— Хм, — негромко произнес Стиг, задумчиво уложив гладко выбритый подбородок на грудь. — Так вот куда его упрятал этот дурак. Кто его нашел?
   — Парни Вервольда из «Пентаграммы». Они там все разнюхали как следует. Прижали немного приемную мать мальчишки, очень несговорчивая оказалась. Она рассказала, что тот, кто оставил ей младенца, умер в тот же день.
   — От чего? — Стиг поднял брови.
   — Его убил гнев их божества. Так она сказала. Старуха немного полоумная, парни говорят, что она, кажется, боится своего приемыша.
   — Еще бы, — совсем неслышно пробормотал Стиг. — Даже я его боюсь.
   — Что, господин Стиг?
   — Я спрашиваю: они видели мальчишку?
   — Видели. Но для этого им пришлось полазить по лесу. Он совсем дикий, ни с кем не общается, все время шляется невесть где… Только…
   — Что — только? — резко бросил Стиг
   — Господин Стиг, парни говорят, мальчишка слеп, как придонная рыба.
   — Слеп?! — Стиг вздернул голову, наставив зрачки на гостя. Растерянность расплывалась по иссохшему лицу. И снова подбородок упал на глухо застегнутый воротничок рубашки.
   — Ну да. Старуха сказала, у него звериное чутье и он никогда не заблудится, даже в незнакомом месте. За ним и еще какие-то странности водятся, парни не разобрали толком, в чем там дело. И, говорят, — страшилище знатное. Мурашки по спине, когда видишь. От него даже собаки бегают, хвост поджав.
   Стиг долго молчал. Неподвижная фигура его со склоненной головой напоминала не то восковую статую, не то свежего покойника, еще не обнаруженного родственниками. Гость переминался с ноги на ногу, ожидая новых вопросов или указаний.
   — Какое у него имя?
   — Все, кто там живет, зовут его Ублюдком. Но старуха сказала, что сам себя он называет Морл.
   — Морл, — повторил Стиг, растягивая согласные в этом царапающем слове. — Морл. Гадкое имя, но ему подходит. А с его соседями мы разберемся. Потом. Передай магистру Ларсу: сейчас ничего не предпринимать, только следить. Наблюдение за мальчишкой вести постоянно и скрытно. Обо всех чрезвычайных обстоятельствах немедленно сообщать лично мне. Посылать людей потолковее, чтобы разобрались там с его странностями, что да как. Все, можешь идти, Смарт. Скажи Джамперу, чтобы накормил тебя.
   — Да, господин Стиг.
   Инвалид проводил гостя долгим, ничего не выражающим взглядом. Тонкий, изящный, почти женственный Смарт был его родным сыном, но совсем не походил на отца ни лицом, ни телом. Мальчик ничего не знал о своем происхождении. Стиг отнял его давным-давно у матери, поместил в привилегированный приют, а когда тот вырос, помог пройти через ступени инициации, приблизил к себе, сделал почти что своим секретарем. Должно быть, мальчик далеко пойдет. По крайней мере, будет пытаться. Все-таки наследственность.
   Но сейчас нужно думать о другом, строго напомнил себе Стиг. Сейчас нужно все снова перебрать в памяти — не упустил ли какую деталь, все ли правильно тогда понял, точен ли расчет и, главное, стоит ли идти на это, когда настанет время?
   И, кстати, может быть, несчастный Кварк и не был таким уж дураком, украв тогда младенца и спрятав его в глуши, до которой рыцари Пирамиды добирались столько лет?
   Этого ребенка Стиг ненавидел с тех самых пор, как обнаружил себя в окружении госпитальной стерильной белизны, на жесткой корсетной кровати, беспомощным неподвижным бревном, на котором жили только глаза. С тех самых пор, как младенец отнял у него все: жизнь, силу, власть, могущество, превратив в полутруп.
   Полутруп не мог позволить себе даже думать о мести. Во-первых, едва лишь его тяжелый, как гиря, язык вытолкнул наружу слова о младенце, ему сообщили, что ребенок исчез. Бесследно пропал также кое-кто из ближних посвященных, присутствовавших на Ритуале. Разумеется, эти два факта были связаны между собой.
   Тот день стал началом многолетних поисков ребенка, которого никто из них никогда не видел. Они видели лишь нечто багровое в свете фонарей, бесформенное, похожее на сырое мясо, вывалившееся из живота умирающей на алтаре жертвы.
   Во-вторых, Стиг боялся. Страх жег внутренности сильнее ненависти.
   Существо, которое они приманивали двойной кровью — женщины и ее плода, — должно было войти в тело человека, проводившего Ритуал. Этим человеком был Стиг.
   Он не знал тогда, как выглядит Существо. Знал лишь, что оно приходит на призыв из реальности-двойника, антимира, где все наоборот. Наоборот, пришедшее оттуда сюда, дает зовущему все — и даже больше. Стигу нужно было все — и даже больше. Ему нужно было, чтобы Существо пришло — и осталось в их мире, и правило миром. Для этого требовался носитель. Стиг решил тогда, что никто, кроме него, не достоин стать носителем Существа.
   Существо пришло. Было ли оно действительно столь мерзким на вид или таким его сделал дым от брошенного в огонь порошка редкой африканской лианы, Стиг не знал до сих пор. И не стремился узнать.
   Существо видел только он один. Все бывшие с ним ничего не заметили. Точнее, видения были у каждого свои. Стига они не интересовали. Существо приходит в окружении свиты, но само показывается только тому, кто ему нужен.
   Стиг Существу был нужен. И все-таки он ошибся. Он нужен был Существу вовсе не для того, на что рассчитывал.
   Существо сказало ему, что он все сделал правильно — но его претензии стать носителем бесконечно смешны. Его глупая, слабая плоть не выдержит даже прикосновения Существа. И оно продемонстрировало это. Существо вытянуло что-то похожее на руку и дотронулось до человека.
   Все остальные видели только, как он падал. Спиной на камень пола. Внезапно, резко, жестко. И в полной тишине всех поразил громкий хрусткий звук, как будто разом обломили толстую сухую ветку.
   Сквозь беспредельную боль первых секунд, до того, как лишился сознания, Стиг услышал слова: «Мне нужен он!». И та же «рука» коснулась бесформенного багрового месива на ступеньках алтаря. Существо оставило на младенце свою печать.
   Разумеется, никто другой не слышал этих слов.
   Полгода Стиг лежал в коме. Два года ему понадобилось, чтобы научиться сносно говорить. Еще через три ожила левая рука. Большего сломанный позвоночник дать ему не мог.
   Если бы младенец так вовремя не исчез, он умер бы вместе с матерью. Но пуповина была перерезана, и следы умело заметены.
   Нет, Кварк не был дураком.
   Или…
   Или им руководило Существо. И убило его, когда дело было сделано. А потом вернулось в антимир — ждать.
   Теперь мальчишке тринадцать лет. Он дик и нелюдим. Он не видит мира, но чует его звериным нюхом. И еще… пока неясно что. Какие-то «странности».
   Когда ему исполнится восемнадцать, он должен участвовать в Ритуале. Существо снова придет в мир и уже никогда не уйдет из него.
   Стиг давно догадался, только страшился признаться самому себе, — Существо обладает собственной волей и, скорее всего, преследует собственные цели. По сравнению с ними все тщеславие, властолюбие и ненасытность мастера Пирамиды Стига — ноль.
   Очевидно, дурак во всей этой истории все же есть — и это он, великий Стиг, ныне полутруп. Но отступить невозможно.

Глава 2

   2097 г. Бывшая Русская Европа, столица мира, именуемая Город
   Кубику очень не хотелось просыпаться. Он знал, что когда проснется, ему будет гадко, стыдно и больно. Поэтому тянул до последнего. Но открыть глаза в конце концов все равно пришлось.
   К счастью, голова болела совсем чуть-чуть. Разбитая физиономия и вовсе не ощущалась, как будто ее заморозили.
   А вот с эмоциями дело было плохо. Кубик догадался, что прочно впал в депрессию и теперь вылезет из нее только в новом сценарии. То есть в следующем месяце. Если, конечно, очередной ре а л не будет превосходить нынешний по уровню идиотизма.
   Кубик оглядел совершенно незнакомый потолок и нависшую над головой закорючку лампы, тоже не родных очертаний. Внезапно обрадовавшись, удивился — оказывается, следующий месяц уже пришел, а вместе с ним заработал и новый сценарий. А это, видимо, его городская квартира в новых декорациях. Однако следом и огорчился — совсем запустил свои рабочие обязанности, отчет за прошедший месяц должен был быть составлен и отправлен в информаторий еще накануне.
   Но тут он повернул голову и увидел бледно-голубые, словно выгоревшее небо, глаза, изучающие его с расстояния пятидесяти сантиметров. К глазам прилагались совершенно рыжие короткие, торчащие в стороны волосы и блестящая иссиня-черная кожа. Увидев это сочетание в такой близи, Кубик испугался и быстро отвернул голову. Впрочем, мог бы уже и привыкнуть.
   В тот же миг он сообразил, что радость была преждевременной — новый месяц не начался. Кошмар под названием «Торжество справедливости» продолжается. А незнакомый потолок и не родная лампа объясняются просто — загулял. До потери памяти. Что, к слову, бывало не так уж часто.
   — Ты кто? — спросил он, снова осторожно поворачиваясь к женщине.
   — Герта, — с готовностью откликнулась она. — А ты?
   — Кубик, — сказал Кубик, как всегда смущенно. Имя было немножко смешным, но отчего-то он не мог с ним расстаться. Жалко было, сроднился за двадцать пять лет жизни. А может быть, ему и нужно было выглядеть немножко смешным — чтобы не чувствовать себя идиотом в этом странном, необъяснимом, нелепом мире.
   — Какое смешное имя, — произнесла Герта, глядя на Кубика преданно и скучно. Даже не улыбнулась. Тупая констатация фактов — все, на что способно большинство населения Города. Или даже мира. Кубик никогда не покидал своего Города. А зачем? Везде одно и то же. Это всем известно.
   — Мы с тобой… ээ?
   — Конечно. А ты не помнишь? Вообще-то мне понравилось.
   — Да? А как я сюда попал? Я помню только, как меня били. Дальше — обрыв.
   — А за что били, помнишь?
   Кубик принялся размышлять. Да, кажется, он помнит, за что его обиходили. Он потрогал лицо — и понял, что большая часть его залита жидким пластырем. Удобная штука — высыхает моментально, обезболивает и кожу совсем не стягивает. И водой не смывается. Только бриться нельзя. Но это ненадолго — дня два. Пластырь быстро регенерирует поврежденную плоть. Все это Кубик знал со слов своей личной аптечки, инструктировавшей его всякий раз, когда он залезал в нее за каким-нибудь пустяком.
   — За то, что у меня белая кожа. За то, что я молод. За то, что я не лысый, — грустно и саркастично перечислял Кубик. — Ты не ответила. Почему я здесь?
   Герта пожала плечом.
   — Потому что я тебя сюда привела. Я здесь живу. А развлекаюсь в той забегаловке, где тебя раскрасили. Ты был такой… несчастный. Один в окружении всех этих черных рож, от которых меня уже тошнит… И пить совсем не умеешь. Развезло с первого стакана… Я сказала им, чтоб оставили тебя в покое, потому что ты со мной.
   — И они тебя послушали?
   — Попробовали бы не послушать, — усмехнулась Герта.
   — Значит, ты меня пожалела, — констатировал Кубик.
   — А что, нельзя? — Герта попыталась сотворить надменный, гордый вид, но у нее не вышло. Вместо гордячки получилась истеричка. Кубику пришло в голову, что из них двоих жалеть скорее нужно ее, а не его. — Мы что же, второй сорт, черножопое быдло, которое не может посочувствовать белому мальчику? А ты такой особенный, да? Что тебя даже всеобщая справедливость не касается?
   Она порывисто перевернулась на другой бок, и Кубик вздрогнул, услышав глухой нутряной вой. Так воют хворые кошки, у которых внутри что-то сильно болит.
   Кубик не пытался ее успокаивать. Ему самому было слишком тоскливо от торжествующей вокруг справедливости. Уже две недели он носа на улицу не высовывал, но тут не выдержал, сел в «тарелку», и вот чем все закончилось. Стыдом и болью.
   Но не виноват же он, что служит в Центре и потому не подвержен объективному воздействию реальностей — ни заданному сценарием, ни самопроизвольному. Не виноват!
   В открытом дверном проеме он вдруг увидел мальчика. Черного. Ребенок лет восьми глазел на них с выражением истощившегося долготерпения. Кубик растерянно завозился, натягивая простыню на совершенно голое женское тело, содрогающееся в горьком плаче.
   — Хочу есть, — хмуро сказал мальчик.
   — Ты что, маленький? Сам найти не можешь? — тут же взвилась Герта, перестав выть. Мальчик выслушал окрик равнодушно и сразу исчез.
   — Навязался на мою голову, — сердито пожаловалась Герта.
   Кубик понимающе покивал.
   — Да-а. Дети. Мне кажется, мы должны их любить… И временами мне кажется, что нам не дают их любить.
   — Почему это тебе так кажется? — с подозрением спросила Герта, снова поворачиваясь к нему черно-рыже-голубым лицом. — Кто не дает?
   — Законы природы. — Кубик пожал плечами. — Не очень приятно в это верить.
   — Может, ты веришь в байки про Божество?
   Кубик поугрюмел.
   — Нет. Просто мне кажется, что лучше матерям самим растить своих детей. И отцам. И любить их.
   — Да за что их любить?
   Кубик подумал.
   — У тебя в прошлых ре а лах были дети?
   — Не помню, — мрачно отозвалась Герта.
   — Вот. А если бы были, ты бы знала, за что их любить… Если это законы природы, значит, у природы нет детей. Поэтому она так бесцеремонно распоряжается чужими. И вообще всеми… — Кубик прикусил язык: чуть было не сорвалось с него «всеми вами», — всеми нами.
   Но Герта не преминула съязвить:
   — Да уж, особенно тобой. Вон какой беленький да ладный. — Она вздохнула. Немного погодя продолжила: — А может, этот, — махнула рукой на дверь, — мой и есть. Сын. Да. Вот так. Я же была беременна. Кажется. Давно. Не помню. — Звучный всхлип.
   Кубик протянул руку и погладил ее по рыжей голове.
   Странные все-таки эти законы природы. Если, конечно, это законы, а не что другое. Противоестественные. Ненормальные.
   Да и вот еще что: откуда он знает, что это ненормально? Сколько Кубик в себе ни копался, а сказать не мог — откуда. Просто знает. Такой уж родился. Или это сам он — ненормальный? Урод?
   Детства своего Кубик не помнил. Впрочем, как и все. Но наверняка оно не отличалось от жизни сегодняшних мальчишек и девчонок. Тех, что попадают в случайные руки, как тот, в соседней комнате, тех, что шайками шныряют по улицам, тех, что временно живут в приютах под наблюдением апатично-тупых симов. Каждый новый ре а л рвет все устоявшиеся за месяц связи, разбрасывает людей, как щепки, соединяет их в произвольном, невычислимом порядке. И стирает память за тот же месяц. Новый сценарий, новая реальность, новая жизнь.
   Кубик был рад, что попал в Центр. За год работы там он убедился — служащие Центра обладают бесценными привилегиями.
   Баловни природы? Кубик искренне сомневался в этом. Даже принадлежа официально к клану ирчей, толкователей законов природы, — сомневался…
   — Я хочу есть, — мальчик снова укоризненно смотрел на них исподлобья и теребил губу.
   Герта без слов встала, накинула халат и отправилась кормить подкидыша.
   Кубик продолжал страдать, валяясь в чужой постели и размышляя о причудах реальностей.
   Взять хотя бы это самое «Торжество справедливости». За вчерашний день он не встретил на улицах ни одной привлекательной женщины… Гм, о присутствующих лучше даже и не думать. Только высокий градус мог так пошутить над ним. Рыжая негритянка с испорченными зубами, обвислыми щеками и большим горбатым носом… Да что там привлекательной. Молодость тоже шла по разряду «вопиющей несправедливости». Как же — мозолит глаза тем, кто потерт и пожеван жизнью. Белая кожа… о! тут особая статья. Почему особая, Кубик не знал, но каждый волосок на теле, играя роль антенны для затаенного и невысказанного, сообщал ему: да, это статья особая. Поэтому — если ты не желтый, то непременно черный. Ну и, конечно, лысый. И это только по мелочи.
   Но и мелочей хватает, чтобы сполна огрести свое, законное, по физиономии.
   Потому что законы — они для всех. Потому что демократия. Абсолютная демократия. А не палец в жопе.
   Герта вернулась, сунула Кубику в руку большую чашку с кофе, сняла халатик и опрокинулась животом на постель. Полежала немножко молча, внимательно глядя, как он жадно глотает огненную жидкость. А когда он поставил чашку на пол, рука ее медленно поползла в его сторону. Залезла под простыню. И решительно пошла на штурм.
   Кубик бесстрастно отбил нападение. Рука уползла обратно.
   — Мне пора на работу, — сказал он, не двигаясь с места.
   — Ты работаешь? — поразилась Герта.
   — Ну… — Кубик понял, что, разнежившись, проболтался и теперь она от него не отвяжется. — В общем да.
   Герта рассматривала его как диковинную зверушку. Работает! Неслыханно. Людям не полагается работать. Они же не роботы. И не симы какие-нибудь.
   — И где ты работаешь?
   — Там. — Кубик махнул рукой. Выразиться яснее он не имел права.
   — Значит, — в голубых глазах прыгала потрясающая догадка, — вот почему ты не такой, как мы все. И чем ты занимаешься?
   — Конкурсом. — Кубик сказал правду. Это была примерно одна десятая часть правды.
   Герта насторожилась. Спина напряглась и светлые на фоне черной кожи соски вислых грудей оторвались от постели. Кубику было неинтересно и неприятно на них смотреть. Он хотел уйти. Удерживала лишь стыдливая благодарность к этой некрасивой женщине, вырвавшей его из лап несчастных и злобных громил. В конце концов, все они, в этом городе и в этом мире, так или иначе несчастны. А в несчастье нужно держаться друг за друга. Пока позволяют законы природы.
   — Ты — организатор Конкурса? — уточнила Герта.
   — Один из.
   Кубик отчетливо видел, как женское существо наполняется пылом, гневом и едкими словами.
   — Тогда скажи мне вот что, — отчаянно кусая губы, начала Герта. — Что за сучки… сочиняют всю эту дрочильню? Какого… мы должны жить в этом…? Себя-то вы, как понимаю, огородили от этого… А мы?! Мне вот так уже… быть негрой. Чего им не хватает, этим дурам…? Дырок между ног? Перца на…? Сколько нужно иметь недостачи в мозгах, чтоб вставать в очередь на траханье с Божеством? У него ж небось елда как целое бревно. Так насадит, что не встанешь потом…
   — Мне показалось, ты не веришь в его существование, — перебил ее Кубик.
   — Зато эти дурынды… верят, — парировала Герта.
   Конечно, она преувеличивала. Сценарии далеко не всегда были дрочильней. Бывали и хорошие. Если вспомнить… вспомнить… но ведь были же… только вспомнить… потом. И конечно, она просто не могла знать всего. Коротко говоря, она не знала ничего. Кубику стало очень грустно. Так грустно, что…
   — Нет никаких дурынд, — спокойно и отрешенно произнес Кубик. — Сценарии пишут райтеры. Трое или четверо, точно не знаю. И все — мужчины. Судя по их виду, и без того затраханные службой, чтоб еще набиваться в гарем к Божеству.
   Сказал — и похолодел. Сам не заметил, как выдал случайной любовнице, да какой там любовнице, просто, что называется, первой встречной бабе, секретные сведения служебного пользования. Тайну, свято и нерушимо хранить которую обязывался каждый сотрудник Центра. Под страхом лишения жизни.
   Кубик сжал зубы и решительно встал с постели.
   Герта притихла, словно тоже все поняла, и приклеилась к нему округлившимися глазами. Только пискнула:
   — Зачем?
   — Затем, — веско ответил Кубик, влезая в одежду. — Затем, что демократия. Ты знаешь, что такое абсолютная демократия?
   — Нет.
   — Это такое общество, которым управляют законы лотереи.
   — А…
   Попыталась возразить?
   — Фальшивой лотереи, — уточнил Кубик, не дав ей заговорить. — Про которую все должны думать, что она настоящая. Или делать вид, что так думают, — добавил он, пристально глядя на женщину. — Ты поняла?
   — Поняла. А если…
   — Это все равно ничего не изменит. Эта тайна сама себя хранит. Новый реал сотрет ее из твоей памяти. И из памяти тех, кому ты успеешь проболтаться.
   Да, хранит, горько подумал Кубик. Только не того, кто выдал ее постороннему. Предатели перестают существовать в следующем ре а ле. Просто исчезают вместе со старым.
   Таков закон природы.
   — На всякий случай записываю твой номер. — Кубик, преисполненный суровости, само воплощение закона, достал из кармана коробочку идентификатора и, пощелкав кнопками, поднес к голове Герты. На экранчике появились сведения об объекте.
   — Шестьдесят один год?! — потрясенно спросил он. — Ты и в самом деле…
   — …старуха? — закончила она за него. — А я и не скрываю этого.
   — Я думал, это… торжество справедливости…
   До запуска нового сценария оставалось несколько дней. Двое суток, прошедших после рокового дня, Кубик мужественно готовился к грядущему небытию. Новая реальность вычеркнет его из своих списков — он знал это не понаслышке. За год работы в Центре насмотреться пришлось всякого.
   Например, череда супруг Божества, подбираемых при помощи жеребьевки. Это был выработанный после многих лет конфронтации компромисс между кланом ирчей и кланом горлов. О существовании двух правящих кланов знали только их собственные члены, они же — служащие Центра. Работать в Центре и не принадлежать ни к одному из кланов было категорически невозможно. Все остальное население мира могло склоняться в ту или иную сторону, то есть выбирать между безбожием и религией, — личные предпочтения граждан ни горлов, ни ирчей не интересовали. Все, кто не относился к Центру, в любом случае не могли пополнить ряды их кланов. Такова была внешняя сторона дела, с которой Кубик разобрался очень быстро.
   Вникнуть же в тонкости внутренних разногласий между двумя кланами новичку, только что попавшему в Центр, было совсем непросто. У Кубика до сих пор от некоторых вещей голова шла кругом.
   Одной из этих вещей было сочетание Божества со своей очередной супругой, празднуемое ежемесячно. Супругой могла стать любая женщина планеты. Лишь бы не уродина и не старая. Для этого ей даже не нужно было участвовать в Конкурсе. Конкурс сам принимал в ней участие. То есть провозглашал ее победительницей лотереи заявок-сценариев. В действительности никакой лотереи не было — сценарий общими усилиями изготовляли профессионалы-райтеры. К чести организаторов Конкурса нужно сказать, что другого выхода у них просто не было. Свободные граждане мира год за годом не присылали в адрес Конкурса ни единой заявки. Они упорно не желали ковать счастье своими руками. Их не интересовали изменчивые очертания окружающей действительности. А ведь человечество мифологических эпох, как полагают некоторые ученые головы, долго, очень долго завоевывало это право менять декорации жизни буквально по желанию и мановению руки. Однообразие существования побеждено раз и навсегда.
   Но формальный победитель был необходим. Конкурс есть Конкурс. Закон природы и великий принцип демократии не может быть нарушен никем и никогда. В политической программе клана ирчей это стояло первым и основным пунктом. Фанатики-горлы, само собой, плевать бы хотели на великие принципы и законы природы. Эти так называемые толкователи божественной воли ни перед чем не остановятся ради утверждения оной сомнительной воли. По счастью, в этом пункте природа и Божество совпадали во мнениях.
   Божество требовало малый дар в обмен на выполнение заявки. В случае, если дары, в виде человеческих женщин, иссякнут, реальности, конечно, не прекратят сменять друг друга. Их круговорот невозможно остановить, пока не исполнятся сроки. Но тогда, по мнению горлов, человечество должно быть готово к тому, что карма его начнет раз за разом ухудшаться. Новые реальности станут безобразными, одна страшней другой, неприспособленными для жизни, грязными, жестокими, смрадными.
   Кубик хорошо помнил свой разговор с Рафом, с которым близко сдружился в первые месяцы службы. Тот был на три года старше и числился в Центре гораздо дольше. Соответственно, знал поболее и умел, не отягощаясь подробностями, рисовать вполне непротиворечивые схемы и своей родной, и чуждой им обоим ортодоксии.
   — А какие сроки должны исполнится?
   — Сроки искупления первородного греха. В начале времен люди жили в раю и не знали забот. Но постепенно они впали в суету сует, противную Божеству, и оттого лишились и рая, и первоначального бессмертия. С того времени и закрутилось колесо Сансары, то есть начались перерождения реальности. Горлы считают это наказанием и верят, что хорошим поведением они в конце концов заслужат возвращение в истинную реальность, то есть рай, и опять получат бессмертие. Колесо перестанет вертеться.
   — А Конкурс?
   — А Конкурс есть великая милость Божества, которому стало жаль несчастных людей. Он предложил им бартер. Сам знаешь какой. Поэтому люди могут заказывать реальности по своему желанию. Чтоб не скучно жилось. Но мы-то с тобой знаем, что Конкурс есть великая благодать природы. Вечная и нерушимая. И избрание супруги Божества — всего лишь цветная обертка для объективно происходящего.
   — Но ведь победа в лотерее — фикция. Где тут объективно происходящее? — искренне удивлялся Кубик.
   — Объективно происходящее здесь в том, что мы восполняем недостающее, — звонко и внушительно сформулировал Раф. — Природа же не виновата, что наши граждане отупели и насрали на ее великую благодать. В смысле на Конкурс. А мы поддерживаем баланс. Усвоил?
   — Усвоил. Значит, насчет супруги Божества — это суеверие?
   — Оно самое.
   — А куда, в таком случае, они потом деваются? — Не то чтобы Кубик желал поставить просвещенного приятеля в тупик — просто сам очень хотел вылезти из этого тупика.