Катаев Валентин Петрович. Горох в стенку (Юмористические рассказы, фельетоны)

   - Был я буйный, веселый парень... Золотая была голова... А теперь пропадаю, барин, потому - засосала Москва. И-и-эх-х!.. Пропадает, барин, самородок!..
   - Вы не сделаете этого! - воскликнул профессор, обливаясь холодным потом.
   - Изделаю, - тихо сказал Черноземный, осторожно раскачивая ногами стул.
   - Давайте зачетную книжку! - прохрипел профессор Доадамов.
   Следующий визит Емельяна Черноземного был в редакцию толстого журнала "Красный кирпич".
   Раздвинув богатырским плечом кучу бледно-зеленых молодых людей, Емельян Черноземный бодро вошел в кабинет редактора и остановился перед столом.
   - Чем могу? - спросил бритый редактор.
   - Демьяна Бедного знаешь? - коротко спросил Емельян.
   - Знаю, - нерешительно сознался редактор, высовывая голову из вороха непринятых рукописей.
   - Максима Горького знаешь?
   - Знаю.
   - Емельяна Черноземного?
   - Зн... То есть н-не знаю...
   - Не знаешь? Так сейчас узнаешь!
   Емельян Черноземный высморкался в толстовку и быстро вынул из-за пазухи рукопись.
   - Коли не знаешь, тады слухай:
   Эх, сглодал меня, парня, город,
   Не увижу родного месяца,
   Распахну я пошире ворот,
   Чтоб способнее было повеситься!
   - Приходите через две недели, - сказал редактор устало. - Впрочем, стихи, вероятно, не подойдут...
   Емельян Черноземный поставил перед собой бутылку водки и тяжело вздохнул.
   - Не подойдут? Тады буду пить, покедова не подохну. И-эх! Оно конешно, может, которые городские парни завсегда свои стихи печатают. Нешто за городскими угоняешься? А мы что?! Мы ничего! Мы люди темные, необразованные. От сохи, значит, от бороны. Был я буйный, веселый парень... Золотая моя голова... А теперь пропадаю, барин, потому - засосала Москва... Под мостами, может, ночую... На бересте, может, гвоздиком рифмы царапаю... И-эх-х!
   С этими словами Емельян Черноземный быстро забил в стенку редакторским пресс-бюваром гвоздь, привязал веревку и сунул свою голову в петлю.
   - Остановитесь! - закричал редактор.
   - Руп за строчку, - тускло возразил Емельян Черноземный. - И чичас чтоб!
   - Берите! - прохрипел редактор. - Принимаю. Контора открыта до двух. Не опоздайте...
   Следующий визит Емельяна Черноземного был к Верочке Зямкиной.
   - Здорово, девка! - сказал Емельян Черноземный, входя в комнату. Придешь ко мне, что ли ча, ночью на сеновал, Сретенка, Малый Желтокозловский переулок, дом восемь, квартира четырнадцать, звонить четыре раза, спросить товарища Мишу Тарабукина (а Емельян Черноземный - ефто мой литературный ксюндоминт)? Али не придешь?
   - Вот еще! Какие слова говорите, товарищ! - вспыхнула Верочка Зямкина, роняя физику Краевича на пол. - Мне даже очень странно слышать это, тем более что сегодня вечером мы условились с Васей Волосатовым идти на "Человека из ресторана", так что всякий посторонний сеновал решительно отпадет...
   - Так не придешь?
   - Не собираюсь...
   - Не собираешься? Тады так! Оно конешно. Может, у меня папенька в империалистическую бойню без вести пропал, может, я три дня не жрамши, может, я грызу гранит и под мостами ночую, может, я гвоздиком на березовой коре твое имечко-отчество выковыриваю по ночам, по ночам! Может, конешно, с которыми городскими ты по всяким киятрам желаешь шляться, а который от сохи, с тем не желаешь. И-и-эх-х! Эх, сглодал меня, парня, город, не увижу родного месяца, распахну я пошире ворот, чтоб способнее было повеситься!..
   С этими словами Емельян Черноземный вбил в стенку Краевичем гвоздь и хлопотливо сунул голову в петлю.
   - Приду! - хрипло закричала Верочка Зямкина, бросаясь к Емельяну Черноземному.
   - То-то! Не позже девяти чтоб! Прощай, девка!..
   Обделав еще кое-какие делишки, Емельян Черноземный вернулся домой, плотно пообедал, принял ванну с сосновым экстрактом, надел полосатые брюки, желтые полуботинки, синий элегантный пиджак, повязал небрежно бабочкой веснушчатый галстук, смазал фиксатуаром голову и, развалившись в соломенном кресле, закурил ароматную папиросу.
   В двери раздался стук.
   - Войдите! - небрежно бросил Емельян Черноземный, сбрасывая мизинцем пепел в изящную пепельницу.
   Дверь растворилась, и в комнату вошел Вася Волосатов.
   - Чем могу?.. - бледно поинтересовался Емельян Черноземный.
   - А ну-ка, показывай свой сеновал, сволочь! - ласково сказал Вася Волосатов.
   - Я вас не вполне понимаю, товарищ, - мягко прошептал Емельян.
   - Зато я тебя, сук-кин сын, очень хорошо понимаю. Показывай сеновал! Показывай мост, под которым ты ночуешь, гадина! Показывай своего папаньку, который пропал без вести во время империалистической бойни! Показывай, наконец, черт тебя раздери, бересту, на которой ты, смотря по обстоятельствам, царапаешь то стишки, то бином Ньютона, то имя и фамилию любимой женщины! Все показывай, чертов кот!
   Емельян Черноземный быстро заморгал глазами и неуверенно пробормотал:
   - И... и-эх-х!.. Сглодал меня, парня, город... Не увижу родного месяца!.. Тово-этого... распахну я пошире ворот, чтобы это самое... способнее было повеситься!..
   С этими словами Емельян Черноземный привычным движением вбил в стенку гвоздь, сунул голову в петлю и нерешительно посмотрел на мрачного Васю.
   - Вешайся! - сказал Вася сухо.
   - И повесюсь, очень даже просто, - криво улыбаясь, пролепетал Емельян Черноземный. - Только за подстрекательство к самоубийству по головке тебя не тово... имей в виду... А я повесюсь...
   - Валяй!
   - Вот только напоследок напьюсь водки и повесюсь... Как бог свят...
   - Валяй пей водку. Хоть две бутылки! Чтоб ты сдох!!
   - Очень мне неприятно слышать такие вещи от близкого приятеля, обидчиво заметил Емельян. - Вместо того чтобы пожалеть темного, безлошадного человека...
   - Пей водку, стер-р-рва! - прорычал Вася Волосатов.
   Емельян Черноземный дрожащими руками поднес ко рту горлышко бутылки, и щеки его покрылись бледной зеленью отвращения.
   - Пей, свинья!
   - Н-не могу... Душу воротит! - прошептал Емельян. - Запаха ее, подлой, не выношу! - И опустился перед Васей Волосатовым на колени.
   - Будешь?! - загрохотал Вася, багровея.
   - Не буду больше, - обливаясь слезами, проговорил Емельян Черноземный. - Чтоб мне не сойти с этого места, не буду...
   - Чего не будешь?
   - Ничего не буду... Врать не буду... Вешаться не буду... Упадочником не буду... Чужих девочек на сеновал звать не буду. Про папаньку пули отливать не буду... И про мост... тоже... не буду!..
   - То-то же, сволочь! Имей в виду. И чтоб больше ни-ни!..
   - Ни-ни! - подтвердил Емельян Черноземный и глухо зарыдал.
   Слезы его ручьем текли по "сеновалу".
   1927
   ВНУТРЕННЯЯ СЕКРЕЦИЯ
   (Стенограмма речи, произнесенной тов. Миусовым
   на открытии красного уголка жилищного товарищества)
   П р е д с е д а т е л ь. Слово имеет товарищ Миусов.
   М и у с о в (откидывая с мраморного лба каштановые волосы). Товарищи! Предыдущие ораторы в своих речах касались главным образом культуры материальной. А мне бы хотелось поговорить о культуре, так сказать, духовной. О той, так сказать, бытовой атмосфере, в которой приходится жить всем нам вместе, дорогие товарищи. Вот, например, все кричат - новый быт, новый быт, - а где этот самый новый быт, позвольте спросить?.. На земном шаре происходят удивительнейшие вещи, героические события, чудеса науки и техники, исторические процессы, обострение классовой борьбы. Люди открывают Северные полюса, перелетают через Атлантические океаны, изобретают говорящие кинематографы, Днепрострои возводят, реактивные двигатели пускают, - эх, о чем говорить! - до Луны, одним словом, добираются, а в нашем жилтовариществе в это время полное мещанское загнивание, закисание, копание в грязном соседском, извините, белье. А нет того чтобы собраться, как подобает сознательным гражданам первой в мире социалистической республики, в красном уголке своего жилищного товарищества, - ну, скажем, хоть раз в неделю, - и проработать коллективно какой-нибудь этакий актуальный вопрос, - например, о внутренней секреции или о витаминах В.
   Г о л о с  с  м е с т а. Правильно! Раз в неделю не мешало бы.
   М и у с о в. Вот видите. Я очень рад, что мое предложение поддерживает наиболее сознательная часть нашего актива. А то что же это такое, товарищи, в самом деле? Едва только соберемся во дворе два-три человека, как сейчас же и начинаются сплетни. "А вы слышали?.." И ничего, кроме сплетен, никакой духовной жизни. Прямо совестно. Например, приведу такой факт. Конечно, факт мелкий, но весьма показательный. Возвращаюсь я, знаете, вчера со службы. Подымаюсь по лестнице. А впереди меня поднимаются двое членов нашего жилищного товарищества. И, разумеется, сплетничают между собой. Не буду говорить кто. Дело не в лицах... Впрочем, их кажется, здесь нету. Если хотите, даже могу сообщить. Я человек прямой. Не взирая на лица, так сказать. Правду-матку... Словом, подымаются гражданин Кабасю из девятого номера и вместе с ним гражданин Николаев, и они сплетничают. Только не тот, конечно, Николаев, который из сорок четвертого, а Николаев из номера восьмого, Борис Федорович, от которого Софья Павловна из номера четвертого на прошлой неделе аборт делала.
   С у к и н (с места). Она с ним уже два года не живет!
   М и у с о в. У вас неверная информация. Живет! Можете справиться у Глафиры Абрамовны. Как же не живет, если он ей в ноябре из Батума полдюжины шелковых чулок привез?
   С у к и н (с места). Чулки привез, а не живет!
   М и у с о в. Живет!
   С у к и н (с места). А вы что, присутствовали при этом?..
   М и у с о в. Оставьте при себе ваши неуместные остроты. Мы не в цирке. Я совершенно определенно заявляю, что она живет, и берусь это доказать фактами.
   Сукин кричит с места неразборчиво.
   П р е д с е д а т е л ь. Прошу не прерывать оратора возгласами с мест.
   Г о л о с. Пусть докажет фактами...
   Шум.
   М и у с о в. И докажу! Во-первых, если хотите знать, это у нее второй аборт от Николаева за последнее полугодие. Но это не важно. Во-вторых, по сути дела, если уж на то пошло, моя жена собственными глазами видела, как прачка Софьи Павловны вместе с ее комбинезоном стирала фильдеперсовые, извините, кальсоны Бориса Федоровича.
   С у к и н (с места). А ваша жена откуда знает кальсоны Бориса Федоровича?..
   Смех, шум, возгласы.
   П р е д с е д а т е л ь. Товарищи... това...
   Шум.
   М и у с о в. Прошу... дурака (Неразборчиво.)
   С у к и н (с места). От такого слышу!..
   Смех.
   М и у с о в. Если хотите знать...
   С у к и н (с места). Не живет два года... (Неразборчиво.) Борис Федорович живет с миусовской Дунькой, и об этом может не знать только круглый...
   Шум, смех.
   М и у с о в. А я сам слышал через стенку и, если хотите знать, видел в замочную скважину, как Борис Федорович...
   Шум.
   Мне не дают говорить... Я принужден...
   П р е д с е д а т е л ь. Тов...
   Шум, возгласы.
   Г о л о с  с  м е с т а. Пусть расскажет, что он видел!
   М и у с о в. Он... (неразборчиво), поскольку заслонял... шкаф... я не мог...
   Шум.
   С у к и н (с места). А я тоже собственными глазами...
   Шум, крики.
   М и у с о в. Вы хам и сплетник!.. Я кончил!..
   П р е д с е д а т е л ь. Товарищи! Ввиду позднего времени прения прекращаются. Итак, ставлю на голосование предложение товарища Миусова еженедельно собираться в уголке для проработки наиболее актуальных вопросов.
   Г о л о с  с  м е с т а. Чего там еженедельно? Четыре раза в неделю.
   П р е д с е д а т е л ь. Поступило предложение собираться четыре раза в неделю. Кто "за"? Подавляющее большинство. Заседание закрыто.
   1927
   ЗОЛОТОЕ ДЕТСТВО
   План у детишек был трогателен и прост: в день получки идти стройной колонной к заводским воротам и там, со знаменами и антиалкогольными лозунгами, дожидаться отцов, с тем чтобы организованно убедить их не пропивать очередной получки.
   Детишек было четверо: Гаврик, Филька, Шурка и совсем крошечная Соня.
   Самый старший из них - пионер Гаврик - был главной заводиловкой вышеупомянутого антиалкогольного треста.
   Он и программу демонстрации вырабатывал. Он и средства на приобретение лозунгов и знамен выискивал. Средств, впрочем, было не особенно много.
   Два рубля сорок копеек, и были они добыты путем напряженнейших финансовых комбинаций, имевших частью банковский, частью торговый и частью несколько уголовный характер.
   А именно: один рубль сорок копеек пионер Гаврик снял со своего текущего счета в местном отделении сберегательной кассы. Там у него имелся небольшой капиталец в один рубль пятьдесят копеек, честно сколоченный путем ежедневных отчислений от сверхприбыли с продажи вечерней газеты.
   Гривенник был оставлен в кладовых сберкассы исключительно для того, чтобы не закрывать текущего счета и не подрывать реноме.
   Семьдесят восемь копеек удалось выручить от продажи головастиков вместе с банкой и спиртовой лампочкой для обогревания воды. Цена неслыханно низкая.
   Даже жалко было за такие деньги отдавать. Но ничего не поделаешь. Гражданский долг на первом месте. Хотя, конечно, такую другую спиртовую лампочку скоро не укупишь.
   Впрочем, не в головастиках счастье. Двадцать копеек, внесенные Филькой и Шуркой, надо сказать честно, были царской чеканки, но в суматохе сошли. А две копейки, принесенные Соней, носили еще более уголовный характер. Они были грубо украдены с комода.
   Немедленно были приобретены необходимейшие материалы для успешного проведения предстоящей антиалкогольной демонстрации: несколько метров прекраснейшей материи, клей, гвозди, краска и прочее.
   Весь вечер накануне демонстрации просидели дети у Гаврика в чулане, изготовляя знамена и лозунги.
   - Чего зря керосин палишь! Ты, пионер! - крикнула было Гаврикова мамаша, стуча в дверь чулана ручкой кастрюли.
   - Не лайся. Керосин наш. Организация покупала! - басом ответил Гаврик, и посрамленная мамаша смолкла.
   Затем к двери чулана мрачно подошел только что протрезвившийся Гавриков папаша.
   Он ничего не кричал и в дверь не стучал, а только глотал свинцовую слюну и, прислушиваясь, мутно бормотал:
   - Ишь черти, шебуршат там чегой-то и шебуршат, а чего шебуршат неизвестно, и покою рабочему человеку не дают, цветы жизни, чтобы они подохли, те цветы. И вообще, дом спалят... Организация-кооперация!.. Тьфу!.. Выпить не мешало бы...
   - Я тебе выпью! Я из тебя всю кровь выпью! - подозрительно тихим голосом отозвалась из соседней комнаты мамаша. - Копейки в доме не осталось. Все пропил уж... Кобель паршивый!
   Дети разошлись поздно.
   Гаврик тщательно развесил приготовленные знамена и лозунги, чтоб высохли, и вскоре заснул, сжигаемый во сне нетерпением - скорее бы настал завтрашний день. Ужасно хотелось демонстрировать.
   - Организация-кооперация... - хмуро пробормотал папаша, на цыпочках пробираясь к чулану.
   Его мучило любопытство. Он вошел в чулан, нашарил впотьмах лампочку и зажег ее. При нищем свете он увидел красивое полотнище с надписью:
   ПЕРВУЮ РЮМКУ ХВАТАЕШЬ ТЫ,
   ВТОРАЯ ТЕБЯ ХВАТАЕТ.
   - Гм, - криво усмехнулся отец. - Ишь ведь чего ребятеночки удумали... Первую, дескать, ты, вторая, дескать, тебя... А третью, дескать, опять ты... А четвертая, дескать, опять тебя... А пятую опять ты... А шестая опять тебя!.. И так всю жизнь!..
   Горькая слеза поползла по его тоскливым скулам.
   - Между прочим, одну бы рюмочку бы действительно бы не мешало бы... Для опохмеленья... Мало-мало... Чего бы сообразить на половинку?.. Гм...
   На другой день Филька, Шурка и совсем крошечная Соня с нетерпением топтали снег возле Гаврикова крыльца. Уже самое время было начинать демонстрацию, а Гаврик все не выходил. Наконец он появился. Лицо его было страшным. Оно казалось перевернутым.
   - А где же лозунги? - с тревогой спросила маленькая Соня, которой всю ночь снились трубы и знамена.
   - Папенька... вчерась... пропил... - прерывающимся голосом сказал Гаврик.
   - Значит, что жа? - глухо спросил Филька. - Демонстрация, что ли, переносится?
   - Отменяется... - сказал Гаврик.
   Судорога тронула его горло. И почти беззвучным шепотом он прибавил:
   - И валенки мои... тоже пропил!..
   И тут Филька, Шурка и Соня заметили, что Гаврик бос.
   - Не так, главное, валенков жалко, как, понимаешь ты... головастиков... - выговорил он и вдруг затрясся.
   1927
   ТОЛСТОВЕЦ
   Когда приятели Пети Мяукина бодро спрашивали его: "Ну как дела, Петя? Скоро в Красную Армию служить пойдем?" - Петя Мяукин рассеянно подмигивал глазом и загадочно отвечал:
   - Которые пойдут, а которые, может, и не пойдут...
   - Это в каком смысле?
   - А в таком. В обыкновенном.
   - Ну, все-таки, ты объясни: в каком таком?
   - Известно, в каком! В религиозно-нравственном.
   - Что-то ты, Петя Мяукин, путаешь.
   - Которые путают, а которые, может, и не путают.
   - Да ты объясни, чудак!
   - Чего ж там объяснять? Дело простое. Мне отмщение, и аз воздам...
   - Чего-чего?
   - Того-того. Аз, говорю, воздам.
   - Ну?
   - Вот вам и ну! Воздам и воздам. И вообще, духоборы...
   - Чего духоборы?
   - А того самого... которые молокане...
   - Странный ты какой-то сделался, Петя. Вроде малохольный. Может, болит что-нибудь?
   - Болит, братцы.
   - А что именно болит?
   - Душа болит.
   Приятели сокрушенно крутили головой и на цыпочках отходили от загадочного Мяукина.
   За месяц до призыва Петя Мяукин бросил пить и даже перестал гонять голубей.
   По целым дням он пропадал неизвестно где. Несколько раз знакомые видели Петю в вегетарианской столовой и в Румянцевской библиотеке.
   За это время Петя похудел, побледнел, стал нежным и гибким, как березка, и только глаза его светились необыкновенным внутренним светом вроде как бы фантастическим пламенем.
   На призыв тихий Петя явился минута в минуту. Под мышкой он держал объемистый сверток.
   Комиссия быстро рассмотрела стройного, красивого Петю.
   - Молодец! - бодро воскликнул председатель, ласково хлопнув его по плечу. - Годен! В кавалерию!
   - Я извиняюсь, - скромно опустил глаза Петя, - совесть не позволяет.
   - Чего не позволяет? - удивился председатель.
   - Служить не позволяет, - вежливо объяснил Петя.
   - Это в каком смысле не позволяет?
   - А в таком смысле не позволяет, что убеждения мои такие.
   - Какие такие?
   - Религиозные, - тихо, но твердо выговорил Петя, и глаза его вспыхнули неугасимым пламенем веры.
   - Да вы, товарищ, собственно, кто такой? - заинтересовался председатель.
   - Я-с, извините, толстовец. Мне, так сказать, отмщение, и аз, так сказать, воздам. А что касается служить на вашей службе, так меня совесть не пускает. Я очень извиняюсь, но служить хоть и очень хочется, а не могу.
   - Скажите пожалуйста, такой молодой, а уже толстовец! - огорчился председатель. - А доказательства у вас есть?
   - Как же, как же, - засуетился Петя, быстро развертывая пакет. - По завету великого старца-с... - скромно прибавил Петя, вздыхая, - мне отмщение, и аз воздам. А если вы, товарищ председатель, все-таки сомневаетесь насчет моих убеждений, то, ради бога, бога ради... проэкзаменуйте по теории.
   Петя засуетился, вынул пачку книг и разложил их перед комиссией.
   - Всего, можно сказать, Толстого до последней запятой произошел. Как хочите, так и спрашивайте. Хочите - с начала, хочите - с середины, а хочите - с конца. Туды и обратно назубок знаю. Например, из "Князя Серебряного" могу с любого места наизусть произнести. Или, скажем, роман "Хождение по мукам". Опять же "Хромой барин". А что касается драмы в четырех действиях "Заговор императрицы", то, верите ли, еще в двадцать четвертом году мы с папашей-толстовцем и мамашей-толстовкой раз шесть ходили в летний театр смотреть...
   Петя обвел комиссию круглыми, честными голубыми глазами.
   - Можно идти? - деловито спросил он и быстро надел штаны на пухлые ноги, покрытые персиковой шерстью.
   - Годен! В кавалерию! - закричал председатель, корчась от приступа неудержимого хохота. Многие члены комиссии, извиваясь и взвизгивая, ползли под стол.
   Вечером Петя печально сидел за ужином и говорил родителям:
   - А между прочим, кто же его знал, что этих самых Толстых в СССР как собак нерезаных! Один, например, Лев Николаевич, старикан с бородой, главный ихний вегетарианец, другой - Алексей Константинович, который "Князя Серебряного" выдумал, а третий тоже Алексей, но, понимаешь ты, уже не Константинович, а, обратно, Николаевич... Тьфу! И все, главное, графы, сукины дети, буржуи, чтобы они сдохли! Попили нашей кровушки... Я из-за них, сволочей, может, восемь фунтов в весе потерял!..
   - Кушай, Петечка, поправляйся, - ласково говорила мамаша, подкладывая загадочному Пете на тарелку большие телячьи котлеты, и светлые вегетарианские слезы текли по ее трехпудовому лицу, мягкому и коричневому, как вымя.
   1927
   ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ
   (Опыт рецензии)
   С легкой руки литбюрократов, окопавшихся в уютненьких траншеях советских издательств, почему-то (?) вошло в практику, без зазрения совести и не жалея государственных средств, издавать кого попало, что попало, как попало, куда попало и кому попало.
   Достаточно только указать на дикую вакханалию и свистопляску, которая, к сожалению, до сих пор продолжается с изданием так называемых "полных (!) собраний (хе-хе!) сочинений (хи-хи!)" наших доморощенных и пресловутых гениев.
   Вслед за Пильняком, Леоновым, Ивановым, Верой Инбер, Гумилевским и другими безусловно крупными мастерами слова к вкусному пирогу советской популярности потянулись цепкие пальцы развязных молодых людей, уже не имеющих абсолютно никакой художественной ценности и социальной значимости.
   Мутный вал чтива, потакающего обывательским вкусам, готов с головой захлестнуть молодую советскую общественность.
   Издаются буквально все, кому не лень.
   Вот, например, перед нами "полное (ха-ха!) собрание (хе-хе!) сочинений (хи-хи!)" некоего Антона Чехова...
   (Кстати: какой это Чехов? Не родственник ли он пресловутого Михаила Чехова, бывшего актера МХАТ II, который ныне "подвизается" в Берлине?)
   Впрочем, отбросим всякие подозрения и постараемся вскрыть социальную сущность и выявить писательскую физиономию вышеупомянутого Антона Чехова(!), столь ретиво изданного одним из наших центральных издательств.
   Возьмем хотя бы рассказ "В бане", которым открывается том первый. Сам этот факт уже говорит за то, что рассказ "В бане" является, так сказать, общественно-политическим и литературно-художественным кредо писателя. Посмотрим, в чем же заключается это "кредо".
   "- Эй, ты, фигура! - крикнул толстый, белотелый господин, завидев в тумане высокого и тощего человека с жиденькой бородкой и с большим медным крестом на груди. - Поддай пару!"
   И далее:
   "Толстый господин погладил себя по багровым бедрам..."
   И т.д.
   Несколькими абзацами ниже:
   "Там сидел и бил себя по животу веником тощий человек с костистыми выступами на всем теле".
   И еще:
   "Никодим Егорыч был гол, как всякий голый человек..."
   Довольно!!
   Совершенно ясно, что ни о каком писательском лице, ни о какой социальной значимости не может быть и речи в произведении, где с откровенностью, стоящей на грани цинизма и порнографии, на протяжении шести-семи страниц убористого шрифта смакуются мотивы голого человеческого тела.
   А вот, например, рассказ "Неудача":
   "Илья Сергеевич Пеплов и жена его Клеопатра Петровна стояли у двери и жадно подслушивали... За дверью, в маленькой зале, происходило, по-видимому, объяснение в любви, объяснялись их дочь Наташенька и учитель уездного училища Щупкин".
   И т.д. (Курсив везде наш. - С.С.)
   Дальше, товарищи, ехать некуда!
   Учитель уездного училища, объясняющийся в любви некой Наташеньке, - это же шедевр мещанской пошлости и беззубого, обывательского злопыхательства!
   Кто этот объясняющийся в любви учитель? Частный случай, анекдот или же монументально обобщенный тип?
   Если это частный случай, то позвольте вас спросить, кому нужны такие частные случаи и для чего автору понадобилось притаскивать за волосы на страницы советской печати эту явно надуманную, лишенную плоти и крови фигуру выродившегося интеллигента, который занимается пошлейшим копанием в себе в стиле Достоевского?
   Если это монументальное обобщение, то тут мы вправе со всей определенностью заявить зарвавшемуся автору:
   - Руки прочь от советского учительства! Не вам, гражданин Чехов, показывать нам его!
   И потом, что это за Наташенька? Откуда вы выкопали эту девушку, проводящую все свое время в бесцельном флирте? Не бывает у нас таких девушек, гражданин Чехов!
   Кстати, одна характерная деталь: в конце рассказа отец и мать Наташеньки благословляют ее и уездного учителя (!) вместо образа портретом писателя Лажечникова (?).
   Очевидно, гражданин Чехов дальше середины XIX века в своих литературных ассоциациях не пошел. Стыдно, очень стыдно, господин Чехов, не знать, что самый популярный писатель у нас не Лажечников, а Гладков! И не мракобесом Лажечниковым, а Гладковым должны были благословлять молодых людей родители, если уж на то пошло!
   Но вот что самое характерное: у гражданина Чехова совершенно нет романов. Да это и понятно! Трудно себе представить, как бы рецензируемому автору, при полном отсутствии чувств исторической перспективы, при куцем, беспредметном, а-ля Зощенко, юморке, при совершенно определенном уклончике в "голую" порнографию, удалось создать большое полотно, в полном объеме отображающее нашу действительность, со всеми ее сложнейшими конфликтами, коллизиями, ситуациями, взаимоотношениями, сдвигами и перегибами.