Страница:
Окажутся ли результатами этих дискуссий, особенно в Германии, новые политические мифы или нечто вроде истины, будет в большой степени зависеть от тех историков, которые обретут ухо народа. Лично я не могу сомневаться, что работа, которая определит будущее мнение Германии, появится не извне, но изнутри страны. Нередкая теперь идея, что победителям следует создать учебники, по которым будут учиться новые поколения немцев, представляется мне огорчительно глупой. Такая попытка обязательно породит результаты, обратные задуманным. Нет ни малейшего шанса, что какая бы то ни было вера может быть установлена сверху; что история, сочиненная по заказу новой власти (в отличие от написанной в интересах прежних правителей, как это часто бывало в истории Германии), а еще менее по заказу иностранных правительств (или написанная эмигрантами) -- будет авторитетна или влиятельна в Германии. Лучшее, на что можно надеяться, и чему мы извне можем способствовать, это что история, которой предстоит повлиять на изменение мнений в Германии, будет написана в результате искренних усилий найти правду, что она не будет подчинена интересам власти, нации, расы или класса. Прежде всего, история должна перестать быть инструментом национальной политики. Среди всего, что предстоит пересоздать в Германии, самым трудным будет восстановление веры в объективную истину, в возможность истории, написанной не для обслуживания каких-либо интересов. Я убежден, что именно здесь может найти выражение огромная ценность международного сотрудничества, если это будет сотрудничество между отдельными людьми. Оно продемонстрирует возможность согласия, независимого от национальной принадлежности. Оно окажется особенно действенным, если историки более удачливых стран дадут должный пример того, как, не дрогнув, критиковать собственные правительства. Стремление к признанию и похвале со стороны равных себе в других странах может быть является сильнейшим заслоном против коррумпирования историков национальными переживаниями, и чем теснее международные контакты, тем меньше опасность -так же как изоляция, почти наверное, принесет обратный эффект. Я слишком хорошо помню, как после предыдущей войны изгнание всех немцев из определенных научных обществ, исключение их из некоторых международных научных конгрессов оказалось одним из сильнейших рычагов, приведших многих немецких ученых в лагерь национализма. Даже с позиций верховенства истины в историческом образовании будущих поколений немцев восстановление контактов с историками других стран будет ценным, и все, что мы сможем сделать для этого, окажется полезным. Но сама по себе приверженность истине не предотвратит извращения исторической правды. Нам следует различать между собственно историческими исследованиями и историографией, изложением истории для широких масс. [Хайек использует здесь термин "историография" не в общепринятом значении, как обозначение исследований методов и практики историков. Он различает здесь между собственно историческими исследованиями и популярными историческими работами. -- амер. изд.] Я подхожу сейчас к очень деликатному и спорному вопросу, и меня, возможно, обвинят в противоречии со многим из сказанного прежде. Я убежден, тем не менее, что никакая историческая концепция не может быть действенной, если она не содержит скрытых или явных суждений, и что действенность в очень большой степени зависит от используемых моральных критериев. Даже если бы академический историк попытался сохранить "чистоту" и строгую "научность" своего труда, для широкой публики будет написана другая история, изобилующая суждениями и оценками, а потому намного более влиятельная. Я убежден, что именно из-за крайней этической нейтральности тех немецких историков, которые ставили истину превыше всего, из-за их склонности все "объяснять", а значит и оправдывать -- "обстоятельствами времени", из-за страха назвать черное -черным, а белое -- белым -- они были гораздо менее влиятельны, чем их более политизированные коллеги, и при этом даже их слабое влияние действовало в направлении не столь уж отличном. Научные историки в той же степени, что их политизированные коллеги, привили немцам убеждение, что политические действия неподсудны нравственным критериям, и даже уверили их, что цель оправдывает средства. Я не могу понять, каким образом наивысшая преданность истине может оказаться несовместимой с применением самых жестких моральных критериев в наших суждениях об исторических событиях; и мне представляется, что немцы больше всего нуждаются сейчас и нуждались прежде в сильной дозе того, что сейчас модно называть "история в стиле вигов", то есть в истории того рода, которого последним великим представителем был лорд Актон. Будущим историкам понадобится мужество, чтобы назвать Гитлера скверным человеком, либо все их усилия "объяснить" эту фигуру послужат только прославлению его преступлений. Вполне вероятно, что сотрудничество поверх границ может немало способствовать культивированию общих моральных стандартов, особенно когда мы имеем дело с такой страной, как Германия, где традиции были разрушены, а моральные стандарты в последние годы были так низки. Еще важнее, однако, что это сотрудничество будет возможным только с теми, кто готов присягнуть определенным нравственным ценностям, и кто привержен им в своей работе. Должны быть определенные общие ценности и помимо приверженности истине: следует договориться, по крайней мере, что обычные моральные правила благопристойности обязательны и в политике, а помимо этого необходимо и некое минимальное согласие о самых общих политических идеалах. В последнем случае, по видимому, не нужно ничего, кроме общей веры в ценность индивидуальной свободы и положительного отношения к демократии, но без какого-либо суеверного почитания всевозможных догматических норм, а особенно необходима равная оппозиция всем формам левого или правого тоталитаризма, свободная от миролюбивого согласия с практикой подавления как меньшинства, так и большинства. Но хотя и ясно, что никакое сотрудничество невозможно без согласия об общих ценностях, без своего рода согласованной программы, можно усомниться в том, что любая специально составленная программа послужит достижению цели. Сколь угодно искусный документ не сможет удовлетворительно выразить тот набор идеалов, который живет в моем уме, и мало шансов, что он сможет объединить достаточное число ученых. Я убежден, что гораздо действенней любой составленной по случаю программы будет некая великая фигура, в высокой степени воплощающая ценности и идеалы, которым должно служить такое сообщество ученых. Вокруг имени великого человека, как вокруг флага, смогут соединиться люди. Я убежден, что у нас есть великое имя, подходящее к задаче столь совершенно, как если бы этот человек был рожден специально для этого. Я думаю о лорде Актоне. Я считаю, что именно "общество Актона" может оказаться наилучшим способом помочь историкам этой страны и Германии, а может быть и историкам других стран, в осуществлении очерченных мною задач. В фигуре лорда Актона соединяются многие черты, делающие его почти уникально пригодным для роли такого символа. По своему образованию он был, конечно, наполовину немец, и он был более чем наполовину немцем в своей исторической подготовке, и по этой причине немцы рассматривают его почти как своего. В то же самое время он объединяет, как, быть может, ни одна другая фигура недавнего прошлого, великую английскую либеральную традицию с лучшим, что есть в либеральной традиции континента -- его "либерализм" всегда был истинным и всеохватывающим, был обращен, как это выразил лорд Актон, не к "защитникам второстепенных свобод", но к тем, для кого свобода человека была высшей ценностью, а "не средством достижения высших политических целей" [ср. "The History of Freedom in Antiquity" <1877> in Essays in the History of Liberty, vol. 1 of Selected Writings of Lord Acton, op. cit., pp. 5--28, esp. p. 22 -- амер. изд.]. Если нам порой представляется заблуждением та крайняя суровость лорда Актона, с которой он применял универсальные моральные критерии ко всем временам и условиям, то , скорее, к лучшему, если критерием отбора должно быть согласие с его общим подходом. Я не знаю другой фигуры, относительно которой мы сможем с равной уверенностью сказать, что если после войны мы обнаружим немецкого ученого, искренне согласного с его идеалами, это и будет тот немец, с которым ни одному англичанину не зазорно обменяться рукопожатием. Я полагаю, что он не только был более свободен от всего, что мы ненавидим в немцах, чем большинство чистых англичан, но он также раньше и яснее большинства других распознал опасные стороны развития Германии. Прежде, чем говорить дальше о политической философии Актона, позвольте отметить другие достоинства, воплощенные в его имени. Во-первых, Актон был католиком, и преданным католиком, но при этом в политических вопросах всегда сохранял полную независимость от Рима, и, не колеблясь, применял свои жесткие моральные критерии в суждениях об истории самого дорогого для него института -- римской католической церкви. Мне это кажется очень важным: не только потому, что ради приобщения к либерализму широких масс людей, не относящихся ни к "правым", ни к "левым", нам следует избегать свойственной континентальному либерализму враждебности к религии, каковая враждебность в большой степени ответственна за то, что множество достойных людей оказались в оппозиции к либерализму. Католики в Германии сыграли такую большую роль в реальном противостоянии Гитлеру, что никакая организация за пределами римской католической церкви, которая не обеспечит преданным католикам условий для сотрудничества, не сможет обрести влияние в тех широких группах людей, без которых успех просто невозможен. Из того немногого, что можно понять из немецкой литературы военного времени, кажется почти несомненным, что дух либерализма может быть обнаружен только среди католиков. Что касается именно историков, то почти заведомо истинно, что, по крайней мере, некоторые из католических историков сохранили большую свободу от яда национализма и преклонения перед мощью государства, чем большинство других немецких историков (я думаю в первую очередь о Франце Шнабеле и его Deutsche Geschichte im neunzehnten Jahrhundert). Другой причиной, по которой политическая философия лорда Актона может привлечь многих немцев в том состоянии ума, в котором они окажутся после войны, являются чрезвычайные признаки того, что сегодня в Германии в большой моде работы Якоба Буркхардта [Jakob Christoph Burkhardt (1818--1897), швейцарский историк -- амер. изд.]. Буркхардта отличал от Актона глубокий пессимизм, но объединяло, прежде всего, постоянное подчеркивание того, что власть есть сверхзло, а также оппозиция к централизму и симпатия к малому и многонациональному государству. Может быть, желательно соединить в программе общества имена Актона, Буркхардта, а также великого французского историка, Де Токвилля, у которого столь много общего с ними обоими [Alexis de Tocqueville (1805--1859), автор Democracy in America (London: Saunders & Otley, 1835) -амер. изд.]. Эти три имени, может быть, даже лучше, чем одно имя Актона обозначают те фундаментальные политические идеалы, которые в состоянии вдохновить историков на такое изменение политического мышления Европы, в котором она нуждается более всего; и может быть, эти трое мужчин полнее, чем кто-либо еще, воплощают традицию великого политического философа, который, по словам Актона, "своими лучшими чертами являл лучшие черты Англии" -- Эдмунда Б°рка. Если бы мне пришлось обосновывать выбор лорда Актона как главного символа и знамени для такого рода попытки, мне бы пришлось изложить его исторические принципы и его политическую философию. Это достойная задача (и очень важно, что недавно один немецкий ученый сделал соответствующую попытку [может быть, имеется в виду Ulrich Noack, написавший в конце 1930-х -- начале 1940-х годов несколько исследований об Актоне -- амер. изд.]), но ее не осуществить за несколько минут. Я могу лишь зачитать вам из моей частной антологии Актона некоторые куски, кратко выражающие несколько характерных для него убеждений -хотя, конечно, любая такая выборка создает одностороннее, а значит чрезмерно "политическое", в нежелательном смысле, впечатление. Представления Актона об истории можно изложить очень кратко. "Я представляю историю, -- писал он, -- как нечто, что является одинаковым для всех людей, и не допускает толкования со специальной или исключительной точки зрения". Это предполагает, естественно, не только единство истины, но также веру Актона в универсальную значимость нравственных стандартов. В связи с этим я напомню вам знаменитый отрывок из инаугуральной лекции, где он говорит, что груз принятых мнений против меня, когда я увещеваю вас никогда не обесценивать моральные ценности и не понижать стандартов нравственности, но испытывать других теми конечными принципами, которые управляют вашей собственной жизнью, и не позволять ни одному человеку и ни одному делу избежать того вечного наказания, которым история властна заклеймить зло. Мольбы о снисхождении к вине и о смягчении наказания вечны. ["The Study of History" <1895>, in Essays in the Study and Writing of History, op. cit., pp. 504--552, esp. p. 546 -- амер. изд.] Этот аргумент Актон более подробно развивает в письме к коллеге-историку, которое я хотел бы процитировать полностью, но могу себе позволить зачитать только одну--две фразы. Здесь он выступает против посылки, что великие исторические фигуры следует судить не так, как других людей, но с благосклонным предубеждением, что они не совершали зла. Если здесь и возможна некая презумпция, то она направлена против держателей власти, и эта предубежденность растет вместе с ростом властных полномочий. Историческая ответственность должна восполнить потребность в правовой ответственности. Власть разлагает, а абсолютная власть разлагает абсолютно. Великие люди почти всегда дурные люди, даже когда они правят с помощью убеждения, а не принуждения: и это еще более так, когда вы добавляете возможность или определенность разлагающего воздействия власти. Нет худшей ереси, чем идея, что должность оправдывает человека. Именно в этой точке встречаются и торжествуют отрицание католицизма и отрицание либерализма. [Письмо епископу Mandell Creighton, April 4, 1887, Ibid., pp. 409--433, esp. p. 424 -- амер. изд.] И он заключает: "На мой взгляд, именно в негибкой целостности морального кодекса заключается секрет авторитета, достоинства и полезности истории" [Ibid., p. 384 -- амер. изд.]. Выбранные мною цитаты, иллюстрирующие политическую философию Актона, должны бы быть еще менее систематическими и более отрывочными, поскольку выбрал я подходящее к нынешней ситуации и к уже сказанному мною. Я приведу без комментариев несколько цитат не столь заезженных, как вышеприведенные. Может быть, недавние события облегчат оценку значимости некоторых утверждений, вроде следующего размышления о том, что мы теперь называем "тоталитаризмом": Там, где в качестве высшей цели государства выбрано нечто определенное, будь это преимущество некоего класса, безопасность или мощь страны, величайшее счастье наибольшего числа <людей>, либо поддержка некоей умозрительной идеи, государство на время с неизбежностью делается абсолютным. Одна свобода для своего осуществления требует ограничения государственной власти, поскольку одна свобода является той целью, от которой выигрывают все одинаково, и она одна не порождает искренней оппозиции. ["Nationality" <1862>, в Essays in the History of Liberty, op. cit., pp. 409--433, esp. p. 424 -- амер. изд.] Или возьмите следующее: Истинно демократический принцип, что никто не должен властвовать над народом, обычно понимается так, что никто не должен иметь возможности ограничить его власть или избавиться от нее. Истинно демократический принцип, что народ не следует принуждать к тому, чего он не желает, понимается так, что никогда не следует от него требовать смиряться с тем, что ему не по нраву. Истинно демократический принцип, что свободная воля каждого должна быть по возможности свободна, понимается так, что свободная воля коллектива не должна быть стеснена ничем. [?Sir Erskine May's "Democracy in Europe"?, в ibid., pp. 54--85, esp. p. 80 -- амер. изд.] Или: Теория, отождествляющая свободу с единственным правом, правом делать все, что ты в состоянии сделать, и теория, которая ограждает свободу некими неизменяемыми правами, и основывает их на невымышленной и неопровержимой истине, -- не могут одновременно быть образующими принципами одной и той же конституции. Не могут сосуществовать абсолютная власть и ограничения власти. Это всего лишь новая форма старого спора между духом истинной свободы и ловко замаскировавшимся деспотизмом. И наконец: Свобода зависит от разделения власти. Демократия тяготеет к единству власти. Чтобы не допустить слияния действующих сил власти, следует разделить источники; это значит, что нужно поддерживать существование или создать независимые административные системы. Учитывая процесс демократизации, можно обратиться к ограниченному федерализму для предохранения от концентрации и централизации <власти>. [Письмо Марии Гладстон от 20 февраля 1882 года, в Letters of Lord Acton to Mary, Daughter of the Right Hon. W.E. Gladstone, ed. Herbert Paul (London: Macmillan, 1913), p. 98. -- амер. изд.] Может быть, важнейший аргумент Актон развил в эссе о национальности, где он мужественно противопоставляет господствующей доктрине (выраженной Д.С. Миллем: "в общем случае для существования свободных учреждений необходимо, чтобы границы государства в основном совпадали с границами нации" [John Stuart Mill, Considerations on Representative Government <1861>, в Essays on Politics and Society, vol. 19 of the Collected Works of John Stuart Mill (Toronto: University of Toronto Press; London: Routledge & Kegan Paul, 1965), pp. 371--577, esp. p. 548 -- амер. изд.]) противоположное воззрение, согласно которому "сосуществование нескольких наций в одном государстве есть проверка и, одновременно, лучшая гарантия свободы. Это также один из главных инструментов цивилизации; а поскольку это так, то это естественный и благоприятный порядок, который свидетельствует о более высоком развитии, чем единство нации, ставшее идеалом современного либерализма" [Acton, "Nationality", op. cit., p. 425 -- амер. изд.]. Никто из знающих центральную Европу не станет отрицать ни того, что здесь нельзя рассчитывать на устойчивый мир и продвижение цивилизации до тех пор, пока эти идеи, наконец, не одержат верх, ни того, что наиболее практичным решением проблем этой части мира является федерализм того типа, который выдвигал Актон. Не говорите, что это утопические идеалы, для которых нет смысла трудиться. Именно потому, что эти идеалы могут быть реализованы только в более или менее отдаленном будущем, историк может руководствоваться ими, без риска вовлечься в партийные страсти. Будучи учителем, -- а историк не может не быть политическим учителем будущих поколений, он не должен подчиняться соображениям о быстро достижимом; руководствоваться нужно тем, что считают желаемым достойные люди, но что выглядит нереализуемым при существующем состоянии общественного мнения. Именно потому, что историк, желает он того или нет, формирует политические идеалы будущего, он сам должен руководствоваться высочайшими идеалами и сохранять независимость от текущих политических дискуссий. Чем выше его политические идеалы, и чем менее он связан с текущими политическими движениями, тем больше у него оснований надеяться, что в длительной перспективе он сделает осуществимым то, к чему мир сегодня еще не готов. Я даже подозреваю, что ориентация на дальние цели обеспечивает большее влияние на современников, чем это доступно модному сейчас типу "крутого реалиста". У меня почти нет сомнений, что заметная группа историков или, лучше сказать, исследователей общества, приверженных идеалам лорда Актона, может стать источником великого блага. Вы можете спросить, но что может здесь сделать любая формальная организация, вроде предлагаемого мною общества Актона? На это отвечу, что я не стал бы уж очень многого ожидать от деятельности самой организации, но рассчитывал бы на то, что она в ближайшем будущем послужит орудием восстановления многочисленных контактов между отдельными людьми, живущими в разных странах. Нет нужды еще раз подчеркивать, почему я считаю столь важным, чтобы возможные помощь или сотрудничество не концентрировались главным образом в правительственных или официальных каналах. Но отдельному человеку еще очень долгое время будет трудно добиться чего-либо в изоляции. Чисто технические трудности поиска по другую сторону границы того, с кем хотелось бы сотрудничать, будут еще более значительными. Во всем этом такого рода общество (а может быть это должен быть своего рода клуб с ограниченным доступом) будет серьезной помощью. Но хотя в качестве самой важной задачи я рассматриваю облегчение контактов между отдельными людьми, и хотя едва ли возможно детально обрисовать, чем же может быть коллективная деятельность общества, я убежден, что для нее есть далеко не ничтожные возможности, в первую очередь в сфере издательства. Много может быть сделано для воскрешения и популяризации работ тех немецких политических писателей, которые в прошлом представляли политическую философию более согласующуюся с нашими идеалами, чем та, которая господствовала в последние 70 лет. Может оказаться весьма благоприятным делом даже издание журнала, посвященного обсуждению проблем недавней истории, поскольку он мог бы направить дискуссии в направлении более перспективном, чем распространенные после предыдущей войны перебранки о "виновниках войны". Возможно что и в этой стране и в Германии журнал, посвященный не собственно результатам исторических исследований, но ориентированный на широкую публику, может оказаться и успешным и действенным, если его возглавят ответственные историки. Разумеется, нельзя и предположить, что общество как таковое сможет разрешить какие-либо противоречивые вопросы, но оно сможет выполнить очень полезную роль, если обеспечит форум для обсуждения и возможности для сотрудничества между историками разных стран. Но мне не следует пускаться в обсуждение подробностей. Моей задачей было не завоевать поддержку для некоего проекта, но представить его на вашу критику. Поскольку чем больше я размышляю о том, какую пользу могло бы принести такое общество, тем больше меня привлекает эта идея, нет смысла и дальше предаваться этому занятию, а надо испытать идею на других. Так что если вы согласитесь, что попытка в этом направлении имеет смысл, и если имя лорда Актона кажется вам подходящим символом для создания такой ассоциации, то вы, тем самым, сильно поможете мне решить, стоит ли и дальше работать с этой идеей, или ее нужно отбросить. [Хайек, конечно же, не бросил эту идею. Он подготовил конференцию в Швейцарии, на которой образовалось общество Монт Пелерин. См. его выступление на открытии конференции в главе 12.]
Глава девять. Возрождение: О лорде Актоне (1834-1902)
Опубликовано как "The Actonian Revival", обзор работ Gertrude Himmelfarb, Lord Acton: A Study on Conscience and Politics (Chicago: University of Chicago Press, 1952), и G.E. Fasnacht, Acton's Political Philosophy: An Analysis (New York: Viking, 1953), в The Freeman, March 23, 1953, pp. 461--462. -- амер. изд.
------------------------------------------------------------------------------
Инстинктивно понимая источник силы своих противников, покойный профессор Гарольд Ласки однажды написал, что "примером непостижимой власти ... является воззрение, что <де Токвиль> и лорд Актон были основными либералами 19 века" [Harold J. Lasky, "Alexis de Tocqueville and Democracy", в F.J.C. Hearnshaw, ed., The Social and Political Ideas of Some Representative Thinkers of the Victorian Age (London: George C. Harap, 1933), p. 100; Гарольд Ласки (1893--1950), профессор политических наук в Лондонской школе экономической теории с 1920 по 1950 год, председатель лейбористской партии Британии -- амер. изд.]. Теперь все большее число людей признают, что это, по крайней мере отчасти, верно. Представленная в них традиция Вигов, британский элемент в той невообразимой смеси, которой являлся европейский либерализм, постепенно отделяется от элементов французской интеллектуалистской демократии, которая скрывала многие самые ценные ее черты. По мере того, как тоталитарные свойства этой французской традиции делаются все более отчетливо видимыми [см. важное исследование J.L. Talmon, The origins of Totalitarian Democracy (London: Secker and Warburg, 1952)], оказывается все более важным обнаружить источники великой традиции, которую держал в уме лорд Актон, когда он написал: "Лучшие черты Берка являют лучшие черты Англии". Похоже, что спустя 100 с лишним лет наконец признана фундаментальная истина, которую в своем эссе об "Anglican and Galican Liberty" так блистательно выразил великий американец Френсис Лайебер [Francis Lieber, Civil Liberty and Self-Government <1849>, третье издание, ed. Theodore D. Woolsey (London: J.B. Lippincott, 1881), pp. 51--55 and 279--296 -- амер. ред.]. Лорд Актон приобрел такое значение сегодня как последний представитель традиции английских вигов и важнейшего из ее порождений -- американской революции. Он сам превосходно осознавал свою интеллектуальную родословную, и большая часть характернейших его высказываний легко возводится к источникам XVII и XVIII столетий (сравни, например, опасения Мильтона, что "длительное пребывание у власти может коррумпировать искреннейшего человека" [The Readie and Easie Way to Establish a Free Commonwealth <1660>, в The Complete Prose Works of John Milton, ed. Harold Kollmeir (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1980), vol. 7, p. 434, line 20 -- амер. изд.]). Хотя сам Актон так никогда и не удосужился систематически изложить свои взгляды, собрание его исторических эссе и лекций является, пожалуй, самой полной экспозицией этого истинного либерализма, который мне по прежнему представляется лучшей совокупностью ценностей, рожденных западной цивилизацией, и столь резко отличающихся от того радикализма, который привел к социализму. Европейский континент был бы избавлен от несчетных страданий, если бы возобладала эта традиция, а не интеллектуальная версия либерализма, которая своей яростью и религиозной нетерпимостью безнадежно разделила Европу на два лагеря. Широкое возрождение интереса к писаниям лорда Актона -- и де Токвилля -является долгожданным и обещающим знаком. В последние несколько лет помимо статей в научных журналах появились исследования епископа Матфея о молодости Актона, ценное эссе о нем профессора Герберта Баттерфилда и подготовленный мисс Химмельфарб сборник статей Актона, изданный в 1948 году под заглавием Свобода и власть [David Mathew, Acton, the Formative Years (London: Eyre & Spottiswoode, 1946); Herbert Butterfield, Lord Acton, Pamphlets of the English Historical Saaociation, no.69 (London: G. Philip,1948); Acton, Essays on Freedom and Power, selected and with introduction by Gertrude Himmelfarb (Boston: Beacon Press, 1948) -- амер. изд.]. Было объявлено издание полного собрания сочинений Актона [Но до сих пор не опубликовано. Может быть использовано издание J. Rufus Fears, ed., Selected Writings of Lord Acton, op. cit. -- амер. изд.], и одновременно с двумя рецензируемыми книгами появилось долгожданное издание его Эссе о церкви и государстве, подготовленное м-ром Дугласом Вудрафом [Douglas Woodruff, ed., Essays on Church and State (London: Hollis & Carter, 1952) -- амер. изд.]. Тем не менее две рецензируемых книги -- мисс Химмелфарб Lord Acton: A Study on Conscience and Politics, и Д.Е. Фаснахта Acton's Political Philosophy: An Analysis -- являются первыми образцами удовлетворительного изложения его идей в целом. Более того, они не конкурируют между собой, а дополняют друг друга. Мисс Химмельфарб подготовила очень толковый обзор эволюции идей лорда Актона, а м-р Фаснахт предпринял систематический, тему за темой, обзор этих идей. Оба автора основательно поработали над хранящимся в библиотеке Кембриджского университета собранием рукописей Актона и благодаря этому бросили новый свет на многие идеи Актона, которые получили лишь афористическое выражение в отдельных публикациях. Хотя я и сам долгое время был последователем и поклонником Актона, я должен с признательностью отметить, что только благодаря сочувственному описанию м-с Химмельфарб процесса медленного роста и постепенного изменения его взглядов я смог разрешить многие внешние противоречия в его высказываниях. Кроме того, на основании имеющихся документов она реконструирует наиболее критические эпизоды жизни Актона, его реакцию на провозглашение Советом Ватикана в 1870 году принципа непогрешимости папы, о которой до сих пор не было известно из-за сокрытия соответствующих писем этого периода [см. Lord Acton on Papal Power, составитель H.A. MacDougal (London: Sheed & Ward, 1973) -- амер. изд.]. Нет сомнения, что эта книга представляет собой наилучшее вводное чтение для изучающих идеи Актона, даже несмотря на то, что автор, по-видимому, несколько преувеличивает степень отхода Актона от характерной для Вигов позиции раннего Берка; может быть, именно поэтому ее привел в недоумение тот факт, что Актон, который всецело и постоянно одобрял американскую революцию, был весьма критичен к французской. Подготовленный вводной книгой м-с Химмельфарб, читатель с пользой для себя обратится к не столь легкой для чтения, но не менее тщательно и научно составленной книге м-ра Фаснахта, посвященной зрелому периоду мышления Актона. Здесь он встретит прямое, зачастую даже собственными словами Актона, изложение его мыслей. Хотя м-р Фаснахт хорошо представляет себе динамику развития идей Актона, он взялся продемонстрировать, что они представляют собой внутренне согласованную систему, и для этого он приводит максимальное количество материалов, так что появляется возможность устранить провалы, возникающие из-за фрагментарности высказываний самого Актона. Результатом стал восхитительный источник для исследования. Сюда вошли многие записи из сотен библиографических ящиков, в которых Актон накапливал материалы для своей "Истории свободы", "величайшей из ненаписанных книг". Здесь опубликованы материалы не только для множества докторских диссертаций, но и для нескольких хороших книг, которые, я надеюсь, будут со временем написаны. Вдумчивый читатель найдет здесь много возможностей поупражнять собственную проницательность на труднейших проблемах политической философии.
Опубликовано как "The Actonian Revival", обзор работ Gertrude Himmelfarb, Lord Acton: A Study on Conscience and Politics (Chicago: University of Chicago Press, 1952), и G.E. Fasnacht, Acton's Political Philosophy: An Analysis (New York: Viking, 1953), в The Freeman, March 23, 1953, pp. 461--462. -- амер. изд.
------------------------------------------------------------------------------
Инстинктивно понимая источник силы своих противников, покойный профессор Гарольд Ласки однажды написал, что "примером непостижимой власти ... является воззрение, что <де Токвиль> и лорд Актон были основными либералами 19 века" [Harold J. Lasky, "Alexis de Tocqueville and Democracy", в F.J.C. Hearnshaw, ed., The Social and Political Ideas of Some Representative Thinkers of the Victorian Age (London: George C. Harap, 1933), p. 100; Гарольд Ласки (1893--1950), профессор политических наук в Лондонской школе экономической теории с 1920 по 1950 год, председатель лейбористской партии Британии -- амер. изд.]. Теперь все большее число людей признают, что это, по крайней мере отчасти, верно. Представленная в них традиция Вигов, британский элемент в той невообразимой смеси, которой являлся европейский либерализм, постепенно отделяется от элементов французской интеллектуалистской демократии, которая скрывала многие самые ценные ее черты. По мере того, как тоталитарные свойства этой французской традиции делаются все более отчетливо видимыми [см. важное исследование J.L. Talmon, The origins of Totalitarian Democracy (London: Secker and Warburg, 1952)], оказывается все более важным обнаружить источники великой традиции, которую держал в уме лорд Актон, когда он написал: "Лучшие черты Берка являют лучшие черты Англии". Похоже, что спустя 100 с лишним лет наконец признана фундаментальная истина, которую в своем эссе об "Anglican and Galican Liberty" так блистательно выразил великий американец Френсис Лайебер [Francis Lieber, Civil Liberty and Self-Government <1849>, третье издание, ed. Theodore D. Woolsey (London: J.B. Lippincott, 1881), pp. 51--55 and 279--296 -- амер. ред.]. Лорд Актон приобрел такое значение сегодня как последний представитель традиции английских вигов и важнейшего из ее порождений -- американской революции. Он сам превосходно осознавал свою интеллектуальную родословную, и большая часть характернейших его высказываний легко возводится к источникам XVII и XVIII столетий (сравни, например, опасения Мильтона, что "длительное пребывание у власти может коррумпировать искреннейшего человека" [The Readie and Easie Way to Establish a Free Commonwealth <1660>, в The Complete Prose Works of John Milton, ed. Harold Kollmeir (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1980), vol. 7, p. 434, line 20 -- амер. изд.]). Хотя сам Актон так никогда и не удосужился систематически изложить свои взгляды, собрание его исторических эссе и лекций является, пожалуй, самой полной экспозицией этого истинного либерализма, который мне по прежнему представляется лучшей совокупностью ценностей, рожденных западной цивилизацией, и столь резко отличающихся от того радикализма, который привел к социализму. Европейский континент был бы избавлен от несчетных страданий, если бы возобладала эта традиция, а не интеллектуальная версия либерализма, которая своей яростью и религиозной нетерпимостью безнадежно разделила Европу на два лагеря. Широкое возрождение интереса к писаниям лорда Актона -- и де Токвилля -является долгожданным и обещающим знаком. В последние несколько лет помимо статей в научных журналах появились исследования епископа Матфея о молодости Актона, ценное эссе о нем профессора Герберта Баттерфилда и подготовленный мисс Химмельфарб сборник статей Актона, изданный в 1948 году под заглавием Свобода и власть [David Mathew, Acton, the Formative Years (London: Eyre & Spottiswoode, 1946); Herbert Butterfield, Lord Acton, Pamphlets of the English Historical Saaociation, no.69 (London: G. Philip,1948); Acton, Essays on Freedom and Power, selected and with introduction by Gertrude Himmelfarb (Boston: Beacon Press, 1948) -- амер. изд.]. Было объявлено издание полного собрания сочинений Актона [Но до сих пор не опубликовано. Может быть использовано издание J. Rufus Fears, ed., Selected Writings of Lord Acton, op. cit. -- амер. изд.], и одновременно с двумя рецензируемыми книгами появилось долгожданное издание его Эссе о церкви и государстве, подготовленное м-ром Дугласом Вудрафом [Douglas Woodruff, ed., Essays on Church and State (London: Hollis & Carter, 1952) -- амер. изд.]. Тем не менее две рецензируемых книги -- мисс Химмелфарб Lord Acton: A Study on Conscience and Politics, и Д.Е. Фаснахта Acton's Political Philosophy: An Analysis -- являются первыми образцами удовлетворительного изложения его идей в целом. Более того, они не конкурируют между собой, а дополняют друг друга. Мисс Химмельфарб подготовила очень толковый обзор эволюции идей лорда Актона, а м-р Фаснахт предпринял систематический, тему за темой, обзор этих идей. Оба автора основательно поработали над хранящимся в библиотеке Кембриджского университета собранием рукописей Актона и благодаря этому бросили новый свет на многие идеи Актона, которые получили лишь афористическое выражение в отдельных публикациях. Хотя я и сам долгое время был последователем и поклонником Актона, я должен с признательностью отметить, что только благодаря сочувственному описанию м-с Химмельфарб процесса медленного роста и постепенного изменения его взглядов я смог разрешить многие внешние противоречия в его высказываниях. Кроме того, на основании имеющихся документов она реконструирует наиболее критические эпизоды жизни Актона, его реакцию на провозглашение Советом Ватикана в 1870 году принципа непогрешимости папы, о которой до сих пор не было известно из-за сокрытия соответствующих писем этого периода [см. Lord Acton on Papal Power, составитель H.A. MacDougal (London: Sheed & Ward, 1973) -- амер. изд.]. Нет сомнения, что эта книга представляет собой наилучшее вводное чтение для изучающих идеи Актона, даже несмотря на то, что автор, по-видимому, несколько преувеличивает степень отхода Актона от характерной для Вигов позиции раннего Берка; может быть, именно поэтому ее привел в недоумение тот факт, что Актон, который всецело и постоянно одобрял американскую революцию, был весьма критичен к французской. Подготовленный вводной книгой м-с Химмельфарб, читатель с пользой для себя обратится к не столь легкой для чтения, но не менее тщательно и научно составленной книге м-ра Фаснахта, посвященной зрелому периоду мышления Актона. Здесь он встретит прямое, зачастую даже собственными словами Актона, изложение его мыслей. Хотя м-р Фаснахт хорошо представляет себе динамику развития идей Актона, он взялся продемонстрировать, что они представляют собой внутренне согласованную систему, и для этого он приводит максимальное количество материалов, так что появляется возможность устранить провалы, возникающие из-за фрагментарности высказываний самого Актона. Результатом стал восхитительный источник для исследования. Сюда вошли многие записи из сотен библиографических ящиков, в которых Актон накапливал материалы для своей "Истории свободы", "величайшей из ненаписанных книг". Здесь опубликованы материалы не только для множества докторских диссертаций, но и для нескольких хороших книг, которые, я надеюсь, будут со временем написаны. Вдумчивый читатель найдет здесь много возможностей поупражнять собственную проницательность на труднейших проблемах политической философии.