Кортес Родриго. Часовщик

 
   Обратная волна — от Асунсьона к редукциям — покатилась не сразу, но когда покатилась, Амир понял, что главное сделано. Обрастающая воинами в каждом поселке армия сметала на своем пути все, что носило на себе даже запах Ордена. Однако главный смутьян всей компании — Амир — ехал в обозе.
   Нет, он вовсе не был трусом, но война как-то сразу определила в нем чужака и нещадно выталкивала из своего тела всякий раз, когда он пытался взять в руки мушкет. И потому он делал то, что умел более всего: резал, зашивал, смазывал и пичкал. А когда они вошли в первую редукцию, работы стало так много, что Амир спал от силы по два часа в сутки.
   Его восемнадцать негров, уже выучившие до полусотни арагонских и арабских, большей частью матерных, слов, помогали неплохо. Таскали раненых, держали за руки и ноги оперируемых без опия пациентов, мыли, стирали, хоронили, добывали еду, и, в отличие от своего хозяина, похоже, даже бывали счастливы. Амир же поглядывал на мир вокруг, и он ему нравился все меньше и меньше.
   Мятежники делали то, ради чего все, собственно, и затевалось. Крещеных индейцев тут же делили, строили в колонны и уводили в неизвестность, монахов развешивали на деревьях, мастерские растаскивались, а отпечатанные в типографиях редукций тиражи книг просто поджигались. Как и все, что нельзя было унести.
   Это было совсем не то, чего хотел Амир.
   А потом его как врача пригласили на «испытание» высокопоставленного монаха.
   — А откуда эти… детеныши… в отдельном загоне? — поинтересовался уже приготовивший раскаленное железо сержант.
   — В горах взяли, — испуганно вращая глазами, ответил монах. — У людоедов.
   — Так их вам людоеды и отдали! — не поверил сержант и на пробу ткнул малиновым стальным прутом каплуна в брюхо.
   — Клянусь! — заверещал монах. — Мы с мамелюками вместе вошли! У кого хочешь спроси!
   Амир стоял, слушал о том, как монахи вкупе с мамелюками расстреливали родителей, чтобы забрать их детей, а перед глазами стоял тот вечер в горах, когда он зачитывал родичам указ об изгнании. Тогда Церковь пыталась отобрать детей у морисков.
   Он посмотрел на дымящийся раскаленный прут, затем на рыдающего монаха и понял, что жалости нет. Наверное, впервые.
 
   Едва весть о приближающейся армии достигла редукции, Херонимо тут же собрал совет.
   — Армия движется большая, оружия много, объединились все. Какие предложения?
   Монахи молчали.
   — Надо вооружать индейцев, — первым нарушил тишину Бруно.
   Монахи криво заулыбались.
   — Есть мнение, что индейцы повернут оружие против нас, — ядовито прояснил ситуацию Херонимо.
   — Исключено, — оборвал его Бруно. — Чем больше бьешь по заготовке, тем она краснее и послушней.
   Монахи рассмеялись.
   — Есть еще две трудности, — поднял руку, призывая к тишине, Херонимо, — Корона запретила давать оружие туземцам…
   — Ерунда… — отреагировал кто-то из старших монахов.
   — И вторая трудность, — завершил Херонимо, — у нас нет лишнего оружия, только у конвоя.
   Бруно пожал плечами.
   — У вас же есть порох. Я видел.
   — А из чего стрелять?
   Бруно невольно поежился. Ни один мушкет, который он видел, не был сложнее часов.
   — Сделаем, — вздохнул он. — За это не переживайте. Для нас сейчас главное — объяснить туземцам, что ждет их в случае проигрыша. Красочно объяснить. В лицах.
 
   Когда Томазо сошел на берег, Сан-Паулу был наполовину пуст. Он оглядел поросший непривычно высокими деревьями берег и, порасспросив немногих встречающих, двинулся в центр города.
   — Я Томазо Хирон, — представился он приоткрывшему дверь настороженному мужчине, судя по сводкам, давнему агенту Ордена.
   Дверь мгновенно распахнулась, однако, едва Томазо вошел, в его горло уперся кинжал второго агента.
   — А у нас уже есть один Хирон, — улыбнулся хозяин дома.
   — Я знаю, — с задранным подбородком выдохнул Томазо. — Только я — настоящий. Хочешь убедиться?
   — Неплохо бы… — рассмеялся хозяин.
   — Ладно.
   В следующий миг Томазо вышел из-под удара, а на счет «три» оба лежали на полу в самых неудобных позах.
   — Убедил?
   — Тебя где так натаскали, брат? — охнул хозяин дома. — Отпусти… больно.
   Томазо отпустил обоих и прошел по комнатам.
   — Пусто?
   — Пусто… — выдохнул все еще охающий хозяин.
   — Тогда слушайте. Папа в плену. Подписывает бумаги. Это самые последние новости из Европы. А что у вас?
   Оторопевший хозяин еще раз охнул — теперь от ужаса.
   — Папа в плену — это плохо.
   — Так что у вас?
   — У нас очередная война против редукций, — подошел хозяин дома.
   — Комунерос… — понимающе кивнул Томазо.
   Борьба общин и цехов против Церкви и Короны в защиту вольностей, начавшись в Кастилии, перекинулась и сюда. Но если в Кастилии их достаточно быстро разгромили, здесь, на краю света, комунерос до сих пор были грозной силой.
   — Да, комунерос, — подтвердил агент, — но все решат не они, все решат голландцы. Вот кто сейчас — главная беда.
   — А что они могут? — заинтересовался Томазо.
   Он знал, что военный флот у голландцев сильный, но чтобы всерьез угрожать Южному материку, флота недостаточно.
   — Голландцы напирают на закон.
   — И как?
   — Они утверждают, что это они, пусть и под флагом кастильской Короны, открыли и освоили этот материк.
   — Весь?! — поразился такой наглости Томазо.
   — Почти весь, — кивнул хозяин дома. — И вот в чем беда: у них есть документы. Акты с именами голландских пиратов и капитанов… все честь по чести.
   Томазо сокрушенно покачал головой, а потом вдруг подумал, что, случись Южной Европе проиграть, голландцы вполне могут отхватить южную часть Нового Света. А к тому шло.
   — А все-таки что там с редукциями? — напомнил Томазо.
   — Уже четыре пали… рабов вывели, остальное сожгли.
   — Ч-черт! — не выдержал Томазо.
   Он никогда не занимался редукциями, но проигрывать не любил.
   — Но хуже всего, что сейчас их некому остановить, — добавил хозяин дома. — Если так дело пойдет, нашим владениям в Парагвае и Бразилии конец. И тогда голландцы будут здесь как дома.
 
   В этот день Гаспар, впрочем, как и еще несколько нанятых с полгода назад «практиков», получил последнее предупреждение.
   — Если мы не создадим свою версию календаря, ее создадут англичане, — прямо сказал отец Клод. — Или голландцы… или еще кто.
   — Я понимаю, — угрюмо кивнул Гаспар.
   — Нет, ты не понимаешь, — сварливо возразил отец Клод. — Если единый христианский календарь первыми сделают они, Риму в истории Церкви выделят место на задворках — там же, где сейчас торчат Александрия и Византия.
   Гаспар потупился. Сейчас, когда Австриец методично диктовал Папе свои условия, к тому все и шло.
   — Думай, Гаспар, думай, — похлопал его по плечу ведущий историк Ватикана. — А то вместе в ссылку на Канары отправимся.
 
   Бруно видел, чего более опасаются монахи: разреши индейцу убить белого, и завтра он это сделает уже по своей воле. Но вот как раз на это Бруно было решительно наплевать. Он уже видел: все эти идущие на них войной землячества поселенцев — всего лишь примитивные устройства с претензией на власть, на деле годные разве что в переплавку. То, что создавал он, было на порядок сложнее и, в отличие от коммун, имело будущее.
   Поэтому он первым делом вырезал из стены индейского навеса кусок бамбука, замазал один конец глиной, набил его порохом, сунул в ствол камешек и со всеми предосторожностями произвел первый выстрел. Бамбук треснул, но выдержал. Бруно рассмеялся, взял испытанный образец и отнес его к Херонимо.
   — Нарубите бамбука, обтяните его бычьей кожей для верности, и у вас будет ружье на один выстрел.
   Монах обмер. Легкость обрезков бамбука позволяла индейцу носить за плечом два-три десятка готовых к выстрелу одноразовых мушкетов. Но главное, их не надо будет перезаряжать! Это давало колоссальное преимущество в бою.
   — Думаю, тренировки в стрельбе нужно начать немедленно и во всех редукциях, — остановился в дверях Бруно.
   — Только так… — прошептал потрясенный монах.
   Едва начались тренировки в стрельбе, Бруно заткнул уши кусочками жеваной коры и углубился в мысли. Этот Кампанелла неплохо начал, но утонул в деталях вроде обычая раздевать горожан перед тем, как назначить, кому с кем спариться. А потому главной идеи истинного автора Кампанелла то ли не понял, то ли не принял, хотя и был к ней: очень близко.
   — Я могу повлиять на движение планет, — тихо проговорил Бруно, наслаждаясь возникающим в голове гудением голоса. — А потому я могу изменить мир.
   Малoe имеет власть над большим, — в этом и было главное открытие Бруно. Так пылинка опия заставляет видеть цветные сны, так укус мелкой парагвайской мошки заставляет человека раздуться и покраснеть, и — он снова вернулся к этому сравнению — так маленький плевочек из тела мужчины порождает в женщине новую жизнь. И он уже догадывался, как стать этим плевочком во Вселенную.
   Олаф рассказывал ему о резонансе. И Бруно уже имел власть заставить всех индейцев во всех редукциях материка топнуть правой ногой ровно в шесть утра. И земля наверняка лопнет. Но Бруно этого не хотел.
   Олаф показывал и такое удивительное явление, как прилипание шерстинок к натертой янтарной палочке — на расстоянии! И Бруно вполне мог заставить всех индейцев всех редукций натирать палочки из засохшей смолы до тех пор, пока сюда в Парагвай не притянется вся шерсть со всего мира. Но не это ему было необходимо.
   Бруно хотел закончить доводку Вселенских курантов, так и не законченную Господом Богом. И для этого было необходимо сделать самую малость: ковкой и разогревом изменить мир вокруг себя. Потому что, как только он это сделает, сработает обратная связь, и жестко соединенные с судьбой Земли планеты сдвинутся со своих орбит, и мир станет на волосок ближе к идеалу.
   Первый этап он выполнил превосходно: сотни тысяч индейцев многих десятков редукций уже были шестеренками — с одинаковым шагом зуба и одинаковым размером. В том, что они со временем притрутся к своему новому положению, часовщик был уверен как никто.
 
   Когда войска подошли к той, самой первой увиденной Амиром редукции, он встал со своим обозом на холме, а потому видел все. Вот только предупредить о том, что святые отцы странным образом изменили тактику обороны, не успел никого. Комунерос, как всегда, с устрашающими криками кинулись рубить ворота, и впервые ворота легко подались и распахнулись.
   На той стороне забора, прямо против ворот, стояли индейцы — каждый с чем-то вроде обтянутого кожей посоха в руках и двумя-тремя десятками таких же «посохов» за спиной.
   — А-ла-ла-ла-ла! — первыми кинулись на них мамелюки.
   Посохи пыхнули синими пороховыми дымами, и первая шеренга мамелюков со стонами повалилась наземь. Стоящие по сторонам от Амира негры ахнули, а он непонимающе раскрыл рот. Ничего подобного он еще не видел. И тогда индейцы отбросили использованное оружие, достали из-за спин точно такие же «посохи» и, ничего не перезаряжая, ткнули фитилями в прорези. И первые ряды снова повалились, а мамелюки в нерешительности остановили атаку. И лишь когда индейцы сделали третий залп, мамелюки дрогнули и побежали.
   Амир вытер мокрый лоб. Он уже понимал, сколько работы предстоит ему этой ночью. Однако индейцы, вместо того чтобы закрыться изнутри, впервые за всю историю редукций двинулись вперед — прямо на растерянных, ничего не понимающих комунерос. Индейцев было так много и они стреляли так быстро, что вся масса войска дрогнула и, бренча так и не использованным оружием, бросилась отступать — по той же самой дороге, по которой и пришла.
 
   Вместо того чтобы — строго по заданию — уйти в лес и выстраивать для Папы столь полюбившееся ему идеальное общество, Томазо метался по побережью, словно пес, которому прижгли под хвостом. Здесь творилось черт знает что! И каждый день он видел, что Орден просто не успевает ничего ни выяснить, ни предпринять.
   Голландский флот занимал один порт за другим, а наемные войска голландских купцов беззастенчиво уничтожали сахарные заводы, лишая католический мир главного — средств к продолжению войны. Армада Вест-Индской компании в полсотни судов числом бороздила океан, перехватывая суда Ордена и осаждая прибрежные крепости. Хуже того, евангелисты начали налаживать контакты с индейскими вождями, беззастенчиво признавая касиков ³⁸ равной себе стороной! Это меняло все основы войны.
   Как рассказал агент, дело было настолько плохо, что португальскому королю пришлось вложить в Коммерческую Бразильскую Компанию ³⁹ все деньги, изъятые Инквизицией у разного рода еретиков. Только так удалось построить флот в шестьдесят судов, способный противостоять врагу. Однако пока все двигалось к поражению.
 
   А потом из леса принесли довольно странную весть. Как утверждал очевидец, редукции стоят, как стояли, а вооруженные огнестрельным оружием до зубов индейцы гоняют комунерос буквально по всем лесам.
   — Ну-ка, повтори, — попросил Томазо очевидца, — кто кого гоняет?
   — Краснокожие — наших, — сердито буркнул тот.
   — Но откуда у них столько оружия?! — вскипел Томазо.
   Уж он-то знал, что в редукциях держат мушкеты только для охраны!
   — Я не знаю, сеньор, — отодвинулся на всякий случай очевидец, — но дыры их ружья оставляют в груди человека — ого-го! С кулак!
   И когда стали поговаривать, что огромная индейская армия под руководством святых отцов Ордена движется в столицу Парагвая, Томазо понял, что пора выезжать в Асунсьон.
 
   Бруно следил за становлением нового механизма с ревнивым вниманием. Индейцы, оставившие в редукциях только нелюбимых жен да тягостную работу на монахов, были счастливы и смерти почти не боялись. В считанные недели они составили собой идеальный механизм для сколь угодно долгой войны. Их отряды входили в города и первым делом сжигали евангелистские молельные дома и мечети, охотно помогали братьям расправиться с чужими священниками и старейшинами общин, и наступил миг, когда совет редукций постановил двигаться на Асунсьон.
   — С комунерос нужно покончить раз и навсегда, — мгновенно согласились братья.
   — Материк должен быть католическим — весь.
   — И еще редукции… нам нужны новые редукции.
   Они уже думали о будущем, и в проекте государство Ордена расстилалось от океана до океана. И Бруно слушал, поглядывал на карту и признавал, что это вполне реально. Собственно, уже теперь он мог унифицировать по единому образцу и чилийские редукции, и бразильские. Ну а регулярное поступление свежего материала в виде детей из кочевых племен позволяло вообще не думать о боевых потерях.
   — Пожалуй, с этими солдатиками можно и Индию у англичан отобрать, и Месопотамию… — как-то мечтательно отметил брат Херонимо. — А там и Турцию подмять, и Кавказ.
   Бруно согласился. Ему уже рассказали, что и в Турции, и в Месопотамии, — стоит отъехать от города на два дня пути, — живут, по сути, те же дикари-земледельцы, что и здесь. Крести в правильной вере, огораживай частоколом или глинобитной стеной — и готова редукция! А как только Бруно прогонит их всех через общие обеды за общими столами и назначение выбранных святыми отцами жен, с ними вполне можно будет и брать в обучение чужих детей, и даже штурмовать столицы.
   Вселенские куранты, в котором каждому народу будет определено свое место, в едином на всю планету механизме уже проглядывались.
   Уже перед самым Асунсьоном индейцы нанесли по армии комунерос такой сокрушительный удар, что обоз оторвался от войск, и Амир со своими неграми был вынужден уходить прямо в лес.
   — Быстрее! — орал он. — Еще быстрее!
   И нагруженные медицинским скарбом и четырьмя ранеными офицерами рабы прибавляли ходу. Однако оторваться от индейцев не удавалось. Знающие лес как свои пять пальцев, привычные к здешнему климату и укусам парагвайской мошкары, бесстрашные, как дети, а теперь еще и с настоящим оружием в руках, индейцы могли дать фору любому белому или черному чужаку.
   А когда через несколько часов улюлюканье сзади как по команде прекратилось и Амир огляделся, присел на огромный поваленный ствол и с ужасом признал, что понятия не имеет, как отсюда выбираться.
   — Амир, — тронул его за рукав Ахумба, тот самый паренек, которому он когда-то вправил плечо, — смотри, индейцы.
   — Где? — подскочил Амир.
   Он ничего не видел.
   — Вон там… — показал пальцем Ахумба, — прямо на тебя смотрит.
   Амир проследил за направлением пальца и обмер. Из кустов на него смотрело разукрашенное красной и черной глиной лицо.
   — Людоеды…
   Теперь было понятно, почему крещеные индейцы прекратили преследование. И Амир понятия не имел, в чьи руки лучше попасть.
   — Амир, — ткнул он себя кулаком в грудь.
   Людоед молчал и смотрел.
   И тогда Амир, почти ни на что не надеясь, снял пояс вместе с хорошим марокканским кинжалом, показал, как замечательно он выходит из ножен, и легко, аккуратно бросил все это вперед.
   — Бери. Это тебе. Подарок.
   И вот тогда из леса начали выходить все. Они просто раздвигали ветки, и серые от ужаса негры, и зеленый, наверное, от еще большего ужаса Амир видели, что окружены так плотно, как бывает окружена рыба, попавшая в сеть.
 
   Томазо торопился, но за армией индейцев не поспевал. Когда он входил в очередной поселок, там все уже было сделано — ни еретических евангелистских священников, ни старейшин землячеств. А когда он все-таки нагнал один из отрядов, то понял, что Орден победил.
   Решительные, бодрые, веселые туземцы двигались по разбитой и грязной от вечных проливных дождей дороге под звуки флейт и барабанов с такой энергией, с такой внутренней силой, что сразу становилось ясно, кто здесь хозяин.
   — Эй, брат! — окликнул Томазо едущего на муле монаха. — Какая редукция?
   — Санта-Анна…
   Томазо удивился. Он неплохо изучил карту, а потому знал: Санта-Анна отсюда черт знает где!
   — И как долго сюда шли? — поинтересовался он.
   Монах рассмеялся:
   — Две недели, брат! Думаю, до Сальвадора месяцев за восемь дойдем!
   Томазо сглотнул. Такой скорости не могла достигнуть ни одна армия Европы ни в одной известной ему военной операции.
   Он хорошо знал возможности наемных голландских и английских отрядов. Он лично внедрял в управление кастильских комунерос агентов Ордена, а потому знал все их слабые места.
   Но этим… этим воинам он, пожалуй, не сумел бы противопоставить ничего.
   Их невозможно было купить за золото — они просто не знали, что такое деньги. Их невозможно было запугать — они, словно дети, были свято убеждены, что все попадут в рай. Они охотно подчинялись монахам, а главное, они им верили, они их даже любили! Ибо то, что обычно ждало их за частоколами редукций, было намного страшнее.
   «А ведь мы победили! — счастливо хохотнул Томазо. — Жаль, что раньше не решились…»
 
   Амир отсиживался у дикарей около недели, но выяснить, людоеды ли они, ему так и не удалось. Да, черепа на кольях у хижин торчали, но всю эту неделю питались они в основном рыбой, птицей и какими-то личинками, довольно приятными на вкус.
   А когда он решил-таки, оставив раненых поправляться и далее, идти в Асунсьон, Амир вдруг с удивлением обнаружил, что не может собрать своих негров. Двое ушли с мужчинами на рыбалку, еще четверо — на охоту, а вошедший в возраст Ахумба, как ему сказали, прямо сейчас проходит какое-то испытание, чтобы иметь право называться мужчиной.
   — Ну, значит, так Аллаху угодно! — рассмеялся Амир и начал прощаться.
   Он уже видел, что все его рабы словно вернулись домой после долгого, лично для них совершенно бессмысленного пути.
 
   Когда Томазо вошел в Асунсьон, там уже правили бал индейцы, а если точнее, святые отцы, и на центральной площади даже установили несколько столбов с заранее приготовленным хворостом.
   — Для кого поставили? — подошел Томазо к палачу, проверяющему надежность крепления цепей к столбам.
   — О-о-о, — протянул тот, — у нас вся городская тюрьма забита. Есть для кого.
   — А где Совет редукций заседает? — поинтересовался Томазо.
   — А вот здесь по улочке пройдешь, мимо здания магистрата, а там у людей спроси.
   Томазо поблагодарил, высоко поднимая ноги, пробрался меж разлегшихся на мостовой отдыхающих индейцев, прошел улочкой, отыскал магистрат, затем Совет и сразу же наткнулся на Бруно.
   Его убийца сидел во дворе на скамейке, в тени раскидистого дерева рядом с тощим высоким монахом и что-то чертил палочкой в пыли.
   — Здравствуй, Бруно, — подошел Томазо.
   Часовщик выронил палочку и медленно поднял глаза.
   — Здравствуй, Томазо…
   И тогда сидящий рядом высокий тощий монах удовлетворенно улыбнулся и встал.
   — Здравствуйте, сеньор Хирон. Счастлив, что вы до нас добрались.

Час десятый

   Томазо сидел на самом почетном месте и лениво наблюдал за возбужденными, счастливыми членами Совета.
   — Надо сразу на Буэнос-Айрес идти! — предлагал один.
   — Нам главное — сахарные заводы от голландцев оборонять, — возражал второй. — Оттуда — главные деньги!
   Слепо исполнявшие приказы Короны, а потому никогда не вооружавшие индейцев святые отцы лишь теперь осознавали, какой объем реальной власти они упускали.
   — Наши индейцы войдут в Буэнос-Айрес, как крестоносцы в Святую землю, — уверяли они.
   — У нас уже появились кандидаты в святые мученики — братья-индейцы Хуан и Мануэль, — рассказывали на перерывах монахи о попавших в руки то ли мамелюков, то ли комунерос воинах.
   И все они, на деле доказавшие, что могут не только отстоять интересы Церкви, но и пойти дальше, были исполнены предчувствия большого и прекрасного будущего.
   А потом прибыл старичок-ревизор из Ватикана — тихо, несуетно, в неприметном одеянии самого обычного францисканца.
   — Да-да, Томазо Хирон… — сверился он со списком, — с вас и начнем.
   «Ну, вот и все, — понял Томазо и покорно двинулся в мгновенно освобожденный для посланника Папы кабинет. — Сейчас все точки над „i“ и будут расставлены…»
   — Это вы ведь у нас отвечаете за агентуру в Парагвае? — сразу приступил к допросу ревизор.
   — Нет, — покачал головой Томазо. — Это не так.
   — Но Генерал утверждает, что все агентурные промахи, из-за которых мы не знаем истинного положения вещей, — ваша вина.
   Томазо поперхнулся и закашлялся. Брат Хорхе откровенно не тянул на занятое им генеральское кресло, если сдавал своих — тягчайший грех даже для рядового члена Ордена.
   — И, кстати, кассу вы уже сняли? — внезапно поменял тему ревизор.
   Томазо насторожился. Папского ревизора парагвайская касса Ордена не касалась — ни в малейшей степени. Такие попытки следовало пресекать в корне.
   — А зачем вам это знать? — нагло глядя посланнику в глаза, поинтересовался он. — С каких это пор Орден должен отчитываться кому-либо, кроме своего Генерала и лично Папы?
   — С тех пор, как Орден стал нарушать законы, — не отводя глаз, парировал ревизор. — Вы хоть понимаете, какой шум по Европе из-за этого дурацкого похода поднялся?
   Томазо понимал. Как понимал он и то, что попавшему в плен Папе приходится считаться с каждым обвинением. Но он не собирался отдавать на растерзание всякой сволочи индейскую армию — главное, пожалуй, достижение Ордена за последние двадцать лет.
   — Благодаря этому походу мы разгромили остатки комунерос, — внятно объяснил он, — и теперь можем сделать католическим весь материк.
   — Вы уже ничего не сможете сделать, — покачал головой ревизор. — Царь Московский разгромил короля Шведского.
   Мелкие волоски на руках Томазо поднялись дыбом. Царь Московский не представлял угрозы сам по себе, но если он опередил султана, это меняло всю расстановку сил воюющей Европы. А если евангелисты победят в Европе, они потеснят католиков и здесь — по праву сильного.
   — А султан? — хрипло спросил он. — Султан в Вену вошел?
   — Нет, — покачал головой ревизор. — Австриец пошел на уступки, и султан Османский удовлетворился Балканами.
   Томазо охнул. Он полагал, что султан пойдет до конца.
   — А рабство? Что с ним? — впился он взглядом в ревизора.
   — Отлов и торговля новыми черными рабами теперь вне закона. Порабощение индейцев также под запретом.
   Томазо скрипнул зубами. Австриец ударил Церковь по самому больному месту — по деньгам.
   — А как быть с теми, кто уже в рабстве?
   Ревизор пожал плечами.
   — Пока так и останутся. Но для Церкви Христовой запрещена всякая торговля рабами. Вообще любая.
   Томазо помрачнел.
   — Но Гибралтар-то нам вернули?
   — Нет. Гибралтар остается в руках англичан.
   — А в Неаполе кто?
   — Сейчас Австриец. Как и на Майорке.
   Томазо опустил лицо в ладони и так и замер.
   Папа проиграл едва ли не половину того, что годами, с таким трудом создавали для него люди Ордена. Бессмысленным становилось многое: жертвы в Индии и Эфиопии, изгнание евреев и магометан и уж тем более преследование евангелистов. Даже ликвидация конституций фуэрос теперь уже не виделась такой важной.
   Старенький ревизор медленно встал из-за стола и подошел к окну. Там, на площади, уже выводили первых обреченных на сожжение еретиков.