Говоров Александр. Византийская тьма

   — Значит, туда ехали с одной девушкой, а обратно возвращаетесь с другой? Ведь это я был тогда, когда вы вдвоем на ветвях платана сидели…
   Денису хотелось выдать ему подзатыльник, но он отложил это на потом.
   Фелюга Маврозума во тьме, зарываясь в волны, шла на самую середину пролива. Гребцы нажимали на весла кто во что горазд, потому что ритмический молоток не стучал, старались только не плескать. И они все неслись в полном мраке и неведении, в неизвестное пространство, и никто не знал, что сулит им небо, озаряемое только бесчисленными скоплениями звезд.
   Маркитантка разместилась в Маврозумовом шатре, где сидел и Денис. Почувствовав себя в привычной походной обстановке, она при свете фонаря принялась расшпиливать свои узлы. Смешала вино, отправилась к гребцам, каждому преподнесла во тьме чарочку для подкрепления души.
   — О, Суламифь! — говорили благодарные пираты.
   — И ты не боишься? — спросил Денис. Ведь надо было с ней о чем-то и разговаривать. — Наше дело рискованное, ты понимаешь?
   — А! — Откинула она голову, отбросив косы, видимо, это был ее привычный, характерный жест. — Я к риску привыкла. Знаешь, за кем только я не была?
   «За кем же?» — хотелось спросить Денису, но он все-таки постеснялся. Она же без всякого стеснения задрала свои полотняные юбки и показала при свете фонаря смуглое до желтизны бедро, на котором красовался рубец от стародавнего шрама.
   — Это палач, — сказала Сула. И пухлые губы ее задрожали, как у ребенка, а Денису смертельно захотелось ее поцеловать, приласкать.
   И в этот момент борта фелюги содрогнулись от невероятного удара. Фонарь погас, все что толькочможно посыпалось на пол, маркитанткино вино полилось со звучным бульканьем, а сама она закричала: «Тонем!»
   Вторым, еще более сильным ударом Сулу швырнуло па еле удерживающегося Дениса, по полу катались бутыли и кубки, морская вода хлынула меж ребер судна.
   — Все за борт! — командовал на палубе одноглазый. — Мы наткнулись на императорский корабль! Все за борт, тут до берега десять сажен!
   — Ай-ай-ай! — визжала Суда, уцепившись за Дениса. — Я не умею плавать!
   Ретиво исполняя приказ правительства пресечь сообщение через Босфор, великий дука флота Контостефан ввел в пролив все наличные корабли, от неуклюжего дромона с пятью рядами весел до самой мелкой галеры. Ночью было приказано бортовых огней не зажигать. А было новолуние, бледноликая богиня босфорских ночей, как ее звали поэты, не изволила взойти на небосвод, и вот результат — и без того плохо управляемая фелюга Маврозума врезалась во тьме в такой вот малоповоротливый многоэтажный дромон.
   Дромону что — он только содрогнулся и закачался на морской зыби. А фелюга Маврозума приказала долго жить. Императорские матросы зажгли все наличные фонари и факелы и принялись баграми вылавливать все, что плавало вокруг.
   Денис пришел в себя в каюте великого вождя флота. Контостефан, как всегда изысканно одетый и от нечего делать кушающий подсоленные орешки, приказал подать больше свечей и брезгливо всматривался в мокрого, опутанного водорослями Дениса.
   — Кто это?
   Ответил стоящий в уничиженной позе — на коленях, лицом в пол — пленный Маврозум.
   — Личный посланник принца Андроника. Мне было приказано переправить. А куда, кому — пусть он сам говорит.
   Когда Дениса проводили в каюту Контостефана, он по дороге успел заметить разожженные жаровни с угольями, клещи, тиски, наручники, еще какие-то инструменты нытки. Поэтому, когда после приказа адмирала с него принялись стаскивать его мокрый скарамангий, он приготовился к худшему. Но оказалось наоборот — ему предложили чистый и сухой комплект новенького обмундирования флотского офицера. Когда Денис переоделся, его вновь ввели к Контостефану, где царило молчание, прерываемое только хрустом орешков, да время от времени утробно вздыхал бывший пират, стоящий все в той же смиренной позе.
   — А я вас помню, — сказал Контостефан и похрустел орешками. — Это вы ведь исцелили однажды покойного ныне василевса Мануила.
   «Это ты меня продал в зверинец на пищу львам», — чуть было не ответил Денис, но промолчал.
   — Угощайтесь, — предложил адмирал, и раб-аравитянин сей же миг принялся ставить на столик тарелочки со сластями.
   — Благодарю, — перенимая его дипломатическую игру, сказал Денис и с достоинством откушал немного сластей.
   — Вас доставят в ту точку берега, — продолжал Контостефан, — куда вы пожелаете. Никто не станет за вами следить.
   От всего пережитого (все-таки тонул!) и от этой напряженной великосветской игры скучающего адмирала Дениса вновь занесло. «А, была не была!» — и он заявил, повышая голос:
   — Напрасно вы медлите, светлейший, и не спешите изъявить покорность законному государю. Да здравствует Андроник Великий!
   — Да здравствует Андроник Великий, — совершенно серьезно повторил за ним адмирал. Как само собой разумеющееся.
   А весь корабль, весь огромный пятиярусный дромон, свидетель побед при Крите и Фамагусте, который за деревянными бортами и переборками чутко прислушивался к разговору командующего с личным представителем принца, вдруг взорвался громким криком:
   — Да здравствует Андроник Великий!
   После этого наш Денис уже и не знал, чего говорить, а великий дука флота все так же пододвигал к нему тарелочки с лакомствами и говорил спокойно:
   — До утра далеко, идет еще вторая вахта. Я было хотел вас поразвлечь, продемонстрировать, есть у меня трофей забавный — ракеты, устроили бы фейерверк. Но вижу, у вас дело государственной важности, вы торопитесь. Поэтому вас начнут высаживать немедленно, не сомневайтесь, все ваши люди будут освобождены вместе с вами, даже включая этого недостойного.
   Он пнул золоченой туфлей стоящего на коленях пирата, который только скорбно заохал. Единственный глаз его плакал от унижения.
   А еще слышно было, как маркитантка Сула вертится среди матросов и предлагает им плодово-ягодное по пяти оболов за кружку, а сама все печалится об исчезнувшем ослике.
   — Да не горюй ты! — хохотали матросы. — Выплывет еще! Ослы ведь не тонут!

9

   Теперь патрикий Агиохристофорит, страдающий одышкой мужчина лет шестидесяти, не чуждый всех удовольствий мира и главного удовольствия — власти, чья бы она ни была.
   Теперь в его жизни наступил краткий (как он надеялся) антракт власти — прежняя уже кончилась, новая еще не настигла. Патрикий в беседке своего райского сада на босфорской даче предавался наслаждению.
   Наслаждение это состояло в том, что он поедал без разбора все, что успевал приготовить и присылал к нему на стол недавно купленный за безумные деньги повар-египтянин. Страшно подумать, — бережливый в общем и государственный человек Агиохристофорит даже зажмуривал глаза и мотал головой — цена за этого повара равнялась стоимости двух боевых кораблей!
   Дорогостоящий кулинар изготовлял ему жаворонков в соусе из томатов, ананасное рагу с воздушным печеньем, рыбу судак, у которой в глаз были вставлены икринки большой акулы, и так далее. Пир для желудка и для кошелька!
   Однако, если искренне сказать, все то же самое подавалось, например, в отдельных кабинетах фускарии Малхаза, но тут имя, имя! Когда Агиохристофорит созывал к себе гостей, они понимали, с кем имеют дело!
   Когда Агиохристофорит в угрюмом одиночестве наедался до отвала, слуга подавал ему птичье перышко, он засовывал его себе подальше в глотку, вырыгивал все, что съел ранее, омывался тщательно, и все начиналось сначала. Процесс, описанный еще римским Петронием и Плинием Старшим.
   При этом он рассуждал (скотина просто наедается, а человека и отличает, что он при этом рассуждает): где те, с которыми он начинал? Иные покоятся в пучине морской, другие, страшно подумать, в выгребной яме. Мало кто покоится среди предков, на кладбище честном. А Агиохристофорит все жив, потому что заповедь соблюдает: богово богови, кесарево кесареви. Власти приходят и уходят, а Агиохристофориты остаются. Теперь же с приходом Андроника все может полететь в тартарары — он непредсказуем. Но и это предвидится несложной философией Агиохристофорита: насладимся же, может быть, в последний раз!
   Но Агиохристофорит все же не некультурный какой-нибудь ублюдок, спекулянт-скоробогатей, вчерашний навозник. Нет, Агиохристофорит сам из старинного рода, и отец его был церковным учителем. Поэтому наслаждение телесное, низменное, если можно так назвать, у него соединялось с наслаждением интеллектуальным.
   Для этого были приглашены известные красотки от Малхаза: Мела — черная как смоль, Левка — белая, почти белесая, седая и Халка — красная как медь. Они сами подавали ему блюда диковинного повара, обмахивали павлиньими опахалами, отгоняли назойливых азиатских мух. А в промежутках исполняли чувственные танцы.
   Разойдясь, Агиохристофорит потребовал, чтобы красотки вообще разделись догола. Нахальные девицы запросили тройную цену. Агиохристофорит окрысился: вы что, хотите, чтоб я очередной боевой корабль из-за вас продал? Девицы сначала хотели закауриться, но потом сообразили, что с такими деятелями, как Агиохристофорит, ссориться нет выгоды, профессия, в сущности, одинаковая. Поэтому они объявили забастовку наоборот, они, конечно, разденутся, но в знак протеста вообще с Агиохристофорита не возьмут ни обола!
   Агиохристофорит захохотал: ладно, девушки, дайте мне прийти к власти, рассчитаемся!
   Глядя, как они чувственно колыхают красивыми изгибами стана, какие крепкие и округлые у них ягодицы, патрикий сначала расстроился, и его мысль мы бы перевели так: где мои семнадцать лет? Но постепенно разум его возвратился на философскую стезю в смысле — наслаждайся пока хоть лицезрением, тем более совершенно бесплатным! Он отвлекся, думая: какие они одинаковые и какие все три разные. Взять Мелу — кожа смуглая, как спелая оливка, и на ней нежный пушок. Тело плотно сбитое, как у мальчишки, но волнует не менее, чем самое, женское. Белесая Левка — это недопеченный калач, вся пухленькая, вся аппетитная, но опять же ничего лишнего: живот и груди кажутся полноватыми, а срежь хоть вершок — и нет того обаяния. А вот медно-рыжая Халка вся розовая, как только что родившийся младенец. У нее, кажется, совсем ни к чему ступни покрупнее, кисти рук погрубее, коленки мословатые, но все это, опять же, в такой гармонии, что приходится только диву даваться и славить неведомого Творца!
   Слуга доложил, что прибыл некто из-за пролива, имя сказать не желает.
   — Гони в шею! — закричал увлекшийся Агиохристофорит. Но тут же вскочил как ужаленный. — Погоди, погоди, не гони! Я сейчас выйду сам, вот халат надену.
   Его ожидал молодчик в форме морского офицера — голубая стола, короткая хламида, шляпа с завязками. Агиохристофорит сразу его признал: а, это ж праведник из Львиного рва, помощник диавольский, говорили, что его ухлопала Маруха, а он жив!
   Праведник доложил условленную фразу — аз есмь грядый во имя Господне, и Агиохристофорит возликовал. Значит, Андроник не может без него, Агиохристофорита, обойтись, личного представителя к нему посылает.
   Пригласил откушать с дороги чем Бог послал — а это были все те же разносолы того же драгоценного повара. «Где ваши люди, которые с вами? Как их устроить?» Ферруччи с лошадьми отправился на Агиохристофоритову конюшню, а Сула бесцеремонно поднялась на второй этаж и в коридоре встретила Мелу, Левку и Халку, которые успели одеться. Начались аханья на тему «Сколько лет, сколько зим!», обсужденье каких-то пустяковых женских дел.
   Денис оглядел кушанья — жаворонки слишком мелки, каждая зажаренная тушка на один глоток, обсасывать, чю ли? Засахаренные акриды, ведь это же обыкновенная сушеная саранча! Денис взял стакан вина и гроздь лилового винограда, более сочную, чем ляжки какой-нибудь Мелы или Халки.
   Благословен грядый во имя Господне! — начал развивать мысли Агиохристофорит. — Как было условлено с принцем, ваше появление явится сигналом к открытому нашему выступлению.
   Осторожно осведомился, есть ли у Дениса какой-нибудь план или директивы, и с некоторым удивлением узнал, что нет.
   — По обстоятельствам, — отвечал тоже уже поднаторевший в дипломатии Денис.
   Агиохристофорит аппетитно обсасывал жаворонка, хрустел жареным крылышком, как будто вообще ничего не ел сто лет. В коридоре слышались оживленные голоса по поводу какой-то накидки из настоящего китайского шелка, а цена ему, а цена? Уму непостижимо! «Это с кем же ты, Сулка? Муж он твой, что ли, хозяин, начальник?» Агиохристофорит в ярости схватил со стола оловянное блюдо с поросенком и с силой швырнул его в занавесь, висевшую на двери (деревянные двери в частных домах были запрещены еще указом Мануила I).
   — Заткнитесь или ступайте прочь!
   Провожая Дениса, патрикий просил его заверить принца, что все обусловленное будет выполнено в согласованные сроки (что именно, он при этом не сказал). Денис важно наклонил голову, как будто у него была возможность что-то передать Андронику.
   — Плохой из меня шпион получился, — рассуждал Денис на обратном пути. — И даже резидент и то не вышел, совершенно никудышный! Черт меня угораздил дать понять этому Антихристофориту, что программа принца мне неизвестна. Такой болтливый и вдруг замкнулся, как могила.
   Они поднимались по улице, спасаясь от несусветного солнцепека под корявыми кронами шелковиц и земляничных деревьев. Денис сам вел в поводу смиренную свою Альму, а Ферруччи отпросился у него срочно съездить к родителям в генуэзскую слободку, он слыхал, что-то там готовится нехорошее. За Денисом брела, так же ведя в поводу своего осла, который конечно же благополучно выплыл, маркитантка Суламифь. У Дениса просто не хватало сил ее прогнать.
   Впрочем, Сула оказалась чрезвычайно полезной. Она мигом устроила и лошадку и ослика в самую лучшую из людских конюшен Большого Дворца. Она выгнала из кувикулы Дениса каких-то бродяг, успевших там поселиться. Привела вестибулария (коменданта, что ли), наговорила ему неприятностей о порядках в императорском фиске, и тот прислал немедленно двух рабынь со щетками и тряпками. Сама же Сула, подбоченясь, руководила ими — где почище, где поглаже. В общем, сделала все то, с чем справлялся только энергичный Ферруччи.
   Настала ночь, и Денис, который никак не справлялся с раздиравшими его мыслями, хотя и чувствовал усталость безмерную, вдруг услышал всхлипыванья из передней. Там на узеньком оруженосчичьем ложе юного предка Колумба расположилась маркитантка. Плач ее усиливался, Денис поднялся, подошел к ней.
   — Ты что?
   — Полежи со мною хоть немножечко, — молила Сула, однако отнюдь не молящим тоном.
   — Ты с ума сошла! — отстранился Денис. Тогда она принялась жаловаться. И уродина-то она, и калека-то она, и дура записная, не то что эти ловкие свистушки Мела, Левка да Халка.
   — Не дури, — сказал примиряюще Денис. — Ничуть ты не уродина, а, наоборот, очень даже хорошенькая. Но ты должна знать — я женат.
   — Женат! — вскричала Сула, сама себе прикрывая рот ладонью. — Женат! Это на той-то из Филарицы, такая бестелесная медуза? Мне же все известно, да какая же она тебе жена…
   — Не твое дело, — пытался перебить ее Денис, но остановить ее было невозможно.
   — Подумаешь! И к пиратам она попадала, и вышла сухой из воды. Меня вот родной папаша на рабский рынок своей рукою снес, я еще в куклы играла!
   — Сула! — крикнул потерявший терпение Денис, даже голос у него надломился. В этот момент он действительно готов был вышвырнуть ее за дверь.

10

   А утро началось с того же голоса Суды, неумолчного, как зуд осы.
   — Ой, что делается, что делается, матерь пречистая, что происходит! На рынке все разбежались, товары побросали, все кинулись к церкви Пантократора. Там тела выставлены — Маруха и ее Райнер, багрянородная и ее красавчик. Мертвые! Ночью их, оказывается, ухлопали, говорят, яд, так и пахнет одуванчиком… Лежат рядышком, а лица синие, словно из ледника.
   У Дениса сердце провалилось. Вот оно! Без сомнения, это и есть неведомая программа Андроника и Антихристофорита, для которой его приезд служил сигналом. Это и есть череда убийств и насилий… И он, миролюбивый и добрый Дениска, домашний мальчик, попал, как зубчатое колесо, в этот дьявольский механизм. Поневоле воскликнешь: пречистая заступница, кто следующий?
   Сула влетела в кувикулу сияющая, словно на праздник. Подавая Денису умыться, смотрела на него немножечко боком, виновато.
   — Ну ты на меня не сердись, генерал!
   — Я не генерал, — по-прежнему сухо ответил Денис.
   — Будешь генералом, будешь! — убежденно сказала маркитантка. — Ты и министром будешь. Тебе когда-нибудь приходилось на себя в хорошее зеркало смотреть?
   — Не мели чепуху, — уже снисходительнее сказал Денис, возвращая полотенце.
   — Правда, правда! Ты посмотрел бы на себя. Таких мужчин не знает вся Восточная Римская империя. Уж поверь мне, в мужчинах Сула толк разбирает… An! — споткнулась она, сообразив, что говорит лишнее, и даже рот закрыла ладонью.
   Но через минуту она опять смеялась и тараторила. Узнав, что Денис не хочет идти к Пантократору смотреть выставленных кесарей, она сказала: «Ну и правильно. Чего их, мертвяков, смотреть, сна лишишься…» Но добавила к своему рассказу:
   — Там народ и убийцу поймал, отравителя. Добрая такая бабушка в чепчике.
   — Птера! — вздрогнул Денис.
   — Не знаю. Но люди, вероятно, знали. Содрали с нее одежонку и капот — а это мужик! Только евнух. Она перевела дух и закончила:
   — И что ж ты думаешь? Явился патрикий Агиохристофорит, тот самый, у которого мы с тобою вчера обедали, со своими молодчиками, Птеру эту забрал и увел с собою… Говорит, государь сам с этим делом разберется!
   Она в страшном возбуждении кружилась вокруг стоящего в недоумении Дениса.
   — Все, все, все… Я сказала, я сказала, я сказала, больше ни слова. Короче, я убегаю, мы там с маркитантами условились, народ идет латинян бить.
   — Как бить?
   — Так — крушить, громить.
   — Каких латинян?
   — Которые не нашей веры. Итальянцев всяких, твоего преподобного Ферруччи, например.
   — Суда, ты с ума сошла! При чем здесь Ферруччи?
   — Не знаю, не знаю. Не я же все-таки буду бить. Я только буду покупать, что награбят.
   — Сула! — изо всей силы закричал Денис, но ее уже не было в помине.
   Встревоженный Денис спустился на задний двор к людским конюшням. Рядом со своей Альмой и маркитанткиным осликом он обнаружил боевого коня Ферруччи.
   Дежурный конюх объяснил, что ночью приезжал его светлейшества оруженосец и поставил коня в их стойло, но беспокоить их светлейшество не стал, ушел в город, сказав, что придет днем.
   Не зная, на что решиться, Денис принялся чистить свою Альму, делая это, конечно, неумело. Конюший одолжил ему и губку и скребок, потом забрал все это и моментально сделал все сам. Лошадка с удовольствием отдавалась уходу хозяина, фыркала и трепетала холкой, сама подавала нужное копыто, теплой губой касалась хозяйской руки. Словно ребенок, когда его купает мать!
   Все-таки как много утратило человечество к началу двадцать первого века!
   Конюх взялся почистить и Ферруччиева коня, Денис дал ему серебряный денарий, старик поклонился:
   — А все-таки, прости, ты не из прирожденных господ, твое всесветлейшество.
   — Что же, разве господа не чистят своих лошадей?
   — Нет, нет, наоборот! У рыцарей даже есть правило: своего боевого коня он всегда чистит только собственной рукой, хотя у него толпа слуг. И все-таки, когда они чистят, видно, что для них это удовольствие, а для тебя — труд.
   Денис оседлал Альму и выехал за ворога дворца, сам еще не зная, куда ехать. Достаточно хорошо изучив нравы, он правильно рассудил, что при византийском культе господ лучше передвигаться верхом. Всегда будешь на голову выше любой толпы.
   А народ все бежал к паперти Пантократора, цокали языком, ахали, закатывали сливообразные глаза. Денису все же было жаль Маруху, несмотря на ее прежнее коварство. Он представлял себе, какая она лежит там несчастная, которой судьба дала уникальное рождение и обделила главным — элементарной привлекательностью. Представил и ее Райнера, зубастого крокодила, — бр-р!
   Между тем народный поток заметно менял свое направление. Сердобольные бабки и любопытствующие старички уже не бежали, несся охлос — творцы погромов, захватив зубила и крюки, бежали совсем в другом направлении. Фускарии и пивные опустели.
   Хорошая публика, подобно Денису, выехала верхом. Стояли на углах и перекрестках, ни во что не вмешиваясь, но стараясь угадать, в какую сторону подует ветер событий.
   Вот и знакомый — Никита Акоминат, нотарий при патриархе. На серенькой лошадке, скромным видом весьма напоминавшей своего ученого хозяина, она стояла на углу площади Тавра. Денис впервые увидел слуг (или крепостных) Акомината. Пешие, но вооруженные деревянными палками, они стояли у хозяйского седла. Тот давал им какие-то инструкции.
   — Пахнет погромом, — начал Денис, поздоровавшись. — Вам не кажется, вселюбезнейший?
   Никита, ответив на приветствие, не совсем вежливо молчал. Денис отметил перемены в его состоянии — добрый конь (раньше о нем слыхом не слыхали), толпа слуг, ковровый чепрак на коне. Что же? Старший братец его рукоположен в архиепископа Афинские, это важный духовный пост, и сам Никита пристроился при патриархе. И сосватан хорошо, хотя невеста еще куличики делает из песка.
   — Кого же сегодня пришла очередь громить? — спросил Денис, не без своей всегдашней усмешки.
   И эта усмешка, по-видимому, и вывела из себя всегда сдержанного Никиту.
   — Хорошо вам, — понизил он голос. — Приехавшим невесть откуда, из тавроскифов или уж я не знаю… У вас там никто никого не грабит, а уж если сносят головы, то напрочь. Горе нашему Второму Риму, горе супервеликолепному, гиперпесчастному, горе владыке вселенной!
   «Ведь именно он пишет книгу, — думал Денис. — Ведь именно его книга самый правдивый источник по истории них времен!»
   Когда изучаешь историю Византии, — сказал Денис, хотя собеседник даже не глядел в его сторону, занятый рассматриванием бегущих на погром. — Видишь потрясающее однообразие форм. Тысяча лет, а Византия все та же! Оцепенение какое-то…
   — А вы историк? — повернулся к нему Никита.
   — Да, я получил историческое образование.
   — Тогда вам лучше, чем кому-нибудь, должно быть известно: чем мертвенней оцепенение общества, тем гибельнее потом взрыв.
   «Диалектик!» — подумал Денис, но не успел ничего ответить. Со стороны Макремволия — Большого рынка катила густая толпа, разгоряченная вином. Толпа несла большой гвардейский круглый щит, на котором красовался, словно провозглашаемый императором, не кто иной, как Телхин — профессиональный клеветник! Телхин имел печать правды на морщинистом голодном лице.
   — Бей-те ла-ти-нян! — скандировал он, а за ним и вся толпа. — Взять у них хлеб, отдать нашим детям!
   — Като, като! — ревела толпа. — Долой! Долой всех инородцев!
   — Боже! — воздел руки Никита и поспешил все-таки исчезнуть в сопровождении вооруженных палками слуг.

11

   А Денис, тревога которого все время росла, пустил свою Альму именно туда, куда пронесли Телхина, словно императора толпы. По рассказам он знал, что там, по берегу Золотого рога, теснится генуэзская слободка, квартал ремесленников и мореходов. Византийские проходные дворы узкие, тесные, кривые, на каменистой их почве не растет ничего, кроме одуванчиков. Строения своеобразны — двух-трехэтажные галереи со столбами, многочисленные помойки, наружные лестницы. Обычно в этот! предвечерний час все здесь кишит разнообразным людом, потому что большинство домов функционирует в качестве ночлежек. Но на сей раз жители со страху все попрятались, дым от горящих где-то домов обильно стелется по земле, и поэтому мира нет — не скрипит колодезь, не бегают дети.
   «Чья-то вражеская рука, — с горечью думает Денис, — умело направляет все это. Среди византийских бездельников, рыночных игроков, завсегдатаев ипподрома, неряшливых мастеровых, недобросовестных торгашей всегда дисциплинированные и честные генуэзцы были кому-то как бельмо на глазу. И примечательно, сколько всюду праздных зевак и ни одного стражника, как будто у них срочное производственное совещание!»
   — Синьор, синьор! — кто-то полудетским голосом взывал рядом с его лошадкой. — Всемилостивейший синьор, выслушайте, меня. — Это был Пьетро, младший из Колумбусов, ныне занимающий должность придворного скорохода.
   Денис поднял юношу к себе в седло. Его била нервная дрожь, руки в зеленой ткани лягушачьего цвета так и тряслись, он говорил невнятное: «Бьянка… Мерзавцы… А Ферруччи нет и нет…» Денис никак не мог его успокоить.
   У крайних домов генуэзской слободки выросла баррикада. Ветхие сундуки, убогие кровати, ящики, какие-то оглобли… В этой низкой части берега жила самая нищета. Все богатые иноземцы, кто бы они ни были — генуэзцы, пизанцы, флорентийцы, французы, они обитали в аристократических кварталах, у каждого дом был как крепость. А здесь за дороговизной земли лачуги строились прямо па мелководье, как свайные городки. И та же беднота, то же бездолье, что в других предместьях, только язык другой.
   Здесь орудовала толпа халкопратов, то есть слесарей, медников, лудильщиков, — такие же пролетарии, только обманутые и распрогандированные своими вождями. Халкопраты яростно штурмовали баррикаду, посреди которой на бочке возвышался молодой Амадей — Денис его сразу узнал, это был жених сестры его оруженосца, который когда-то приходил к нему в гости.