Григорьева Ольга. Ладога

   – Где пропадала, красавица? Муж твой уж все ноги сбил, тебя разыскивая. – И спадет пелена с глаз, очнусь от наваждения…
   Мимо, покачивая на плечах тяжелое коромысло, прошла молодуха, смерила Ядуна недобрым взглядом:
   – Чего припожаловал, Бессмертный? Кого на сей раз привел? Коровью Смерть или другую какую болезнь неведомую?
   Меня передернуло. Хуже нет, когда посчитают, будто ты Коровью Смерть несешь. У нас с такими бабами просто поступали – вязали да забивали насмерть, а то и сжечь живьем могли, чтоб уж наверняка истребить порчу. Хоть и жестоко это, а иначе никак с дурной болезнью не совладаешь. Земляной люд понять можно – они скотину поперед себя почитают, сами голодать будут, а Буренушку свою напоят-накормят. Она им – спасение и от холода, и от смерти голодной. Потому и бьют Коровью Смерть люто – без жалости.
   – Негоже этак гостей привечать, – отозвалась я в спину неприветливой бабе.
   – Мне гости не надобны, – не осталась в долгу она. – Особливо те, что с Ядуном ходят.
   И пошла дальше, покачивая полными бедрами. Даже через зипун было видать – добрая баба, мягкая, не мне, костлявой, чета. Не мудрено, что такая меня за мор посчитала, – я с ней рядом, что кость обглоданная возле окорока…
   Пока я на нее заглядывалась, Ядун уже ухватил за локоток спешащего куда-то веснушчатого парнишку:
   – Как звать-то тебя, богатырь?
   Тот расцвел – лестно внимание незнакомца, выкатил вперед худосочную грудь:
   – Лагода.
   – Скажи, Лагода, Князь-то не в отлучке?
   Парнишка понял – не для того остановили, чтоб его стать похвалить, а для того, чтобы о Князе вызнать, заспешил, выдергивая рукав громадной, видать, отцовской шубы:
   – Князя у нас отродясь не было, а Княгиня у себя… Ядун выпустил мальчишку, потер руки, оборачиваясь ко мне:
   – Князь ихний, когда понял, что меняется, ушел в леса, где и место волху, а Княгиню власть и богатство пленили, лебединые крылья подрезали. Может, и хотела бы она теперь взлететь, из золоченой клети вырваться, да не в силах… Поздно уж…
   Мерзок он был, так мерзок, что я не удержалась:
   – Без тебя, небось, не обошлось?
   Он захихикал, показывая острые, точно у зверя, зубы. Мне его смех не понравился, оборвала:
   – Так ты потому о Князе выспрашивал, что старика-волха боишься? Боишься – вернется и за жену отомстит?
   Его улыбка пропала, глаза превратились в острые ножи:
   – Никого я не боюсь! Я – Бессмертный.
   Я по виду поняла – начну спорить, забудет о Триглаве и глаза выцарапает. Ну и ляд с ним. Пусть хоть кем себя числит, только мне посреди дороги стоять и путь прохожим загораживать надоело. Завтра снова идти, а покуда за золотые кольца, что у меня в ушах висят, хорошо бы одежду выменять с лыжами… Далеко на своих ногах в драном зипунке не уйдешь, а идти долго придется, коли здесь никто о Новом Городе и слыхом не слыхивал.
   – Экий цвет на морозе чахнет! – Вывернулся откуда-то из-под руки маленький узколицый мужичонка в добротном зипуне. – Издалека ли? Коли издалека – сделайте милость, отдохните в моей избе…
   Вовремя он вылез… У меня уж от холода кожа в щетинистую звериную шкуру оборачиваться начала…
   – Не признал тебя, хозяин. – Мужичок заглянул в лицо Ядуну, склонился. – Будь ласков, загляни ко мне, еды-питья отведай.
   Хозяин? Слуга Ядуна? Не похож он на Темного…
   – Ведогон он! – Ядун чуть не зарычал на меня. И как догадался, о чем думаю? – Ведогон!
   Ладно, коли хозяин меня беречь взялся, так у слуги в избе мне ничто не грозит.
   Мужичонка меня, словно боярыню, обхаживал – накинул на плечи свой зипун взамен моего, рваного, через сугробы чуть не на руках нес, но чем больше он выслуживался, тем отвратней казался. Уговаривала себя, мол, от доброты душевной мужичок старается, но нехорошее чувство не проходило – грызло душу… Даже сытная еда и появление доброй на вид бабы – то ли жены, то ли сестры мужичка – меня не успокоили. Так и заснула со злобой в сердце…
   Разбудили меня тихие голоса, такие тихие, что сразу ясно стало – не для моих ушей разговор предназначен. Потому я и с места не двинулась, затаила дыхание, вслушиваясь.
   – Куда путь держишь, хозяин? – спрашивал мужичонка. Я его за глаза Прыщом окрестила – уж больно схож был. – Может, помощь нужна?
   – Да мне без разницы, куда идти… – Ядун постучал по столу пальцами. Казалось, нет на них плоти – таким костяным был звук. – Девка-дура еще не понимает, где очутилась. Будет свой Новоград искать – навидается, намается средь кромешников, сама с кромки запросится. А путь ей один – к Триглаву. Она уже выбор сделала – никто иной ее не возьмет.
   Врет Ядун? Зачем теперь-то врать, туман наводить – ведь думает, сплю я… Неужто слугу своего дурачит? Хотя как его одурачишь – он здесь отродясь живет…
   – А коли волх, тот, что Магуре тебя убить обещал, явится?
   Чужак. О Чужаке речь! Он жрице Магуровой что-то обещал… Та еще его поторапливала…
   – Не явится. Связанный он, из мира не вырвется, а развязать его лишь ньяр может. Волх и ньяр! Ха-ха-ха! – Он сухо рассмеялся. – Эти двое, едва увидят друг друга, за мечи хватятся.
   – А если? – настаивал Прыщ.
   – А если и явится он, то умереть не хуже тебя сможет, а я – бессмертен.
   Воцарилось долгое молчание. Я уж все передумать успела да задремывать начала, как Прыщ вновь забормотал:
   – А верно ли, хозяин, что ты Морену обидел? Ядун молчал, только пальцы звонко отстукивали:
   – Да, да, да…
   – Худо это, хозяин, – несмело произнес мужичок.
   – Сам знаю! – отрезал Ядун. – Но сделанного не воротишь. Не достать ей меня!
   – И то верно, хозяин, и то верно… – подобострастно зашептал Прыщ.
   Вот слизняк! Небось, захоти Ядун его жизни лишить, – с колен не поднялся бы, так и помер, как скотина под ножом, да еще и горло бы сам подставил! Куда ж это попала я, где все Ядуна знают, и то ему в ноги кланяются, то в лицо плюют безбоязненно? Не встречала я пока еще таких людей, чтоб, как эти, – открыто и о любви, и о ненависти своей говорили. Люди горькие слова обычно внутри держат, а сладкую лесть наружу выносят… Ведогоны? Может, так племя какое неведомое зовется? Только где живет это племя, как далече от моего Новограда? Как отсюда дорогу до родимой землицы сыскать? Может, бабу спросить, коя на полатях раскинулась и сопит на всю избу? Так не скажет ведь…
   Ядун с мужиком смолкли, дверь скрипнула, выпустила кого-то на двор.
   Я осторожно высунула голову из-под теплых шкур, открыла один глаз.
   Ядуна за столом не было, лишь услужливый хозяин тихо сопел, положив голову на дубовую крышку стола. Заснул? Вот удача!
   Я тихонько поднялась, прокралась к храпящей толстухе, ткнула ее кулаком в бок.
   – А?! Что?! – всполошилась она. Глаза вылупила, словно плошки, исподница на одно плечо съехала, волосы повисли по щекам неубранными клочьями… Я быстро положила на слюнявые пухлые губы ладонь, с отвращением почуяла горячее влажное дыхание. Преодолевая неприязнь и силясь не чуять приторный запах давно не мытого тела, склонилась, к ее уху, зашептала:
   – Рот закрой да не ори, коли жить хочешь!
   Тетка оказалась умненькой, замолкла. Я, по-прежнему зажимая ей рот и на мужика за столом поглядывая – а вдруг проснется от возни нашей мышиной, – продолжила:
   – Сейчас скажешь мне тихо и без утайки, где я и как отсель да Нового Города дойти.
   Баба согласно закивала нечесаной головой. Испугалась…
   Ну, была не была! Я отпустила ладонь. Дикий визг сотряс стены. Мужик из-за стола вылетел, словно каленая стрела из лука, упал мне на спину. Я шатнулась, ослабила хватку. Толстуха вывернулась из моих рук, навалилась сверху, вмяла меня в полати. Смрадный запах проник в ноздри, толстые пальцы сомкнулись на горле.
   – Удушить хотела, тварь! – брызжа слюной вопила баба. – Сама сдохнешь!
   Пальцы сдавили мое горло. Боль разрывала его на части, воздуха не хватало… Заплясали перед глазами солнечные блики… Надо же, я еще не видела здесь солнца… Перед смертью погляжу… Эрик!!!
   В радужном круговороте заметила, как силится мужичок оторвать от меня пухлые бабьи руки, как она, небрежно поводя плечами, стряхивает его. Даже смешно стало, а затем забилось все тело в судорогах, задергалось в отчаянном желании выжить… Я поджала ноги, двинула ими в жирный, придавивший, ломающий кости живот. Баба даже не охнула. Нависала по-прежнему надо мной озверелым лицом, сжимала шею руками…
   – Пошла прочь! – громыхнул в ушах знакомый голос. Ядун… Спасет…
   Бессмертный легко подхватил толстуху за бока, сдернул с меня. Она уперлась, не расцепила руки, потянула меня за собой. Боль уже не рвала – жгла огнем… Ядун размахнулся, наотмашь стукнул толстуху по лицу. Щеки бабы дрогнули, пальцы ослабили хватку… «У простого человека такой силы быть не может», – подумалось вдруг.
   – Дрянь! – Ядун съездил бабу еще раз, уже по другой щеке. Голова ее мотнулась, повисла на грудь, руки обмякли, тело безвольно поползло на пол…
   Убил? Одним ударом убил?! Я неверяще смотрела на Ядуна.
   – Спать! – велел он. – Живо!
   Мне расхотелось ему перечить, да и смелости, той, что была раньше, я уже не чуяла. Узрела, на что жрец способен… С одного удара этакую тушу завалить… Коли хочу Эрика дождаться, не стоит терпение Ядуна испытывать.
   Я быстро прошлепала босыми ногами в свой угол, юркнула обратно под шкуры.
   – А ты на что здесь сидел? – перекинулся Ядун на мужичка. – Иль не знаешь, какова Жмара ночью? А коли покалечила бы она жертву, Триглаву обещанную?
   Жмара? Звали так домовых, которые по ночам на человека наваливались и давили его до синяков на теле. Неужто баба эта – Жмара? По хватке похожа…
   Я покосилась на недвижное тело на полу. Оно расплылось, обмякло, голова свесилась на грудь, скрыла лицо… Баба как баба. Чушь это все…
   – Да я… Да она… – оправдывался мужичок. Ядун махнул рукой:
   – Убери здесь и смотри, гостью пальцем не тронь. В моей она власти, я ее и наказывать буду.
   Наказывать? Как меня еще наказать можно и за что? За то, что домой хочу? За то, что горько и одиноко мне в неведомой земле, где люди – не люди, а за спиной взамен дружеских рук костлявые длани Ядуна? Где Эрик мой? Где Олег? Беляна? Неужто не увидеть мне вас более, слова доброго не сказать? Ой горе, горюшко…
   Я сдавилась в комочек, зарылась с головой в темноту – тут наконец и пожалела себя – разлилась слезами. Хоть они-то были настоящими, сбегали по щекам теми же горячими каплями, что всегда облегчали заплутавшую, одинокую душу.

СЛАВЕН

   Все здесь казалось необычным. Высились истуканами те же ели с когтистыми, до земли, лапами и поросшими седым мхом стволами, те же лесные шумы раздавались в густом воздухе, запахи звериные были те же, а все-таки отчего-то не по себе было. Казалось, притаился рядом кто-то невидимый и вглядывается в утомленных дорогой пришельцев.
   Нечасто я Волхский лес вспоминал, не ожидал, что доведется вновь в него воротиться, да с Чужаком вместе…
   Он еще в Ладоге предупредил:
   – Отправимся в Волхский лес – лишь там пути проложены, мне ведомые…
   – Какие пути? – наивно заинтересовался Бегун. Волх даже не взглянул на него – собирался, укладывал в суму разные мелочи.
   – Как мы на кромку-то попадем? – не унимался певун.
   Мне и самому интересно было – чем же нас волх на этот раз очарует, чтобы нежить привиделась?
   – Да просто. – Чужак накинул на верх мешка веревку, стянул тугим узлом, шепнул что-то невразумительное, видать, заговор от вора лихого. – Перекинетесь через двенадцать ножей, в землю воткнутых, и все.
   Я чуть не засмеялся – вспомнил, как однажды, мальчишкой еще, обидел меня отец неласковым словом. Я тогда своего дружка Егожу чуть в топь не затащил – хотел до Болотной Хозяйки добраться и силой с ней померяться. Глупый был, несмышленый, и отец тогда здорово осерчал.
   «Ты трус! – приговаривал, охаживая прутом. – В одиночку идти испугался! О друге не подумал – о себе позаботился. Вот тебе, чтоб впредь сперва о других думал, а лишь потом о себе!» До того проступка он руки на меня не поднимал, разве для острастки.
   Никто меня тогда не пожалел, а матери, что всегда добрым словом согревала, не было уже – разозлился я на весь свет, вот и решился старинным дедовским способом в серого волка иль другого какого оборотня перекинуться.
   Давно это было… Обиженный, безутешный, выкрал я у отца все ножи, что в избе хранились, ушел подальше от печища, ткнул их ровной грядой в землю, глаза закрыл, да и кувыркнулся через них. Думал – все! Очнусь, а вместо рук своих человеческих увижу лапы волчьи… Страшно стало – что натворил сдуру?! А потом решился – глаза разлепил, еле скосил их, на руки глянул… Руки руками и остались… Я еще раз тогда через ножи прыгнул – проверить, а потом понял: болтовня все это – о ножах и заговорах на оборотничество!
   Я это еще мальцом понял, а Чужак меня сейчас в обратном уверить хотел!
   – Что смотришь волком, ведогон? – поймал он мой взгляд.
   Повадился же ведогоном величать! Словно не было у меня имени…
   – Кидался я уж через ножи, – честно ответил я. – Толку с этого – что с козла молока.
   Чужак ухмыльнулся:
   – Кидался, да не там, не через те и не вовремя.
   Ладно, пусть верит во что хочет. Я силы его умалять не стану – волх, хоть и спятивши слегка, а все-таки чародей. Да и ньяра злить не стоит – коли решит, что водит его Чужак за нос, долго ждать не станет – за меч хватится… Ножи так ножи…
   А болотники волху поверили, примолкли и всю дорогу расспросами донимали, мол, что чувствуешь, когда зверем становишься, и как обратно из зверя человеком сделаться. Чужак неохотно, а отвечал. Я едва смех сдерживал, его ответы слушая. Ловко волх выкручивался – самому Ролло этакой гладкой лжи не выдумать!
   – Не обязательно, – говорил, – на кромке зверем станешь. Есть там три времени, в кои облик человеческий еще силу имеет. Первое время – слияние. Это когда входишь на кромку. Второе – срединное, когда дело, за каким пришел, с ведогоном в единое слившись, вершишь, и третье – когда уходить надо.
   – А если не уйдешь? – спрашивал Бегун, внимая волху, словно мальчишка, страшную сказку услышавший.
   – После третьего времени ведогон над человеком верх берет, тогда уж от него не избавишься… – важно завершал речь волх.
   И при этом на меня косился, будто недоговаривал нечто важное. Знал я – считает он меня ведогоном, над человеком верх взявшим, да обиды на него не было – не те уж мои годы, чтоб по пустякам кулаками махать… Правда, раз ввязался в спор:
   – Коли я – ведогон, то как же я с кромки сошел? Ты говоришь – третье время уж никого не выпускает.
   – Верно. – Чужак кивнул. – Да только – что любой кромешник против богов? Боги тебя обратно выпустили, видать, умолил их кто-то, жизнь свою за тебя отдал.
   Спорили мы под вечер, когда все уж спали давно. Мне после Валланда ночами плохо спалось, а волх когда спал – вовсе неведомо, вот и сидели мы возле огня, болтали о пустом. Луна на снегу серебром дорогу вычеркивала, и показалось вдруг, будто рассыпались по снежной простыне русые девичьи волосы и шепнул, едва слышно, лес: «Ия…» Я тогда чуть не поверил Чужаковым россказням, хорошо – хрюкнул во сне Медведь, переворачиваясь на другой бок, прогнал наваждение. Зато подозрения пришли. Немногим я доверял, а на Чужаковы добрые помыслы и вовсе не полагался. Волх по доброте душевной никому помогать не стал бы – ни друзьям, ни врагам, да и разницы меж ними он не разбирал. Не из дружеского участия он с нами пошел…
   Я на спящих покосился. Дышали они ровно, веками не дергали – крепок оказался сон подлунный…
   – Спросить что хочешь? – заметил мое волнение Чужак. – Спрашивай, спят они.
   – Я тебя не первый день знаю, – зашел я издалека.
   Чужак поморщился. Ясно – не любит долгие смутные речи слушать, сам лишь болтать их горазд. Я хмыкнул, спросил коротко:
   – Почему ты с нами?
   – По дороге нам. Я вам помогу, вы – мне…
   Это больше на правду походило, чем его дружеское сочувствие и бескорыстная помощь.
   – Чем же мы тебе помочь можем?
   – Там поглядим, – уклончиво ответил он. Хитрый зверь, матерый… Слава богам, нет у него тяги к власти, а то Рюрик и не заметил бы, как собственную избу подпалил вместе с челядью…
   – Про тебя так тоже думать будут, а того, кто тебе правой рукой станет, деревьями на четыре стороны разорвут, будто вора, – неожиданно сказал он. – Только ты того не узришь, вернешься в то время назад на кромку. Выйдет срок твоему человечьему телу…
   Шепчу я, что ли, вслух иль губами шевелю, когда думаю? Уж который раз он мои мысли ловит, на незаданные вопросы ответ дает… Я вернулся к прежнему разговору:
   – А коли разойдутся наши пути?
   Он пожал плечами, звякнул золотыми змеями на руках:
   – Вряд ли. Всем нам Ядун нужен. Мне – по воле Магуровой, вам – из-за Вассы… Один человек двумя путями не ходит…
   – Зачем Васса к Ядуну пошла? Неужто на болотников жаловаться? – удивился я.
   – Не к нему она шла, да к нему попала. Проклятый волх! Что ни слово – то загадка. Попробуй пойми его!
   Я отвернулся от костра, лег спать. Коли собеседник шибко умен, при нем лучше помалкивать…
   А на другой день мы в Волхский лес вошли. Чужак, прежде чем под его сень ступить, яркий рыжий волос из котомки вынул, поднял его к солнцу на ладони, попросил:
   – Ветры буйные, длиннобородые крестовые да быстрые дорожные, жгучие северные да ласковые южные, злые заморские да знакомцы родимые, дотянитесь до моей руки, утрите мою ладонь, отнесите сей подарочек той, что пред кромкой сидит, вход сторожит! Отоприте семь засовов, отпустите красну девицу, а после жеребцом по лугам пронеситесь, о последнем волхе потризнуйте…
   Сильный порыв ветра ударил меня в спину, промчался по верхушкам деревьев, сорвал с руки Чужака золотую искру. Болотники дружно ахнули. Мне тоже не по себе стало – это ж надо было волху так вовремя заговор свой сказать! Или ветры его и впрямь услышали? Быть такого не могло… Ролло бы сейчас от души над моим вытянутым лицом посмеялся!
   Волх себе не изменил. Коли начал чудить, то уж не сразу кончит… Рванулся за волоском в чащу. Эрик от него лишь на полшага отстал, да и болотники заспешили, а я не очень торопился. В лесу ветер не погуляет – далеко бежать не придется, по голосам своих сыщу…
   Как я думал, так и вышло. Волосок бросило под орешник – и ста шагов не вышло.
   – Здесь. – Чужак уселся на снег, развязал мешок. Странно было смотреть на него – чудилось, будто волх сам верил в то, что творил. А уж наши мужики точно верили. Вылупились на Чужака. Каждый нож, из котомки вынутый, ошалелыми глазами провожали. Лес кругом стоял таинственный. Я припомнил Лешачиху… Интересно, где она сейчас гуляет, кого запугивает? Помнит ли нас, болотников неведомых?
   Чужак разложил перед собой ножи, вздохнул глубоко и, склоняясь к каждому поочередно, начал заговор нашептывать и втыкать их в землю. Ровненько, словно густой гребешок для Лешего из них сделать хотел. Я вслушался.
   Первый брат – замок отомкнет.
   Второй брат – узду оборвет.
   Третий брат – сторожа заговорит.
   Четвертый брат – ворота отворит.
   Пятый брат – на вороп пойдет.
   Шестой брат – за собой позовет.
   Седьмой брат – от бед оградит,
   Восьмой брат – просвет углядит.
   Девятый брат – на кромку взойдет.
   Десятый брат – за ним проведет.
   Срединный брат – глаза замутит.
   Дюжинный – назад воротит!
   Уже двенадцать ножей было воткнуто, а один все еще лежал у ног Чужака. Волх поднял его, аккуратно воткнул в один ряд с остальными и прикрыл сверху еловой веткой:
   – А тебе, предатель, в дому сидеть, в дому сидеть, на дорогу глядеть!
   Едва он договорил – смолк лес. Такой тишины мне отродясь слышать не доводилось.
   Охотники заозирались испуганно, а Эрик даже за меч схватился.
   – Это он меня провожает… – Чужак встал, вскинул голову, закричал громко, протяжно: – Прощай, лес родимый! Не поминай лихом!
   Тишина зазвенела, зазвучала голосами. Зашелестел ветер по верхам деревьев, послышался в отдалении сторожкий шаг незнакомого зверя, задолдонила о своем зигзица – ку-ку, ку-ку…
   – Вот и все… – Чужак сел, обхватил голову руками, уронил ее на колени. – Все…
   – Неужто теперь никогда вернуться не сможешь? – пожалел его Бегун. – Может, и не ходить тебе на эту… В общем… Как ее…
   – Кромку, – услужливо подсказал Медведь. Волх поднял на них глаза, радужные всполохи пробежали по лицам, озарили их ярким светом.
   – Чужой я здесь… Словно и не был…
   Если притворялся он, то так мастерски, что даже я ему поверил. Ненадолго, правда, но поверил…
   Медведь, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, спросил:
   – А что теперь-то делать? Прыгать через эти ножи, что ли?
   – Нет, братец, меж ними проползать! – Лис шутить не перестал, а по глазам видно было – трусил. Зверя никакого не боялся, самого волха приструнить смог, а перед неведомой судьбой трусил. От страха и шутил…
   – Перешагнуть просто… – Волх взглянул на небо. Оно уже розовело – клонился день к вечеру, терял краски. – Как тень от предателя с братьями поравняется, так и перешагивай…
   – Какого предателя? Какими братьями? – не понял Эрик.
   Они с волхом редко говорили – не сразу вековая вражда забывается, но все же не было меж ними былой ненависти. Вот и теперь ньяр спрашивал доверчиво, дружески. Чужак с ответом не задержался:
   – Тринадцатый нож, под елью воткнутый, – предатель. Едва мы перекинемся, он веткой прикроется, а как третье время выйдет – вовсе из земли вылезет.
   – Почему?
   – Предатель он. Вырвется из земли, закроет нам обратный путь. Кто через тринадцать братьев перекидывался, тот через тринадцать и обратно ворочаться должен. А ежели сей нож злой человек отыщет да в прежнюю лунку воткнет, будет он над нами могучую власть иметь… Потому и скрываю его под елочкой, чтоб не полонил никто…
   Тонкая тень от ножа-предателя медленно ползла к рукоятям горделиво выстроившихся в рядок ножей-братьев. Стала она тонкой полоской… Вот чуть подвинулась… Вот еще чуть… Вот уж почти сравнялась с ними…
   Медведь вздохнул, закрыл глаза. Я их тоже закрывал, когда мальчишкой перекинуться пробовал, а теперь все хотел видеть… Все…
   – Пора! – Волх зацепил ньяра за руку, рванул за собой. Эрик, уж на что вертким уродился, а от неожиданности кубарем перевалился через ножи следом за Чужаком. У меня вдруг помутилось в глазах, ноги сами потянули к заветной черте. Толкнул кого-то, переступил… Солнце ударило по зрачкам закатным бликом, ослепило, покрыло весь мир ярким белым светом. Боль пронзила бок, вывела из забытья. Почуял – падаю…
   – Прости, Олег! – Медведь, стоя надо мной, протягивал руку, хотел помочь подняться. – Не со зла я тебя ринул. Сам не знаю, как вышло. Уж больно ножи близко воткнуты – не переступить, чтоб никого не задеть!
   – Ладно тебе… – Я ухватился за протянутую руку, огляделся, поднявшись.
   Все было по-прежнему – и орешник тот же, и ели те же, только стояли мы теперь с другой стороны от ножей.
   Как-то теперь Чужак все объяснит? Неужели наши своим глазам меньше поверят, чем его объяснениям?
   Лис сообразил первым, завертел головой, расширил глаза:
   – Где же твоя кромка, волх?
   – Вот она. – Чужак развел руки в стороны, словно охватывая лес.
   – Не считай нас дурнями! – Лис встряхнулся, еще раз осмотрелся и даже ветку еловую потер в руках. – Никакая это не кромка, а прежний Волхский лес. Вон и волосок лежит, что ты на ветер кидал.
   Он указал рукой на орешник. Голый ствол жалобно, будто виноватясь, смотрел на нас гладкими ветками. А волоска не было!
   – Ветер унес, – быстро поправился Лис, углядев свою промашку. – Зато елка елкой пахнет, и зигзица по-прежнему кукует, а не петухом квохчет…
   – А ты чего ждал? – невозмутимо спросил Чужак.
   – Я?! – Лис возмутился, двинулся к нему. – Я верил тебе! Силе твоей верил!
   Пора было вмешаться… Обманул волх или просто душу потешил, обдурив мужиков наших доверчивых, а все-таки он многое знал. Коли пообещал Вассу сыскать – сыщет, а уж где, то не наша забота. Не следует Лису петушиный норов показывать – лучше вид сделать, будто верит волху. И тому лестно, и нам пользы больше…
   Мне едва удалось Лису все втолковать незаметно. Остальные и без объяснений со странностями Чужака смирились. Бегун лишь вздохнул тяжко, а Медведь, похоже, и вправду верил, будто на кромку перешел… Ньяр? А что о нем говорить – он никогда волха разумным не считал…
   Я не сам опасность заметил – подсказало что-то невидимое, развернуло лицом к орешнику. Куст шевельнулся едва-едва, выпустил из-за ветвей высокую узкогрудую женщину. Зипун на ней провисал, словно на пугале, ладные лыжи, казалось, вовсе снег не приминали…
   Она увидела нас, остановилась, поправила на голове шапку с лисьей опушкой. Из-под густого меха глянули настороженные черные глаза:
   – Вы кто такие будете?
   А она-то кто такая и почему в одиночку по лесу бродит? Охотница иль заплутала, от ватаги отбилась?
   Я краем глаза зацепил ножи… Что же она о нас подумать может?! Еще решит, будто к оборотням попала. Исполох к дурным мыслям подбивает… Эвон какая у нее коса острая за спиной торчит да лук – не всякому мужику его согнуть под силу. Испугается и сгоряча начнет сечь всех, кто под руку попадется. Бабья сила, конечно, невелика, но с перепугу может и поранить…