидел Николь - вот они вместе в маленькой квартирке, в которой она навела уют ради него, предупреждает все его желания, помогает принимать гостей. А летом, пожалуй, можно было бы вместе и попутешествовать. И все бы восхищались тем, как он старается загладить свою вину. И его одобрила бы Тереза.
   Он надел шляпу и, повернувшись к могиле спиной, торопливо зашагал к экипажу.
   Состав был подан до его приезда на вокзал. Его спутницы уже заняли места в купе, и г-жа де Фонтанен недоумевала, почему муж запаздывает. А вдруг у Жерома неприятности в пансионе? Все было возможно. А вдруг Жером не сможет уехать? Неужели же взлелеянная ею мечта о том, что она увезет его в Мезон, поможет ему возвратиться к семейному очагу, а быть может, и раскаяться, давняя эта мечта развеется, так и не осуществившись? Страхи ее усилились, когда она увидела, как он спешит к ней, какое у него взволнованное лицо.
   - Где Николь?
   - Она там, в коридоре, - ответила она удивленно.
   Николь стояла у полуоткрытого окна; взгляд ее безразлично скользил по блестящим рельсам. Была она печальна, но еще больше утомлена; печальна и все же счастлива, ибо вся нынешняя скорбь не могла ни на секунду затмить ее счастья. Жива ли, мертва ли ее мать, ведь все равно жених ждет ее! И она снова и снова пыталась отогнать греховную мысль - что уход в небытие ее матери был в какой-то мере для ее жениха избавлением - устранилось единственное темное пятно, которое до сих пор омрачало их будущее.
   К ней неслышно подошел Жером:
   - Николь! Умоляю! Во имя твоей матери, прости меня.
   Она вздрогнула, обернулась. Он стоял перед ней, держа шляпу в руке, и смотрел на нее смиренно и ласково. Лицо скорбное, видно, его измучила совесть, и сейчас оно не вызывало в девушке отвращения, - она почувствовала жалость. Как будто только и ждала случая проявить доброту. Да, она прощала ему.
   Она не ответила, но чистосердечно протянула ему свою маленькую руку, затянутую в черную перчатку, и он взял ее, крепко пожал, не в силах преодолеть волнения, шепнул:
   - Благодарю. - И удалился.
   Прошло несколько минут. Николь не двинулась с места. Раздумывала о том, что, пожалуй, так лучше из-за тети Терезы и что она расскажет жениху о трогательной этой сцене. Пассажиры шли и шли, задевали ее вещами. Наконец поезд тронулся. Толчок вывел ее из оцепенения. Она вернулась в купе. Чужие люди заняли свободные места. А в глубине дядя Жером удобно уселся против г-жи де Фонтанен, просунув руку в подвесной ремень, повернув голову так, чтоб удобнее было любоваться пейзажем, и уписывал бутерброд с ветчиной.
   VIII
   Весь вечер Жак восстанавливал в памяти слово за словом разговор с Женни. Он и не пытался разобраться, отчего же так неотвязно преследует его это воспоминание, но отрешиться от него не мог; и ночью он не раз просыпался и возвращался мыслью к нему с неиссякаемой, нетускнеющей радостью. Поэтому велико было его разочарование, когда, придя на следующее утро на теннисную площадку, он не увидел девушку.
   Его пригласили сразиться, и отказываться не захотелось; играл он скверно, то и дело поглядывал на дорожку у входа. Время шло. Женни все не появлялась. Он улизнул, как только удалось. Он уже не надеялся на встречу, но еще не отчаивался.
   И вдруг увидел Даниэля, бросился к нему.
   - А Женни? - спросил он, ничуть не удивляясь встрече.
   - Сегодня утром она играть не будет. Ты что, уже уходишь? Я тебя провожу. Я в Мезоне со вчерашнего вечера... Да, так вот, - продолжал он, когда они вышли из клуба, - маме пришлось уехать, - она попросила меня переночевать здесь, чтобы Женни не оставалась ночью одна, ведь дом стоит так уединенно... Новая выходка моего папаши. Бедная мама ни в чем не может ему отказать.
   Он задумался с озабоченным видом, но через миг, поразмыслив, уже улыбался: он не задерживался на том, что было ему тягостно.
   - Ну а ты-то как? - спросил он, глядя на Жака ласково и сочувственно. Знаешь, я много раздумывал о твоем "Негаданном признании". Право, мне это начинает нравиться. И чем больше думаю, тем больше нравится. Неожиданная психологическая глубина, грубоватая, да местами и темноватая. Но сама идея превосходна, и оба персонажа, во всяком случае, правдивы и свежи.
   - Нет, Даниэль, - прервал его Жак с раздражением, которое не мог сдержать, - не суди обо мне по этой чепухе. Во-первых, слог мерзостный! Напыщенно, тяжеловесно, многословно! - Он с яростью подумал: "Атавизм..." Да и содержание, - продолжал он, - еще слишком условно, надуманно... Нутро человечье... Эх, да я-то хорошо вижу, что надо было сделать, но...
   И, резко оборвав фразу, замолчал.
   - А что ты пишешь сейчас? Начал что-нибудь новое?
   - Да.
   Жак почувствовал, что краснеет, неизвестно почему, и продолжал:
   - А главное - я отдыхаю. Я и сам не подозревал, что так устал от целого года зубрежки. И к тому же я только что поженил беднягу Батенкура. Предатель!
   - Женни мне рассказала, - заметил Даниэль.
   Жак снова покраснел. Сначала - мгновенное огорчение: значит, их вчерашняя беседа уже не была как бы тайной между ними; чуть погодя - живая радость: значит, она придавала разговору какую-то цену, значит, он так запомнился ей, что она в тот же вечер пересказала его брату.
   - Давай спустимся к реке, по дороге поболтаем, - предложил он, беря Даниэля под руку.
   - Не могу, старина. Возвращаюсь в Париж поездом час двадцать. Понимаешь, я готов быть сторожевым псом ночью, но днем...
   Его улыбка ясно говорила о том, какого рода дела призывают его в Париж, она резнула Жака, и он отнял руку.
   - А знаешь что? - продолжал Даниэль, чтобы рассеять набежавшую тучку. Идем к нам, вместе позавтракаем. Доставь удовольствие Женни.
   Жак потупился, чтобы скрыть смятение, вновь охватившее его. Он сделал вид, будто колеблется, но ведь отец еще не вернулся, и можно не являться к трапезе. И его охватила такая радость, что он сам удивился. Он тотчас же обуздал ее и ответил:
   - Пожалуй. Успею сбегать предупредить домашних. Ступай вперед. Я тебя быстро догоню.
   Несколько минут спустя он увидел своего друга - тот ждал его, лежа в траве у Замка.
   - Хорошо-то как! - крикнул ему Даниэль, подставляя ноги под солнечные лучи. - А как чудесен парк нынче утром! Тебе повезло - живешь в таком обрамлении!
   - Живи и ты так - от тебя одного зависит, - возразил Жак.
   Даниэль поднялся.
   - Э, да я и сам знаю, - уступчиво ответил он с мечтательным и чуть озорным выражением лица. - Но я - не то что ты... Ну, дружище, - сказал он, приближаясь и меняя тон, - кажется, у меня завязывается чудесный роман!
   - Зеленоглазая крошка?
   - Зеленоглазая?
   - Та, что была в баре Пакмель.
   Даниэль остановился, посмотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, и странная улыбка мелькнула на его губах.
   - Ринетта? Да нет - новая встреча, еще лучше! - Он замолчал, задумался. - Да, Ринетта - девица своенравная, - сказал он после паузы. - Вообрази, она меня бросила! Да, через несколько дней!
   Он засмеялся, как человек, с которым ничего подобного в жизни еще не случалось.
   - Тебя, писателя, она, пожалуй, и увлекла бы. А меня утомляла. Никогда я еще не встречал такой непонятной женщины. Я и по сей день спрашиваю себя да любила ли она меня хоть десять минут кряду; но зато когда любила!.. Бесноватая!.. Должно быть, прошлое у нее довольно подозрительное и не дает ей покоя. Знаешь, если б мне сказали, что в прошлом она участница какой-нибудь преступной шайки, я бы, право, ничуть не удивился.
   - Ты с ней теперь совсем не встречаешься?
   - Нет. Даже не знаю, что с ней сталось; она больше не появлялась у Пакмель... Порой я о ней скучаю, - добавил он, помолчав. - Да это я так только говорю, а в сущности, длиться все это не могло, она бы скоро стала невыносимой. Ты даже не представляешь себе, до чего она назойлива! Непрерывно задавала вопросы. Вопросы о моей личной жизни. Ну да! О моей семье, о матери, сестре, и того лучше - об отце!
   Несколько шагов он прошел молча, потом продолжал:
   - Но так или иначе, а у меня связано с ней одно великолепное воспоминание - о том вечере, когда я ее отхватил у Людвигсона.
   - Ну а он у тебя не отхватил... жалованье?
   - Он-то? - Взгляд Даниэля блеснул, губы сложились в улыбку, обнажив оскал зубов: - Никогда еще мне не представлялся такой случай оценить милейшего Людвигсона: так вот, он ни разу и вида не подал, что помнит об этом! Думай о нем, что тебе угодно, старина. А я утверждаю, что он умная голова!
   Женни в то утро не выходила из дому; когда Даниэль позвал ее на теннисную площадку, она наотрез отказалась, сославшись на то, что будто бы ей некогда. Делать ей ничего не хотелось, так и не удалось ничем занять время.
   Но вот она из окна увидела, как молодые люди вдвоем идут по садовой дорожке, и сразу почувствовала досаду: Жак все испортит, не удастся позавтракать наедине с братом, а она так этому радовалась. Впрочем, дурное настроение мигом улетучилось, как только в полуоткрытых дверях появилось веселое лицо Даниэля.
   - Угадай, кого я привел к завтраку?
   "Переодеться успею", - подумала она.
   Жак прохаживался по саду - еще никогда так, как в то утро, не наслаждался он очарованием здешних мест. Владение Фонтаненов раскинулось у самого выхода из парка, поодаль от роскошных вилл, и дышало уютом, будто уединенная ферма, приютившаяся на опушке леса. Разномастные постройки прилепились к основному зданию, - вероятно, прежде это был охотничий домик с высокими окнами, позже раз десять переделанный; деревянная крытая лестница, похожая на лестницу в овине, вела в одну из двух боковых пристроек - ту, что была повыше. Голуби - питомцы Женни, беспрестанно сновали, вспархивая, по покатым черепичным кровлям; на стенах от прежних времен сохранилась ярко-розовая штукатурка, которая впитывала в себя солнечный свет, как итальянская известковая краска. Могучие ели, росшие как придется, окутывали дом тенью, и под ними было сухо, пахло смолой и не росла трава.
   Завтрак прошел оживленно - тон задавал Даниэль. Он был весел в то утро, предвкушая радости, которые сулил ему день. Он похвалил голубое полотняное платье Женни и прикрепил к ее корсажу белую розу, звал ее "сестричка", хохотал по любому поводу и сам развлекался своим приподнятым настроением.
   Ему захотелось, чтобы Жак и Женни проводили его на станцию и вместе с ним дождались поезда.
   - А к обеду ты приедешь? - спросила она. И Жак не без грусти отметил в ее тоне жесткость, которая, разумеется, без умысла, иногда прорывалась, несмотря на всю ее скромность и мягкость.
   - Бог мой, вполне вероятно! - ответил Даниэль. - Иначе говоря, я сделаю невозможное, чтобы поспеть на семичасовой поезд. И уж во всяком случае, приеду засветло - я ведь так обещал в письме к маме.