Иртенина Наталья. Аут

   Но был и другой сон. Еще более редкий и не свой — чужой. Хищник, пожирающий фантомы, был бессилен против него, забивался в свою нору и там трусливо пережидал опасность, потому что этот зверьмог убить его по-настоящему. Зверь приходил издалека, из чужих краев, и на короткое время становился беспощадным, жестоким хозяином. Он потрошил сознание толстяка, перетряхивал его память, бесчинствовал, ломая границы и проникая туда, куда не могло проникнуть ничто другое и откуда никогда не исходило ни единого выплеска. Это были черные дыры, но именно они больше всего интересовали зверя.
   Зверь приходил не один. Вместе с ним приползала целая армия разнокалиберных червей. Тонких и длинных, как проволока, коротких и жирных, как личинки, белых, желтых, коричневых, омерзительных. Они-то и заполняли пространство сна. Зверь же оставался невидим и неуловим. Черви расползались по телу толстяка, прорывали ходы, норы, выгрызали в его плоти целые пещеры, обустраивались в нем на долгое житье. Их нашествие было томяще-мучительным, страшным, рождающим тоскливый вой и лихорадочные метания. Черви были жутки и тем, что не давали проснуться, пока зверь не закончит то, за чем пришел. Они словно пронизывали толстяка изнутри липкой сетью безволия, и любые трепыхания изнывающего сознания только крепче натягивали нити-червоточины.
   Это сон мог продолжаться очень долго. До двух суток. В зависимости от того, сколько сил накопил в себе зверь. Он редко уходил, не истратив их до конца. Но на этот раз Камилу повезло. Зверь быстро ослабел и нехотя убрался. За ним поспешно уползла и его червивая мантия. Толстяк проснулся почти мгновенно, но пережитое еще долго придавливало его к постели, не давая подняться. Он лежал и молча, без ненависти, почти печально проклинал зверя. Он знал этого зверя в лицо и по имени. Более того, он самолично в ы ходил его, менял ему пеленки, кормил кашей, укладывал спать, выполнял любую его детскую прихоть. Но зверь вырос, и выросли его прихоти. Он обладал необычным даром, и его не волновали маленькие неприятности, которые доставляет другим этот дар.
   Зверя звали Дан, и он был сыном Морла.
   Камил наконец выкарабкался из постели, оделся, умылся. Утро было совсем ранним, хозяин встает позже, а завтракает еще позже. Но молодой хозяин, ночной зверь, наверняка уже ждет его. Не может не ждать. Конечно, не для того, чтобы попросить прощения. У мальчика доброе сердце, но жестокий ум. Он берет от жизни только то, что ему нужно, и не виноват, что это нужное берется лишь жесткостью. Камил как никто другой был знаком с этой философией. Философией убийства. А разве у трупа просят прощения?
   Он потратил немного времени на приготовление напитка, восстанавливающего силы, сервировал поднос завтраком и понес в комнату Дана.
   Как всегда после своих прогулок,мальчик был очень бледен и изможден. Он полулежал, вытянувшись, в кресле и с вялой улыбкой еле слышно ответил на приветствие толстяка. Камилу пришлось помочь ему держать стакан и подносить ко рту.
   Дан ни капельки не походил на беспощадного зверя. Он был хил телом, невысок и не отличался здоровьем. Наверное, дух из него можно было вышибить одним щелчком, даже не заметив этого. Когда он родился, точнее, когда его родили, Камил сомневался, что ребенок выживет. Он принял тогда на руки недоношенного заморыша, перемазанного кровью, своей и материнской, почти неживого. Однако в заморыше сидело крепкое желание жить, которое с годами трансформировалось в желание проживать чужие жизни,ползая по чужим мозгам. Его дух как будто компенсировал таким образом немощь доставшегося ему тела, вынужденного большую часть времени проводить в сидячем или лежачем положении. Дан никогда не выходил из своих комнат, а прогулки вокруг дома в коляске ушли в небытие вместе с младенчеством.
   Он любил полутьму, поэтому неяркий свет горел обычно только в соседней комнате, за полуприкрытой дверью. Время от времени он даже принимался читать в этом полумраке или возиться со своими железками и чертежами. Толстяк, конечно, брюзжал и ругался на такое безобразие, но отучить от вредной привычки не мог. А читал мальчик много. Вся старинная библиотека, имущество бывших владельцев дома, настоящие бумажные книги в переплетах, постепенно перекочевала в комнаты Дана. Книжки лежали здесь повсюду, ровными стопками и кривыми клумбами, а в промежутках между ними ноги постоянно натыкались и спотыкались о провода, инструменты, платы, батареи, полусобранные электронные мозги, три или четыре очень мощных компа, разнообразные детали, выпотрошенные корпуса и тому подобный инвентарий из коллекции сумасшедшего изобретателя.
   Напиток подействовал быстро, через несколько минут Дан уже самостоятельно, хотя и через силу впихивал в себя принесенную еду.
   — Ненавижу есть, — затянул он свое любимое присловье, злившее толстяка. Дану это было отлично известно, и он пользовался этим приемом, чтобы отвлечь дядюшкуот неправильных, по его мнению, мыслей. Сейчас неправильными, очевидно, были укоризна и сердитость, которые дядюшка молча, но выразительно обращал к нему. — Жевать, глотать — сколько сил и времени это отнимает. Да еще по три раза на дню. Мне иногда кажется, что во время жевания можно помереть со скуки. Исключительно из уважения к тебе, дядюшка, я еще не бросил этого занятия.
   В глазах Дана появилось нечто похожее на озорной блеск. Это случалось с ним чрезвычайно редко, мальчик вообще не был склонен к юмору. Шутки выпрыгивали из него обычно случайно, но всегда за этим что-нибудь стояло. Например, удачная прогулка. Камил догадался, что сегодня ночью из его мозгов выловили нечто интересное.
   — Я думаю, ты не бросил этого занятия исключительно из уважения к своему желудку, — сказал он с недовольным видом.
   — Мой желудок? Что такое мой желудок? — презрительно отозвался Дан. — Безмозглая тварь. Я приручил его, и он не смеет пикнуть. Я не вру, дядюшка. Можешь проверить.
   — Как это я проверю? — проворчал дядюшка.
   — Например, не приноси мне есть в течение недели.
   — Да за эту неделю от тебя даже тени не останется.
   — Зато ты убедишься, что я не хвастаю.
   — Я и так знаю, что ты не хвастаешь. Ты просто бессовестно бросишь свой желудок и переселишься на эту неделю в другое место.
   — Нет, дядюшка, — вздохнул Дан, — ты же знаешь, что больше двух дней я не могу. Я вынужден возвращаться, чтобы есть. Всегда есть. Вот в чем мое несчастье. Безмозглая тварь все-таки сильнее меня.
   — Ну так и ешь, и не заговаривай мне зубы.
   — Дядюшка, у тебя сегодня плохое настроение.
   — У тебя, я вижу, наоборот, хорошее, — буркнул толстяк.
   Дан закончил есть и, отдуваясь, откинулся на спинку кресла.
   — Ну не смотри ты на меня так! — воскликнул он.
   — Дан, мальчик, ведь я же просил тебя, — с упреком заговорил дядюшка. — Не проделывай на мне этих своих штук. Может, они и забавные для тебя, но мне они не нравятся. Потроши мозги кому-нибудь другому, если это так тебе необходимо.
   — Мне необходимо было, — медленно и четко выговорил Дан, — потрошить сегодня именно твои мозги.
   — Но почему! — Толстяк патетически всплеснул руками. — Почему мне? У тебя под боком город с полумиллионным населением. Что интересного может быть именно в моих старых, заплесневевших мозгах!
   — Ты знаешь что. Можно было бы и догадаться, — бесстрастно возразил Дан.
   — Я? Знаю? Да откуда? Откуда мне знать, чем ты ублажаешь свое резвое мальчишеское любопытство!
   — Это не детское любопытство, — вспыхнул Дан. — Я — исследователь. Я занимаюсь делом, а не играю. Я давно уже не ребенок, дядюшка. Мне нужна информация.
   — О чем? — быстро спросил Камил.
   — О том, что было, когда я родился.
   — Умпф, — сказал толстяк. Разговор совсем перестал ему нравиться. Он никогда не рассказывал мальчику о том дне. Морл тоже никогда не вспоминал о произошедшем. И мысль о том, что Дан может сам узнать обо всем, просто используя свои способности, будучи малоприятной, обычно вылетала из головы толстяка, толком и не войдя в нее.
   — Вернее, что это было, — уточнил Дан.
   — И что же это было? — осторожно поинтересовался Камил. Сам для себя он давно решил, что это было нечто гнусное, грязное и непонятное. Во всяком случае, не для его мозгов. Но, похоже, мальчик был иного мнения о собственных мозгах и подыскал задачу как раз себе под стать. Ну да — на то он и «исследователь».
   — Очень интересное явление. Кстати, не такое уж и редкое, как тебе представляется. Просто тогда, в тот раз, оно было очень мощным, выплеск экзоэнергии был чудовищно сильным. Вернее, это была не энергия, а… — Дан задумался. — Пока еще не знаю, как сказать. Антиэнергия, что ли? Вот представь себе полную, абсолютную пустоту и представь, что она вдруг взорвалась, разлетелась на осколки. Образовалась пустота второй степени.
   — Где образовалась? — Это объяснение повергло толстяка в легкий шок.
   — Нигде. Это я для сравнения, — поспешил успокоить его Дан. — Дядюшка, мне еще не все понятно. Это все пока только догадки. Вот когда я буду знать все… — Он замолчал, грызя палец, и толстяк понял, что продолжения не последует.
   Он наклонился вперед, вытянув короткую шею, и вкрадчиво, доверительно спросил:
   — Что тогда?
   — А? — Дан очнулся от умных мыслей и непонимающе воззрился на дядюшку.
   — Что будет, когда ты узнаешь все? — повторил вопрос толстяк. — Зачем тебе знать все?
   — Нужно определить механизм, — задумчиво пробормотал Дан. — Источник известен, но каков процесс и результат? В моем же случае нужно идти в обратную сторону — от желаемого результата к процессу. Источник, очевидно, должен быть тот же. Главное — овладеть механизмом. Для этого нужна большая сила. Где же взять ее, как не у… у того, кто получил ее в тот раз. Но вряд ли он может сделать это сам и добровольно…
   Толстяк внимательно прислушивался и старательно пытался вникнуть в замыслы молодого хозяина. Замыслы немножко пахли помешательством, но он не сомневался в том, что по масштабам они велики, а по последствиям непредсказуемы, дики и кошмарны.
   Сыновья, безусловно, рождаются для того, чтобы превзойти своих отцов. Иногда за счет самих отцов.
   Толстяку сделалось не по себе.
   — Дядюшка, — позвал Дан. — Мне кое-что нужно. Ты должен кое-что раздобыть для меня.
   — Что раздобыть?
   — Какие-нибудь документы, свидетельства, в общем печатные источники. Что-то должно быть, я в этом уверен. Хоть что-нибудь. Уж постарайся, дядюшка.
   — Постараться-то я постараюсь, — пообещал Камил, почесывая подбородок, — если ты все-таки скажешь, свидетельства чего тебе нужны. А-то я как-то не очень понял.
   — Я разве не сказал? — удивился Дан. — Мне нужны информационные материалы последних двадцати лет.
   Рука толстяка перестала чесать подбородок и незаметно переползла на затылок, продолжив скрести уже там.
   — Я знаю только одно место, где это может быть. Если там нет, то уж нет нигде. Но гарантировать ничего не могу, имей в виду.
   — Что за место?
   — Есть неподалеку заведение. Центр управления называется. Там сидят смешные бездельники, которые думают, что они — власть, потому что так захотелось твоему отцу. А раз они так думают, значит, в их сети должно быть очень много разного архивного мусора.
   — Меня бы, дядюшка, больше устроила сетевая библиотека.
   — Хорошо, поищем, — пожав плечами, сказал толстяк и добавил, медленно растягивая слова: — Но у меня есть одно условие, племянничек.
   — Какое? — Дан озабоченно вздернул редкие брови.
   — Когда ты решишь, что наконец знаешь все, что тебе нужно знать, то расскажешь мне.
   — Я и так собирался рассказать тебе, дядюшка. Я думаю, мне пригодится твоя помощь.
   — Но я надеюсь, не в качестве объекта трепанации? — страдальчески спросил толстяк… — Дан, если ты не прекратишь…
   — Успокойся, дядюшка. Твоя память мне больше не понадобится, я увидел все, что хотел. — Он поерзал в кресле. — Правда, мне бы хотелось также увидеть это глазами главного участника…
   — Твоего отца?
   Дан кивнул.
   — Что же тебе мешает? — подхихикнул толстяк.
   — Я не могу влезть в него, — хмуро признался Дан. — Он закрыт. Совершенно закрыт. Знаешь, дядюшка, мой отец… он… немножко не человек.
   Толстяк вздрогнул.
   — Знаю. Он — дьявол.
   — А ты слуга дьявола? — Дан рассмеялся. — Нет, дядюшка. Он не дьявол. Если уж использовать фольклор, то он… скорее вампир.
   Камил скривил физиономию.
   — Нет уж, пусть будет просто — Божество. Всесильное и милосердное. Так привычней.
   Дан, поскучнев, взял в руки книжку с пола, полистал и снова бросил.
   — Скажи, дядюшка, — проговорил он будто нехотя, — убивать — приятно?
   — А почему ты спрашиваешь? — насторожился толстяк.
   — Я видел в твоей недавней памяти, как ты убивал всех этих людей, — немного виновато сознался Дан. — Это вышло случайно, я не хотел. Не думай, что я подглядываю за тобой, дядюшка. Но мне бы хотелось попробовать…
   — Попробовать что?
   — Убить.
   — Зачем? — удивился толстяк.
   — А зачем ты убивал? Мне кажется, это делают для того, чтобы почувствовать присутствие смерти. Представить себя на месте убиваемого и вообразить, что ты обманул свою собственную смерть, ушел от нее, остался жив. Я думаю, это что-то вроде обряда-оберега. Конечно, он ни от чего тебя не спасет, но ты будешь неосознанно думать, что когда смерть придет к тебе, ты точно так же сможешь ее обмануть, подсунуть ей кого-нибудь вместо себя. Нечто вроде суеверного инстинкта самосохранения.
   — Ты хочешь убить кого-нибудь на всякий случай? — неуверенно предположил толстяк. — Если вдруг это не просто суеверие?…
   — Дядюшка, ну за кого ты меня принимаешь! — рассердился Дан. — У меня совсем другие мотивы. Мне нужно для дела.
   — Понимаю, — кивнул толстяк. — А какого дела?
   — Дядюшка, ну ведь я же не спрашивал тебя, для чего тебе понадобился светомагнитный контур и пушка, стреляющая инфразвуком, когда ты попросил их у меня!
   — Не спрашивал, — сварливо согласился толстяк. — А зачем тебе спрашивать, если ты каждую ночь без спроса ко мне в череп можешь залезть?
   — Очень нужно каждую ночь в тебя лазить! — фыркнул Дан. — Да я в твоей памяти каждый закоулок наизусть знаю. И всех твоих предков до пятого колена облазил. Все как один — мелкие пройдохи. Вот только прабабка твоя по отцовской линии — колоритная личность. — По лицу мальчика расползлась веселая кривоватая улыбка. — Нелегальный дом свиданий держала, в свободное время страстные романы пописывала. Потом организовала из своих девочек политическое женское движение, которое называлось «Время любить». А знаешь, дядюшка, что она сделала, когда наконец решила обзавестись мужем? Разослала потенциальным женихам приглашения, где сообщалось, что они должны сделать, чтобы добиться ее расположения. Они должны были за одну ночь посетить поочередно все комнаты ее дома свиданий, удовлетворить всех ее девочек и только после этого идти в апартамент мадам за главным призом. А девочек у нее на тот момент было не то десять, не то двенадцать, плюс она сама. Женихи сходили с дистанции оптом, мало кто добирался до середины. Прабабка твоя даже загрустила, решив, что не судьба ей выйти замуж. Но однажды ей все-таки повезло. В одну из ночей распахнулась дверь ее апартамента и усталый, но гордый мужчина получил свой законный приз. И знаешь, что она заявила ему после третьего оргазма? Твоя неподражаемая стерва-прабабка вместо благодарности сказала: «Долго же ты добирался до меня, я успела заснуть». Каково, дядюшка? Но самое интересное — она сдержала свое слово и вышла за победителя замуж. И уже после свадьбы выяснилось, что ее надули. Ее муж оказался импотентом с имплантированным в член аппликатором. И знаешь, дядюшка, твоя прабабка с ним не развелась, а наоборот, до глубокой старости эксплуатировала его приспособление.
   Толстяк обескураженно шлепал губами, не зная, что и сказать.
   — Да-а, — протянул он наконец. — Родня… — Потом спохватился: — Ты хочешь сказать, что все это выловил в моих мозгах? Ты меня разыгрываешь, мальчик?
   Дан сделался очень серьезен.
   — Нет, дядюшка, не разыгрываю. Просто ты не все знаешь, я тебе не рассказывал раньше. Память человека — бездонна. Она как бесконечное многоэтажное здание. На чердаке этого здания сидишь ты со своей личной памятью, а под тобой — память всех твоих предков и пращуров по прямой линии. Ты сам спуститься вниз даже на один этаж не можешь, твой мозг тебе этого не позволит. Но для меня, дядюшка, ты знаешь, не существует таких препятствий. Вернее… ниже пяти этажей я еще никогда не спускался. Но сейчас я пытаюсь создать одну штуковину, которая поможет мне сходить вниз на любой уровень генетической памяти. Просто во время обычного сна это очень трудно. Нужно, чтобы объект погрузился в очень крепкий сон. Сон, похожий на смерть.
   — И что, — толстяк облизал внезапно пересохшие губы, — ты можешь… э… узнать, кто был, например, мой папа? И… чем занималась в постели моя шлюха-прабабушка?
   — Твой папа, дядюшка, был сетевой аферист, — пожал плечами Дан. — Правда, очень ловкий, ни разу не попался. И с мамой твоей он познакомился в сети. Сначала они играли там в брутальный секс, а потом твой папа уговорил твою маму встретиться. Но она оказалась совсем не такой, какой хотела казаться, и твоего папу постигло разочарование. Тогда он ее изнасиловал и убежал. А чем занималась в постели твоя прабабка, я не только знаю, но и… Видишь ли, дядюшка… как бы тебе это объяснить… я даже участвовал в ее развлечениях… Не беспокойся, только в пассивном качестве.
   — Ты… повтори, что ты делал? — Челюсть у толстяка съехала набок, и глаза нервно забегали по комнате. Еще бы — мальчик простодушно признался, что был любовником старой мегеры-прабабки, жившей сто лет назад! Да еще в пассивном качестве!! Самый брутальный сетевой секс побледнеет перед таким признанием.
   — Дядюшка, ты только не волнуйся. Я всего лишь присутствовал в ее сознании, даже не в самом сознании, а рядышком. Но я подключился к ее системе рецепции, то есть физических ощущений, и… в общем было не так уж плохо, учитывая, что я могу быть только пассивной, наблюдающей стороной.
   — М-да, — огорошенно сказал толстяк. — Талант. У тебя просто чудовищное воображение, Дан. Заниматься сексом с фантомами, живущими в памяти… — Он удрученно покачал головой.
   — Дядюшка, ты ничегошеньки не понял. Это были не фантомы, а настоящие, живые люди. Память — это дорога в прошлое. Не в иллюзорное, а самое что ни на есть натуральное. Дядюшка, я открыл дороги времени. Я могу путешествовать во времени. Об этом мечтали раньше все кому не лень, но только я обнаружил принцип. Не нужна никакая машина времени. Личная память каждого человека — это дверь в то время, когда он жил. Понимаешь, дядюшка?
   Камил достал из кармана большой платок и протер им свои взмокшие залысины.
   — Да, кажется, понимаю, — с несчастным видом произнес он, и в дрогнувшем голосе его ясно послышалась просьба о пощаде. — А кого все-таки ты хочешь убить? Мою прабабку?
   Дан кисло сморщился и махнул рукой.
   — Да зачем мне ее убивать. Она здесь вообще ни при чем… Дядюшка, я тебя совсем заболтал, а мне работать надо. Ты иди, ладно? Только не забудь, о чем я тебя просил.
   — Ладно, ладно, племянничек, ломай свои железки на здоровье, — бормотнул толстяк, забирая поднос с посудой и со вздохом облегчения покидая логово не в меру резвого вундеркинда.
   Исполнить просьбу мальчика для него не составляло труда. Это можно было проделать сегодня же. В Центре повсюду были натыканы умные «глаза», с помощью которых Камил надзирал за смешным муравейником игрушечной власти. Кроме того, иногда он бывал там самолично, выполняя кое-какие требования хозяина, вроде доставки на дом его божественной супруги. Появлялся он там под разными личинами, но чаще всего — изображая симулакрума, специалиста по ремонту роботов. Подделать индивидуальную карточку сима не составляло труда, а имитировать придурковатое поведение фантома было сущим удовольствием. Но копаться в тамошней сети на виду у всех — занятие проблематичное. Могут поинтересоваться личностью. Поэтому лучше воду не мутить и на дело идти ночью, когда смешное заведение совершенно вымирает.
   Толстяк ушел на кухню и занялся завтраком для хозяина. Вскоре туда же явилась заспанная, неумытая, полуголая, как обычно, Фейри и потребовала заправки. Камил навалил ей в тарелку гору синтетической каши со вкусом сгущенного молока. Пока она ела, мыча от удовольствия и часто облизывая губы, он смотрел на нее, а перед глазами рисовалась стерва-прабабушка, раскинувшаяся на широкой кровати в ожидании победителя секс-марафона и сладко чмокающая во сне губами. Картина была возмутительной и волнующей до безобразия. Когда Фейри покончила с кашей, напоследок облизав измазанные пальцы, толстяк услышал внутри явственный и требовательный сигнал к атаке.
   Девичье тело было податливо и не сопротивлялось укладыванию животом на стол. Камил вдавил короткие пальцы в голые бока девушки и, порывисто дергая задом, мстительно приговаривал: «Вот же тебе! Вот же тебе, старая перечница!»
   После чего ему пришлось потратить четверть часа на укрощение оскорбленной Фейри. Уткнув руки в боки, скрежеща зубами, она напирала на толстяка увесистой грудью и яростно вопрошала, кого это он назвал «старой перечницей» и знает ли, чем отвечают приличные девушки на такое поношение? Выцарапыванием бесстыжих глаз, вот чем! И если он не захочет тотчас принести извинения…
   Толстяк захотел и тотчас принес. Когда в женщине уязвляют женщину, ее уже не запугать субординацией и не приструнить никакими обещаниями изгнания в табула расу.
   Гордая разгневанная фурия, приняв извинения, немного остыла, упала на стул и залилась слезами. Сквозь всхлипывания Камил разобрал горькие слова о том, что он ее не любит и ей лучше уйти, потому что, чувствуя себя одинокой и брошенной, она непременно провалит операцию. Толстяк гладил ее по голове, уговаривал, разубеждал, обещал, и за этим занятием незаметно протекло еще полчаса. Наконец чувства девушки были приведены в равновесие, слезы утерты, спецмиссия спасена. Камил проводил Фейри в ее комнату и сказал, что, если хочет, она может взять в ангаре машину и поразвлечься в городе. Только к вечеру обязательно вернуться.
   Время приближалось к десяти утра, а хозяин все еще не подавал признаков жизни. Это было странно, потому что Морл никогда не изменял многолетним привычкам. Хозяин любил устоявшийся порядок и не терпел, когда что-то начинало идти не своим чередом. Он видел в этом проявление суеты, которую ненавидел так, как ненавидит упокоившийся мертвец гулянье на своей могиле.
   Вот для таких именно случаев, когда неясен дальнейший ход событий, а неизвестность начинает беспокоить и угрожать, толстяк и холил своего многоглазого монстра, растекшегося по всему дому и затаившегося, чтобы оживать в нужные моменты.
   Танцуя пальцами на кнопочках хэнди, Камил поочередно включал камеры слежения в той части дома, где обитал слепой. Но ни в одной из комнат хозяина не обнаружилось, хотя постель была смята. Потом прошелся по всем остальным помещениям с тем же успехом. Затем, немного поразмыслив, так же дистантно обследовал ангар и удивленно присвистнул. «Тарелка» Морла отсутствовала.
   Странность ситуации росла как на дрожжах. Хозяин поднялся раньше обычного. Хозяин не пожелал тревожить слугу и дожидаться завтрака. Наконец, хозяин покинул дом, чего обычно избегал, а если и уходил, то только в определенные дни и только ночью.
   Исключительно в ночь «перевоплощения мира», в ночь огня и ужаса, — исполняя обязанности Божества.
   Что же выгнало его сегодня из дому? Камил мучился этим вопросом и изнывал от любопытства, как изнывают и томятся в пустыне от жажды. Примерно до полудня.
   Когда солнце добралось до середины неба, толстяк, прореживавший на своих грядках морковку, разогнул на минуту спину, глянул вверх и замер. В голубизне небосвода быстро увеличивалась в размерах знакомая «тарелка». Камил бросил на землю рыхлилку, сполоснул в бочке с водой руки и с важной физиономией пошел встречать хозяина.
   Морл в неизменных очках вывалился из машины и, покачиваясь, будто пьяный, подошел к слуге. Протянул руку, растопырив пальцы. И с мукой в голосе спросил:
   — Что это?
   Толстяк в ужасе склонился над ладонью слепого. Кожа на ней побагровела, вздулась пузырями, полопалась и сочилась сукровицей. Морл показал вторую руку. Сквозь ошметки кожи на ней проглядывало ярко-красное мясо.
   — Это… ожог, хозяин, — пролепетал толстяк. — Очень сильный ожог. Что с вами случилось, хозяин?
   Морл, казалось, его не слышал. Несколько секунд он шевелил губами, силясь что-то сказать. Выражение лица было потрясенным. Толстяк никогда не видел его таким. Наконец слепой выдавил:
   — Это — боль?
   — Хозяин, это должно быть чертовски больно… — Толстяк запнулся, выкатив глаза. — Для любого… но не для вас?
   — Камил, сделай что-нибудь, — страдая, прохрипел Морл и уронил руки. — Мне… больно. Очень больно.
   Память о том давнем посещении молельного доманикогда не покидала Морла, не высыхала и даже не мелела. Она жили и жгла — не болью, но страхом той тревожной бесконечности, которую он почуял там. Все эти двадцать лет он надеялся, что