Говоров Александр. Византийская тьма

   Денис обошел серый монумент Тавра с тем, чтобы откуда-нибудь удобнее наблюдать прохождение живописной процессии. Мысли, обуревавшие каждого византийца по поводу эпитафии Мануила, были понятны и ему.
   Городской эпарх Каматир, тот самый сугубый правдолюбец, который, если помним, на ужине у Манефы печалился, что не может занять должность патриарха, оказавшись в должности эпарха, постарался себя показать. Был составлен подробнейший план участия всех граждан в шествии, каждая более или менее приличная семья получила место на улице, за порядок на котором и отвечала, со всеми своими чадами и домочадцами, родными и близкими. В этом ей помогали разнообразные чины полиции, самыми явными были стражники из варваров, которых легко было узнать: у них на голове был запоминающейся формы бутылкообразный шлем, как у Афины Паллады.
   Денис пристроился у подножия гранитного куба с гигантским быком, наблюдая бесконечные ряды проходящих мимо с пением попов, думая, как они, по существу, однообразны, несмотря на кажущуюся пестроту одеяний. При помощи официальной церкви Византия сумела создать то, казалось ему, к чему в истории стремилось немало цивилизованных обществ, — максимальное однообразие индивидуумов, отдельных граждан. Ему казалось, что они не более отличны друг от друга, чем, например, пчелы золотые в улье… Но внутреннее противоречие тут же вступало с ним в спор, подсказывая обратные примеры, хотя бы Сикидит, одноглазый пират, Ферруччи-лягушка, Теотоки…
   — Всё идут и идут, чинуши проклятые, — ворчал законопослушный гражданин, держа в руке веский кулек, в котором находилась полученная им бесплатная царская раздача, выглядывали аппетитные колбаски и даже ломтик сыра. — Когда закончится у нас это засилье бюрократии?
   — Который час? — поинтересовался он у Дениса. — Шестой час стоим, аж борода взмокла!
   Кстати, по поводу все той же бороды. Хорошо, что Денис оставил «на том свете» свой бритвенный прибор. До этого он никогда не ходил небритым, а здесь пришлось ему какую-то гадость запустить — ножницами подстригал. В Византии борода есть политический паспорт, люди, говорят, кончают самоубийством, если не формируется борода. В политических целях бороду даже подклеивают чужим волосом — после убийства императора Иоанна Цимисхия его роскошнейшая борода, смущавшая знатных дам и первых министров, оказалась фальшивкой… Рабам и солдатам бороду носить не положено в знак того, что они неполноправные граждане.
   — В глазах рябит, — доверительно сообщил Денису обладатель продовольственного кулька. — И идут и идут, как сукины дети.
   Видно, желание почесать язык было у него непреодолимей страха попасться на крючок стражей уха.
   — Сколько шествует одних Комнинов! — загибал он пальцы на свободной руке. — Алексей протосеваст раз, затем Алексей царевич, наследник, значит, два… Алексей, которого зовут Левша, три. Есть еще Алексей четыре и Алексей пять. А вот шествует со своими многочадцами Иоанн Комнин Толстый. Говорят, Комнины во всем первенство любят брать. Этот действительно уж толстый так толстый! А клиентов своих привел, а челядинцев — воистину сарацинское воинство!
   — Дурень ты, — отвечал первому законопослушному гражданину второй, расположившийся по другому боку Дениса. Он несколько перебрал от глубокой печали, поэтому и покачивался, и язык у него заплетался. — Дурень ты, больше никто. Если бы не царские бюрократы, хотел бы я посмотреть, чьи бы ты сейчас кушал бесплатные колбаски…
   Денис с любопытством прислушивался к этому гласу народа, понимая, что самому ни во что вмешиваться нельзя.
   И вдруг ему на плечо упало большое светлое кольцо из конского волоса. Это была серьга, и притом серьга Теотоки!

2

   Теотоки кивала ему сверху, рядом с ней улыбались еще какие-то совсем незнакомые, но тоже дружественные женские лица.
   Деловитый эпарх Каматир по знакомству предоставил Манефе для участия в похоронах (по способу «кричи-махай») целый приступок гигантского постамента Быка. Плотники обнесли его перилами, приделали лестнички, и Манефа разместилась там со своими моськами, горничными, Икономом, приживалками и просто симпатичными молодыми людьми. Получилось нечто весьма тесное, но веселое, похожее на московский трамвай. Кроме самой Манефы, все, оказалось, уже были знакомы с Денисом, приветливо ему подмигивали, приглашали поскорее забираться к ним наверх.
   — Вот это Ира, — отрекомендовала Теотоки, позволяя Денису в тесноте поцеловать себя в щечку. — Она влюблена в вас, сеньор, по уши и даже выше. Так что, знакомя вас, я рискую!
   Грациозная беляночка не переставала смеяться, разглядывая Дениса.
   — Но сначала с деспотой Ангелиссой, — предупредила Теотоки. — Без представления тетушке — ни-ни. И прошу, про мистические ваши авантюры пока ни слова!
   И она подвела Дениса к матроне, насколько позволяла теснота площадки.
   — Это Дионисий, из Археологов, я тебе рассказывала…
   — Благословит Бог, — важно ответствовала Манефа. В жаре и оглушительном звучании хоров она уже плохо все воспринимала. И продолжала растолковывать невидимому соседу, стоящему о другой ее стороне: — Ну что ж, если василевс у нас дитя, это даже к лучшему, такая простота сердца! Пусть опытные педагоги подбирают ему игрушки — и по политике, и по воинскому делу.
   — Но сознайся, всепочтеннейшая, — отвечал ей собеседник, и Денис узнал хрипловатый и вечно возмущенный басок Ласкаря, пафлагонского акрита. — Ни в законе божеском, ни в законе человеческом нет, чтобы младенец был женат, обвенчан и чтобы жена у него была взрослая женщина…
   Теотоки показала Денису небезызвестного Ангелочка в весьма воздушных одеяниях, который с утра уже клюкнул и мечтательно заводил глаза.
   — Акоминат, — представился его сосед, благообразный молодой человек, как раз из числа тех, кто соблюдает культ бороды.
   «Акоминат, Акоминат… — напряг память Денис. — Что-то очень уж знакомое. Вертится на языке — Акоминат…»
   — Археологи? — в свою очередь, рассуждал Акоминат, который числил себя в специалистах по части генеалогии. — Это откуда же такие? Что-то очень восточное — Трапезунд, Колхида, Фанагория?
   Здесь тоже шел свой разговор о политике. Никита Акоминат заверял, что силой естественного хода вещей все придет к воцарению Андроника, который ныне в опале. Об этом чернь кричит на всех перекрестках.
   «Андроник I Комнин? — вспоминал Денис. — Был, был вроде такой монарх в восьмидесятых годах XII века… Если поднапрячься, можно и точнее вспомнить. Зверюга был и демагог, пуще всех прочих».
   В том же духе высказался и Акоминат.
   — Народ, он что? Мало ему было твердой руки при Мануиле, царство ему небесное? Забыли, что ли, басню, как Юпитер лягушкам царя посылал и что из этого вышло? С Андроником будет еще похуже…
   — Ни-ки-та! — коснулась его веером Теотоки. — Побойся же ты Бога, вот его, принца Андроника, родная дочь…
   А принцесса эта, Ира, ничуть не волнуясь политической аттестацией папеньки, только и делала, что взирала на Дениса, как на некое божество. И лицо ее, светлое, осмысленное, казалось само источником лучей.
   — Эт-то моя не-ве-ста! — с расстановкой произнес вновь перегрузившийся Ангелочек, в том духе, что он не даст ее обижать. Но на него никто и внимания не обратил.
   Никита принялся оправдываться, уверяя, что для таких личностей, как принц Андроник, «сильная рука» есть лучшая похвала.
   — И! — смеялись собеседницы, взмахивая веерами и попивая сок, который приготовил им со льда заботливый толстяк гном Фиалка. — Не отговоришься теперь, милый Никита!
   — Я все передам отцу, — обещала Ира. И непонятно было, серьезно она или шутит.
   — Плюнь на них, принцесса, — все так же с расстановкой предложил Мисси Ангелочек.
   Денис не вступал в разговор. Из-за запаха перегретых солнцем тел и каких-то базарных духов, которыми был обильно надушен гном Фиалка, до него донесся неповторимый аромат лаванды. И стало ему грустно.
   Ах, запахи, вы есть, казалось бы, самая ничтожная сила, а на самом деле вы самая сильная малость! Забываются ласки и благословения, тускнеют цвета и краски, растворяются в пространстве времен, а какой-нибудь малый запах, посторонним незаметный аромат вдруг переворачивает все вверх дном и заново воскрешает чувства и мысли.
   Наверное, почувствовала это и Теотоки и напустилась от нечего делать на Фиалку.
   — Что ты надо мной здесь навис? Распарился весь, прямо так и пышешь! И откуда у тебя такие ядовитые духи?
   Фиалка поспешно отодвинулся, и Денис в тесноте попал на его место. Теперь Теотоки оказалась прижатой к нему и лицом к лицу с ним. Завороженно смотрела снизу вверх на загорелое лицо Дениса и пробивающуюся бородку, а он взгляда не мог отвести от ее блестящих слегка выпуклых глаз.
   — Итак, я выхожу замуж, — внезапно заявила ему она и почувствовала, что из жалости к самой себе у нее выступает слеза. И словно продолжала прерванный разговор: — Как видишь, замуж.
   — Очень жаль, — так же неожиданно отвечал Денис, вместо того чтобы поздравить или еще что-нибудь. — Поли симпону.
   — Ты придешь ко мне на свадьбу, — продолжала она, уже плохо соображая, что говорит.
   Нервными пальчиками взяла шнурок от его офицерской хламиды и принялась крутить.
   — А до свадьбы как? — автоматически спросил Денис, понимая, что говорит глупость.
   — Я сама к тебе приду… — изломала она линию бровей. — Скажи, где ты живешь?
   Но не пускаться же было здесь в объяснения лабиринтов Большого Дворца! Тут как раз и тетушка Манефа заметила, что молодежь, занявшись обсуждением своих проблем, сидит совсем уж непочтительно — спиной к траурному шествию. Матрона обратилась к племяннице с соответствующим вразумлением.
   Тут ее собеседник, Ласкарь, заметил, что совсем рядом находится и Денис. Он буквально затряс Манефу.
   — Матушка, всепочтеннейшая! Изволь обратить внимание. Ведь среди твоей свиты находится мой друг! Это тот благороднейший Дионисий, который воскресил василевса в первый раз, тот самый чародей!
   Манефа пожелала побеседовать с ним снова, все поворачивались к вновь обретенному волшебнику так экспрессивно, что квелые перила трещали. Теотоки взмахнула густыми ресницами, словно косила траву:
   — Ах, вот как! Это вы, сударь, оказывается, тот мистик… Надо на всякий случай держаться от вас подальше…
   А сама в тесноте уж так к нему прислонилась, что Мисси Ангелочек ревниво заявил:
   — Ах, если воскресил в первый, почему не воскрешает во второй? Во всяком случае, занимался бы своим прямым чародейским делом, не ходил бы, не смущал чужих принцесс!
   На что отвечал, сверкнув глазами, революционно настроенный усатый Ласкарь, тоже успевший клюкнуть разбавленного хиосского:
   — О нет, господин Дионисий, ответь им. Не будем больше воскрешать царей, никаких деспотов и тиранов!
   Шествие все шло и шло, тысячные процессии попов и чиновников все потели в толстых ризах под жарким, благодатным солнцем. Матушка Манефа все ворчала на своих мосек и приживалок. Удивительно беленькая среди загорелого византийского народа принцесса Ира смеялась над подругой:
   — А, будущая госпожа Врана, вы, оказывается, влюблены? Вот вы где теперь у меня сидите! И показывала ей миниатюрный кулачок. Теотоки же от полного неустройства жизни напустилась на верного Фиалку, сосредоточенно работавшего в жаре опахалом:
   — Умерь свой пыл, ты сокрушишь наши прически!

3

   Денис возвратился, полон переживаний. Значит, мир, в котором он очутился по воле судьбы, не фантом, не мираж? И даже очень весело можно жить в этом мире? И никогда в своей жизни он еще не чувствовал ничего подобного! И она выходит замуж!
   У дверей своей пресловутой кувикулы он остановился. Слышался звон струн, развеселые голоса. Этого еще не хватало!
   Поднял занавес и увидел медный таз с горячими угольями, на которых скворчало жареное мясо, а вокруг располагалась целая компания с кружками в руках. При входе Дениса все почтительно встали.
   — Простите, синьор, — стал объясняться Ферруччи. — Мы думали, вы задержитесь на заупокойной мессе.
   Присутствующие улыбались дружелюбно, без всякого фарисейства и заискивания.
   — Это мои родственники и друзья, — представил Ферруччи. — Они пришли меня навестить, у нас, у итальянцев, такой обычай. Вот мой папаша, о котором я вам рассказывал. Бывший оружейник, а сегодня неисправный должник казны.
   — Де Колон, — старик приставил ладонь к вязаному колпаку, будто отдавая честь.
   «Вольница!» — подумал Денис, которому, когда он возвращался домой, так хотелось отдохнуть от многоголосья дневного. К тому же он успел проникнуться византийским чопорным духом и его раздражало это фамильярное радушие по-итальянски.
   — Колумбус, значит?
   — Да, да, синьор. Колумбус, де Колон. «Еще один предок великого мореплавателя», — усмехнулся Денис, а Ферруччи продолжал:
   — Его, то есть моего отца, время от времени сажают в долговую тюрьму, а время от времени выпускают. Вот сегодня он на воле, поэтому мы собрались.
   — Неразумные они, которые меня сажают, — пожаловался Колумбус-отец. — Не дают мне заниматься моим ремеслом. Вернули бы мне патент, я бы быстро казне свой долг отработал.
   — А вот это Пьетро, — указывал дальше по ряду Ферруччи. — Он самый младший из Колумбусов. С большим трудом удалось устроить на мое место, то есть дворцовым скороходом. И это как раз еще один повод для нашей встречи.
   Опять шумели, а Денис подумал: «Значит, не считаешь теперь мое место невыгодным?»
   — Это Бьянка, — представил Ферруччи совсем юную девицу, а она вся вспыхнула при этом, как умеют вспыхивать только очень светлые блондинки. — Ее матрона зовет просто Белянкой, а мы в нашей фамилии зовем ее Ля Коломба, то есть Голубкой. Правда, она похожа на голубку?
   — Да ну тебя! — Бьянка закрылась веером.
   — Эта голубка, бедная, как и все мы, вынуждена впрячься в общее семейное дело. За наши долги она отдана в услужение известной вам Манефе Ангелиссе. Та сегодня на похоронах, поэтому Голубка с нами здесь.
   И тут Денис увидел, что кто-то в его ногах все-таки распростерся. Это была та самая чернокожая Фотиния, которую они нашли в монастыре Пантепоптон, которая сама за ними побежала вдогонку и которой он велел идти в его кувикулу. Денис ее поднял. Доброе, похожее на сморщенный уголек личико юной негритянки умоляло даровать ей милость.
   — Мы займемся ею потом, — величаво объявил Ферруччи. — А сначала, синьор, вам остался неизвестен здесь только Амадей, вот он! Он силач, он добряк, он отпетый мореход, корабельщик, но он не из фамилии Колумбусов, а здесь он потому, что он приволакивается за моей сестрой, за Голубкой. Хочет быть ее женихом, но не решается, потому что она ведь крепостная!
   — О, Ферруччи! — вспыхнул теперь краснощекий и мужественный красавец Амадей.
   — Ну что ж, братцы, — сказал Денис, к которому вернулась его обычная ровная веселость, он даже потер руки. — Если бы вы еще и покормили голодного паломника, вернувшегося с похорон императора!
   — О! — с энтузиазмом вскричали все присутствующие.
   Прежде чем усадить его на (председательское?) хозяйское место, чернокожая поднесла ему фаянсовый рукомойник с полотенцем, а Ферруччи на нее указал:
   — Считайте, синьор, что эта рабыня ваше самое удачное приобретение последних дней. А поглядели бы вы, какова она с метелкой или со сбивалкой масла, какие она при этом людоедские песенки поет!
   «Чудеса! — думал Денис, насыщаясь. — Словно я сижу в кругу своей археологической бригады, все шутят, все друзья…»
   Ферруччи же продолжал свои остроты и доострился до того, что заявил:
   — Уж до того эта чернокожая Фотинья хороша, что если вы сами на нее не имеете видов, синьор, можно я на ней женюсь?
   Поднялся хохот и иное выражение эмоций, а бедная Фотиния заплакала. Бьянка уже не в шутку хлопала брата веером по голове. Колумбус просил извинить сына за не совсем удачную шутку.
   — Кстати, — заметил Денис. — А как же мы будем ее звать? Как тебя звать, сирота?
   Оказалось, что Тина. Природное имя свое она тоже сказала, но оно состояло из шипящих и цокающих, поэтому было совершенно непроизносимым.
   — Вот! — доказательно заявил Ферруччи. — Я же говорил — людоедка!
   Разлили вкусный напиток, привезенный из Генуи, кьярабьянка — белое светлое.
   — Как же все-таки дошло до долговой тюрьмы? — спросил Денис старшего предка. — Может быть, вам вернуться на родину?
   Колумбус раздумчиво развел руками.
   — Вы здесь иностранец, добрый синьор. Мне сын рассказывал историю вашего прибытия из стран гиперборейских. Вы, вероятно, ослеплены блеском царского золота и роскошью одежд…
   И он поведал о сирых и бездомных, коих тьма тем, о катакомбах, переполненных отверженными, о распавшихся связях и разрушившихся устоях…
   «Будто современный учебник истории читаю, — подумал Денис. — Так и режет, как какой-нибудь Литаврин или Каждан».
   А старший Колумбус, войдя в лекторский пыл, поднял указательный палец:
   — Само общество резко разделилось: там (наверху) ангелы света, там (внизу) дети мглы! И не бывать уже между ними согласия.
   — А что же вы не возвращаетесь в Геную? — повторил Денис свой сакраментальный вопрос.
   — Да, — признал папа Колумбус, — конечно, там дышится посвободнее и грабежа такого зверского нет… Но там, синьор, своя мафия, к ее законам ой как привыкать! К тому же важно и то, что там жизнь попроще, поскучнее. Нет такого блеска и комфорта, как здесь. А мои дети уже все здесь рождены.
   Ферруччи, который оказался на все руки мастак, настраивал мандолину. А папа, в его возрасте большой любитель политики, не мог остановиться:
   — Нас скоро всех пожрет Венеция, владычица морей. Да, да, эта самая Венеция, бывшая наша провинция! Мануил, чувствуя опасность, под корень иссек ее отсюда, но она следит за нами тысячью глаз своих шпионов и подкупленных чиновников, уськает западных королей — приходите, мол, возьмете все голыми руками!
   «Ах ты. Господи! — подумал Денис. — Если бы тебе было еще дано знать, что спустя двадцать четыре года придет четвертый крестовый поход и сокрушит в прах всю эту мощь и великолепие!»
   Между тем из двери то и дело высовывалась головка Фармацевта в тимпанчике, он почему-то не желал входить. Пришлось Денису встать, выйти.
   — Что это за люди? — спросил с трепетом Фармацевт.
   — Как что за люди… Мои друзья, а что? — Денис почему-то чувствовал себя неловко и не понимал, почему он должен оправдываться.
   — Ты не знаешь этих людей! А вдруг это какие-нибудь стражи уха?
   — Я отвечу в твоем же духе, — улыбнулся Денис. — Чьи уста чисты, тот не станет опасаться за уши.
   — Но ты же господин и должен держать людей на расстоянии… — не прекращал наставлять мухоморчик, который вдруг оказался злобным — глазенки его сверкали.
   — Послушай, — прервал Денис. — Не будем рассуждать об этом. Скажи лучше, где там твоя кесарисса? Передавал ли ты, как я просил, что в монастыре оказалась не та Фоти? Или устрой мне аудиенцию…
   Фармацевт забормотал, что кесарисса находится под арестом, нелепо взмахнул рукавами и куда-то унесся. Денис замечал в нем все более несуразностей. Да и вообще, кто он таков?
   В кувикуле между тем составился ансамблик. Ферруччи пел, остальные подпевали, а Голубка смотрела на своего Амадея.
 
   Он верит, что увидел свет
   В угрюмом золота сиянье,
   В алмаза дьявольском мерцанье
   Или в соитии монет —
   Он только там увидел свет!
   Но не дано вовек ему
   Купить любви простого сердца
   И приоткрыть доверья дверцу
   За все сокровища ему
   И хоть на миг развеять тьму,
   И хоть на миг развеять тьму!

4

   Чернобровое девичье лицо изогнулось, словно напечатанное на листе пластмассы. Подрагивают крылья носа, ощутим запах лаванды, растет нежность необычайная, и становится понятно, что это снова сон.
   Ах, зачем ей непременно замуж сейчас надо идти? Да как зачем? Жить-то как-то надо…
   И нечего тебе, одинокий пришелец вселенной, путаться, ломать чужие жизни… Разве тебе не достаточно, что сломана твоя?
   Значит, она из рода Ангелов? Высокородная девочка, вот как… Никогда бы не сказал! Прямо схватил бы ее и на дискотеку в Технологический институт. А та другая, белесая? Она и вправду принцесса?
   Что за имя такое — Теотоки? Кажется, это одна из анаграмм имени Марии — Богородица. Была, была в списке императриц и такая — Мария Теотоки, уж из Ангелов или Комнинов, он не помнит, и не здесь, а в Трапезундском царстве. Кто их знает, этих византиек? Если историю их «Анекдоту», то есть неизданную, полистать, увидишь там немало принцесс, которые опрокидывались кто в нищету, кто в раскол, кто в цирк, кто в притон, чтобы потом воссиять как самодержица или святая! Есть же, кстати, у греков примета — у кого сросшиеся брови, тот скрытен для всех.
   И вот сквозь смуглые черты пробивается облик другой, уже потускневший, чуть ли не забытый. Сиянье света, волосы как золотая диадема. С глаз долой — из сердца вон.
   Окружают его грифоны с человечьей ухмылкой, грифоны с закрученными клювами, в оперении из железных стрел. Среди них и Сикидит, с шеей заверченной, как скрипичный ключ, ничуть, кстати, не страшный, а просто источающий мерзость. А грифоны клюют, терзают нежную Светку, капает кровь. Она горюет жалобно, а может быть, это уже и не Светка, а генуэзская Голубка?
   Он понял, что кричит дико, но когда проснулся, уже и эхо умолкло от его крика. В кувикуле мирно сияла розоватая лампадка, бросая блики на медные ризы Богородицы. Если бы он, Денис, знал хотя бы одну молитву!
   Кто-то стоял на коленях возле его постели. Денис поднял голову — это был Ферруччи, столь ретиво взявшийся ему служить.
   — Что кричите, синьор? У вас видения? У меня тоже. О Боже, что же нам предстоит, если у всех такие предчувствия? Астрологи говорят, что на нас надвигается адская звезда, комета. Не могу понять только, как она может быть адской, если она падает сверху, а ад-то внизу, в преисподней!
   Денис позволил ему болтать без умолку, у обоих легче становилось на душе. Ночь была тягостной.
   — Вы ведь не станете меня бранить, синьор, за то, что на ваши деньги я купил себе этот скарамангий в зеленый узорчик, вот эти сапожки привозные, из Египта. Еще есть теперь у меня крепкая хламида, чтобы было чем накрыться от дождя…
   «Еще бы тебе теперь это место не казалось выгодным!» — Денис вспомнил его прежние терзания.
   — Я не знаю, каков ваш родовой герб, Археологов, — продолжал верный слуга. — Я должен отдать вышить его на спине у каждого своего кафтана или плаща. Я делаю это с большим удовольствием, мне просто очень нравится быть вашим рабом, да, да, синьор, не смейтесь… Еще надо бы что-то купить и для вашей новоприобретенной чернокожей. Позвольте, я выдам ей из ваших денег сумму, а одежду пусть уж она сама покупает…
   — Послушай! — начал раздражаться Денис. — Откуда у меня такие деньги? — Эта трескотня среди ночи переставала ему нравиться.
   Ферруччи воспринял этот вопрос как сигнал к подробному финансовому отчету и рассказал, что за особые заслуги перед Высоким Престолом он, чужеземец Дионисий, еще по указанию покойного царя, удостоен номисны серебра, что после размена выразилось в двухстах пятидесяти полновесных денариях, а при пересчете на медную монету одной тысячи ста пятидесяти драхм коринфской чеканки плюс сто двадцать драхм за размен. Если же считать на мелкие оболы…
   — Дашь ты мне сегодня заснуть? — просто крикнул Денис.
   Ферруччи невозмутимо обещал дать заснуть, но прежде он должен быть уверен, что хозяин во всем ему доверяет. Тут уж Денис не выдержал, спросил, на что он собирается тратить такую уйму денег. Ферруччи заверил, что в первую очередь на его, синьора, одежду. Где попало невместно ему шиться, но и в воинской форме больше не следует ходить, он не военный. Недорогие портные есть возле площади Тавра…
   — Завтра, завтра разберемся, — умолял Денис. Но Ферруччи не отстал, пока не сообщил, что в силу завещания покойного василевса он в числе других персонэтерии, то есть личной дружины царя, должен получить пахотной земли самое малое двадцать десятин…
   — Уже я и помещик! — зевнул Денис. — Так за чем же дело?
   — Понимаете, синьор, тут нужны особые траты, как вы к этому отнесетесь? Протоканиклию, то есть чиновнику канцелярии, я вынужден был дать десять денариев только за то, что допустил меня, то есть нас с вами, пред светлые очи верховного стратофилакса — квартирмейстера, в ведении которого состоит учет офицерских земель.
   — Короче говоря, надо давать взятки?
   — Увы, синьор!
   — Ну и давай. А я сплю.
   Денис взбил подушки и зарылся в них с головой, чтобы не слышать своего личного квартирмейстера, который хоть и удалился за перегородку, но там продолжал все это объяснять бедной безгласной Тине, притулившейся на коврике у таза с угольями, успевшими остыть.
   Но сон не приходил, и вместо колеблющихся грифонов и жуткой ухмылки Сикидита теперь терзали его самые прозаические мысли.
   Домой! Но как попасть домой из этого невероятия, из этой более чем космической дали? Не суждено ли теперь его домом стать этой кувикуле?
   А если даже ему удалось бы как-то упросить, разжалобить или, черт возьми, заставить окаянного Сикидита отправить его назад, то как оставить здесь беспомощную Светку Русину, если это она?
   Рассвет начинался с того, что четко обозначилось четырехугольным контуром дождевое отверстие в потолке, которое имелось в каждом порядочном византийском доме. Оно светлело и розовело, затем запылало восходом и осветило стены кувикулы, разрисованные унылой казенной розочкой.