Кортес Родриго. Часовщик

   И никто не отважился возразить.
 
   Председатель судебного собрания ожидал чего угодно, но не этого.
   — Мади, — первым начал самый старый часовщик, — откажись от Олафа.
   — Как это? — не понял судья.
   — Отдай его инквизиции. Пусть сам со святыми отцами разбирается. Иначе весь город останется без работы.
   Мади аль-Мехмед непонимающе тряхнул головой.
   — А как же Арагонские конституции?
   Старейшина лишь махнул рукой:
   — Какие там конституции? Меня падре Ансельмо даже на порог храма Божьего не пускает!
   — У нас все деньги в заказы вложены… — поддерживая старика, зашумели остальные члены Совета.
   — Олаф сам виноват…
   Мади поджал губы.
   — В чем он виноват? В том, что ему подсунули облегченную монету?
   — Он падре Ансельмо оскорбил! — наперебой заголосили старейшины. — Пусть сам и отвечает! Нечего ему за наши спины прятаться!
   Мади лишь сокрушенно качал головой. Он вовсе не считал, что сидящий без суда в келье осажденного монастыря Олаф Гугенот прячется за чьи-то спины. И он совершенно не собирался нарушать свою клятву Арагонским конституциям лишь из-за того, что Церковь Христова вдруг решила поставить себя выше закона.
   А уже на следующий день город раскололся на две части. Те из мастеров, что по каким-то причинам не участвовали в осаде монастыря и не были отлучены, по-прежнему считали, что конституции священны. Но все, кто попал под отлучение, склонны были винить во всем Олафа.
   — Недаром ему такое прозвище дали, — ворчали они. — Гугенот он и есть Гугенот.
   — Безбожник…
   — Колдун.
   Мади чувствовал себя так, словно его окружает пропасть.
 
   Когда Томазо прибыл к Генералу, старик знал уже все.
   — Не беспокойся, Томас, — положил он руку ему на плечо, — мы найдем этого мальчишку.
   — Но я обещал Гаспару… — начал Томазо.
   — Нет, — обрезал Генерал, — ты мне нужен для другого дела.
   Исповедник мрачно кивнул и вернулся в строй застывших перед Генералом братьев.
   — Ну что же, дети мои, — удовлетворенно оглядел братьев Генерал, — мы добились главного:
   Хуанна Безумная в монастыре, Бурбон женат на Изабелле, Австриец же остался с носом.
   — Он этого так не оставит, — возразил все еще раздосадованный Томазо.
   — Верно, — согласился Генерал. — Но вы и сами понимаете, что Австриец уже лишился половины сторонников.
   Братья заулыбались. Едва стало известно, что королева-мать уходит в монастырь, а юный король женился на Изабелле Кастильской, чуть ли не половина грандов сочла себя удовлетворенной.
   — Теперь наша главная задача — Святая Инквизиция, — выразительно посмотрел на братьев Генерал. — Трибуналы должны получить всю возможную поддержку.
   Братья посерьезнели. Введение Инквизиции везде — от Неаполя до Барселоны — оборачивалось кровавой баней. Ни магистраты городов, ни тем более кортесы признавать верховенство монахов над своими законами не собирались.
   — И, конечно же, нам нужны люди, — заложив руки за спину, задумчиво прошелся перед строем Генерал. — Писари, нотариусы, приемщики конфискованного имущества и, само собой, альгуасилы. Много альгуасилов.
   Томазо вспомнил, каких трудов ему стоило найти кандидата в Комиссары Трибунала, и вздохнул. А Генерал встал напротив него и развел руками в стороны.
   — До тех пор, пока в Трибуналах будут заседать итальянцы и французы, а местные жители будут сторониться Святой Инквизиции как огня, нам ни в Арагоне, ни в Кастилии не закрепиться.
   — Лига? — на всякий случай спросил Томазо.
   — Да, Томас, — кивнул Генерал. — Именно так. Предложения или пожелания будут?
   Монахи молчали. И только Томазо почему-то все время возвращался мыслями к Изабелле. Он искренне восхищался этой женщиной; она была намного сильнее королевы-матери, но потому и опаснее. А сейчас, когда она стала законной супругой короля…
   — Генерал, — поднял руку Томазо.
   — Да, Томас?
   — Я думаю, не надо давать Изабелле слишком входить в дела Бурбонов…
   Генерал прищурился. Старик сразу понял, о чем речь.
   — Архивы?
   — Да, — кивнул Томазо. — Нам следует кое-что вычистить из королевских архивов, но не только…
   — А что еще?
   Томазо посмотрел Генералу прямо в глаза. Обычно старик таких вещей не забывал.
   — Нам следует забрать из тюрьмы бывшего королевского секретаря Антонио Переса. Слишком уж много он знает.
   Генерал одобрительно покачал головой:
   — Хорошо, я похлопочу, чтобы его перевели в Сан-Дени.
 
   Отбежав от епископского дворца пару кварталов, Бруно сообразил, что ему некуда идти. В родном городе его ждала Инквизиция, а здесь, в столице, он не знал никого и ничего. А когда прошло еще около четверти часа, он почуял, что и в Сарагосе оставаться опасно. На улицах появились гвардейцы, и они останавливали парней, хоть чем-то походивших на Бруно.
   Подмастерье нырнул внутрь квартала, огляделся и увидел, что находится на заднем дворе церкви, рядом со стоящими кружком и жарко что-то обсуждающими монахами.
   — Отказались часовщики их чинить! Все до единого.
   Бруно застыл на месте. Здешние часовщики вполне могли и накормить, и спрятать, и даже помочь ему выбраться за пределы города, но где искать их квартал, Бруно не знал.
   — Извините, вы не подскажете?..
   Монахи как не слышали.
   — Гугеноты, они и есть гугеноты…
   Бруно вздрогнул. Его отца тоже называли Гугенотом, но это было обычное прозвище, а здесь речь, похоже, шла о настоящих…
   — И что нам делать с часами?
   Бруно проследил направление взгляда монаха и сразу все понял. Огромные башенные куранты стояли. А ему очень было необходимо убежище…
   — Бог в помощь, — нахально протиснулся он в круг, — я часовщик, и я не гугенот.
   Монахи переглянулись.
   — Что-то молодой ты очень… — с сомнением произнес один, — для часовщика-то.
   — Мне приходилось делать куранты, — заверил Бруно. — А что случилось с вашими?
   — Вот, — протянул нечто бесформенное монах.
   Бруно удивленно хмыкнул. Это был приклад от мушкета, но вид у него был такой, словно его жевал дракон.
   — Какой-то нехристь мушкет в механизм курантов уронил, — с отчаянием в голосе объяснил монах, — мы его даже вытащить не смогли…
   — Я посмотрю ваши часы, — кивнул Бруно. — Обед будет?
   Монахи переглянулись. Они и верили, и не верили, что кто-то взялся нарушить сговор сарагосских часовщиков против Церкви Христовой.
   Только сам Комиссар Трибунала Агостино Куадра знал, насколько рискует. Он вовсе не был уверен, что находящийся в оппозиции к Святой Инквизиции Арагонский епископат одобрит это массовое отлучение. И, лишь получив известие об аресте Святой Инквизицией самого епископа Арагонского, понял, что выиграл. А не прошло и недели, как мастера сами оторвали доски, ими же приколоченные снаружи ворот, а еще через день к монастырю подтянулись почти все часовщики.
   — Откройте, святой отец…
   — Наша вина…
   — Признаем.
   И к полудню брат Агостино впустил первых посетителей, а уже к вечеру Трибунал заседал в полную силу.
   У Комиссара еще не было ни секретаря, ни нотариуса, ни даже писаря, но дела все выходили несложные, и он быстро принимал доносы мастеров на самих себя, назначал необременительную епитимью и всех отпускал с богом. И лишь когда все, кто хотел получить освобождение от грехов, прошли через Трибунал, Агостино решился выйти в город, а затем и появиться на службе.
   — Церковь Христова с радостью приняла назад своих блудных сыновей, — дрогнувшим голосом произнес он, когда храм Пресвятой Девы Арагонской наполнился, — но с горечью в сердце я вынужден признать, что не все были искренни со мной, а большая часть грехов по-прежнему сокрыта.
   Мастера тревожно загудели.
   — Вот здесь, — потряс перед собой толстенной пачкой желтых бумажных четвертушек, — доносы истинных христиан — ваших жен и подмастерьев, соседей и друзей…
   Горожане обмерли. Никто и подумать не мог, что на него донесли, а Комиссар знает куда как больше, чем было рассказано Трибуналу ими самими.
   — Но Церковь милостива к своим детям, — с грохотом опустил пачку доносов на трибуну Агостино, — а поэтому я даю погрешившим еще три дня, чтобы раскаяться и очистить свои души признанием.
   В храме повисла тяжелая мертвящая тишина, и лишь одна грудь восторженно вздымалась — грудь Марко Саласара. Именно его люди кропотливо собирали сведения о прегрешениях горожан. И Марко давно уже не чувствовал себя таким сильным.
 
   Бруно приоткрыл окошко, впускающее внутрь башенных часов солнечный свет, и первым делом оглядел площадь и примыкающие к ней улицы. Гвардейцы были повсюду, и они по-прежнему останавливали парней его возраста и телосложения.
   Он обернулся, окинул взглядом залитый солнцем механизм и тут же потрясенно присвистнул.
   — Богатые же у вас часовщики!
   Шестерни — все до единой — были цельнолитыми.
   Бруно принялся пересчитывать шестерни и забыл обо всем. Он даже взмок от переполняющих его чувств: шестерен тут было более двадцати! А передача к часовой стрелке шла через минутную… такого в их городе не отваживался делать никто, даже Олаф.
   — А это еще что? — заинтересовался он идущим вокруг механизма кольцом.
   — Может, не будешь туда лезть? — забеспокоился поднявшийся вслед за Бруно монах. — Это лучшие мастера Арагона делали.
   — Я разберусь, — успокаивающе поднял руку Бруно и вгляделся.
   Создавалось впечатление, что в одних курантах стояло два механизма — один внешний и второй внутренний.
   — Это кукольный театр, — ревниво пояснил замерший за спиной монах. — Каждые три часа включается…
   Уже привыкший к полумраку Бруно пригляделся, охнул и присел на дубовый брус часовой рамы — ноги не держали.
   Такого он не видел даже в своих снах. На огромном подвижном кольце стояли десятки кукол: черти и ангелы, смерть в саване и с косой, рыцарь с мечом, священник с крестом, дева с розой…
   — На циферблате открывается люк, — продолжал объяснять монах, — и так как кольцо вращается, куклы поочередно показываются народу.
   — Я уже вижу, — потрясенно пробормотал Бруно.
   Судя по множеству приводных механизмов, эти куклы не только показывались народу, но еще и двигали руками и ногами, а некоторые, вроде шута с мандолиной, даже открывали рты! Но главное, весь кукольный театр получал движение от одного с курантами двигателя.
   «Как же они не мешают один другому?»
   — Ну что, берешься? — напомнил о себе монах.
   Бруно тряхнул головой, быстро отыскал застрявший меж массивных шестерен мушкет, ощупал закусившие его шестерни и уверенно кивнул. Механизм почти не пострадал. Вот если бы шестерни были клепанными из листа, как, экономя драгоценное железо, делали в его городе, восстановить куранты было бы попросту невозможно.
   — Я их отремонтирую, — кивнул он сгрудившимся на узенькой площадке монахам. — Два старых арагонских мараведи достаточно.
   Монахи, а их на часовой площадке собралось уже трое, возбужденно, словно голуби вокруг голубки, заворковали.
   — К завтрашней службе сделаешь?
   — А может быть, к вечеру сумеешь?
   Бруно улыбнулся. Выдернуть мушкет и поставить на место выскочившую из пазов шестерню было делом получаса. Но ему было необходимо убежище.
   — Нет, святые отцы, — подражая повадке Олафа, покачал он головой, — здесь работы на всю ночь.
   А едва монахи вышли, Бруно бессильно опустился на дубовый брус рамы и понял, что это снова подступает. Шестерни вдруг изменили цвет, и он ясно увидел, как различны Куранты и Театр. Два самостоятельных механизма, лишь причудой мастера собранные в одно целое, терпеть не могли друг друга и отчаянно сражались за единый источник движения.
   — Инквизиция… — выдохнул он.
   Лишь теперь ему стало ясно, что Трибунал — это не только не заусенец, но даже не застрявший в шестернях помятый мушкет. Инквизиция определенно была не меньшим по мощи, чем весь его город, параллельным механизмом. И он питался от того же привода.
   Бруно тряхнул головой. Космические масштабы только что увиденной картины еще не помещались в его сознании.
 
   Исаак Ха-Кохен ждал официального вердикта Совета менял по новой монете каждый день, однако никаких новостей из Сарагосы не поступало. И однажды он понял, что дальше ждать нельзя.
   — Иосиф! — громко позвал он сына.
   — Что, отец? — выглянул из ведущих в лавку дверей Иосиф.
   Исаак вздохнул. Рано или поздно это следовало сделать.
   — Принимай дела, Иосиф, — тихо проговорил он. — И становись хозяином. Пора.
   Иосиф растерянно разинул рот.
   — А как же вы, отец?..
   — А я поеду к старым друзьям в Сарагосу, — с трудом приподнялся из-за стола бывший меняла. — Проведаю кое-кого перед смертью…
 
   Марко Саласар встречался с братом Агостино ежедневно, но, лишь когда уже прошедшие через Трибунал мастера пошли доносить на себя по второму разу, Комиссар счел момент удобным.
   — Братья и сестры, — уже на следующей утренней проповеди объявил падре Ансельмо, — у меня большая радость. Отроки и отроковицы безгрешные, словно голуби Господни, создали в нашем городе Христианскую Лигу.
   Уже привыкшие бояться новостей, мастера превратились в слух.
   — Отныне и у меня, и у брата Агостино есть надежные помощники, а у вас у всех — образец для подражания. Марко Саласар, выйди в середину.
   Горожане начали переглядываться, а едва Марко двинулся в центр храма, мгновенно расступились. Они боялись даже прикасаться к этому чудом выжившему и совершенно лишенному чувства локтя человеку.
   Марко наконец-то вышел в центр, развернулся лицом к прихожанам и, не глядя ни на кого, глухо произнес:
   — Желающие помочь делу Церкви Христовой и войти в Лигу могут обратиться ко мне. Работы предстоит много.
   Мастера потрясенно молчали.
   Бруно изучил чужие куранты за полчаса. Он знал, что, поймай его за этим занятием здешние часовщики, ему бы выкололи глаза, отрубили пальцы и усекли язык — с полным на то правом. Но часовщики, судя по всему, гугеноты, явно повздорили с монахами, ремонтировать куранты отказались, и теперь подмастерье находился под защитой всей Арагонской Церкви.
   Главным узлом здесь, конечно же, был маятник между часами и кукольным театром. Идя в одну сторону, он передавал движение часам, а когда возвращался — сдвигал колесо с куклами. Бруно даже удивился, как не додумался до такого сам.
   Однако было здесь и то, что ему не нравилось изначально. Колесо с куклами показывалось народу один раз каждые три часа, а двигалось по кругу все время, пожирая половину энергии спускающегося в башню, словно ведро в колодец, груза. Кукольный театр был, по сути, паразитом на теле часов — таким же, как брат Агостино на теле его города.
   И едва он вспомнил о брате Агостино и — почти сразу — об Олафе, всю мечтательность словно сдуло ветром. Бруно выглянул в окошко, убедился, что гвардейцев нет, тут же вручную подкрутил механизм на четверть оборота назад, выдернул застрявший между зубьев помятый мушкет и рывком поставил выскочившую из пазов шестерню на место. Перекрестился, осторожно запустил маятниковый регулятор, проверил стоящими здесь же эталонными песочными часами точность хода и немедля сбежал по ступенькам вниз.
   — Я все сделал, — обратился он к стоящим возле башни монахам. — Где я могу получить заработанные два мараведи?
   Те развернулись, и Бруно понял, что это не просто монахи; они были при оружии. Один протянул руку и стащил с его головы капюшон.
   — Тонзуры нет. Я так и знал… Давно в бегах?
   — Я… — начал Бруно и понял, что отпираться бесполезно.
   Его определенно приняли за беглого монаха, коих на дорогах бродило без числа. А значит, надо было откупаться.
   — Вот у меня есть… — сунул он руку под рясу и вытащил взятый с тела пораженного им в поясницу врага кошель.
   — Давай сюда, — отобрал кошель монах.
   Он развязал кожаную тесьму, нащупал пальцами и вытащил свернутый в несколько раз листок бумаги и поднес к глазам.
   — Руис Баена… Каллиграф монастыря Блаженного Августина.
   — У них только в прошлом году шестеро бежало, — подал голос второй. — Ну что, брат, все ясно. Пошли с нами.
 
   Томазо прибыл в Сарагосу даже раньше Австрийца. Навел справки и сразу же успокоился. Как и ожидалось, все мечты дона Хуана Хосе подмять Арагон под себя обречены были разбиться о позицию депутатов кортеса.
   — Сначала давайте с Бурбоном разберемся, — уже в начале заседания заявил вернувшийся из Мадрида секретарь кортеса Хуан Пратт. — Решим, что делать с монетой, поставим на место Святую Инквизицию, а уж потом будем говорить с другими претендентами на престол.
   Но Томазо понимал: никакого «потом» уже не будет. А потому со спокойной душой отправился ревизовать столичные Трибуналы. И в первом же увидел то, что и ожидал.
   — Сколько дел ведете? — сразу интересовался он.
   — Одно… — явно гордясь тем, как мало у него настоящих преступников, ответил Комиссар.
   — Какое?
   — Колдовство. Цыганка порчу на лошадь навела…
   Томазо сокрушенно покачал головой.
   — Вы на прилавки книготорговцев смотрели?
   Комиссар неуверенно, наискосок мотнул головой.
   — Они же у вас черт знает что продают! — с чувством произнес Томазо и вытащил из дорожной сумки купленный для себя увесистый том. — Вот, почитайте. На любой странице.
   Инквизитор осторожно расстегнул серебряную пряжку и раскрыл толстенную книгу.
   — Ну же! — подбодрил его Томазо.
   — Дух зовется Астарот, — ведя пальцем по строке, прочел Комиссар. — Он появляется в образе Ангела-Губителя, верхом на адском Звере, подобном Дракону, с гадюкой в правой руке…
   Томазо невольно покрылся испариной и накрыл строки своей ладонью.
   — Хватит.
   Он встречал этого духа после введения в некоторые мистерии Ордена, но к задачам сегодняшнего дня это никакого отношения не имело.
   — Эта книга внесена в Индекс ¹⁶, — с трудом справившись с дрожью в руках и уплывающим сознанием, произнес Томазо, — и она не должна лежать на прилавках.
   Инквизитор побледнел.
   — Нет-нет, я вас ни в чем не обвиняю, — поспешил успокоить его Томазо и увел разговор в сторону. — И, кстати, что тут у вас с евангелическими ¹⁷ течениями? Диспуты с ними ведете?
   Комиссар как очнулся.
   — А кто будет вести диспуты? Францисканцы говорят, у них своих дел по горло, а к вашим хоть не обращайся, хорошо еще, что не побили…
   Томазо улыбнулся. Он понимал, что инквизитор по ошибке сунулся в учебную часть Ордена, а там посторонним и впрямь делать нечего.
   — А вот для этого и надо создавать Христианскую Лигу, — поучительно произнес он. — Вы просто обязаны окружить Инквизицию надежными, грамотными людьми, способными и диспуты вести, и для защиты Церкви при нужде единым кулаком стать…
   Комиссар, представив, какая работа ему предстоит, болезненно поморщился, и Томазо поднялся из-за стола и, уже не щадя его, закончил:
   — Или закончите вы свои дни где-нибудь в глубокой провинции, на Канарах…
 
   Мади аль-Мехмед наблюдал за происходящим с оторопью. Совет старейшин в обход судебного собрания, через магистрат, добился-таки решения вопроса по Олафу. Теперь судьба часовщика целиком находилась в руках Инквизиции. Это противоречило конституциям, но магистрат встал на сторону ремесленников.
   — Ты хороший человек, Мади, — сказали ему в магистрате, — но пойми, есть закон, а есть жизнь. Это не одно и то же.
   И впервые в жизни старый судья не возразил. И не потому, что не хватило мужества, нет. Просто он уже видел глаза женщин, когда их мужья после почти двухнедельного отлучения снова начали получать заказы.
   Затем перезрелый отрок Марко Саласар, потрясая неким Индексом и приказом Комиссара Трибунала, произвел чистку учебников в христианской школе. Счастливые дети перетаскали во двор едва ли не четверть школьной библиотеки, а потом Марко принес факел и торжественно, с видом Иисуса, воскрешающего из мертвых, все это запалил.
   Через два дня все тот же Марко привез из бенедиктинского монастыря новые учебники — пока только по географии. Они явно были только что отпечатаны и вкусно пахли типографской краской, но Мади не обнаружил там и половины птолемеевских карт.
   Но главное, старого судью, впрочем, как и все судебное собрание, настойчиво оттирали от власти.
   — Это дело касается только нашей общины, — говорили ему, когда Марко единолично решал, как поступить с проворовавшимся подмастерьем, волею судеб оказавшимся христианином.
   — Не лезь ты в это дело с «утренним даром», — уговаривал его один из членов магистрата, когда Мади нашел-таки приемлемое решение для компенсации интересов невест. — Вознаграждать невесту за сбережение девства золотой монетой — это старый христианский обычай; вот пусть падре Ансельмо этим и занимается.
   А тем временем следствие по делу Олафа Гугенота подходило к завершению, и Мади аль-Мехмед уже предчувствовал, что магистрат попробует заставить его исполнить решение брата Агостино Куадра, какая бы чушь ни значилась в обвинительном заключении.
   Томазо работал, как заведенный. Он переезжал из Трибунала в Трибунал и везде, в общем-то, делал одно и то же — ставил основные задачи. Прежде всего побуждал целиком взять под контроль Церкви школьное и книгоиздательское дело.
   — А если учителей придется отстранять? — осторожничали комиссары. — Кто будет учить?
   Томазо улыбался.
   — Монастыри предоставят любое количество преподавателей и за куда как меньшую плату… по первому требованию.
   Это было чистой правдой. Томазо изъездил множество монастырей и знал, что большинство монахов будет с радостью работать в школе бесплатно — лишь бы хоть на несколько часов покидать опостылевшие стены.
   — Проверяйте типографии до того, как они отпечатают тираж запрещенной Папой книги, — учил он. — Забирать книги с прилавков во сто крат сложнее…
   — Но кто же нас туда допустит до того, как заведено дело? — сомневались инквизиторы.
   — А вот для этого и нужна Христианская Лига, — покровительственно хлопал их по плечам Томазо. — Если у вас будет донос, у вас будет и повод завести дело. А если доносы будут сыпаться непрерывно, вы сможете держать под контролем всех.
   Томазо понимал то, о чем не ведали малоопытные монахи. Любой, даже самый невинный текст можно истолковать по-разному. Поэтому главное — завести дело, а уж найти сомнительную строку проще простого.
   В считанные дни он проинструктировал около десятка Трибуналов, и при каждом из них помог создать отделение Лиги — в основном из молодняка. А потом ему пришлось объезжать провинциальные поместья и городки, и работать стало сложнее.
   Во-первых, половину сельского населения Арагона составляли магометане — совершенно безнадежный в смысле обращения в веру Христову «материал». А стоило отъехать от основных дорог хотя бы на двадцать миль, и он встречал самых настоящих язычников! И тогда приходилось наседать на монастыри.
   — Работаем, наставляем, — отбивались настоятели, — но толку чуть. Читать они не умеют, а значит, Писание им оставлять бесполезно. Вот напечатали по нашей просьбе картинки, с этим братия по лесам и ездит.
   Томазо видел эти картинки. На них яркими красками, по возможности просто объяснялась идея единого Бога и то, что ожидает душу язычника после смерти. Как правило, они производили на поклоняющихся ручьям и дубравам крестьян очень сильное, но, увы, недолгое впечатление. В лучшем случае деревня принимала формальное крещение, а обильно смазанные кровью распятия оказывались в священных рощах. В худшем — визиты проповедников оставались в памяти этих наивных диковатых людей как странное, немного выбивающееся из ряда событие — вроде затяжной весны или богатой орехами осени.
   Но самыми проблемными оставались небольшие, полные ремесленников городки. Здешние христиане не видели большого греха в воззрениях евангелистов и греков, посмеивались над целибатом святых отцов и недолюбливали обитателей выросших как на дрожжах монастырей. Но самое главное, цеховой быт позволял им десятилетиями ничего в своей жизни не менять, что их вполне устраивало.
   И они понятия не имели, что их всех ждет.
   Бруно сунули в камеру, битком набитую беглыми, по полгода не выбривавшими тонзур монахами. И большей частью это были вчерашние крестьяне, отданные монастырям за долги их господ.
   — У вас в Уэске еще ничего, — делились они познаниями, — побывал бы ты у нас… одна брюква. Братья в голодные обмороки падают.
   — …наш настоятель ни одной задницы мимо себя еще не пропустил, и попробуй откажи — сгноит.
   — …ну, и теперь не лучше будет.
   Беглецы уже знали, что их преступление против веры будет рассматривать Инквизиция и взысканием за побег станет ссылка на строительство дорог или новых монастырей. И, скорее всего, эта ссылка будет пожизненной.
   Но больше всех беспокоился Бруно. В первую же ночь его поразил приступ удушья, а затем пришло видение. Огромный человек в бесформенном балахоне сбрасывал в плавильную печь тысячи и тысячи выломанных из своих пазов шестеренок, регуляторов хода, шпиндельных спусков и балансиров. А там, дальше, в дымящемся сумраке Бруно уже угадывал заранее приготовленные формы для будущих частей будущей машины. И было этих форм так много, что они уходили за горизонт.