Говоров Александр. Византийская тьма

   Сам Врана не мог лицезреть этого шумного, но радостного для всякого военного сердца зрелища похода. Сам Врана лежал в носилках-качалке меж четырех рослых мулов. Затянувшаяся рана от взрыва орудия под Никеей вдруг вызвала гной, гнет, что-то вроде воспаления сосудов. Врачи в тюрбанах, не решаясь ставить диагноз, только покачивали головами — ах-ме, ах-ме!
   Однако Врана пожелал быть вместе с армией, юная жена его дала согласие, и вот они в носилках-качалке при переправляющемся обозе. И Врана спрашивает у жены:
   «Что это внизу там полощется?» Она же отвечает: «Это Золотой Рог, мой яснейший!» Он спрашивает еще: «А что это за плотный дым затмевает синее небо?» — «Это тысяча костров твоей непобедимой армии, мой золотой!»
   Воинство перебралось через Босфор, чему, кстати, все они были чрезвычайно рады — драться против остервенелых сицилийцев или, там, против болгар это не то что против своего брата византийца. И у постели Враны собрался военный совет. Здесь не было членов императорской фамилии или патриаршего престола, поэтому разговор был прямее и хлеще.
   — Я скажу вам, почему римляне бегут перед мятежным Ватацем, — сказал Врана, не поднимая головы с подушки. — Потому что там собралась вся эта великородная шваль, а у нас среди офицеров их родственников и свойственников хватает. Как им драться с теми, кто, по существу, их дело защищает?
   — Казнить изменников на месте, — предложил мордастый Мурзуфл, и все с ним согласились.
   Низенький и простенький Канав сообщил: по точным сведениям разведки, Ватац стремится через Скамандр, чтобы прорваться к богатым городам приморья и разгуляться там со всем своим феодальным воинством.
   Адъютант добавил — вот грамоты, города Эфес и Смирна шлют моления, просят не допустить к ним клятвопреступников, христопродавцев…
   — Клятвопреступников, христопродавцев! — заметил со своей подушки Врана. — Гей, мошенники они! Не дали нам новых кораблей, а то, может быть, и флот бедняги Ангелочка был бы цел.
   Пока они так переговаривались, Теотоки, уютно сидевшая за плотными генеральскими спинами, отогнула краешек шатра, рассматривала однообразную, хотя и всхолмленную равнину. Ведь это Скамандр, это страна гомеровских героев, где-то здесь распаленный Ахиллес воевал за свою Бризеиду.
   И непрестанно думала о Вороненке. Когда уезжали, у него из носика текло, , он научился бегать. Как всякий мальчишка, рвался на пол, поминутно расшибался, несмотря на подставленные руки нянек. Теперь хоть рядом с ним гном Фиалка, этот уж надежен!
   Военный совет постановил — быть к переправе через Скамандр раньше Ватаца. Для этого всю ночь надо идти почти бегом.
   Кир Аникуца, походный священник, отслужил в шатре краткий молебен, и все пошли к своим тагмам.
   Врана откинулся, не стонал, только охал, но видно было, какой силы воли ему стоило участие в совете. Но он ведь неуговорим, если считает, что так нужно. Теотоки держала наготове питье, болеутоляющие протирания. Всю ночь воины вели их мулов по горным перевалам, но, как осторожно их ни вели, носилки раскачивались, в фонарике не угасал огарок свечи, и бдительная Теотоки держала наготове пузырьки.
   Глядела на заснувшего или забывшегося мужа, на четкий его горбоносый профиль, который старческим никак не назовешь, и глупыми казались все ее выдумки об уходе в монастырь. Бедный он, бедный, сколько приходится ему выносить, а виски совсем седые. С печалью думала, что любви к этому человеку у нее, вероятнее всего, нет, хотя, кто скажет, что же такое любовь? Но свой крест она будет нести до конца.
   К рассвету Врана, несмотря на постоянное раскачивание носилок, уснул, даже похрапывал тихонько. Кир Аникуца, который тоже нес свою вахту рядом с военачальником, уговорил и ее смежить веки, отдохнуть. Только она прилегла, как услышала рядом с пологом шепот:
   — Госпожа, госпожа, извольте сюда выйти! Накинула плат, ежась от холода, вышла. Там стоял низкорослый дука Канав, лицо его было озабоченным.
   — Как тут Врана? Нельзя ли его разбудить?
   — А что срочное?
   — Разведка доносит: тут рядом войско Ватаца, мятежники идут тем же направлением на Скамандр… Совсем близко, по параллельной дороге.
   — Ну?
   — Ну и уже обгоняют, обходят нас!
   — Но вы же, я слышала, на военном совете решили быть там во что бы то ни стало раньше Ватаца?
   — Милостивица! Стратиоты устали, даже верблюды сбиваются с ног. Никто теперь, кроме Враны, их не подбодрит, они слушают только его.
   Он даже коня для шефа держал наготове, наивный крестьянский генерал, того самого вороного, про которого солдаты пели в своих частушках — Вран на Вороне летает!
   И подхватил ее на свои крылья ветер приключений, ведь была она еще так молода! Бросив плат Хрисе, она вскочила в седло мужнина коня, выхватила поводья у генерала Канава. О, воспитанница цирка, уж на коне-то она ездить умела!
   Настигла головную тагму у поворота. Стратиоты только что на ходу не спали, побрякивая котелками о притороченные к поясам шлемы. Другие тагмы уже приноравливались на ночлег, разжигали огни, распаковывали колбасу.
   — Воины! — крикнула звонко, встала прямо ногами в седле, по цирковому натянув повод. — Знаете ли вы меня?
   — Знаем! — отвечали они, оживляясь. — Ты наша генеральша! Ты Блистающая Звезда из Большого цирка, как же тебя не знать?
   — Ватац со своими феодальными ублюдками раньше нас хочет прорваться на Скамандр… Хотите ли вы, чтобы Ватац отнял у вас победу?
   — Нет! — заревели тысячи глоток. — Этому не бывать!
   Рассудительные же бывалые воины (а такие-в любую эпоху истории непременно встречаются по одному на каждую сотню) даже ворчали возмущенно — почему же раньше нам это не сказали? Каждый солдат должен знать свой маневр.
   Короче, армия приободрилась, тагмы перестроились, недоеденная колбаса была выброшена бродячим собакам. Широким шагом, строй за строем римская армия стала выходить в долину Скамандра. Теотоки, все еще стоя в седле, с развевающимся на утреннем ветерке лорусом, сама была как живое знамя или казалась утренней звездой.
   Хотелось бы на этом и окончить описание батальных сцен, сообщив лишь результаты. Но правда, правда событий, которые имели произойти далее, не велит нам умолкнуть.
   Когда последний воин последней тагмы обогнул скалу, за которой простиралась долина Скамандра, она различила в начинающемся свете утра две фигуры на рослых конях: солидная — Мурзуфл и низенькая — Канав, оба дуки.
   — Госпожа, — обратились они к Теотоки, помогая ей сесть в седле нормально. — А придется все-таки Врану будить.
   — Опять что-нибудь такое?
   — Неустоечка вышла. Разведка доносит: войско неприятеля почему-то остановилось. Не хотят ли они теперь нас пропустить и ударить нам с тылу?
   А Канав прибавил:
   — Один лазутчик, который подобрался к ним поближе, доносит: они остановились и смотрят какой-то танец. Циркачка из столицы перед ними концерт дает… Мистификация сплошная!
   Все смотрели друг на друга, не зная, что сказать. Первая нашлась Теотоки:
   — Генералы вы или пет? Разведчиков ваших запереть в кандалы до выяснения обстоятельств. А сами поворачивайте армию, пока она еще в состоянии экстаза. И нападайте! Тоже мне предлог — циркачка! Раз вы воины — ваше дело нападать!

6

   А за горою от них тоже проходил военный совет мятежников. Тоже в огромном персидском шатре с висюльками, но во главе стола был не полумертвец на походном ложе, а быстроглазый, смуглый весьма жизнелюбивый Ватац, кстати, тоже из дома Комнинов, а вокруг него кто только и не сидел — Ангелы, Кантакузины, Контостефа-ны, Дуки Черные, Дуки Исаврийские, Палеологи, Малеины — как об этом и говорил у себя Врана. И каждый держал кубок с черным хиосским, его со своих личных виноградников пожаловал Сампсон, сын Манефы Ангелиссы, чтобы пить за несомненную уже победу свободы над узурпатором Андроником.
   — Мы прорвемся через Скамандр, — грохотал жизнелюбивый Ватац, — Врану этого не зря сатана поразил, мы его доканаем! Эфес беззащитен, его подъемный мост не чинился уже два столетия. Приморье, считайте, наше, Хиос, Лесбос дадут корабли, куда им деваться. И через три дня мы в столице. Ну, усатый, берегись!
   Вожди свободы кричали от восторга что было сил, а Сампсон, угощавший хиосским (он ведь тоже был в тюрьме после пленения в Никее, но как-то ухитрился не то выкупиться, не то удрать), размазывал полупьяную слезу:
   — За что он, изверг, матушку мою? Усатый, лысый, горбатый, похотливая тварь! Ну, дайте мне только до него добраться!
   Дебатов долгих не было, да о чем спорить — ясно одно, скорее прорываться через Скамандр. Но войско уже расположилось на ночлег. Аристократическое войско труднее было, конечно, раскачать, нежели казенные тагмы Враны. Помощники Ватаца с ног сбились и охрипли, выгоняя поборников свободы из уютных шалашей, хибарок, землянок.
   Всё же строились, поеживаясь и ругаясь. У Ватаца, конечно, тоже была своя разведка, которая доложила: Врана, несмотря на разгар ночи, быстро движется к Скамандру. Донесение стало известно мятежному войску и сыграло мобилизующую роль: сон слетел, как туча птиц.
   Феодальное войско имело свои особенности. Каждый динат, то есть сильный, ехал в сопровождении собственных оруженосцев и слуг, а вокруг него двигались вассальные ему стратиоты и акриты, которые тоже имели своих собственных оруженосцев и слуг. Некоторые акриты покрупнее имели еще и своих стратиотов, а те, в свою очередь, личных оруженосцев и слуг. А были еще отдельно подчиненные монастыри, церкви, владыки, города и все прочее. И этот многослойный пирог, эта причудливая иерархия в разнообразнейших шлемах и панцирях быстро двигалась в одном строю. Но каждый слушался только своего непосредственного начальника, который его поил и одевал и платил деньги, поэтому каждую команду приходилось повторять по пять раз — через пять этажей подчинения.
   Чтобы не заснуть в седле, Сампсон, сын Ангелиссы, рассказывал дуке Ватацу содержание вести, которую он накануне получил от брата с острова Кипр. Весть пересылалась следующим образом — посланец выучивал текст послания наизусть, потом пробирался в одежде паломника.
   — Оригинально! — промычал Ватац, перебравший дарственного хиосского. — А если он несколько писем передает, он не перепутает, кому во здравие, кому за упокой, ха-ха-ха! Так что же он там, твой киприот, вещает?
   — А они решили окончательно избавляться от Комнинов. У них и свои Ангелы есть, что им Комнины?
   — Ты, братец, что — сдурел? — загрохотал Ватац. — Или твой этот паломник действительно спятил и перепутал божий дар с яичницей? Ты что, забыл, что я Комнин?
   Окружающие подъезжали поближе, заинтересованные ссорой начальства. Все смеялись, молчали только стратиоты и слуги уязвленного Сампсона. Но продолжали ехать быстро, и вот уже скалы у входа в долину.
   — Господин! — пропищал один из адъютантов Ватаца. — Спереди сообщают, в придорожном шалаше обнаружена девка, циркачка, что ли, с нею мужик и собака, стриженная, как лев.
   — Поди прочь, — окрысился на него Сампсон, раздраженный своей конфузней при Ватаце, и ткнул его носком сапога. — Орешь прямо на ухо.
   — Господин Ангел, — строго сказал ему Ватац. — Вы не смеете бить моего вассала. Извинитесь!
   — Господа Комнины, — не сдавался Сампсон, — оставьте ваши замечания при себе. Это вам не вестибюль священного дворца!
   Но и на этот раз ссоры между деспотами не получилось. Второй посланец доложил, что путники захвачены. Они решились было ночевать близ дороги, забыв, что идет гражданская война.
   — Девка тоща, — определил Ватац с высоты своего боевого коня, когда ее подвели к нему, ослепленную светом множества факелов. Кого-то очень знакомого она ему напоминала, но никак не мог вспомнить кого. — Да и мужик хиловат, борода какая-то неестественная, словно из черной шерсти. Вы кто, христиане? Цыгане?
   — Мы православные, милостивец, — девушка кланялась, и все они (еще губастенькая, очевидно, прислужница) крестились. — Мы, благодетель наш, цирковые актеры, зарабатываем на жизнь.
   — Актеры! — возликовало войско. — Пусть станцуют хоть что-нибудь, язви их сатана!
   Воины выражали восторг, ударяя рукоятками мечей в медные щиты, как повелось еще со времен Древнего Рима. Сам Ватац, дука Сампсон, все динаты пытались отговорить от этой затеи, убеждали, что время дорого, но все бесполезно. Ватац понял, что благоразумнее уступить.
   — Покажите, что вы можете, — приказал он актерам. — Только быстро.
   Чернобородый вынул из-за пазухи тамбуринчик, губастенькая девица двухствольную флейту. Музыка зазывала и ободряла.
   Танцовщица скинула тунику, оставшись в набедренной повязке. Тряхнула головой, рассыпала совершенно белесые кудри и пошла вытанцовывать по кругу, то поднимая ладони к черному без звезд небу, то обращая их к озаренной факелами земле. Воины зачарованно следили за движеньями ее худых и прелестных локтей. А когда подпрыгнула собачка и тоже пустилась на задних лапках за госпожой, они пришли в восторг, под ноги танцовщице посыпался дождь мелкой монеты.
   — Кончай, кончай! — раздраженно крикнул Сампсон. Как бывший генерал, он был убежден, что цивильный Ватац просто не может командовать войском. — Кончайте, кому говорю! Неприятель ждет!
   Но он, знаток военной психологии, упустил из виду, что воины отнюдь не торопились навстречу смерти. Звоном мечей и щитов они требовали представления и больше ничего. Бородатый музыкант занялся подбиранием полудрахм и оболов, а танцовщица, взяв его тамбурин и потряхивая бубенцами, стала танцевать по-другому — с изломами, нервно и призывно.
   — Гей! — выражало войско свой восторг. Тогда Сампсон, вырвав копье у воина, толкнул им музыканта, требуя немедленно уходить. Собака, стриженная под льва, естественно, оскалила зубы, заступаясь за хозяина. В сумятице оруженосец Сампсона схватил музыканта за бороду, и она отвалилась! Черная, густая, роскошная, она была просто привязана на веревочке, а под нею оказалось чуть ли не мальчишеское лицо.
   — Шпион! — завопили зрители. Все знали, что армия Враны еще сильна своими лазутчиками.
   Тут уж вмешался Ватац, зрителям велел разойтись, а актеров привели к нему для допроса. Собаку убили одним взмахом меча, потому что она яростно кусалась. Актеры в страхе боялись за нее просить. Губастенькую флейтистку уволокли в палатку, откуда слышался ее истерический визг и хохот, будто ей чесали пятки. Ей удалось вырваться, одежда висела на ней клочьями, ее тотчас утащили в другую палатку. Белобрысая танцовщица смотрела на все это остановившимися глазами.
   — Как тебя зовут? — начал допрашивать Ватац. — Тимпанист? Но это ударник. А тебя? Хорестра? Но это танцовщица. А как собаку звали? Арто? Но это тоже от актеров, «хлеб наш насущный», потому она вас кормит и поит. Видите, ха-ха, я тоже в цирке кое-что понимаю… Так кто вас подослал? Сейчас вас будут бить, и притом очень сильно.
   Однако, может быть, истязанием и кончилось все это их приключение, если бы вдруг откуда-то с холмов не заревели бронзовые трубы, что-то сверхъестественное будто обрушилось на голову. В небе уже было светло от рассвета, а по земле неслись апокалиптические всадники, рождая чудовищно длинные тени, ударяли в других всадников, люди, только что испытавшие восторг искусства, изнемогали от ужаса войны. Звенела сталь, леденила кровь, сражение распалось на множество схваток, и везде были кровь и ненависть.
   — Пощадите, пощадите! — кричала танцовщица, никто уж не обращал внимания, как она прекрасна в своей набедренной повязке. — Не убивайте его, он же Ангел, вы слышите, он настоящий Ангел!
   — Все мы здесь ангелы, — прорычал дука Сампсон. И поскольку Хорестра, вырвавшись, бросилась на грудь своему Тимпанисту, удар его лезвия достался ей, а следующий поверг уже и музыканта.
   И обняла она своего суженого и упала с ним на выжженную траву. И по ним промчались сотни подкованных коней, прокатились десятки железных колес — сначала в одну сторону, затем вроде бы в другую.
   Все было кончено на Скамандре, когда солнце еще только стало взбираться на крутизну небосвода и проносились стрижи, предвещая после полудня дождь.
   Победители Мурзуфл и Канав, убедившись, что пленные надежно охраняются, раненых лечат, мертвых отпевают, поспешили навстречу приближающимся носилкам Враны.
   Вране, освежившемуся сном, было уж так легко, что он дерзнул выйти из носилок, опираясь на руки жены.
   — Мы велели сложить всех ихних убитых вдоль дороги, — доложил Мурзуфл. — Не изволите ли взглянуть? Вся генеалогия Римской империи, я велел кир Аникуце всех их переписать.
   Победители разжигали костры и пировали, благо трофей был богатый — мятежники до этого ограбили всю округу. Увидев любимого своего Врану, да еще рядом с ним Блистательную Звезду, стратиоты и акриты потрясали копьями, благодарили святого Георгия, дарователя побед.
   И первым на дороге лежал Ватац, долговязый, как все Комнины, с интеллигентным лицом и жалкой бородкой.
   А за ним и Сампсон, сын Манефы Ангелиссы, проклятие застыло на его мертвых устах.
   А там, действительно, геральдический ряд — Канта-кузины, Мелиссины, Контостефаны — будто все так и лезли под лезвие… А потом историки скажут, что во всем была виновата какая-то танцовщица, подосланная кем-то, которая их отвлекла…
   А вот и она — хрупкая и гибкая, нежная в самой смерти своей, так огорчавшаяся своей белобрысой мастью и слишком тонкими, по ее мнению, ногами.
   — Да это же… — ахнула Теотоки. — Это же Эйрини, дочь самого императора! Ой, уколите меня, я просто не верю!
   А последним лежал, уже без накладной бороды, Мисси Ангелочек, неудачник в высшей степени. Но обезображен и покрыт грязью он был так, что его никто не узнал.

7

   В Амастриде Дениса ждала торжественная встреча. Меланхолично звонил единственный уцелевший колокол. Царского претора на паперти встретил кир Апокавк, облаченный в простые холщовые ризы. Все знали, что ризы парчовые, золотые он заложил столичным ростовщикам еще после никейской войны, а деньги роздал многочисленным сиротам, вдовам тех, кто не явился из-под стен Никеи.
   Перед Денисом торжественно растворились двери храма, и он вступил первым, благочестиво крестя лоб, за ним кир Апокавк с крестом, весь его немногочисленный клир, затем спутники Дениса — Костаки, Ласкарь, усач неугомонный, за ними градоначальство, штаб и весь народ.
   Пока шла долгая и утомительная, как долги, и утомительны они в Византии, церковная служба, Денис исподтишка рассматривал росписи в храме. Церковь строилась в свое время из простейшего расчета — вместить всех жителей и беженцев, если вдруг нахлынет враг. И окна были узкие, как бойницы. Солнечный луч прорезал воздушное пространство храма, и в его ослепительном луче сиял на стене безбородый Христос, словно отрок, пасущий курчавых овец, шествовали жены-мироносицы в ярких одеждах синего и красного цвета.
   «Когда же написаны эти фрески? — старался представить себе Денис. — По картинкам в истории искусств не позднее чем в четвертом-пятом веке, стиль вроде бы тот… Тогда этой церквушке уже полных семьсот лет!»
   В голубых клубах ладана роились солнечные пылинки, время от времени одна какая-нибудь частица вспыхивала особенно ярко. Многоцветные росписи были обезображены сеткой трещин. «И облетает позолота со стен старинных базилик…» — вспомнились Денису отнюдь не византийские стихи. Все разрушается в этой псевдоримской империи, все грозит обвалом — так надо ли теперь это удерживать в состоянии прочности?
   Служба отошла, воодушевленный народ запел «Кирие елейсон!». Построились в очередь и пошли за благословением к кир Апокавку. Затем удалялись на улицу, в тень земляничных деревьев.
   Денису по чину надлежало подходить ко кресту первым. Но поскольку он уже не сделал этого, он решил дождаться конца. И вдруг увидел Никиту Акомината, историка.
   — И вы здесь? — помахал он ему. — Я искренне рад вас видеть…
   — Служу императору Андронику Первому, — с некоторой неловкостью отвечал кандидат, будто в чем-то уличенный. — Поехал добровольно, поверите ли?
   — Почему же? — улыбнулся Денис. — Знаю, что государь искренне хочет собрать вокруг себя всех чающих благополучия царству. А прежние разногласия… Он выше их!
   — Тут и братец мой, — продолжал объяснять Никита. — Знаете, который епископствует в Афинах. Он купил поместьице близ Амастриды, пишет — поезжай, погляди…
   И Денису стало понятно — Никита оправдывается перед самим собой. Как получилось, что он, осуждавший авантюризм Комнинов, вдруг поддался в очередную их ловушку?
   — Действительно, — рассуждал Никита, — если хочешь служить народу, служи ему не болтовней на пирах.
   В таком же духе сказал проповедь и старый отец Апокавк. Он призвал верных повиноваться присланному царем претору Дионисию, как говорится, живота своего не щадя. Никита Акоминат впоследствии точно передал по памяти его прекрасные слова, а мы воспроизводим их сейчас.
   — Хвала Андронику, царю римлян, помазаннику Бога! О благодетель бедных, пресекатель неправды, устроитель справедливости, носитель честного суда, мститель за бесчестные обиды! Мы знаем посланного тобою, мы знаем его давно, он наш земляк. Он кроток с бедными, страшен любостяжателям, защитник угнетенных и враг насильников и руки чистые имеет от корысти… Гряди же с миром, царский претор, победа тебе!
   — Победа тебе! — ликовал народ. — Тон виктон! Денис подошел за благословением, склонил кудрявую головушку и снова признался, что не крещен.
   — Крещение Господне есть таинство, — ответил священник, — знаменующее собою вступление в состав церковного общества. Ему предшествует ряд испытаний в вере и ряд степеней оглашения…
   Денис сказал, что завтра, быть может, придется идти в бой, и, прежде чем бросить свою жизнь на весы судьбы, ему хотелось бы все-таки принять святое крещение.
   Но кир Апокавк вновь напомнил ему о необходимости сперва очиститься от дурного, испытать свою душу в избранном замысле, утвердить себя в вере. Денис же чувствовал, как против воли растет в нем некое раздражение.
   — Крестят же младенцев бессловесных, — привел он довод, — которые еще не в силах сами понять, веруют ли они. — И тут же сообразил, какой это нелепый довод.
   — Сказано, — уклончиво ответил кир Апокавк, — мы веруем, но и бес верует и трепещет. Так что дело не в одной только вере… Послушай же, сын мой! Да пребудет Спаситель везде, где будут добрые твои дела и помыслы, Господь с тобой!
   И он благословил Дениса широким крестным знамением, Денис склонился поцеловать его благословляющую руку и, видя его слабую старческую кисть, лиловые вены, морщинистую кожу, подумал — о, если б все и всегда целовали руки отцов!
   Подошел исполняющий обязанности дуки — воинского начальника — по имени Цурул, покорнейше просил следовать в его катихумену, где должен собраться военный совет.
   Дука повел Дениса по городской стене, где ветер раздувал их плащи и трепал бороды. Стараясь перекричать шум недалекого моря, дука Цурул, наклоняясь к Денису, указывал меж кирпичных зубцов каких-то людей внизу, собиравшихся в кучки. Денис разобрал только, что некий Фома Русин, между прочим, его, претора, родственник (уже и родственник!), учиняет здесь противоправительственный мятеж.
   Но мысли его были далеко. Кир Апокавк ошеломил его замечанием, что ведь и бесы веруют, от этого, однако, ангелами не становятся… А как же тогда сказано — кто верует, тот спасется?
   Введя Дениса в катихумену, которая была еще пуста, дука Цурул вдруг встал на колени, протянув ему какую-то вещь. Денис заставил себя очнуться от мыслей и увидел, что это золотая цепь, та самая, которую в римской армии жалуют ветеранам и заслуженным воинам… У него, Дениса, такая цепь тоже когда-то была.
   — Это твоя цепь, благороднейший, твоя… — потряхивал ею дука, как будто продавал. — Мой отец когда-то был здесь чиновником, в Амастриде, он и взял ее у тебя вместо взятки. Возвращаю теперь и молю, не суди старика!
   После первого удивления Денис решил отдать цепь кир Апокавку, пусть обратит ее на добрые дела. У Цурула же переспросил, что он там говорил про его якобы родственника Фому Русина.
   Дука Цурул повторил, что этот Фома Русин, бывший стратиот, дезертировавший из столицы, мутит воду, призывает к неповиновению, пока, по его словам, все богатые и сильные из провинции не будут изгнаны… Они с конями стоят напротив градоначальства, ждут, когда претор выйдет, неизвестно зачем…
   — Пригласи их на военный совет, — предложил Денис.
   Дука Цурул пришел в ужас — они же дезертиры! А требования их? — С кем же ты пойдешь в бой? — пожал плечами Денис. — Пусть, если чувствуют себя правыми, придут, объяснятся. Я обещаю их неприкосновенность. А если не явятся на мой призыв — народ поймет, что у них совесть нечиста…
   Дука опрометью кинулся исполнять указания руководства, по дороге успев шепнуть Ласкарю, советнику претора: «Праведник этот наш Дионисий, праведник!»
   Денис же услышал эти слова (видимо, они с таким расчетом и были произнесены) и опечалился. Все это у него получается какое-то фарисейство — тут простил, там отпустил, здесь цепь отдал… Народ, правда, на него с восхищением смотрит, а он как бы щеголяет своею этой праведностью, вводит в соблазн наивных детей средневековья!
   А если не праведность, то что — злоба, которая приведет к установлению всеобщего счастья?
   Но вот и военный совет. Рассаживаются, конечно, по чинам и выше всех чин оказыается у Никиты Акомината, который недаром же околачивался при дворе и чины там зарабатывал. Никита усаживается, раскладывает свои таблички для записи, делится впечатлениями с советником Ласкарем.