Голсуори Джон. Сага о Форсайдах

   - Джон, я еду домой в воскресенье, поездом три сорок, с Пэддяюгтонского вокзала; если в субботу тебе нужно навестить своих, ты мог бы в воскресенье приехать, проводить меня, а потом вернуться сюда последним поездом. Ведь тебе все равно нужно побывать дома?
   Джон кивнул головой.
   - Что угодно, лишь бы побыть с тобою, - сказал он, - но почему я должен делать вид, точно...
   Флер провела мизинцем по его ладони.
   - У тебя нет чутья, Джон. Ты должен предоставить все мне. С нашими родными дело обстоит очень серьезно. Нам нужно соблюдать тайну, если мы хотим быть вместе.
   Дверь отворилась, и Флер добавила громко:
   - Джон, ты просто болван.
   В груди Джона точно что-то перевернулось: невыносимо было притворяться, скрывать чувство такое естественное, такое всеподавляющее и сладкое.
   В пятницу, около одиннадцати часов вечера, Джон уложил свои вещи и свесился в окно, полугрустно, полу радостно замечтавшись о Пэддингтоне, когда услышал легкий стук в дверь как будто ногтем. Он вскочил и прислушался, Снова тот же звук. Да, несомненно ноготь! Джон открыл. В комнату вошло прелестное видение.
   - Я хотела показать тебе мой маскарадный наряд, - сказало видение и стало в позу около кровати.
   Джон, затаив дыхание, прислонился к двери. На голове у видения была белая кисея; белая косынка лежала вокруг обнаженной шеи на винно-красном платье с пышными сборами у гибкой талии. Девушка подбоченилась одной рукой, другая рука была поднята под прямым углом и держала веер, касавшийся затылка.
   - Вместо веера должна быть корзина винограда, - прошептало видение, но здесь у меня ее нет. Это мой костюм по Гойе. Поза взята с картины. Нравится тебе?
   - Это - сон!
   Видение сделало пируэт.
   - Потрогай, посмотри.
   Джон стал на колени и почтительно притронулся к подолу.
   - Виноградный цвет, - раздался шепот, - "La Vendimia" - сбор винограда.
   Пальцы Джона с двух сторон легко коснулись ее талий; он поднял глаза, полные влюбленного восторга.
   - О Джон! - прошептало видение, нагнулось, поцеловало его в лоб. Опять сделало пируэт и, скользнув за дверь, исчезло.
   Джон стоял на коленях, голова его упала на постель. Сколько времени пробыл он в этом положении, он и сам не знал. Стук ногтем в дверь, шаги, шуршание юбок, как во сне, не смолкали; и перед его сомкнутыми глазами стояло видение и улыбалось ему и шептало, и медлил в воздухе слабый запах нарцисса. А на лбу, в том месте, где его поцеловали, держался легкий холодок, словно от прикосновения цветка. Любовь наполняла его душу, любовь юноши к девушке, любовь, которая так мало знает и так много таит надежд, которая ни за что на свете не спустится с высот и должна превратиться со временем в сладкое воспоминание, испепеляющую страсть, скучный брак или, единожды на много случаев, - в сбор винограда, обильного и сладкого, с румянцем заката на гроздьях.
   И здесь и в другом месте довольно было сказано о Джоне Форсайте, чтобы показать, какое большое расстояние лежало между ним и его прапрадедом, первым Джолионом, владельцем приморской фермы в Дорсете. Джон был чувствителен, как девушка, - чувствительней девяти из десяти современных девушек; силой воображения он не уступал "несчастненьким" своей сводной сестры Джун; и, как сын своего отца и своей матери, он, естественно, был впечатлителен и привязчив. И все же в самых глубинах его существа было нечто от старого основателя их рода - тайное упорство души, боязнь выказать свои чувства, твердая решимость не признавать себя побежденным. Впечатлительным и привязчивым мальчикам с богатым воображением обычно трудно приходится в школе, но Джон инстинктивно скрывал подлинную свою природу и был среди товарищей лишь в меру несчастлив. До сих пор он только с матерью был совершенно откровенен и естествен; когда в субботу он ехал домой в Робин-Хилл, на сердце у него было тяжело, потому что Флер сказала ему, что он не должен быть откровенным и естественным с той, от кого он никогда ничего не скрывал, не должен даже ей рассказывать про их вторичную встречу, если только не убедится, что ей это известно и так. Ему казалось это до того невыносимым, что он готов был дать телеграмму и под каким-нибудь предлогом остаться в Лондоне. И первое, что он услышал от матери, было:
   - Итак, ты встретил там нашу маленькую приятельницу из кондитерской, Джон. Какова сна при более близком знакомстве?
   С облегчением и с ярким румянцем на щеках Джон ответил:
   - О, она очень славная, мама.
   Она локтем прижала его руку.
   Джон никогда еще так не любил свою мать, как в эту минуту, опровергавшую, по-видимому, опасения Флер и возвратившую его душе свободу. Он повернул голову и посмотрел на мать, но что-то в ее улыбающемся лице что-то такое, что, может быть, лишь он один мог уловить, - остановило закипавшие в нем слова. Может ли страх сочетаться с улыбкой? Если да, то на ее лице он прочел страх. И совсем иные слова сорвались с губ Джона: о сельских работах, о Холли, о Меловых горах. Он говорил быстро, ожидая, что она сама переведет разговор на Флер. Но этого не случилось. И отец его также не упомянул о девушке, хотя и ему известно было, конечно, об их встрече. Как обкрадывало, как калечило действительность это умалчивание о Флер, когда он был весь полон ею и когда мать его вся полна была своим Джоном, а его отец весь полон его матерью! Так провели они втроем субботний вечер.
   После обеда мать села за рояль; она, казалось, нарочно играла его самые любимые вещи, и он сидел, обняв руками одно колено и позабыв пригладить взъерошенные волосы. Он глядел на мать, пока она играла, но видел Флер - Флер в озаренном луною яблоневом саду. Флер над залитой солнцем меловой ямой. Флер в ее фантастическом наряде, - вот она покачивается, шепчет, склоняется над ним, целует в лоб. Слушая, он на минуту совсем забыл о себе и взглянул на отца, сидевшего в другом кресле. Почему у отца такие глаза, такое грустное, непонятное выражение? С чувством смутного раскаяния Джон встал и пересел на ручку кресла, в котором сидел отец. Отсюда он не мог видеть его лица; и снова увидел Флер - в белых и тонких руках матери, скользивших по клавишам, в профиле ее лица, в ее серебряных волосах и в глубине комнаты у открытого окна, за которым шагала майская ночь.
   Когда Джон поднялся к себе, чтобы лечь спать, мать пришла к нему в комнату. Она остановилась у окна и сказала:
   - Удивительно разрослись эти кипарисы, которые посадил твой дедушка. При свете месяца они мне кажутся всегда особенно прекрасными. Мне жаль, что ты не знал своего дедушку, Джон.
   - Когда ты выходила замуж за папу, он - был еще жив? - спросил неожиданно Джон.
   - Нет, дорогой; он умер в тысяча восемьсот девяносто втором году очень старым, восьмидесяти пяти лет, если не ошибаюсь.
   - Папа похож на него?
   - Похож немного, но тоньше и не такой внушительный.
   - Да, я это знаю по портрету дедушки. Кто его писал?
   - Один из "несчастненьких" нашей Джун; но портрет неплохой.
   Джон осторожно взял мать под руку.
   - Мама, расскажи мне о ссоре в нашей семье.
   Он почувствовал, как задрожала ее рука.
   - Нет, дорогой; это пусть когда-нибудь расскажет тебе отец, если найдет возможным.
   - Значит, ссора была серьезная? - пресекающимся голосом сказал Джон.
   - Да.
   В наступившем молчании ни мать, ни сын не знали, что дрожало сильнее - локоть ли, или сжимавшие его пальцы.
   - Некоторые люди, - сказала мягко Ирэн, - находят, что луна на ущербе имеет злобный вид; а для меня она всегда пленительна. Посмотри на тени кипарисов. Джон, папа говорит, что мы с тобою можем поехать на два месяца в Италию. Хочешь?
   Джон выпустил ее локоть, и рука его повисла: так остры и так смутны были его переживания. Ехать с матерью в Италию! Две недели назад он лучшего и не желал бы; а теперь это наполнило его отчаянием; что-то подсказывало ему, что неожиданное предложение сделано в связи с Флер. Он проговорил запинаясь:
   - О, конечно; но только, право, не знаю... Как же, ведь я только что принялся за дело? Мне хотелось бы подумать.
   Ее голос отозвался холодно и ласково:
   - Да, милый, подумай. Но лучше теперь, чем когда ты возьмешься всерьез за сельское хозяйство. С тобою, в Венеции - как было бы хорошо!
   Джон обхватил ее за талию, еще гибкую и упругую, точно у девушки.
   - А как же ты оставишь папу одного? - сказал он робко, чувствуя себя виноватым.
   - Папа сам предложил; он считает, что ты должен посмотреть хотя бы Италию, прежде чем остановишься на чем-нибудь определенном.
   Чувство вины умерло в Джоне: он знал - да, знал, - что его отец и мать говорили не откровеннее, чем он сам. Его хотят удалить от Флер. Сердце его ожесточилось. И, словно понимая происходившее в нем, мать сказала:
   - Спокойной ночи, дорогой. Выспись хорошенько и подумай. Но, право, было бы чудесно!
   Она прижала его к груди так порывисто, что он не мог разглядеть ее лица. Он стоял, чувствуя себя так, как, бывало, в детстве, когда напроказит; ему было больно оттого, что он не испытывал сейчас прилива любви к ней, и оттого, что сознавал свою правоту.
   А Ирэн, помедлив минуту у себя, прошла в гардеробную, отделявшую ее спальню от спальни мужа.
   - Ну как?
   - Он подумает, Джолион.
   Наблюдая усталую улыбку на ее губах, Джолион сказал спокойно:
   - Ты бы лучше позволила мне рассказать ему все, и мы бы с этим покончили. В конце концов, Джон по своим инстинктам настоящий джентльмен. Он только должен понять...
   - Только! Он не поймет; это невозможно.
   - Я в его возрасте понял бы.
   Ирэн схватила его за руку.
   - Ты всегда был большим реалистом, чем Джон; и ты никогда не был таким невинным.
   - Это правда, - сказал Джолион. - Но не странно ли? Ты и я, мы могли бы, не стыдясь, рассказать нашу историю всему свету; а перед собственным нашим мальчиком мы немеем.
   - Нам было безразлично, осуждает нас свет или нет.
   - Джон не может нас осудить!
   - Может, Джолион! Он влюблен, я чувствую, что он влюблен. И он скажет самому себе: "Моя мать вышла когда-то замуж без любви! Как она могла?" Ему это покажется преступным, да так оно и было!
   Джолион погладил ее руку, и улыбка искривила его губы.
   - Ах, зачем только мы рождаемся молодыми? Если б мы рождались старыми и с каждым годом молодели бы, мы понимали бы, как что происходит, и отбросили бы нашу проклятую нетерпимость. Но знаешь, если мальчик в самом деле влюблен, никакая Италия не заставит его забыть. Мы, Форсайты, упрямый народ; и он поймет чутьем, зачем его отсылают. Одно лишь может его излечить - то потрясение, которое он испытает, если ему все рассказать.
   - И все-таки дай мне попробовать.
   Джолион молчал. В этом выборе между дьяволом и морской пучиной, между болью страшного разоблачения и горем двухмесячной разлуки с женой он втайне больше доверял дьяволу, чем морю; но если Ирэн предпочитает море, он должен примириться. В конце концов, это будет для него подготовкой к той разлуке, которой нет конца. Он обнял ее, поцеловал в глаза и сказал:
   - Как хочешь, любимая.
   XI
   ДУЭТ
   "Маленькое волнение" любви поразительно разрастается, когда ей грозит опасность. Джон прибыл на Пэддингтонский вокзал за полчаса до срока и, как ему казалось, с опозданием на добрую неделю. Он стоял около условленного книжного киоска в толпе воскресных дачников, и даже грубая шерсть клетчатого костюма не могла скрыть взволнованное биение его сердца. Он читал названия романов на прилавке и наконец купил один из них, чтобы избежать косого взгляда продавца. Роман назывался "Сердце стези! ", что должно было иметь какой-то смысл, хотя, по всей видимости, не имело. Купил он, кроме того, "Зеркало дамы" и "Земледельца". Каждая минута длилась час и полна была воображаемых ужасов. Когда прошло девятнадцать таких минут, Джон увидел Флер в сопровождении носильщика, катившего багаж. Она подошла быстро, спокойно. Она поздоровалась с ним, как с братом.
   - Первый класс, - сказала она носильщику, - угловые места, одно против другого.
   Джон дивился ее поразительному самообладанию.
   - Нельзя ли нам занять целое купе? - спросил он шепотом.
   - Не выйдет. Поезд с частыми остановками. Разве что после Мэйденхеда. Держись непринужденно, Джон.
   Джон скривил лицо в хмурую гримасу. Они вошли в купе - и с ними двое каких-то болванов, черт бы их побрал! От смущения он дал на чай носильщику уйму денег. Подлец не заслужил и пенни за то, что привел их сюда, да еще с таким видом, точно все понял!
   Флер спряталась за "Зеркало дамы". Джон в подражание ей - за "Земледельца". Поезд тронулся. Флер уронила "Зеркало дамы" и наклонилась вперед.
   - Ну? - сказала она.
   - День тянулся, точно две недели!
   Она кивнула в знак согласия, и у Джона сразу просветлело лицо.
   - Держись непринужденно, - шепнула Флер и прыснула со смеху.
   Джон почувствовал обиду. Как может он держаться непринужденно, когда над ним нависла угроза Италии? Он намеревался сообщить ей новость осторожно, но тут выложил сразу:
   - Меня хотят на два месяца отправить С мамой в Италию!
   Флер опустила ресницы, чуть побледнела и прикусила губу.
   - О! - сказала она.
   Вот и все, но этого было довольно.
   Это "О!" было как быстро отдернутая рука в фехтовании при подготовке к неожиданному выпаду. Выпад тотчас последовал.
   - Ты должен ехать!
   - Ехать? - повторил Джон придушенным голосом.
   - Конечно!
   - Но - на два месяца! Это ужасно!
   - Нет, - сказала Флер, - на полтора. Ты меня тем временем забудешь. Мы встретимся в Национальной галерее на следующий день после вашего приезда.
   Джон засмеялся.
   - А что, если ты забудешь меня? - пробормотал он под грохот колес.
   Флер покачала головой.
   - Какой-нибудь другой мерзавец... - проговорил Джон.
   Она носком придавила ему ногу.
   - Никаких других мерзавцев! - сказала она, поднимая "Зеркало дамы".
   Поезд остановился; двое попутчиков сошли, вошел один новый.
   - "Я умру, - думал Джон, - если мы так и не останемся одни".
   Поезд покатил дальше. Флер опять наклонилась вперед.
   - Я ни за что не отступлю, - сказала она, - а ты?
   Джон горячо тряхнул головой.
   - Никогда! - воскликнул он. - Ты будешь мне писать?
   - Нет. Но ты можешь писать мне - в мой клуб.
   У нее свой клуб... - удивительная девушка!
   - Ты пробовала нажать на Холли? - прошептал он.
   - Да, но ничего не выведала. Я боялась нажимать слишком сильно.
   - Что бы это могло быть? - воскликнул Джон.
   - Что бы ни было, я узнаю.
   Последовало долгое молчание, которое нарушила, наконец Флер:
   - Мэйденхед, держись. Джон!
   Поезд остановился. Единственный попутчик вышел. Флер опустила штору на окне.
   - Живо! - сказала она. - Смотри в свое окно! Сделай самое зверское лицо, какое только можешь.
   Джон раздул ноздри и нахмурился; он отроду, кажется, так не хмурился! Одна старая дама отступила, другая - молоденькая - взялась за ручку двери. Ручка повернулась, но дверь не подалась. Поезд тронулся, молодая дама бросилась к другому вагону.
   - Какое счастье! - воскликнул Джон. - Замок заупрямился.
   - Да, - сказала Флер, - я придержала дверь.
   Поезд шел. Джон упал на колени.
   - Следи за дверью в коридор, - прошептала Флер, - и живо!
   Их губы встретились. И хотя поцелуй длился всего каких-нибудь десять секунд, душа Джона покинула его тело и унеслась в такую даль, что когда он снова сидел против этой спокойной и сдержанной девицы, он был бледен как смерть. Он услышал ее вздох, и этот звук показался ему самой дорогою вестью - чудесным признанием, что он кое-что значит для нее.
   - Шесть недель совсем не долго, - сказала она, - а тебе нетрудно будет свести поездку к шести неделям: - надо только не терять голову, когда будешь там, и делать вид, что не думаешь обо мне.
   Джон обомлел.
   - Как ты не понимаешь, Джон! Их необходимо в этом убедить. Если мы не исправимся к твоему приезду, они оставят свои причуды. Жаль только, что вы едете в Италию, а не в Испанию. В Мадриде на картине Гойи есть девушка, папа говорит, что она похожа на меня. Но она совсем не похожа - я знаю, у нас есть копия с нее.
   Для Джона это было словно луч солнца, пробившийся сквозь туман.
   - Мы поедем в Испанию, - сказал он. - Мама не станет возражать, она никогда не была в Испании. А мой отец очень высокого мнения о Гойе.
   - Ах да, ведь он художник?
   - Он пишет только акварелью, - честно признался Джон.
   - Когда мы приедем в Рэдинг, Джон, ты выйдешь первым и подождешь меня у Кэвершемского шлюза. Я отправлю машину домой, и мы пойдем пешком по дорожке вдоль реки.
   Джон в знак благодарности поймал ее руку, и они сидели молча, забыв о мире и одним глазом косясь на коридор. Но поезд бежал, казалось, с удвоенной скоростью, и шум его почти заглушало бурное дыхание Джона.
   - Подъезжаем, - сказала Флер. - Береговая дорожка возмутительно открытая. Еще разок! О, Джон, не забывай меня!
   Джон ответил поцелуем. И вскоре можно было видеть, как разгоряченного вида юноша выскочил из вагона и торопливо зашагал по платформе, шаря по карманам в поисках билета.
   Когда наконец Флер догнала его на берегу, немного дальше Кэвершемского шлюза, он сделал над собой усилие и привел себя в относительное равновесие. Если разлука неизбежна, что ж, он не будет устраивать сцен. Ветер с ясной реки переворачивал наизнанку листья ракит, и они серебрились на солнце и провожали двух заговорщиков слабым шелестом.
   - Я объяснила нашему шоферу, что меня укачало в поезде, - сказала Флер. - У тебя был достаточно естественный вид, когда ты выходил на платформу?
   - Не знаю. Что ты называешь естественным?
   - Для тебя естественно выглядеть сосредоточенносчастливым. Когда я увидела тебя в первый раз, я подумала, что ты ни капли не похож на других людей.
   - В точности то же я подумал о тебе. Я сразу понял, что не буду любить никого, кроме тебя.
   Флер засмеялась.
   - Мы до нелепости молоды. А юные грезы любви несовременны, Джон. К тому же они поглощают массу времени и сил. Сколько веселых похождений предстоит тебе в жизни! Ведь ты еще и не начал; даже стыдно, право. И я; Как подумаешь...
   На Джона нашло смущение. Как она может говорить такие вещи сейчас, перед самой разлукой!
   - Если ты так говоришь, я не могу уехать. Я скажу маме, что должен работать. Подумай, что творится в мире.
   - Что творится?
   Джон глубоко засунул руки в карманы.
   - Да, именно: подумай, сколько людей умирают с голоду.
   Флер покачала головой.
   - Нет, я не желаю портить себе жизнь из-за ничего.
   - Из-за ничего! Но положение отчаянное, и ведь нужно как-то помочь.
   - Ох, все это я знаю. Но людям нельзя помочь, Джон; они безнадежны. Только их вытащат из ямы - они тотчас лезут в другую. Смотри, они все еще дерутся, строят козни, борются, хотя ежедневно умирают кучами. Идиоты!
   - Тебе их не жалко?
   - Жалко? Конечно, жалко, но я не намерена из-за этого страдать: что в том пользы?
   Они замолчали, взволнованные: перед каждым впервые обнажилась на мгновение природа другого.
   - По-моему, люди - скоты и идиоты, - упрямо повторила Флер.
   - По-моему, они просто несчастные, - сказал Джон.
   Между ними словно произошла ссора в этот высокий и страшный час, когда в последних просветах между ракитами им уже виделась разлука.
   - Ладно, ступай спасай своих несчастных и не думай обо мне.
   Джон застыл на месте. На лбу у него проступила испарина. Он весь дрожал; Флер тоже остановилась и хмуро глядела на реку.
   - Я должен хоть во что-нибудь верить, - сказал Джон в смертельной тоске. - Все люди созданы, чтобы наслаждаться жизнью.
   Флер засмеялась.
   - Да, но ты сам-то смотри не упусти свое. Впрочем, может быть, по твоим понятиям, наслаждение заключается в том, чтобы мучить самого себя. Таких немало, что и говорить.
   Она была бледна, глаза ее стали темнее, губы тоньше. Флер ли это смотрела на воду? У Джона явилось чувство нереальности, точно он переживает сцену из романа, где влюбленному приходится выбирать между любовью и долтом. Но вот она оглянулась на него. Ничего не могло быть упоительней этого быстрого взгляда. Он подействовал на Джона, как натянутая цепь на собаку, - заставил его рвануться к девушке, виляя хвостом и высунув язык.
   - Нечего нам глупить, - сказала она, - времени слишком мало. Смотри, Джон, отсюда тебе будет видно, где я переправлюсь через реку. Вон там, за поворотом, у опушки леса.
   Джон увидел конек крыши, две-три дымовые трубы"; заплату стены между деревьями - и у него упало сердце.
   - Мне нельзя больше мешкать. Лучше не заходить дальше той изгороди, там слишком открыто. Дойдем до нее и распрощаемся.
   Они молча шли бок о бок, рука об руку, приближаясь к изгороди, где полным цветом распустился боярышник, белый и розовый.
   - Мой клуб - "Талисман", Стрэттон-стрит. Пикадилли. Туда можно писать совершенно безопасно, и я бываю там довольно аккуратно раз в неделю.
   Джон кивнул. Лицо его застыло, глаза глядели на неподвижную точку в пространстве.
   - Сегодня двадцать третье мая, - сказала Флер, - девятого июля я буду стоять перед "Вакхом и Ариадной" в три часа; придешь?
   - Приду.
   - Если тебе так же скверно, как мне, значит все хорошо. Пусть пройдут эти люди!
   Муж и жена, гулявшие с детьми, шли мимо по-воскресному чинно.
   Последний из них прошел наконец в калитку.
   - Семейный жанр! - сказала Флер и прислонилась к цветущей изгороди. Ветви боярышника раскинулись над ее головой, и розовая кисть прильнула к щеке. Джон ревниво протянул руку, чтобы отстранить ее.
   - Прощай, Джон.
   Мгновение они стояли, крепко сжимая Друг Другу руки, Потом губы их встретились в третий раз, а когда разомкнулись, Флер отпрянула и, метнувшись за калитку, убежала. Джон стоял там, где она его оставила, прижимался лбом к той розовой кисти. Ушла! На вечность - на семь недель без двух дней! А он тут упускает последнюю возможность смотреть на нее! Он бросился к калитке. Флер быстро шла, чуть не наступая на пятки отставшим детям. Она обернулась, помахала ему рукой, потом заторопилась вперед, и медленно шествовавшая семья заслонила ее от его глаз.
   Вспомнилась смешная песенка:
   Пэддингтонский вздох - самый горький, ох!
   Испустил он похоронный пэддингтонский вздох...
   И он в смятении заспешил назад к Рэдингскому вокзалу. Всю дорогу до Лондона и от Лондона до Уонсдона он держал на коленях раскрытое "Сердце стези!" и слагал в уме стихотворение, до того переполненное чувством, что строки нипочем не желали рифмоваться.
   XII
   КАПРИЗ
   Флер спешила. Быстрое движение было необходимо: она опаздывает, и когда придет, ей понадобится весь ее ум. Уже миновала она острова, станцию, гостиницу и направилась к перевозу, когда увидела у берега лодку, в которой стоял во весь рост, держась за прибрежные кусты, какой-то молодой человек.
   - Мисс Форсайт, - сказал он, - разрешите мне вас перевезти. Я нарочно для этого приехал.
   Она в полном недоумении вскинула глаза.
   - Ничего странного нет: я пил чай у ваших родителей.
   И решил, что помогу сократить вам дорогу. Мне как раз по пути, я собрался назад в Пэнгборн. Меня зовут Монт. Я вас видел на выставке, помните? Когда ваш отец пригласил меня посмотреть его картины.
   - Ах да, - сказала Флер, - помню - платок.
   Она в долгу перед этим молодым человеком, он дал ей Джона; и, приняв протянутую руку, Флер вошла в лодку. Еще взволнованная, еще не отдышавшись, она сидела молча; но спутник ее отнюдь не молчал. Флер в жизни не слышала, чтобы человек так много наговорил в такой короткий срок. Он сообщил ей свой возраст - двадцать четыре года; свой вес - десять стонов одиннадцать [16]; свое местожительство - неподалеку; описал свои переживания под огнем и свое самочувствие во время газовой атаки; раскритиковал "Юнону", высказав кстати свое собственное понимание этой богини; упомянул о копии Гойи, добавив, что Флер не слишком на нее похожа; дал беглый обзор экономического положения Англии; назвал мсье Профона - или как его бишь? - "милейшим человеком"; заметил, что у ее отца есть несколько "весьма замечательных" картин, но есть и "ископаемые"; выразил надежду, что ему разрешат заехать за ней и покатать ее по реке - на него вполне можно положиться; спросил ее мнение о Чехове, высказал ей свое; изъявил желание пойти как-нибудь вместе на русский балет; признал имя Флер Форсайт просто очаровательным; выругал своих родителей за то, что они в добавление к фамилии Монт дали ему имя Майкл; набросал портрет своего отца и сказал, что если она соскучилась по хорошей книге, то пусть прочтет книгу Иова; его отец похож на Иова, когда у Иова еще была земля.
   - У Иова не было земли, - возразила Флер, - у него были только стада овец и коров, и он кочевал с места на место.
   - Жаль, что мой родитель не кочует с места на место, - подхватил Майкл Монт. - Не подумайте только, что я зарюсь на его землю. Скучно в наши дни владеть землей. Вы не согласны?
   - В нашей семье никто не владел землей, - сказала Флер. - У нас всякая другая собственность. Кажется, один из дядей моего отца в Дорсете владел когда-то сентиментальной фермой, потому что оттуда ведет начало наш род; но она требовала больше расходов, чем давала ему благ.
   - Он ее продал?
   - Нет, сохранил.
   - Почему?