Сюзанна Келлс
Последнее прощение

   Посвящается Майклу, Тодду и Джил


   Матфей и Марк, Лука и Иоанн!
   Они мое благословляют ложе.
   Четыре ангела вокруг моей постели,
   Четыре ангела вокруг моей главы:
   Один — чтобы смотреть,
   Один — чтобы молиться,
   А два — чтоб мою душу унести.
Томас Эйди

Пролог

   Корабль рассекал волну. Ветер выл в снастях, обрушивая потоки воды на предательски скользкую палубу, и подставлял сотрясающееся судно под очередной вал.
   — Капитан, мы этак, к чертям, без мачт останемся!
   Капитан пропустил мимо ушей слова кормчего.
   — Вы с ума сошли, капитан!
   Конечно, сошел! И гордился этим, смеялся над этим, радовался этому. Команда была озадачена: одни крестились, другие — протестанты — просто молились. Когда-то, еще до всех этих событий, капитан был поэтом, а все поэты немножко чокнутые.
   Через час он укоротил парус и пустил судно в дрейф, так что оно подпрыгивало и раскачивалось на волнах, пока он перебирался на корму. Сквозь пелену дождя и брызг он долго смотрел на низкий темный берег. Команда безмолвствовала, хотя каждый понимал, как трудно будет обойти низкий мрачный мыс. Все наблюдали за своим капитаном.
   Наконец он вернулся к кормчему. Теперь лицо у него было спокойнее и грустнее.
   — Обходим с наветренной стороны.
   — Но, капитан…
   Они проскользнули достаточно близко, так что можно было разглядеть железную корзину на верхушке шеста — маяк Ящерицы. Ящерица. Для кого-то это был последний представавший взорам кусочек английской земли, для многих и вообще последний увиденный перед тем, как Атлантика поглотит их корабли в своей пучине.
   Капитан прощался. Он все смотрел на Ящерицу, таявшую во мраке бури, и даже потом долго не отрывал взгляд, словно маяк мог вновь возникнуть среди волн.
   Он расставался с этой землей.
   Он расставался с ребенком, которого никогда не видел.
   Он расставался со своим состоянием, которое оставлял дочери и которым она, возможно, никогда не воспользуется.
   Он расставался с ней — всем родителям когда-то приходится покидать своих детей, но этого ребенка он бросил еще, не взяв на руки. И все богатство, предназначенное дочери, не могло уменьшить его позор. Он бросил ее, а теперь бросал всех, к кому прикоснулся и замарал этим прикосновением. Он направлялся туда, где, как себе обещал, начнет все сначала и сможет забыть тоску, от которой теперь бежал. Он брал с собой лишь одну вещь, напоминающую о его позоре, — золотую цепочку, висевшую на шее.
   Он был врагом одного короля и другом другого. Его называли самым красивым мужчиной в Европе, он и сейчас, несмотря на тюрьмы, и воины, приковывал к себе внимание.
   Он оглянулся в последний раз, и Англия скрылась из виду. Его дочь осталась там жить.

Часть первая
1643 год
Печать святого Матфея

Глава 1

   День, когда она впервые увидела Тоби Лэзендера, казался предвкушением счастья. Англия дремала от летнего зноя. Воздух пропах диким базиликом и майораном. Она сидела на берегу ручья — там, где рос фиолетовый вербейник.
   Она успокаивала себя тем, что была одна. И все-таки озиралась вокруг как зверек, учуявший опасность, и испытывала тревогу, потому что собиралась согрешить.
   Она была уверена, что одна здесь. Она взглянула налево на тропинку, ведущую к дому через изгородь Верхнего Луга, но не заметила ничего подозрительного. Потом посмотрела на гряду холмов по другую сторону ручья, однако ни среди мощных стволов буковых деревьев, ни ниже, на заливных лугах, ничто не шелохнулось. Земля принадлежала ей.
   Три года назад, когда ей было семнадцать и прошел всего год после смерти матери, этот грех представлялся ей невообразимо чудовищным. Возможно, это и есть тот самый таинственный грех против Святого Духа, настолько кощунственный, что в Библии не нашлось слов для его описания, и можно было сказать лишь одно: его нельзя простить. И все же она не устояла и совершила его. С тех пор еще трижды наступало лето, и привычка немного ослабила страх, но она по-прежнему сознавала, что грешит.
   Она сняла чепчик и аккуратно положила его в большую деревянную корзину, приготовленную для растущего в зарослях пруда ситника. Ее отец, человек состоятельный и хозяйственный, не прощал праздности. Святой Павел, говорил он, ставил шатры, и каждый христианин тоже должен заниматься каким-нибудь делом. С восьми лет она работала на маслодельне, а потом вызвалась ходить за ситником, из которого плели циновки и делали свечи. Вызвалась охотно, и на то была своя причина. Здесь, где ручей образовывал небольшой, но глубокий пруд, она могла побыть в одиночестве.
   Она вынула шпильки из волос и аккуратно сложила в корзинку, чтобы не потерялись. После этого снова осмотрелась. Все было тихо. Она была одна, будто на шестой день творения. Ее светло-золотистые волосы рассыпались по плечам.
   Она знала, что там, в вышине, ангел-летописец перелистывает массивный фолиант Книги жизни Овна. Отец впервые рассказал ей про ангела и про книгу, когда ей было шесть лет, название тогда показалось ей странным. Теперь она выяснила, что Овен — это Иисус, а Книга жизни — не что иное, как Книга смерти. Огромный том с большими медными застежками, толстыми кожаными рубчиками на корешке и широкими длинными страницами, заполненными записями о прегрешениях, совершенных людьми за всю историю Земли Господней. В поисках ее имени ангел водил пальцем по страницам и замирал, со смоченным чернилами пером.
   В Судный День, объяснял отец, Книгу жизни принесут Господу Богу. Все люди один за другим предстанут перед его грозным престолом, когда громкий голос будет перечислять их грехи. Она страшилась этого дня. Было жутко представлять себя на хрустальном полу у подножия трона из малахита и яшмы. Но страх и молитвы были бессильны отвратить ее от грехопадения.
   Легкий ветерок пошевелил прядь волос, сбил серебристую пену с бегущего ручейка, и снова все стихло. Было жарко. Воротничок ее черного холщового платья был туго застегнут, лиф прилипал к телу, плотные юбки стесняли движение. Воздух казался тяжелым от летнего зноя.
   Она сунула руки под юбки и развязала чулки под коленями. Снова настороженно огляделась вокруг, хотя не сомневалась, что рядом ни души. Отца, который уехал к адвокату в Дорчестер, ждали только к вечеру, брат отправился в деревню к викарию, а никто из слуг к ручью не наведывался. Она сдернула толстые чулки и положила в большие кожаные ботинки.
   Гудвайф Бэггерли, домоправительница отца, велела зря не болтаться у ручья: вдруг нагрянут солдаты. Однако они ни разу не появлялись. Год назад, в 1642 году, началась война, которая привела ее отца в несвойственное ему возбуждение. Он помогал вешать католического священника в старом, построенном еще римлянами амфитеатре Дорчестера. И это событие стало для Мэттью Слайза знамением Господним; говаривали, что правление пуритан теперь не за горами. Мэттью Слайз, как и его домочадцы и обитатели деревни, был пуританином. Каждую ночь он молился о поражении короля и победе парламента, и все же война напоминала далекую, гремевшую где-то за горизонтом грозу. Она почти не касалась усадьбы Уэрлаттон и деревни, по имени которой называлась усадьба.
   Она оглянулась. Коростель пролетел над лугом, над ручьем, над маками, лабазником и рутой. Ручей стремительно несся к зарослям высокого ситника. Она сняла накрахмаленный белый фартук и тщательно расстелила поверх корзинки. Пробираясь сквозь живую изгородь на Верхнем Лугу, она сорвала несколько красных цветков лихниса и положила их на край корзинки так, чтобы одежда не помяла нежные — с пятью лепестками — цветы.
   Она приблизилась к воде и замерла, прислушиваясь к ручью, к пчелам, трудившимся над клевером. Никаких других звуков в раскаленном тяжелом воздухе не раздавалось. Стоял великолепный летний день, день, когда наливались овес, ячмень, рожь, когда клонились к земле отяжелевшие ветки садов, день, когда марево обволакивало землю пьянящими запахами. Она присела на самом берегу пруда, где трава отступала перед галькой, уходившей под спокойную прозрачную воду. Отсюда ей были видны только ситник и макушки буков на далекой гряде.
   Вверх по ручью плеснулась рыба. Потом опять воцарилась тишина. Инстинкт подсказывал ей, что она одна, но она все-таки еще несколько секунд выжидала, стараясь унять громко стучавшее сердце. Затем быстрым движением потянула нижнюю юбку и тяжелое черное платье, сняла их через голову, и солнцу предстало ее белое обнаженное тело.
   Она двигалась быстро, низко пригибаясь, пока ее не скрыла холодная чистая вода.
   В середине пруда, на глубине, у нее дух захватило от восторга. Позволив течению увлечь себя, она каждой частичкой тела ощущала свежесть и чистоту.
   Глаза ее были закрыты, солнце пригревало веки и сквозь них казалось розовым — на несколько мгновений она вообразила себя в раю. Потом она ступила на гальку, согнув колени, так что над водой оставалась только голова и открыла глаза, вглядываясь, нет ли какой опасности! Такое блаженство, как купание в ручье, она могла доставлять себе лишь тайком, ибо знала, что это грешно.
   Она обнаружила, что может держаться на воде, неуклюже взмахивая руками. Постепенно быстрое течение относило ее в безопасную заводь устья. Это был ее грех, ее наслаждение, ее позор. Перо ангела опять заскрипело по страницам великой небесной книги.
   Три года назад это была отчаянная выходка, вызов, брошенный ребенком Господу. Прежнее ощущение не исчезло и теперь, только добавилось кое-что еще. Она не могла вообразить себе ничего другого, что могло бы привести отца в большую ярость, чем ее нагота. Раздеваясь, она словно бы выражала свой протест против Мэттью Слайза, хотя и осознавала бессмысленность своего сопротивления, потому что он все равно одержит победу. Ей было двадцать, до двадцать первого дня рождения оставалось каких-то три месяца, и она знала, что отец наконец-то задумался о ее будущем. Она видела, что он внимательно наблюдает за ней со смешанным чувством злобы и отвращения. Не будет больше этих дней, когда она словно лоснящаяся выдра, соскальзывала в пруд. Она слишком долго оставалась незамужней, года на три-четыре дольше, чем надо бы, и вот теперь Мэттью Слайз всерьез задумался о ее будущем. Она пыталась любить своего отца, но тот вел себя так, что это было нелегко.
   Она стояла на мелководье в пруду, вода струилась вокруг нее, отчего волосы холодили спину. Она смахнула капли с груди, с тонкой талии и кожей ощутила солнечное тепло. Она подняла руки и потянулась всем телом, ощущая радость свободы, тепло и ласково струящуюся воду.
   Прыгнула рыба. Потом еще и еще раз. И она догадалась, что это не рыба. Уж слишком ритмично повторялись всплески. Ее охватило смятение. Она поспешно вскарабкалась на берег, второпях натянула нижние юбки и платье. Грубая жесткая материя скрыла ее бедра и ноги. Сердце отчаянно колотилось.
   Снова раздался всплеск, на сей раз совсем рядом, но вид у нее был уже вполне пристойный. Она вытащила мокрые волосы из-под воротника, присела и взяла чулки.
   — Дриада, гамадриада или нимфа?
   Со стороны ручья донесся голос, полный сдерживаемого смеха.
   Она ничего не ответила. Только дрожала от страха, да и мокрые волосы мешали смотреть.
   — Вы, наверное, нимфа, дух ручья?
   Она откинула волосы и увидела смеющегося молодого человека с непокорными темно-рыжими кудрями. Он стоял посреди ручья, как-то странно подавшись вперед, так что руки до локтя оказались под водой. Белая рубашка была расстегнута и заправлена в насквозь промокшие черные бриджи. Черное и белое — цвета строгого пуританского одеяния, но ей не верилось, что молодой человек — пуританин. Может быть, виной тому слишком изящная холщовая рубашка или элегантный черный атлас, проглядывавший в разрезе бриджей, а может быть, и само лицо. Она решила, что именно лицо. Жизнерадостное, смеющееся, открытое. Она бы должна была переполошиться, но почувствовала, что ее настроение само собой улучшается. С напускной строгостью она спросила вторгшегося в их владения незнакомца:
   — Что вы здесь делаете?
   — Ворую у Слайза рыбу. А вы?
   Он до того весело признался в воровстве, что девушка невольно улыбнулась. Ей нравилось его лицо, на котором играли причудливые блики солнца, отраженные от волнистой поверхности воды. Она заметила также, что у него нет ни сети, ни удочки.
   — Едва ли вы рыболов!
   — Так что же, я, по-вашему, обманщик? — откликнулся он. — Мы, Лэзендеры, не лжем. По крайней мере, не слишком.
   Так он Лэзендер! Это вполне отвечало духу того укромного уголка, где она бросала вызов отцу. Сэр Джордж Лэзендер был членом парламента от северных областей графства, крупным землевладельцем, рыцарем и человеком, о котором ее отец был не слишком высокого мнения. Сэр Джордж Лэзендер поддерживал парламент в войне с королем, но Мэттью Слайз считал, что делал он это весьма неохотно и вел себя в великой битве чересчур осмотрительно. Ходили даже слухи, что сэр Джордж сохранил епископов в протестантской церкви и во время службы разрешал прибегать к «Книге общей молитвы», а то и другое было в глазах Мэттью Слайза происками папистского дьявола.
   Рыжеволосый молодой человек, стоя в ручье, неуклюже поклонился:
   — Тоби Лэзендер, очаровательная нимфа. Наследник замка Лэзен и похититель рыбы.
   — Что-то не верится, что вы таскаете рыбу.
   Она сидела, обхватив руками колени.
   — И все-таки ворую!
   В подтверждение Тоби перекинул со спины сумку и продемонстрировал с полдюжины форелей. Однако никакого рыболовного снаряжения у него не было. Она недоверчиво спросила:
   — Ну и как же?
   Растянувшись на траве в нескольких футах от нее, Лэзендер объяснил, как ловить рыбу голыми руками. Это, говорил он, дело долгое. Прежде всего, следует по локоть погрузить руки в ручей и выждать, чтобы они охладились до температуры воды. Потом надо очень медленно, не вынимая рук из воды, двигаться вверх по ручью. Ведь форель очень ленива, лежит себе в зарослях камышей и лишь чуть пошевеливается, чтобы ее не снесло течением. Задача в том, чтобы, бесшумно двигаясь, забраться в заросли и, растопырив пальцы, угадать присутствие рыбы. Он ухмыльнулся.
   — Сначала вы не почувствуете рыбину. Просто какое-то давление.
   — Давление?
   Он кивнул:
   — Ну да. Оно просто есть. Вода, что ли, более плотная.
   — А дальше?
   — Делаете как бы поглаживающие движения.
   Он показал ей, как шевелить пальцами туда-сюда, подбираясь к тому месту, где ощущается странное давление. До тех пор, пока не коснешься рыбьего брюха. А так как пальцы остыли до температуры воды, и шевелил он ими плавно, медленно, рыба не подозревала подвоха. Он рассказал, как нужно поглаживать. Очень нежно, движениями к хвосту. Пока под рукой не прояснится весь контур. И тогда резкий бросок. Главное — выхватить рыбу из камышей прежде, чем она успеет ускользнуть, и швырнуть ее на берег.
   — А дальше ее нужно оглушить.
   Она улыбнулась:
   — Это все, правда?
   Он кивнул:
   — Клянусь честью. Вы здесь плавали?
   — Нет, — солгала она.
   Ноги у него были босые, бриджи закатаны.
   — Я отвернусь, — сказал он, — пока вы кончите одеваться.
   Ее пронзил страх.
   — Вы не должны были здесь появляться.
   — Не говорите никому, и я здесь больше не появлюсь.
   Она огляделась: на нее действительно никто не смотрел.
   Она надела чулки, туфли, фартук, зашнуровала платье.
   С Тоби было весело. Она его нисколько не боялась. И с ним так легко разговаривать. Поскольку отец уехал, можно было не торопиться, и они проболтали до вечера. Лежа на животе, он рассказывал, как беспокоит его война и что ему хотелось бы сражаться на стороне короля, а не на стороне своего отца. У нее пробежали мурашки, когда он толковал о своей симпатии к роялистам. Тоби слегка подтрунивал над ней, но одновременно и словно печалился: «Уж вы-то, конечно, не поддерживаете короля?»
   Она взглянула на него. Сердце громко стучало. Она растерянно улыбнулась в ответ: «Кто знает».
   Ради тебя, говорила она глазами, я могу изменить даже те убеждения, в которых меня воспитывали.
   Эта девушка была пуританкой, тщательно охраняемой от внешнего мира, которой никогда не разрешалось уходить от дома дальше, чем на четыре мили. Ее воспитывали в соответствии с суровыми религиозными нормами. И если отец настоял, чтобы она выучилась грамоте, то для того лишь, чтобы найти в Святом Писании путь к спасению. А вообще-то она была невежественна, ее намеренно вырастили такой, ведь пуритане страшились знаний о мире и их притягательной силы. Тем не менее, даже Мэттью Слайз при всей своей одержимости не сумел всецело заполнить собой воображение дочери. Он мог молиться за нее, бить ее, наказывать, но не мог, как ни пытался, убить в ней потребность мечтать.
   Позже она назовет это любовью с первого взгляда.
   Так оно и было, если ее любовь — это жажда лучше узнать Тоби Лэзендера, всегда быть рядом с необычным молодым человеком, который умел и развеселить ее, и давал возможность почувствовать себя необыкновенной. Всю свою жизнь она прожила взаперти, и в результате внешний мир грезился ей загадочным, но веселым и счастливым. И вот теперь вдруг явился посланец оттуда, явился и принес с собой счастье, и она влюбилась в него прямо там у ручья.
   Он еще никогда не видел такой красивой девушки. Кожа у нее была бледная и чистая, глаза голубые, над большим ртом прямой нос. Когда волосы подсохли, они стали похожи на золотые нити. Тоби почувствовал, что она умеет настоять на своем. Но на вопрос, можно ли ему прийти снова, он услышал печальное:
   — Отец не разрешит.
   — Разве мне нужно его разрешение?
   — Вы ловите его рыбу, — сказала она.
   Потрясенный, он посмотрел на нее:
   — Так вы дочь Слайза?
   Она кивнула.
   Тоби расхохотался:
   — Ну и ну, ваша матушка, должно быть, была ангелом!
   Если бы так, но нет. Марта Слайз была толстой, мстительной и грубой.
   — Как вас зовут?
   С грустью она посмотрела на него. Свое имя она ненавидела и не хотела, чтобы он произносил его. Она решила, что разочарует его своим уродливым именем и, подумав так, тут же решила, что это напрасный страх; едва ли ей позволят снова встретиться с ним. Значит, и до ее имени ему просто не будет никакого дела.
   — Так как же? — настаивал Тоби. Она пожала плечами:
   — Неважно.
   — Нет, важно, — воскликнул он. — Важнее, чем небо, чем звезды, чем райское блаженство, чем сегодняшний обед! Скажите же мне, наконец!
   Она рассмеялась над его горячностью.
   — Вам и в самом деле незачем это знать.
   — Еще как нужно! Иначе мне самому придется придумать для вас имя.
   Она улыбалась, глядя на ручей. И опять нахлынуло смятение. А вдруг он изобретет что-нибудь еще более несуразное? Произнося свое имя, она в смущении потупила взор.
   — Меня зовут Доркас.
   Она замерла в ожидании насмешки, но он молчал, и она с вызовом повторила:
   — Доркас Слайз.
   Тоби задумчиво покачал головой.
   — Полагаю, мне надо придумать вам другое имя. Этого и следовало ожидать.
   Молодой человек наклонился к корзине для ситника, взял розово-красный цветок лихниса и медленно повертел перед глазами, разглядывая его.
   — Я буду звать вас Кэмпион, что значит лихнис.
   Имя сразу же понравилось девушке, будто она только и ждала, чтобы ее так нарекли. Кэмпион. Снова и снова она мысленно повторяла: «Кэмпион». Она наслаждалась этим словом, пробовала на вкус, понимая вместе с тем, что это несбыточная мечта.
   — И все-таки Доркас Слайз.
   Уверенным, непоколебимым тоном он возразил:
   — Вы Кэмпион. Отныне и навсегда.
   Он поднес цветок к лицу, глядя на нее сквозь лепестки, потом поцеловал его и подал ей.
   — Кто вы?
   Она потянулась за цветком. Сердце у нее билось так же учащенно, как перед греховным купанием. Дрожащими пальцами девушка взяла стебелек.
   — Кэмпион, — едва слышно отозвалась она.
   В тот миг ей показалось, будто во всем мире нет никого, кроме нее, Тоби и этого хрупкого прекрасного цветка. Он посмотрел на нее и тихо проговорил:
   — Я буду здесь завтра днем.
   И снова подступила безысходность.
   — Я не смогу.
   Ситник срезали только раз в неделю, и другого предлога отправиться к ручью не было. Да и теперь надо спешить. Тоби выжидательно смотрел на нее.
   — Когда вы здесь будете?
   — На следующей неделе.
   Тоби вздохнул:
   — А я буду в Лондоне.
   — В Лондоне?
   — Отец отправляет меня поупражняться в юриспруденции. Не слишком усердно, говорит он, лишь настолько, чтобы избавиться от услуг адвокатов. — Он глянул на небо, прикидывая время. — Я бы лучше пошел сражаться. Это — правда.
   Ему было двадцать четыре, а воевали и те, что гораздо моложе.
   Он сел.
   — Скучно здесь будет, если пуритане придут к власти.
   Она кивнула. Она-то знала, пуритане уже управляли ее жизнью. Она повыше подколола волосы.
   — В воскресенье я буду в церкви.
   Он посмотрел на нее.
   — Притворюсь пуританином.
   Он состроил мрачную гримасу, и она расхохоталась.
   Время было расставаться. Он должен был идти в соседнюю деревню, где как раз сейчас подковывали купленную им лошадь. Обратный путь в замок Лэзен был неблизкий, но теперь, в предвкушении назначенной встречи дорога пролетит незаметно.
   — До воскресенья, Кэмпион.
   Она кивнула. Даже разговаривать с ним было грешно, так, по крайней мере, сказал бы отец, но и противиться искушению не было сил. Такова уж была ее любовь, романтическая, но безнадежная, беспомощная. Потому что она была дочерью своего отца, полностью в его власти, и звали ее Доркас Слайз.
   Хотя теперь ей очень хотелось бы стать Кэмпион.
   Тоби нарезал для нее ситник, превратив однообразное занятие в игру, и ушел. Она смотрела, как он шагал на север вдоль ручья, и мечтала идти рядом с ним. Куда угодно, только подальше от Уэрлаттона.
   Она несла домой ситник, укрыв фартуком, цветы лихниса, а ее брат Эбенизер, весь день, тайно следивший за ней, притаившись в тени огромных буков, прихрамывая, спешил к дороге на Дорчестер, чтобы перехватить отца.
   Ее звали Доркас, а ей хотелось бы зваться Кэмпион.

Глава 2

   Спину Доркас ожег кожаный ремень.
   Тень Мэттью Слайза на стене в ее спальне уродливо расползлась. Он принес к ней в комнату свечи, расстегнул ремень. На его массивном лице запечатлелось бремя гнева Господня.
   — Блудница! — Его рука, взмахнув кожаным ремнем, снова опустилась. Гудвайф Бэггерли, вцепившись в волосы Кэмпион, тащила ее по кровати, чтобы Мэттью Слайзу было сподручнее пороть.
   — Потаскуха!
   Он был крупным человеком, крупнее всех своих работников, и сейчас на него накатывало бешенство. Его дочь купается нагой в ручье! Нагой! А потом шепчется с каким-то шалопаем.
   — Кто это был?
   — Не знаю! — Ее голос прерывался рыданиями.
   — Кто?
   — Не знаю!
   — Врешь!
   Снова опустился ремень, заставив ее взвизгнуть от боли. Приступ гнева полностью завладел им. Он порол ее, твердя, что она грешница. Ярость распирала его. Концом ремня он задевал за стены и потолок и продолжал экзекуцию, пока ее визги не превратились в безнадежные всхлипывания. Сама же она свернулась клубочком возле подушек. На запястье, там, где прошелся ремень, проступила кровь. Гудвайф Бэггерли, чьи руки по-прежнему были запущены в волосы Кэмпион, выразительно посмотрела на хозяина:
   — Еще, сэр?
   Мэттью Слайз жадно хватал воздух. Его короткие черные волосы растрепались, красное лицо было перекошено еще не перебродившей яростью.
   — Блудница! Потаскуха! Бесстыдница!
   Боль была ужасна. Спина покрылась синяками и кровоподтеками, кожаный ремень оставил следы на ногах, животе и руках. Не было сил произнести хоть слово, и она едва слышала слова отца.
   Однако эта заторможенность только распаляла его. Ремень рассек воздух и полоснул ее по бедрам. Она вскрикнула. Черное платье едва ли смягчало силу ударов. Мэттью Слайз хрипел. Ему было пятьдесят четыре года, но для своих лет он был по-прежнему необыкновенно силен.
   — Голая! Женщины принесли грех в этот мир, а грех женщины — ее нагота. Это христианский дом! — Он выкрикнул последние слова, сопроводив их взмахом ремня. — Это христианский дом!
   За окном прокричала сова. От ночного ветра колыхались занавески, трепетало пламя свечи, заставляя дрожать огромную тень на стене.
   Мэттью Слайза трясло, но гнев его иссякал. Он подпоясался ремнем и застегнул пряжку, поранив ею руку, но даже не заметил этого. Только приказал Гудвайф:
   — Пусть спустится, когда приведет себя в порядок.
   — Слушаюсь, сэр.
   Это была не первая порка в жизни девушки — она уже и со счета сбилась, сколько раз отец изливал на нее гнев Господа при помощи своей правой руки. Она всхлипывала, уже не чувствуя ничего, кроме боли. Гудвайф Бэггерли шлепнула ее по щеке:
   — Вставай!
   Элизабет Бэггерли, которую Мэттью Слайз после смерти своей жены удостоил чести именоваться Гудвайф, то есть «хозяйка дома», была сварливой, низенького роста толстухой с маленькими красными глазками и грубыми чертами лица. Она управляла слугами и посвятила жизнь искоренению пыли и грязи, точно так же, как ее хозяин искоренению греха. Слуги работали в Уэрлаттоне, понукаемые ее пронзительным, неприятным голосом. Помимо прочего Мэттью Слайз вверил ее попечению дочь.