Страница:
– А кто заменит могучего Альфа в далеком походе? Кто возьмет его долю и будет кормить его семью?
Ролло обвел тяжелым взглядом толпу. Подростки тянулись повыше, чтобы заметил. Отцы гордо поглядывали на возмужавших и окрепших за зиму сыновей – большая честь заменить Альфа. Не только хирдманном он был – почти другом самого Ролло!
Мелкие, подтаявшие в воздухе снежинки ложились на непокрытые головы, но никто даже не шевельнулся. Затаив дыхание, ждали слова ярла. А мне ждать было нечего. Охоту отменили, а значит, и смерть мою и расплату за Альфа тоже.
Я бросил нож, присел, набрав пригоршню холодного снега, растер его меж испачканными кровью ладонями. С пальцев потекла бурая жижа, закапала, проделывая в снегу дырочки-норки.
– Ты!
Я вскинул голову – взглянуть на удостоенного великой чести и увидел наставленный на меня меч ярла. Повинуясь не разуму, а каким-то гораздо более сильным приказам, тело, выгнувшись по-кошачьи, отскочило в сторону, и лишь потом до ума дошло – мной заменил Ролло мертвого викинга!
Никто не воспротивился слову ярла. А если и были недовольные, то смолчали – за весной придет лето, и неизвестно, кого возьмет ярл в походы за богатой добычей, а кого оставит в родном фьорде – бить китов и тюленей да за рабами присматривать. Я тоже поднялся, вытер брезгливо руки о штаны и пошел прочь от надменного ярла. Не дождется он от меня благодарности – нет и не будет больше надо мной Князей! За одного слишком большая цена плачена…
Ролло обвел тяжелым взглядом толпу. Подростки тянулись повыше, чтобы заметил. Отцы гордо поглядывали на возмужавших и окрепших за зиму сыновей – большая честь заменить Альфа. Не только хирдманном он был – почти другом самого Ролло!
Мелкие, подтаявшие в воздухе снежинки ложились на непокрытые головы, но никто даже не шевельнулся. Затаив дыхание, ждали слова ярла. А мне ждать было нечего. Охоту отменили, а значит, и смерть мою и расплату за Альфа тоже.
Я бросил нож, присел, набрав пригоршню холодного снега, растер его меж испачканными кровью ладонями. С пальцев потекла бурая жижа, закапала, проделывая в снегу дырочки-норки.
– Ты!
Я вскинул голову – взглянуть на удостоенного великой чести и увидел наставленный на меня меч ярла. Повинуясь не разуму, а каким-то гораздо более сильным приказам, тело, выгнувшись по-кошачьи, отскочило в сторону, и лишь потом до ума дошло – мной заменил Ролло мертвого викинга!
Никто не воспротивился слову ярла. А если и были недовольные, то смолчали – за весной придет лето, и неизвестно, кого возьмет ярл в походы за богатой добычей, а кого оставит в родном фьорде – бить китов и тюленей да за рабами присматривать. Я тоже поднялся, вытер брезгливо руки о штаны и пошел прочь от надменного ярла. Не дождется он от меня благодарности – нет и не будет больше надо мной Князей! За одного слишком большая цена плачена…
СЛАВЕН
Море, море, море… Нет ему конца и края. Катятся мрачные воды неведомо куда, молчаливо горбясь покатыми спинами. А в дурную погоду встают могучей стеной перед драккаром и гнутся в руках поспешающих к безопасному берегу гребцов тяжелые весла. Урмане верят, будто есть на краю моря огромная яма и прикованы там к большим камням страшные чудища – порождения коварного бога Локи. До поры они связаны цепями, но придет страшный день рагнарека, и вырвется на свободу неукротимый Локи, а следом за ним пойдут его дети – волк Фенрир, хозяйка мертвых Хель и чудовищный змей Ермунганд.
«Свершится страшное, – поют скальды, – и пойдет отец на сына и сестра на брата, и волк проглотит солнце, и звезды упадут с неба. Земля погрузится в море, и придет на великую битву драккар Нагльфар, сотворенный из ногтей мертвецов. Поведет тот драккар темный великан Хрюм, скопивший немалую силу и злобу. Обрушится мост Биверст под копытами огненного войска сынов Муспелля, и придет вместе с ними великан с мечом, сияющим ярче солнца, и имя ему будет – Сурт. Громко затрубит страж Хеймдалль, призывая богов на последнюю битву, и выйдут боги, и восстанут от долгого сна эйнхерии – славная дружина Одина – и пойдут на смертную битву. Коварный Фенрир пожрет великого Одина, но сын отомстит за отца и разорвет гнусную пасть. Тор сразится с Ермунгандом, а меч Тюра будет разить страшного пса Гарма. Благодатного Фрейра убьет огненный Сурт и опалит огнем весь мир, и не спасется ничто живое. Но уцелеют сыновья Тора и вновь возьмут волшебный молот Мьелльнир. И сыновей Одина не постигнет участь отца, и вернутся из хеля, примиренные меж собой, юный бог Бальдар и его нечаянный убийца слепой Хед, а вечная роща Хомимир укроет от огня Лива и Ливтрасира, и зародится от них новое племя людей».
Я часто слушал эту песнь. Ее любил петь Биер, когда грустил. Иногда мне казалось, будто видел он страшный рагнарек и лишь пересказывал уже пережитое. Дрожала в его голосе боль и не смолкала даже в конце, где говорилось про новое племя людей. Биер не Ролло – верит в своих богов. Да и я, живя средь урман, стал верить в их Одина с разящим копьем, Тора с молотом, в Сив с золотыми волосами и Идунн с дающими молодость яблоками. Нет разницы, как назвать бога – Перун или Тор, должно быть, у них, как и людей, есть свои потаенные имена, и им совершенно безразлично, как называют их маленькие слабые создания. Как безразлично это могучему морю, или вольному ветру, или неколебимой земной тверди. Как ни назови их – не изменятся… Ролло знал это давно, а я начал понимать, лишь сейчас, после зимней спячки в Норангенфьерде и многих месяцев морского лова, когда изменчивая удача то несла наш драккар, будто на крыльях, за горбатой китовой тушей, а то, внезапно разъярившись, бросала в бурлящем море, среди запутанных шхер. Ролло не уходил далеко от родного берега и не спешил на иной, не рыбный промысел. Хирдманны сердито косились на ярла, а некоторые, разуверившись, начали подумывать о другом, более смелом вожде, но Ролло молчал. Не хотел открывать свои замыслы, не хотел торопиться. Дожидался, когда отвалятся от хирда очень нетерпеливые, возропщут самые недовольные, предадут не слишком верные. Терпеливо ждал, словно кот, высиживающий возле мышиной норы свою добычу.
Я больше не жил у него в доме. Был у меня свой дом, поменьше и потемнее, но все-таки свой. Когда впервые вошел в него, мучился угрызениями совести – как-никак взял добро человека, мной убитого. Перед этим я долго отказывался от имущества Альфа, не хотел видеть убитые горем лица его родичей, но Ролло, не слушая объяснений, вышвырнул меня за дверь. В начале березозола не очень-то поночуешь на голых камнях, и, смирившись, я потащился к Альфовой избе. Все болтали о богатстве викинга, а жил чуть ли не в песьей конуре, узкой, длинной, поделенной на две больших пустынных клети. В первой ютились рабы и скот, а в другой, покрепче да потеплее, жили домочадцы Альфа – сестра-подросток да мать – хилая хворая старуха. Они боялись меня, я боялся их – так и жили поначалу. Я удивлялся, что они ни разу не вспомнили об Альфе, не плюнули мне в лицо за родича, но Биер объяснил, что любил убитый викинг лишь своего ярла да свой меч, а родных наравне с рабами держал впроголодь. После его слов потеплело в груди, будто стаял лед на реке, и начал я наводить свои порядки. Девчонка, названная в честь одного из достославных походов Альфова отца Ией, привыкла ко мне. Биер перевел мне ее имя. На языке одной из теплых бесснежных стран, куда ходили драккары Ролло, так называли красивый голубой цветок – фиалку. Ия и была похожа на цветок – щуплая, тихая и совсем незаметная, с чистым, ясным и вечно испуганным взглядом синих, словно полосы парусов, глаз. Мать Альфа так и не простила меня – зло смотрела из угла и еду не подавала – швыряла на стол, будто это могло вернуть ей сына. Она умерла в конце березозола. Пошла в лес за хворостом и не вернулась, а немного спустя женщины нашли ее тело. Она лежала на спине лицом вверх, вязанка валялась рядом, а согнутый старческий кулак вздымался к небу, будто грозил невидимому с земли Асгарду, где жили бездушные боги, допустившие гибель ее сына. По ней и не плакал никто, кроме дочери, оставшейся круглой сиротой. Днем девчонка еще держалась, а ночью я расслышал тихий писк, словно больной щенок искал приюта возле дома. Пошел смотреть и увидел свернувшуюся в комочек Ию. Говорят, люди везде разные, но тогда она ничем не отличалась от наших, словенских девчонок – утрата всегда утрата, и для урман, и для словен…
Я не знал, чем утешить ее, стоял, как обаянный, и смотрел на склоненную пепельную головушку, но девочка вскинула на меня испуганные глаза и вдруг, прижавшись к ногам, быстро-быстро забормотала:
– Не гони меня. Не гони. Я вырасту, правда, вырасту. Стану красивой, продашь меня какому-нибудь ярлу… Только сейчас не гони…
Кто ей наболтал такое – не знаю. Знал – придушил бы стервеца! Я и не собирался ее выгонять. Одному в избе скучно, да и перешептывания рабов за стеной спать спокойно не давали. Они считали меня добрым хозяином и меж собой звали, как викинги, Хельгом, но даже зверь в неволе не приживается, а уж человеку она и вовсе противна – кто знает, когда станет им невмоготу над собой хозяев терпеть, когда решат, что смерть лучше неволи?
Я поднял Ию на руки, отнес в дом и, покопавшись в Альфовых сундуках, вытащил пару красивых золотых браслетов, видать, сбереженных викингом для будущей жены. Надел их девчонке на руки. Она от моей невиданной щедрости даже плакать перестала. Только всхлипывала жалко и позванивала браслетами, разглядывая витиеватый узор. А я слушал этот перезвон и вспоминал покинутую родину. Наши кузнецы умели не хуже браслетки делать, а может, и носила когда-то эти побрякушки какая-нибудь словенская красавица – Мокошины нити длинные, неведомо откуда начало берут, где конец отыщется. И так разбередила мне Ия душу, что ощутил на губах вкус Беляниных слез – тех, что снял тогда на берегу Нево злым поцелуем.
Жива ли Беляна, а коли жива – где она, что с ней? Хотелось верить, что отыскала древлянка свое счастье, но где-то глубоко грыз душу злой червь – вдруг свидимся, вдруг ждет… Карие глаза смотрели сквозь темень с укоризной, манили. Нет, Беляна, не приеду я. Разбросал свое горе по словенской земле – не вернусь, не приму его обратно…
Ия притихла, и я уже начал подремывать, когда почуял крадущиеся шаги. Я затаился – не хотел врага спугнуть, а как он подошел, выбросил вперед руки и рывком свалил на пол, не сразу расслышав золотой звон. Не сразу и понял, что это глупышка Ия отблагодарить меня решила, да не чем-нибудь, а своим тощим телом, на котором не то что грудей – и кожи-то не было! Еле отодрал от себя, уложил на шкуры, а сам вышел на крыльцо – подальше от спятившей девчонки. Женщин у меня давно не было – еще ненароком возьму ее во сне, не разобрав, кто такая…
Сидел я на крыльце, смотрел на Норангенфьерд, плывущий, будто драккар, в золотой рассветной дымке березозола, и вдруг увидел ярла. Он стоял в прилеске, прислонившись лбом к сосне, и выглядел так, будто ночь провел в хеле, среди мертвых. Ролло мне нравился, да и как не понравится тот, кто тебя в своем доме привечал и в рабы не позволил отдать. Он меня не звал, я сам к нему подошел – знал, умирать будет гордый викинг, а на помощь не позовет.
– Чего не спишь, Хельг? – спросил он, заслышав мои шаги. У него было усталое, но вовсе не больное лицо. Поторопился я с помощью. – О былом тоскуешь? В Альдейнгьюборг хочешь?
– А чего тебе не спится, ярл? – вопросом на вопрос ответил я.
Он плеснул на меня ледяным весельем глаз, будто морской водой окатил:
– Ты настоящий сын Гардарики. Я уже видел таких – не первый раз хожу на Хольмгард. Было время, когда пытались могучие ярлы – не Рюрику чета, сесть Князьями в вашем городище, да не вышло. И я там был, – он ухмыльнулся, – еле ноги унес. Вашему люду одно ярмо любо – то, что сам возложил. И тащить его будет безропотно до самого рагнарека.
Он замолчал. Провел рукой по шероховатой коре. Я понимал, о чем он толкует, но все же поинтересовался:
– Это ты о Рюрике, ярл?
– Ты не глуп, словен, так не корчь из себя глупца! – отрезал Ролло и тут же сменил гнев на милость: – Я видел, как сидит в Хольмгарде Рюрик. Он теперь конунг и принимал меня, как конунг ярла. Смеялся, что не будет мне и роду моему покоя на земле Норангенфьерда. Ему первому сказал я свою мечту, а он не поверил. Остепенился, не помнит былых времен, когда встречались в море, как равные…
Ярл улыбался, вспоминая, рыжие волосы трепал ветер.
– Я тоже буду конунгом, и когда это случится, валландские Каролинги сочтут за честь отдать мне в жены свою дочь и платить назначенную дань.
– Кто это – Каролинги?
– Я забыл, что ты не викинг, Хельг. Есть одна земля, с плодородными равнинами и широкими реками. Там легко брать добро силой, но там и легко жить. Там не мрет от голода скот и не переводится хлеб, а главное, там очень много покорных рабов, которые смогут накормить и одеть мой хирд. Если я завоюю те земли, никто больше не станет их грабить. Там будет хорошо моим потомкам и моим родичам.
До меня постепенно доходил смысл слов Ролло. Он собирался оставить Норангенфьерд и, по примеру Рюрика, осесть на чужих землях! Только Рюрику было проще – ему наши распри помогли, а кто поможет Ролло?
– Великий Один, и Ньерд, и Фрейр, и Сив – боги помогут своим детям обрести счастье, – не моргнув глазом соврал ярл.
– Не больно ты веришь своим богам. – Вряд ли бы кто из урман осмелился сказать подобное ярлу, но я не был урманином. – Не боишься, что и они оставят тебя?
Ролло потемнел:
– Я ничего не боюсь, Хельг. Ни людей, ни богов. Я сумею обмануть даже валландского бога, безропотного, словно овца, и прощающего своих врагов. Я могу примириться со всем, что позволит мне выжить и обрести могущество.
Я не сомневался в этом. Только вот пойдут ли за викингом его хирдманны? Им не очень-то нужна мирная жизнь. Хотя первое время вряд ли жизнь на захваченных землях будет мирной.
А оставленный Норангенфьерд? Его женщины, дети, старики и рабы? Что будет с ними? Вернется ли за ними тот, кому они так верили? Ладони Ролло гладили сухую кору, голубые глаза смотрели мимо меня, будто видели далекий Валланд, и мне не надо было спрашивать. Отвечал за ярла ветер, шумел прибой, кричали острокрылые чайки. Нет! Никогда не возвратится ярл в свой Норангенфьерд, никогда не вспомнит о тех, кого бросил. Потому и медлит с отплытием, потому и ждет, когда останутся с ним самые верные, самые преданные. Только они узнают о замыслах ярла… Только они… Каленым железом пронзила мысль о пустом доме, и девочке, спящей, точно собачонка, на полу, и опасных рабах, которые, почуяв дух свободы и беззащитность девочки, набросятся на ее худое тело.
– Я возьму с собой Ию, – сказал я и удивился собственной наглости. Ролло еще не решил, брать ли меня, а я навязываю ему еще и девчонку.
Он возмутился:
– Мне не нужна на драккаре твоя девка!
– Она погибнет здесь.
Глупо обращаться к жалости того, кто ее не имеет.
– Я сказал, Хельг!
Что ж, ярл сам не оставил мне иного выхода:
– Как ты думаешь, Ролло, что скажут люди, узнав о твоих планах? Особенно те, кого ты бросаешь здесь, и те, чьих матерей и детей ты обрекаешь на смерть от грязных рук рабов? У меня ведь есть язык, ярл. А еще у меня есть побратим Биер. Он скальд. Он не просто скажет – споет так, что даже самые верные усомнятся в тебе.
Рука Ролло медленно, будто недоумевая, как посмел ничтожный венд угрожать великому ярлу, потянулась к мечу. Мне следовало торопиться. Ярл запросто мог убить меня – нам уже приходилось мериться силой в учебных поединках, и никогда я не выходил победителем, но – попробуй объясни, куда пропал посланник Ньерда, да докажи перепуганным жителям, что это исчезновение не к беде. А дурные слухи перед большим деянием – плохая подмога… Оставалось верить в хитрость и ум ярла, подсказывающие ему, что порой следует уступить даже более слабому. Я заспешил:
– Мое молчание стоит недорого, ярл. Всего лишь Ия. Ах, как быстро соображал викинг, как мгновенно менялся! Пальцы Ролло так и не коснулись рукояти меча, хмурое лицо озарила дружеская улыбка. Я был прав – ярл знал свою выгоду:
– Ты – сам Локи во плоти! Бери свою девку, драккар носил и более тяжелую ношу.
Он дружески потрепал меня по плечу, будто не помышлял мгновение назад прикончить, и быстро пошел к своему большому дому. Я понимал, мне еще отольется его уступчивость, но мысль о девочке грела: не будет лежать на моей душе еще одна смерть, не будут еще одни глаза упрекать темными бессонными ночами.
Ни он, ни я не вспоминали о той памятной встрече. Прошел месяц березозол, затем травный, потом изок. Чужие драккары давно бороздили морские просторы и собирали богатые урожаи, а Ролло все не двигался с места. И только когда наступил червень и случайные люди ушли из хирда, он собрал тех, кого намеревался взять с собой. Позвал и меня.
На этот раз в большой избе на столе не было яств и питья, и женщины не сновали туда-сюда, предлагая гостям разные блюда. Ролло сидел во главе стола, хмурился и всем видом показывал, что созвал хирдманнов на важное дело. При взгляде на него входившие и ожидавшие обычной пирушки викинги смолкали, тихо присаживались. Даже собаки понимали, что происходит нечто странное, и, поскуливая, жались к сапогам вошедших. Ролло начал говорить в полной тишине. Сначала рассказал о трудностях кочевой жизни, о двух новых драккарах, построенных за зиму, о земле Валланд, где можно жить в свое удовольствие, но о главном смолчал. Услышав знакомое название, викинги повеселели – в Валланд ходили не раз и всегда удачно. Загомонили, обсуждая меж собой богатые земли вальхов. Ролло дал им наговориться и, словно дубиной, ошарашил новостью – они, свободные дети моря, могут стать повелителями вальхов и круглый год есть, пить и хозяйствовать в свое удовольствие на плодородных вальхских землях. Зачем возить рабов сюда, если можно пользоваться ими прямо там, на той богатой земле, о которой только что вспоминали достославные викинги? Кто-то заикнулся о походной жизни, о славе и набегах. Ярл, не смутившись, ответил, что если надоест сытая жизнь, то никто не мешает им отправиться в поход, только не из далекого от Серклангарда и Миклагарда фьорда, а прямо из земли вальхов, что гораздо ближе и удобнее. Кто-то вспомнил о богах, и одноглазый Бю, задолго до собрания знавший о намерениях ярла, немедленно сочинил историю о том, как видел во сне восьминогого Слейпнира – коня великого Одина – скачущим через море прямо к земле Валланд, а потом пролетело сквозь тьму не ведающее промаха копье Одина, Гунгнир, и воткнулось на побережье. Так бог возглашал свою волю. Врал он складно, но все-таки похуже нашего Лиса. Вспомнив о богах, помянули и меня. Ролло вновь выкрутился:
– Посланец Ньерда идет с нами, а дабы умилостивить могучего бога, его посланника будет сопровождать та женщина, которую он пожелает.
Викинги остолбенели – я мог пожелать любую, даже обещанную другому, и мгновенно успокоились, когда я громко заявил:
– Беру Ию!
Некоторые даже стали смеяться – взял девчонку, от которой толку ни в постели, ни в совете не дождешься, а Ролло вкрадчиво поинтересовался:
– Ты сделал выбор, Хельг, но обещаешь ли ты благосклонность Ньерда в нашем походе?
Вот и отомстил за те угрозы в лесу. Скажу «да» – отвечу головой за обещанное, а «нет» просто не сказать… Коли знал бы побольше про этого Ньерда, может, и уклонился от прямого ответа, но знаний не хватало, и коварный вопрос ярла застиг врасплох. Я решительно махнул рукой – будь что будет!
– Да.
Ролло довольно улыбнулся. Теперь сочтется со мной за обиду.
Однако уже третий день море было спокойно. Не то что безветренно, но ураганов не было, и драккары не швыряло на прибрежные камни, и даже встречные не нападали, а торопились укрыться в шхерах или просто сбежать от шести ловких морских хищников Ролло. Наверное, удивлялись потом – почему известный своей жадностью и злостью урманский ярл не пустился вдогон? Не ведали, что притязал он теперь на большее. А драккары шли и шли к незнакомой мне земле Валланд, и ладони грубели от постоянной гребли, и сквозь шум волн слышалось пение Биера, а на корме из-под тюленьей шкуры смотрели на меня преданные глаза маленькой девочки – сестры того, кого я убил в поединке и чье оружие висело на моем поясе.
«Свершится страшное, – поют скальды, – и пойдет отец на сына и сестра на брата, и волк проглотит солнце, и звезды упадут с неба. Земля погрузится в море, и придет на великую битву драккар Нагльфар, сотворенный из ногтей мертвецов. Поведет тот драккар темный великан Хрюм, скопивший немалую силу и злобу. Обрушится мост Биверст под копытами огненного войска сынов Муспелля, и придет вместе с ними великан с мечом, сияющим ярче солнца, и имя ему будет – Сурт. Громко затрубит страж Хеймдалль, призывая богов на последнюю битву, и выйдут боги, и восстанут от долгого сна эйнхерии – славная дружина Одина – и пойдут на смертную битву. Коварный Фенрир пожрет великого Одина, но сын отомстит за отца и разорвет гнусную пасть. Тор сразится с Ермунгандом, а меч Тюра будет разить страшного пса Гарма. Благодатного Фрейра убьет огненный Сурт и опалит огнем весь мир, и не спасется ничто живое. Но уцелеют сыновья Тора и вновь возьмут волшебный молот Мьелльнир. И сыновей Одина не постигнет участь отца, и вернутся из хеля, примиренные меж собой, юный бог Бальдар и его нечаянный убийца слепой Хед, а вечная роща Хомимир укроет от огня Лива и Ливтрасира, и зародится от них новое племя людей».
Я часто слушал эту песнь. Ее любил петь Биер, когда грустил. Иногда мне казалось, будто видел он страшный рагнарек и лишь пересказывал уже пережитое. Дрожала в его голосе боль и не смолкала даже в конце, где говорилось про новое племя людей. Биер не Ролло – верит в своих богов. Да и я, живя средь урман, стал верить в их Одина с разящим копьем, Тора с молотом, в Сив с золотыми волосами и Идунн с дающими молодость яблоками. Нет разницы, как назвать бога – Перун или Тор, должно быть, у них, как и людей, есть свои потаенные имена, и им совершенно безразлично, как называют их маленькие слабые создания. Как безразлично это могучему морю, или вольному ветру, или неколебимой земной тверди. Как ни назови их – не изменятся… Ролло знал это давно, а я начал понимать, лишь сейчас, после зимней спячки в Норангенфьерде и многих месяцев морского лова, когда изменчивая удача то несла наш драккар, будто на крыльях, за горбатой китовой тушей, а то, внезапно разъярившись, бросала в бурлящем море, среди запутанных шхер. Ролло не уходил далеко от родного берега и не спешил на иной, не рыбный промысел. Хирдманны сердито косились на ярла, а некоторые, разуверившись, начали подумывать о другом, более смелом вожде, но Ролло молчал. Не хотел открывать свои замыслы, не хотел торопиться. Дожидался, когда отвалятся от хирда очень нетерпеливые, возропщут самые недовольные, предадут не слишком верные. Терпеливо ждал, словно кот, высиживающий возле мышиной норы свою добычу.
Я больше не жил у него в доме. Был у меня свой дом, поменьше и потемнее, но все-таки свой. Когда впервые вошел в него, мучился угрызениями совести – как-никак взял добро человека, мной убитого. Перед этим я долго отказывался от имущества Альфа, не хотел видеть убитые горем лица его родичей, но Ролло, не слушая объяснений, вышвырнул меня за дверь. В начале березозола не очень-то поночуешь на голых камнях, и, смирившись, я потащился к Альфовой избе. Все болтали о богатстве викинга, а жил чуть ли не в песьей конуре, узкой, длинной, поделенной на две больших пустынных клети. В первой ютились рабы и скот, а в другой, покрепче да потеплее, жили домочадцы Альфа – сестра-подросток да мать – хилая хворая старуха. Они боялись меня, я боялся их – так и жили поначалу. Я удивлялся, что они ни разу не вспомнили об Альфе, не плюнули мне в лицо за родича, но Биер объяснил, что любил убитый викинг лишь своего ярла да свой меч, а родных наравне с рабами держал впроголодь. После его слов потеплело в груди, будто стаял лед на реке, и начал я наводить свои порядки. Девчонка, названная в честь одного из достославных походов Альфова отца Ией, привыкла ко мне. Биер перевел мне ее имя. На языке одной из теплых бесснежных стран, куда ходили драккары Ролло, так называли красивый голубой цветок – фиалку. Ия и была похожа на цветок – щуплая, тихая и совсем незаметная, с чистым, ясным и вечно испуганным взглядом синих, словно полосы парусов, глаз. Мать Альфа так и не простила меня – зло смотрела из угла и еду не подавала – швыряла на стол, будто это могло вернуть ей сына. Она умерла в конце березозола. Пошла в лес за хворостом и не вернулась, а немного спустя женщины нашли ее тело. Она лежала на спине лицом вверх, вязанка валялась рядом, а согнутый старческий кулак вздымался к небу, будто грозил невидимому с земли Асгарду, где жили бездушные боги, допустившие гибель ее сына. По ней и не плакал никто, кроме дочери, оставшейся круглой сиротой. Днем девчонка еще держалась, а ночью я расслышал тихий писк, словно больной щенок искал приюта возле дома. Пошел смотреть и увидел свернувшуюся в комочек Ию. Говорят, люди везде разные, но тогда она ничем не отличалась от наших, словенских девчонок – утрата всегда утрата, и для урман, и для словен…
Я не знал, чем утешить ее, стоял, как обаянный, и смотрел на склоненную пепельную головушку, но девочка вскинула на меня испуганные глаза и вдруг, прижавшись к ногам, быстро-быстро забормотала:
– Не гони меня. Не гони. Я вырасту, правда, вырасту. Стану красивой, продашь меня какому-нибудь ярлу… Только сейчас не гони…
Кто ей наболтал такое – не знаю. Знал – придушил бы стервеца! Я и не собирался ее выгонять. Одному в избе скучно, да и перешептывания рабов за стеной спать спокойно не давали. Они считали меня добрым хозяином и меж собой звали, как викинги, Хельгом, но даже зверь в неволе не приживается, а уж человеку она и вовсе противна – кто знает, когда станет им невмоготу над собой хозяев терпеть, когда решат, что смерть лучше неволи?
Я поднял Ию на руки, отнес в дом и, покопавшись в Альфовых сундуках, вытащил пару красивых золотых браслетов, видать, сбереженных викингом для будущей жены. Надел их девчонке на руки. Она от моей невиданной щедрости даже плакать перестала. Только всхлипывала жалко и позванивала браслетами, разглядывая витиеватый узор. А я слушал этот перезвон и вспоминал покинутую родину. Наши кузнецы умели не хуже браслетки делать, а может, и носила когда-то эти побрякушки какая-нибудь словенская красавица – Мокошины нити длинные, неведомо откуда начало берут, где конец отыщется. И так разбередила мне Ия душу, что ощутил на губах вкус Беляниных слез – тех, что снял тогда на берегу Нево злым поцелуем.
Жива ли Беляна, а коли жива – где она, что с ней? Хотелось верить, что отыскала древлянка свое счастье, но где-то глубоко грыз душу злой червь – вдруг свидимся, вдруг ждет… Карие глаза смотрели сквозь темень с укоризной, манили. Нет, Беляна, не приеду я. Разбросал свое горе по словенской земле – не вернусь, не приму его обратно…
Ия притихла, и я уже начал подремывать, когда почуял крадущиеся шаги. Я затаился – не хотел врага спугнуть, а как он подошел, выбросил вперед руки и рывком свалил на пол, не сразу расслышав золотой звон. Не сразу и понял, что это глупышка Ия отблагодарить меня решила, да не чем-нибудь, а своим тощим телом, на котором не то что грудей – и кожи-то не было! Еле отодрал от себя, уложил на шкуры, а сам вышел на крыльцо – подальше от спятившей девчонки. Женщин у меня давно не было – еще ненароком возьму ее во сне, не разобрав, кто такая…
Сидел я на крыльце, смотрел на Норангенфьерд, плывущий, будто драккар, в золотой рассветной дымке березозола, и вдруг увидел ярла. Он стоял в прилеске, прислонившись лбом к сосне, и выглядел так, будто ночь провел в хеле, среди мертвых. Ролло мне нравился, да и как не понравится тот, кто тебя в своем доме привечал и в рабы не позволил отдать. Он меня не звал, я сам к нему подошел – знал, умирать будет гордый викинг, а на помощь не позовет.
– Чего не спишь, Хельг? – спросил он, заслышав мои шаги. У него было усталое, но вовсе не больное лицо. Поторопился я с помощью. – О былом тоскуешь? В Альдейнгьюборг хочешь?
– А чего тебе не спится, ярл? – вопросом на вопрос ответил я.
Он плеснул на меня ледяным весельем глаз, будто морской водой окатил:
– Ты настоящий сын Гардарики. Я уже видел таких – не первый раз хожу на Хольмгард. Было время, когда пытались могучие ярлы – не Рюрику чета, сесть Князьями в вашем городище, да не вышло. И я там был, – он ухмыльнулся, – еле ноги унес. Вашему люду одно ярмо любо – то, что сам возложил. И тащить его будет безропотно до самого рагнарека.
Он замолчал. Провел рукой по шероховатой коре. Я понимал, о чем он толкует, но все же поинтересовался:
– Это ты о Рюрике, ярл?
– Ты не глуп, словен, так не корчь из себя глупца! – отрезал Ролло и тут же сменил гнев на милость: – Я видел, как сидит в Хольмгарде Рюрик. Он теперь конунг и принимал меня, как конунг ярла. Смеялся, что не будет мне и роду моему покоя на земле Норангенфьерда. Ему первому сказал я свою мечту, а он не поверил. Остепенился, не помнит былых времен, когда встречались в море, как равные…
Ярл улыбался, вспоминая, рыжие волосы трепал ветер.
– Я тоже буду конунгом, и когда это случится, валландские Каролинги сочтут за честь отдать мне в жены свою дочь и платить назначенную дань.
– Кто это – Каролинги?
– Я забыл, что ты не викинг, Хельг. Есть одна земля, с плодородными равнинами и широкими реками. Там легко брать добро силой, но там и легко жить. Там не мрет от голода скот и не переводится хлеб, а главное, там очень много покорных рабов, которые смогут накормить и одеть мой хирд. Если я завоюю те земли, никто больше не станет их грабить. Там будет хорошо моим потомкам и моим родичам.
До меня постепенно доходил смысл слов Ролло. Он собирался оставить Норангенфьерд и, по примеру Рюрика, осесть на чужих землях! Только Рюрику было проще – ему наши распри помогли, а кто поможет Ролло?
– Великий Один, и Ньерд, и Фрейр, и Сив – боги помогут своим детям обрести счастье, – не моргнув глазом соврал ярл.
– Не больно ты веришь своим богам. – Вряд ли бы кто из урман осмелился сказать подобное ярлу, но я не был урманином. – Не боишься, что и они оставят тебя?
Ролло потемнел:
– Я ничего не боюсь, Хельг. Ни людей, ни богов. Я сумею обмануть даже валландского бога, безропотного, словно овца, и прощающего своих врагов. Я могу примириться со всем, что позволит мне выжить и обрести могущество.
Я не сомневался в этом. Только вот пойдут ли за викингом его хирдманны? Им не очень-то нужна мирная жизнь. Хотя первое время вряд ли жизнь на захваченных землях будет мирной.
А оставленный Норангенфьерд? Его женщины, дети, старики и рабы? Что будет с ними? Вернется ли за ними тот, кому они так верили? Ладони Ролло гладили сухую кору, голубые глаза смотрели мимо меня, будто видели далекий Валланд, и мне не надо было спрашивать. Отвечал за ярла ветер, шумел прибой, кричали острокрылые чайки. Нет! Никогда не возвратится ярл в свой Норангенфьерд, никогда не вспомнит о тех, кого бросил. Потому и медлит с отплытием, потому и ждет, когда останутся с ним самые верные, самые преданные. Только они узнают о замыслах ярла… Только они… Каленым железом пронзила мысль о пустом доме, и девочке, спящей, точно собачонка, на полу, и опасных рабах, которые, почуяв дух свободы и беззащитность девочки, набросятся на ее худое тело.
– Я возьму с собой Ию, – сказал я и удивился собственной наглости. Ролло еще не решил, брать ли меня, а я навязываю ему еще и девчонку.
Он возмутился:
– Мне не нужна на драккаре твоя девка!
– Она погибнет здесь.
Глупо обращаться к жалости того, кто ее не имеет.
– Я сказал, Хельг!
Что ж, ярл сам не оставил мне иного выхода:
– Как ты думаешь, Ролло, что скажут люди, узнав о твоих планах? Особенно те, кого ты бросаешь здесь, и те, чьих матерей и детей ты обрекаешь на смерть от грязных рук рабов? У меня ведь есть язык, ярл. А еще у меня есть побратим Биер. Он скальд. Он не просто скажет – споет так, что даже самые верные усомнятся в тебе.
Рука Ролло медленно, будто недоумевая, как посмел ничтожный венд угрожать великому ярлу, потянулась к мечу. Мне следовало торопиться. Ярл запросто мог убить меня – нам уже приходилось мериться силой в учебных поединках, и никогда я не выходил победителем, но – попробуй объясни, куда пропал посланник Ньерда, да докажи перепуганным жителям, что это исчезновение не к беде. А дурные слухи перед большим деянием – плохая подмога… Оставалось верить в хитрость и ум ярла, подсказывающие ему, что порой следует уступить даже более слабому. Я заспешил:
– Мое молчание стоит недорого, ярл. Всего лишь Ия. Ах, как быстро соображал викинг, как мгновенно менялся! Пальцы Ролло так и не коснулись рукояти меча, хмурое лицо озарила дружеская улыбка. Я был прав – ярл знал свою выгоду:
– Ты – сам Локи во плоти! Бери свою девку, драккар носил и более тяжелую ношу.
Он дружески потрепал меня по плечу, будто не помышлял мгновение назад прикончить, и быстро пошел к своему большому дому. Я понимал, мне еще отольется его уступчивость, но мысль о девочке грела: не будет лежать на моей душе еще одна смерть, не будут еще одни глаза упрекать темными бессонными ночами.
Ни он, ни я не вспоминали о той памятной встрече. Прошел месяц березозол, затем травный, потом изок. Чужие драккары давно бороздили морские просторы и собирали богатые урожаи, а Ролло все не двигался с места. И только когда наступил червень и случайные люди ушли из хирда, он собрал тех, кого намеревался взять с собой. Позвал и меня.
На этот раз в большой избе на столе не было яств и питья, и женщины не сновали туда-сюда, предлагая гостям разные блюда. Ролло сидел во главе стола, хмурился и всем видом показывал, что созвал хирдманнов на важное дело. При взгляде на него входившие и ожидавшие обычной пирушки викинги смолкали, тихо присаживались. Даже собаки понимали, что происходит нечто странное, и, поскуливая, жались к сапогам вошедших. Ролло начал говорить в полной тишине. Сначала рассказал о трудностях кочевой жизни, о двух новых драккарах, построенных за зиму, о земле Валланд, где можно жить в свое удовольствие, но о главном смолчал. Услышав знакомое название, викинги повеселели – в Валланд ходили не раз и всегда удачно. Загомонили, обсуждая меж собой богатые земли вальхов. Ролло дал им наговориться и, словно дубиной, ошарашил новостью – они, свободные дети моря, могут стать повелителями вальхов и круглый год есть, пить и хозяйствовать в свое удовольствие на плодородных вальхских землях. Зачем возить рабов сюда, если можно пользоваться ими прямо там, на той богатой земле, о которой только что вспоминали достославные викинги? Кто-то заикнулся о походной жизни, о славе и набегах. Ярл, не смутившись, ответил, что если надоест сытая жизнь, то никто не мешает им отправиться в поход, только не из далекого от Серклангарда и Миклагарда фьорда, а прямо из земли вальхов, что гораздо ближе и удобнее. Кто-то вспомнил о богах, и одноглазый Бю, задолго до собрания знавший о намерениях ярла, немедленно сочинил историю о том, как видел во сне восьминогого Слейпнира – коня великого Одина – скачущим через море прямо к земле Валланд, а потом пролетело сквозь тьму не ведающее промаха копье Одина, Гунгнир, и воткнулось на побережье. Так бог возглашал свою волю. Врал он складно, но все-таки похуже нашего Лиса. Вспомнив о богах, помянули и меня. Ролло вновь выкрутился:
– Посланец Ньерда идет с нами, а дабы умилостивить могучего бога, его посланника будет сопровождать та женщина, которую он пожелает.
Викинги остолбенели – я мог пожелать любую, даже обещанную другому, и мгновенно успокоились, когда я громко заявил:
– Беру Ию!
Некоторые даже стали смеяться – взял девчонку, от которой толку ни в постели, ни в совете не дождешься, а Ролло вкрадчиво поинтересовался:
– Ты сделал выбор, Хельг, но обещаешь ли ты благосклонность Ньерда в нашем походе?
Вот и отомстил за те угрозы в лесу. Скажу «да» – отвечу головой за обещанное, а «нет» просто не сказать… Коли знал бы побольше про этого Ньерда, может, и уклонился от прямого ответа, но знаний не хватало, и коварный вопрос ярла застиг врасплох. Я решительно махнул рукой – будь что будет!
– Да.
Ролло довольно улыбнулся. Теперь сочтется со мной за обиду.
Однако уже третий день море было спокойно. Не то что безветренно, но ураганов не было, и драккары не швыряло на прибрежные камни, и даже встречные не нападали, а торопились укрыться в шхерах или просто сбежать от шести ловких морских хищников Ролло. Наверное, удивлялись потом – почему известный своей жадностью и злостью урманский ярл не пустился вдогон? Не ведали, что притязал он теперь на большее. А драккары шли и шли к незнакомой мне земле Валланд, и ладони грубели от постоянной гребли, и сквозь шум волн слышалось пение Биера, а на корме из-под тюленьей шкуры смотрели на меня преданные глаза маленькой девочки – сестры того, кого я убил в поединке и чье оружие висело на моем поясе.
СЛАВЕН
С меча Ролло капала кровь, у ног его ничком лежали насмерть перепуганные люди – обычные пахари и ремесленники, не раз слышавшие ранее о нападениях викингов на прибрежные земли… Но никогда еще не появлялись жестокие морские властители на их земле. Может, и проходили мимо, но не врывались, будто хозяева, не убивали всех, кто пытался сопротивляться, а главное, не помышляли жить в только что разоренном городе. А Ролло намеревался и поэтому дал своим хирдманнам строгий наказ – не жечь дома, не топтать посевы, не грабить бедное население. «Все это наше, – говорил он, – а какой хозяин сам себя разоряет?» Зато перебить дружину местного Князя и растащить добро вальхских воинов не запрещал.
Город вальхов назывался Руа и стоял прямо на берегу реки Сены, достаточно далеко от моря. Это был первый город из камня, который мне довелось увидеть. Если бы не туман, благодатно спрятавший драккары ярла и позволивший ему незамеченным подойти к городу, да хитрость, благодаря которой мы неприметно миновали береговые земли, – не такой малой кровью достался бы викингу Руа. Теперь все восславляли мудрость ярла, а ведь как роптали и скрежетали зубами, скрываясь от любой встречной ладьи, отходя от берега при появлении жилой деревушки и прячась в ночной темноте, когда даже укрепленные по бортам факелы Ролло приказывал гасить! Как косились на него, пробираясь через узкий пролив, по одну сторону которого жили бритты и саксы, а по другую вальхи. Может, и излишней была осторожность ярла, но она принесла свои плоды – город не подозревал о нападении, и приветственно распахнутые городские ворота первыми увидели, как из утреннего тумана выскочили, нацелясь на Руа, хищные морды Ролловых драккаров, и, словно кромешники, посыпались с них вооруженные викинги. Тонко завопила дудка на городской башне и смолкла, не успев потревожить предрассветный крепкий сон вальхов. Кто-то, правда, пытался сопротивляться, но с ними быстро и умело расправились. Мы не могли упускать удачу, хотя гребли всю ночь, ни на мгновение не останавливаясь и не промеряя глубину, а доверяясь лишь умению одноглазого Бю – первого кормщика урман. Чутье никогда не изменяло ему и теперь не подвело, как не подвело оно и его ярла. Ролло сделал первый шаг к своей заветной цели. Пока – по трупам немногих дружинников и их жен с детьми, а что будет дальше? Завоевать легко – удержать трудно…
Ия подошла ко мне, робко отерла ладошкой кровь со щеки. Кровь была чужая – я не поранился да и убивал лишь тех, кто сам пер на меч. С детьми и женщинами разделывались другие.
Ролло был умен – дети могут отомстить за отцов, а матери воинов всегда будут рожать лишь воинов. И те, и другие – опасны, а значит, и не имеют права жить. Он не видел в стонущих жертвах людей – резал их, как больную скотину, без малейшего сожаления. Согнутые к земле простолюдины покорно взирали, как урманский меч сечет головы тем, кто совсем недавно был их защитой и опорой. И почти все плакали… Тихо, беззвучно, будто потеряли голос. А над ними неслась песнь Биера. Скальд пел убитым в бою и тем хирдаманнам, которым предстояло умереть уже от руки своих. В хирде не лечили безнадежно раненых – добивали.
Голова городского старейшины, уже лишенная тела, страшно выпученными глазами смотрела на убийство его верных воинов, на мечи и топоры, секущие тела его родни. У него была красивая молодая жена с темными смоляными косами и слегка удлиненными глазами. Она со страху готова была на все – целовала ярлу ноги, трясущимися руками творила крест, взывая к своему богу. Ей ничего не помогло. Ни бог, ни ярл. Смеясь, хирдаманны поволокли ее за волосы подальше от кровавой бойни – насладиться молодым телом, а потом убить. Не будь она женой старейшины, может, и оставили бы красивую рабыню – как-никак, не часто попадаются покорные и прекрасные пленницы, да и стоят они недешево.
Ролло нравилось смотреть на стонущих горожан, нравилась их безропотная покорность. Страх – первая ступень длинного всхода, ведущего к преклонению.
Время от времени хирдманны приводили к нему пойманных при попытке сбежать из города пленников. Ролло старался сам не убивать – делал знак Темному Олафу или молодому, злому, точно голодный волк, Рангвальду, и те хладнокровно расправлялись с пойманными.
– Холег…
Я обернулся на голос. Могучие руки Темного держали за волосы молодую, на сносях, женщину. Она стояла на коленях, и ее круглый живот, почти касаясь земли, беззащитно выпирал вперед. Рангвальд примерялся ножом к обнаженной шее, но она умоляюще смотрела на меня и, видно, не расслышав в пылу боя мое имя, шептала:
– Холег…
Почему выбрала меня эта женщина? Может, отличало меня нечто невидимое от остальных хирдманнов или дала ей нелепую надежду доверчивость жмущейся к моему плечу Ии – не знаю, только глядела она так, что дрогнуло сердце и понял – не прощу себе, коли не попытаюсь хотя бы… Сделал шаг к Рангвальду, быстро перехватил опускающееся запястье. Нож повис в воздухе, над судорожно вздрагивающим белым горлом. Олаф непонимающе взглянул на меня. Ролло затаился в ожидании неприятностей, а вальхи даже плакать перестали, впившись в меня сумасшедшими глазами.
– Не мешай, Хельг.
Меня Олаф попросил, а будь на моем месте кто иной – уже отшвырнул бы в сторону, как котенка. После отменной погоды на море и удачного прохода по ночной чужой реке урмане стали относиться ко мне с почтением. Даже самые недоверчивые не могли вспомнить, чтобы им так везло. Обижать меня становилось опасно. Боги могут рассердиться.
– Отпусти ее, Олаф, – твердо сказал я и воспользовался излюбленным доводом самого Ролло: – Боги так хотят.
Олаф растерялся. С одной стороны – воля ярла, с другой – недозволение Асов… Нелегкая задача для не приученного к выбору хирдманна. Наконец он повернулся к ярлу, ожидая, что скажет тот. Лицо у Ролло, казалось, стало каменным, а глаза уже не морозили – пронзали холодом сквозь кольчугу.
– Делай, что я велел, – сухо сказал он Олафу, и тот, повеселев, вновь потянул волосы пленницы вверх. Теперь гнев Асов упадет на ярла – не на него. Рангвальд с усмешкой вырвался из моих рук, занес нож, и в это мгновение что-то тонко свистнуло. Я сразу узнал этот звук. Так поет смертную песнь охотничья стрела. Не думая, вскинул меч, чуть не срезав бороду Ролло, и стрела разочарованно звякнула о железо – не в меч целила, а в незащищенную шею ярла. Упала на землю… Длинная, хищная, окованная железом… Олаф мгновенно определил стрелявшего, указал викингам на каменную галерею. Хирдманны рванулись туда, но спустя немного вышли, разводя руками, – стрелка там не оказалось. Между тем женщина все еще ожидала своей смерти. Ее глаза следили за каждым моим движением, перекатывая под веками красные вспухшие жилки. Ролло задумчиво потирал шею, будто чувствовал на ней холодное жало стрелы, когда вперед выступил Бю. Тот самый Бю, который чаще всех упоминал богов и любил предрекать их волю. Раньше я считал его слова чистой ложью, выдумкой во благо Ролло, но теперь мне пришлось убедиться в своей ошибке. Одноглазый верил во все, что говорил. Возможно, он был чем-то вроде нашей Сновидицы.
Город вальхов назывался Руа и стоял прямо на берегу реки Сены, достаточно далеко от моря. Это был первый город из камня, который мне довелось увидеть. Если бы не туман, благодатно спрятавший драккары ярла и позволивший ему незамеченным подойти к городу, да хитрость, благодаря которой мы неприметно миновали береговые земли, – не такой малой кровью достался бы викингу Руа. Теперь все восславляли мудрость ярла, а ведь как роптали и скрежетали зубами, скрываясь от любой встречной ладьи, отходя от берега при появлении жилой деревушки и прячась в ночной темноте, когда даже укрепленные по бортам факелы Ролло приказывал гасить! Как косились на него, пробираясь через узкий пролив, по одну сторону которого жили бритты и саксы, а по другую вальхи. Может, и излишней была осторожность ярла, но она принесла свои плоды – город не подозревал о нападении, и приветственно распахнутые городские ворота первыми увидели, как из утреннего тумана выскочили, нацелясь на Руа, хищные морды Ролловых драккаров, и, словно кромешники, посыпались с них вооруженные викинги. Тонко завопила дудка на городской башне и смолкла, не успев потревожить предрассветный крепкий сон вальхов. Кто-то, правда, пытался сопротивляться, но с ними быстро и умело расправились. Мы не могли упускать удачу, хотя гребли всю ночь, ни на мгновение не останавливаясь и не промеряя глубину, а доверяясь лишь умению одноглазого Бю – первого кормщика урман. Чутье никогда не изменяло ему и теперь не подвело, как не подвело оно и его ярла. Ролло сделал первый шаг к своей заветной цели. Пока – по трупам немногих дружинников и их жен с детьми, а что будет дальше? Завоевать легко – удержать трудно…
Ия подошла ко мне, робко отерла ладошкой кровь со щеки. Кровь была чужая – я не поранился да и убивал лишь тех, кто сам пер на меч. С детьми и женщинами разделывались другие.
Ролло был умен – дети могут отомстить за отцов, а матери воинов всегда будут рожать лишь воинов. И те, и другие – опасны, а значит, и не имеют права жить. Он не видел в стонущих жертвах людей – резал их, как больную скотину, без малейшего сожаления. Согнутые к земле простолюдины покорно взирали, как урманский меч сечет головы тем, кто совсем недавно был их защитой и опорой. И почти все плакали… Тихо, беззвучно, будто потеряли голос. А над ними неслась песнь Биера. Скальд пел убитым в бою и тем хирдаманнам, которым предстояло умереть уже от руки своих. В хирде не лечили безнадежно раненых – добивали.
Голова городского старейшины, уже лишенная тела, страшно выпученными глазами смотрела на убийство его верных воинов, на мечи и топоры, секущие тела его родни. У него была красивая молодая жена с темными смоляными косами и слегка удлиненными глазами. Она со страху готова была на все – целовала ярлу ноги, трясущимися руками творила крест, взывая к своему богу. Ей ничего не помогло. Ни бог, ни ярл. Смеясь, хирдаманны поволокли ее за волосы подальше от кровавой бойни – насладиться молодым телом, а потом убить. Не будь она женой старейшины, может, и оставили бы красивую рабыню – как-никак, не часто попадаются покорные и прекрасные пленницы, да и стоят они недешево.
Ролло нравилось смотреть на стонущих горожан, нравилась их безропотная покорность. Страх – первая ступень длинного всхода, ведущего к преклонению.
Время от времени хирдманны приводили к нему пойманных при попытке сбежать из города пленников. Ролло старался сам не убивать – делал знак Темному Олафу или молодому, злому, точно голодный волк, Рангвальду, и те хладнокровно расправлялись с пойманными.
– Холег…
Я обернулся на голос. Могучие руки Темного держали за волосы молодую, на сносях, женщину. Она стояла на коленях, и ее круглый живот, почти касаясь земли, беззащитно выпирал вперед. Рангвальд примерялся ножом к обнаженной шее, но она умоляюще смотрела на меня и, видно, не расслышав в пылу боя мое имя, шептала:
– Холег…
Почему выбрала меня эта женщина? Может, отличало меня нечто невидимое от остальных хирдманнов или дала ей нелепую надежду доверчивость жмущейся к моему плечу Ии – не знаю, только глядела она так, что дрогнуло сердце и понял – не прощу себе, коли не попытаюсь хотя бы… Сделал шаг к Рангвальду, быстро перехватил опускающееся запястье. Нож повис в воздухе, над судорожно вздрагивающим белым горлом. Олаф непонимающе взглянул на меня. Ролло затаился в ожидании неприятностей, а вальхи даже плакать перестали, впившись в меня сумасшедшими глазами.
– Не мешай, Хельг.
Меня Олаф попросил, а будь на моем месте кто иной – уже отшвырнул бы в сторону, как котенка. После отменной погоды на море и удачного прохода по ночной чужой реке урмане стали относиться ко мне с почтением. Даже самые недоверчивые не могли вспомнить, чтобы им так везло. Обижать меня становилось опасно. Боги могут рассердиться.
– Отпусти ее, Олаф, – твердо сказал я и воспользовался излюбленным доводом самого Ролло: – Боги так хотят.
Олаф растерялся. С одной стороны – воля ярла, с другой – недозволение Асов… Нелегкая задача для не приученного к выбору хирдманна. Наконец он повернулся к ярлу, ожидая, что скажет тот. Лицо у Ролло, казалось, стало каменным, а глаза уже не морозили – пронзали холодом сквозь кольчугу.
– Делай, что я велел, – сухо сказал он Олафу, и тот, повеселев, вновь потянул волосы пленницы вверх. Теперь гнев Асов упадет на ярла – не на него. Рангвальд с усмешкой вырвался из моих рук, занес нож, и в это мгновение что-то тонко свистнуло. Я сразу узнал этот звук. Так поет смертную песнь охотничья стрела. Не думая, вскинул меч, чуть не срезав бороду Ролло, и стрела разочарованно звякнула о железо – не в меч целила, а в незащищенную шею ярла. Упала на землю… Длинная, хищная, окованная железом… Олаф мгновенно определил стрелявшего, указал викингам на каменную галерею. Хирдманны рванулись туда, но спустя немного вышли, разводя руками, – стрелка там не оказалось. Между тем женщина все еще ожидала своей смерти. Ее глаза следили за каждым моим движением, перекатывая под веками красные вспухшие жилки. Ролло задумчиво потирал шею, будто чувствовал на ней холодное жало стрелы, когда вперед выступил Бю. Тот самый Бю, который чаще всех упоминал богов и любил предрекать их волю. Раньше я считал его слова чистой ложью, выдумкой во благо Ролло, но теперь мне пришлось убедиться в своей ошибке. Одноглазый верил во все, что говорил. Возможно, он был чем-то вроде нашей Сновидицы.