Страница:
В последующие годы Тютчев предпринял многообразные усилия, направленные к тому, чтобы так или иначе состоялось это "возвращение на верный путь".
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПОЭЗИЯ, ЛЮБОВЬ, ПОЛИТИКА
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!..
Петербург, 1850
Поэзия и любовь - это понятно, но при чем тут политика? Так могут подумать многие. Однако для Тютчева - и в этом он в самом деле принадлежит к очень немногим (другой величайший русский писатель такого же склада Достоевский) - политика естественно врастала в наиболее захватывающую и сокровенную глубь переживаний. Так было уже хотя бы потому, что поэт видел в любом существенном политическом событии новое, современное, сегодняшнее звено Истории во всем ее размахе.
До нас дошла замечательная тютчевская фотография начала 1850-х годов. Перед нами лицо, или, пожалуй, уместнее будет сказать, лик поэта-мыслителя, покоряющий зримо запечатленной на нем глубиной и высотой духа. Вместе с тем перед нами прекрасное, исполненное спокойной силы лицо мужчины, мужа в жизненном расцвете (хотя Тютчеву было уже около пятидесяти лет); вглядываясь в него, понимаешь, сколь естественна была вспыхнувшая незадолго до того беспредельная любовь Елены Денисьевой к этому, бывшему в два раза ее старше, человеку. Все более ранние изображения Тютчева явно уступают данной фотографии даже и с точки зрения того, что называется мужской красотой.
Но вглядимся в одну деталь портрета, которую трудно заметить сразу, ибо лицо властно притягивает к себе все внимание. В правой руке поэта газета, от которой он явно только что поднял глаза. Известны стихи Марины Цветаевой, саркастически клеймящие "читателей газет" вообще; поэтесса упустила, что такие люди, как Тютчев или Достоевский, поистине не могли жить без газет, ибо должны были повседневно слушать бьющийся в них живой пульс мировой истории. И, как мы увидим, политика (и в том числе газеты как таковые) неотделима и от поэзии Тютчева, и даже от самой его любви...
Уже говорилось, что в 1849 году, после окончательного возвращения поэта на родину, наступил новый расцвет его творчества. В течение предшествующих десяти лет он почти ничего не написал, и вот для него словно началась вторая молодость. Более того, в 1849-1852 годах его творческое напряжение, пожалуй, было более значительным, чем в конце двадцатых начале тридцатых. К тому же новый период в развитии поэта коренным образом отличался от прежнего.
Отличие это- очень сложное и многозначное, но нельзя не охарактеризовать его здесь хотя бы в самых основных чертах, ибо в нем воплотилось целостное развитие Тютчева как человека, мыслителя, гражданина.
Если попытаться сказать о различии ранней и поздней поэзии Тютчева наиболее кратко, можно сформулировать его суть так: раннее творчество поэта проникнуто мировым, космическим, вселенским духом, а в поздний период на первый план выходят стихии человечности и народности (хотя в то же время тютчевская поэзия вовсе не утрачивает своей всемирности).
В порядке первого приближения к сути дела такое разграничение уместно. Оно, это разграничение, может быть отчетливо подтверждено тютчевским стихотворением, написанным 28 июля 1852 года и обращенным к Елене Денисьевой:
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен...
Строфы эти явно перекликаются с целым рядом стихотворений конца двадцатых - тридцатых годов, утверждавших всецело одухотворенное бытие Природы, - "Весенняя гроза", "Снежные горы", "Успокоение", "Полдень", "Над виноградными холмами...", "Летний вечер", "Нет, моего к тебе пристрастья...", "Весна" и др. Выше шла речь о своего рода полемическом гимне- "Не то что мните вы...", где о природе сказано:
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
Самый смысл человеческого бытия поэт в императивной форме определял так (стихи 1839 года):
...ринься, бодрый, самовластный,
В сей животворный океан!
Приди, струей его эфирной
Омой страдальческую грудь
И жизни божеско-всемирной
Хотя на миг причастен будь!
Казалось бы, в стихотворении "Сияет солнце...", написанном через тринадцать лет, опять-таки воспет "сей животворный океан" - "цветущий мир природы", упоенный "избытком жизни". Однако третья, последняя строфа говорит совсем иное:
Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей...
Оказывается, что одна умиленная улыбка одного человека перевешивает весь этот "цветущий мир природы", в котором - "на всем улыбка"... Стихотворение словно прямо противопоставлено одному из самых основных мотивов раннего творчества поэта.
Можно бы предположить, что столь кардинальное преобразование в сфере ценностей определила последняя любовь поэта, ибо стихотворение - о ней. Но это не так. Глубокий переворот в творчестве Тютчева совершился несколько раньше. В свете всего позднего творчества поэта начало этого переворота можно увидеть уже в стихотворении об Овстуге - "Итак, опять увиделся я с вами...", о котором мы подробно говорили. Смысл стихотворения еще двойствен; восклицая:
Ах нет, не здесь, не этот край безлюдный
Был для души моей родимым краем
Не здесь расцвел, не здесь был величаем
Великий праздник молодости чудной,
поэт утверждает тот "великий праздник" как ценность, которой вроде бы нечего противопоставить. И все же в движении, в самой мелодике стиха таится неотвратимое вопрошание - а как же быть с "краем безлюдным"?
Стихотворение было создано 13 июня 1849 года в Овстуге - на седьмой день после приезда в родную усадьбу. Тютчев в то лето долго не мог расстаться с Овстугом, что было для него необычно. Многое раскрывает письмо Эрнестины Федоровны брату, написанное в Овстуге через месяц, 13 июля:
"Мы находимся здесь с 7/19 июня и в полной мере наслаждаемся жизнью среди полей и лесов... Ничто не мешает нам чувствовать себя обитателями некой печальной планеты, которая вам, прочим обитателям Земли, неизвестна. И самое невероятное, что вот уже пять недель мой несчастный муж прозябает на этой мирной и тусклой планете, - это он-то, столь страстный любитель газет, новостей и треволнений! Что вы думаете об этой аномалии?"
Трудно переоценить значение тогдашнего пребывания в Овстуге для духовной жизни поэта. Именно там, по-видимому, он написал стихотворение "Русской женщине", названное при первой его, анонимной, публикации (апрель 1850 г.) "Моей землячке". Стихотворение это нередко толкуется только как своего рода "разоблачение"; но надо все же вслушаться в высшую, несказанную красоту поэтического слова и ритма, особенно во второй строфе.
Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства
Вдали от жизни и любви
Мелькнут твои младые годы,
Живые помертвеют чувства,
Мечты развеются твои...
И жизнь твоя пройдет незрима,
В краю безлюдном, безымянном,
На незамеченной земле,
Как исчезает облак дыма
На небе тусклом и туманном,
В осенней беспредельной мгле.
Первая строфа говорит о том, что не будет "великого праздника" с его солнцем, пышной природой светским блеском, искусством, цветущей жизнью и любовью... Но во второй строфе - о жизни, которая пройдет незрима в краю безлюдном, - уже отчетливо проступает иное начало, нашедшее свое полное воплощение позднее, в тютчевском стихотворении 1861 года, в сущности, заново претворяющем ту же поэтическую тему, но раскрывающем ее уже как подлинное средоточие высшей ценности:
Я знал ее еще тогда,
В те баснословные года,
Как перед утренним лучом
Первоначальных дней звезда
Уж тонет в небе голубом...
И все еще была она
Той свежей прелести полна,
Той дорассветной темноты,
Когда незрима, неслышна,
Роса ложится на цветы...
Вся жизнь ее тогда была
Так совершенна, так цела
И так среде земной чужда,
Что, мнится, и она ушла
И скрылась в небе, как звезда.
(Ср.: "И жизнь твоя пройдет незрима... Как исчезает облак дыма..."; только "облак" претворился теперь в утреннюю звезду).
В стихотворении "Сияет солнце, воды блещут..." уже было дано противопоставление великому празднику природы, который "избытком жизни упоен":
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья...
Иерархия ценностей принципиально изменилась; в мире есть, оказывается, нечто безусловно высшее, чем праздник...
Тютчевская поэзия тридцатых годов вся была, если угодно, празднична празднична и в ее самых драматических, даже трагедийных проявлениях:
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!..
Раннее творчество поэта утверждает это праздничное величие человека, открыто соотнесенного с целой Вселенной:
По высям творенья, как бог, я шагал...
И легко может показаться, что в поздней тютчевской поэзии человек решительно сведен с этих высей. Он предстает в ней как явно не всесильный, как заведомо смертный. И столь же легко прийти к выводу, что жизнь-де сломила поэта, и он, мол, уже не способен причаститься "животворному океану" Вселенной, не может гордо и радостно возгласить:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Так говорил поэт около 1830 года. Через двадцать лет. в 1850 году, он создает одно из величайших своих - и общечеловеческих - творений - "Два голоса":
I
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!
Над вами светила молчат в вышине,
Под вами могилы - молчат и оне.
Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревога и труд лишь для смертных сердец...
Для них нет победы, для них есть конец.
Поэт как бы прямо возражает самому себе; оказывается, человеку и невозможно, и незачем идти на пир к олимпийцам. Тем более что о том же самом говорит не только первый, но и второй "голос" стихотворения:
II
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба...
Но прежде чем вслушаться в последнюю строфу, вернемся к стихотворению "Цицерон" ("Счастлив, кто посетил сей мир..."). Что оно воспело? Оно утверждало великий "праздник" человека, призванного самими олимпийцами на пир, ставшего зрителем их высоких зрелищ, допущенного в их совет и даже, как небожитель, пившего бессмертье из их чаши.
В последней строфе стихотворения 1850 года все проникновенно преображено: теперь как раз олимпийцы становится зрителями, а человек, никем не призванный и не допущенный, сам по себе (а не играя чужую роль, "как небожитель") пьет роковую, жестокую, но свою чашу и "вырывает", а не получает в виде поощрения венец победы:
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец,
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Много позже поэт в стихотворении на смерть Елены Денисьевой увидит в судьбе этой женщины то же самое величие и скажет о своей "муке вспоминанья":
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить...
Это, разумеется, вовсе не значит, что стихотворение "Два голоса" перечеркнуло, отменило раннее - "Счастлив, кто посетил сей мир..."; в конце концов можно бы утверждать, что есть два Тютчева. (Второй начался в стихах 1849 года "Итак, опять увиделся я с вами...", где поэт не столько отверг Овстуг, сколько простился с "великим праздником молодости чудной...".) И оба Тютчева по-своему прекрасны. Первый из них - поэт цветущей молодости, которая чувствует себя призванной на пир богов и верит в свое бессмертье. В ранней тютчевской поэзии в самом деле почти отсутствует тема смерти, есть лишь мотив растворения в бессмертном мире природы, слияния с "беспредельным", смешения с "миром дремлющим".
Но в глазах зрелости - той подлинной, высочайшей человеческой зрелости, которая предстает в поздней поэзии Тютчева, - эта молодая вера показалась бы своего рода похмельем в чужом пиру. В стихотворении "Два голоса", если вдуматься, утверждено несравненно более высокое самосознание. Ведь в стихах "Счастлив, кто посетил сей мир..." человек - только "допущенный" на совет богов, которые милостиво позволяют ему пить из их чаши. Между тем в стихотворении "Два голоса" человек по-своему равен олимпийцам; более того, они, счастливцы, блаженствующие в своем бессмертии, глядят "завистливым оком" на борьбу смертных, но непреклонных сердец.
Жених, самозабвенно венчающийся с целым миром, и муж (оба "голоса" начинают именно словом "мужайтесь"), с ясным и полным сознанием "конца" ведущий свой жестокий бой, - таковы два лика, предстающих перед нами в ранней и поздней поэзии Тютчева. Поэзия праздника и поэзия человеческого подвига...
Но вернемся к стихотворению "Русской женщине", где тема человека сливается с темой родины. Оно находится в ряду характернейших поздних стихотворений - "Итак, опять увиделся я с вами...", "Тихой ночью, поздним летом...", "Слезы людские...", "Кончен пир, умолкли хоры...", "Святая ночь на небосклон взошла...", "Пошли, Господь, свою отраду...", "Не рассуждай, не хлопочи!.." и т.п. - вплоть до созданного в 1855 году, накануне падения Севастополя, несравненного по своему духовно-историческому значению "Эти бедные селенья..." - стихотворения, которыми равно восторгались столь разные люди, как Достоевский и Чернышевский.
Все названные стихотворения так или иначе проникнуты стремлением понять,
Что сквозит и тайно светит
В наготе своей смиренной...
Это относится ко всему на родине, начиная с ландшафта, с пейзажа. Правда, еще будут отдельные наплывы ушедшего, казалось бы, в прошлое восприятия. В 1859 году, по дороге из южной Европы в Россию, поэт создаст диптих "На возвратном пути", где противопоставит "чудный вид и чудный край" Швейцарии "безлюдному краю" (опять это определение!) родины, где уже не верится,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера.
Но еще через несколько лет Тютчев напишет дочери Дарье, находившейся тогда в Швейцарии:
"Я обращался к воспоминаниям и силой воображения старался, насколько это возможно, разделить твои восторги от окружающих тебя несравненных красот природы... Все это великолепие... кажется мне слишком ярким, слишком кричащим, и пейзажи, которые были у меня перед глазами, пусть скромные и непритязательные, были мне более по душе".
К этому времени Тютчев уже создал многие свои проникновенные русские "пейзажи" - "Тихой ночью, поздним летом...", "Обвеян вещею дремотой...", "Первый лист", "Не остывшая от зною...", "Как весел грохот летних бурь...", "Чародейкою зимою...", "Лето 1854", "Есть в осени первоначальной...", "Смотри, как роща зеленеет...", "Осенней позднею порою...", "Декабрьское утро", - "пейзажи", которые и невозможно было бы создать без пережитого поэтом духовного переворота.
То, о чем столь определенно сказано в письме к дочери, созрело в творческом сознании поэта много раньше. Еще 25 февраля 1853 года он писал о родных - орловско-брянских - местах, что "прекрасное... интимная поэзия природы... не выступает явно... в наших краях, с их грустной и неяркой красотой".
Но дело отнюдь не только в "пейзаже". Для Тютчева все подлинное бытие России вообще совершалось как бы на глубине, не доступной поверхностному взгляду. Истинный смысл этого бытия и его высшие ценности не могли - уже хотя бы из-за своего беспредельного духовного размаха - обрести предметное, очевидное для всех воплощение.
Вскоре после своего окончательного приезда в Россию, 1 октября 1844 года, Тютчев говорил Вяземскому, что "по возвращении его из-за границы более всего поражает его: отсутствие России в России". Это на первый взгляд странное утверждение глубоко содержательно. "За границей, - сказал тогда Тютчев, - всякий серьезный спор, политические дебаты и вопросы о будущем неминуемо приводят к вопросу о России. О ней говорят беспрестанно, ее видят всюду. Приехав в Россию, вы ее больше не видите. Она совершенно исчезает из кругозора" (вскоре поэт скажет в стихах - и будет не раз повторять - о "крае безлюдном").
Мысль эта уже не покинет Тютчева. 5 декабря 1870 года он напишет: "Пора бы наконец понять, что в России всерьез можно принимать только самое Россию", то есть целостную суть ее бытия, а не какие-либо внешние проявления этого бытия.
Тютчев не был одинок в этом видении родины. Другой величайший художник того же поколения, Гоголь, писал в 1841 году в Италии:
"Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными, высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы... Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора".
И сразу же после этих слов (явно перекликающихся с тютчевским "Эти бедные селенья, эта скудная природа") Гоголь говорит, в сущности, о том же, о чем сказано тютчевским "сквозит и тайно светит":
"Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?.. Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце?.. Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?.. У! какая сверкающая, чудная, незнакомая* земле даль! Русь!.."
В тютчевских стихах, как мы видели, не раз возникают своего рода ключевые слова - "незрима" и "край безлюдный". Они, конечно, имеют в виду сопоставление с Западом, смысл бытия которого всецело воплощен предметно в разнообразных вещах и явлениях, ярких эффектных событиях и, разумеется, в самих людях, вернее, в многолюдии, притом опять-таки ярком и четко оформленном.
В тютчевских стихотворениях, созданных в Германии, при всей их лирической углубленности, которая как бы не оставляет места для предметных образов, так или иначе запечатлено это праздничное "многолюдье":
Еще шумел веселый день,
Толпами улица блистала...
В толпе людей, в нескромном шуме дня...
Из края в край, из града в град
Могучий вихрь людей метет...
А в уже упомянутом двучастном стихотворении "На возвратном пути" поэт говорит о "родном ландшафте":
Месяц встал - и из тумана
Осветил безлюдный край...
...............................................
Все голо так - и пусто-необъятно...
...............................................
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья...
Русское бытие представало как не обладающее красочной пластичностью, не имеющее законченных, чеканных форм. Оно представало скорее как стихия, некое излучение, свечение, нежели как предметная реальность, "вещество". И эту стихию надо было словно схватывать на лету.
Имеет смысл отметить здесь, что тютчевское поэтическое освоение России во многом противоречило художественной программе славянофильства. Все русское искусство слова не удовлетворяло славянофилов 1840- 1850-х годов, поскольку они не находили в нем ясных, предметных, пластических образов национального бытия в его положительной, в пределе - прекрасной, идеальной - сущности. С этой точки зрения славянофилы, между прочим, не раз указывали на искусство стран Запада, которое создало богатейшую галерею таких предметных образов. Русское же искусство, утверждали славянофилы, в силу своей печальной оторванности (начавшейся в эпоху Петра) от народно-национальных начал пока, так сказать, не научилось воплощать самобытное содержание русской жизни. И тютчевский образ России долго представлялся славянофилам слишком расплывчатым и малосущественным. Между тем для постижения глубочайшего смысла русского бытия необходимо было не четкое предметное воплощение, но своего рода прозрение.
В высшей степени характерно, что многие стихотворения Тютчева о России созданы в дороге (или, как он сам нередко помечал в автографах, "дорогой"), то есть не на основе долгого и последовательного вчувствования и размышления, но в результате мгновенного, даже как бы неожиданного откровения. Так, по дороге из Москвы в Овстуг, 13 августа 1855 года, было написано великое стихотворение "Эти бедные селенья...". Через два года (22 августа 1857), "в коляске на третий день нашего путешествия" из Овстуга в Москву - по записи дочери поэта Марии - он создал "Есть в осени первоначальной...".
Вообще с полной достоверностью известно, что более двух десятков значительнейших поздних тютчевских стихотворений создано в дороге, и есть все основания полагать, что на самом деле их было гораздо больше (об обстоятельствах создания преобладающей части стихотворений поэта мы ничего не знаем).
Уже говорилось, что творчество было для Тютчева не столько самовыражением, сколько актом бытия, своего рода преодолением, разрешением той или иной реальной жизненной ситуации. И творчество как особое самостоятельное дело, которым занимаются, специально выбрав время, в рабочем кабинете, вовсе не характерно для поэта. И тот факт, что многие стихи написаны в дороге, - лишнее свидетельство в пользу этого.
Творчество предстает в этом случае не как осуществление заранее намеченного замысла, но как прямое продолжение жизни в поэтическом слове. И такие стихи, не переставая быть созданиями искусства, в то же время являют собой, в сущности, вполне реальные события жизни поэта (а не позднейшие воспроизведения этих событий).
Нельзя не заметить, что поэтическое открытие России, воплощенное в тютчевских стихотворениях самого конца сороковых-пятидесятых годов, явно связано с его частыми в то время поездками в Овстуг. Он хоть ненадолго приезжал в Овстуг в 1849, 1852, 1853, 1855 и 1857 годах. И чуть ли не каждая поездка порождала стихотворения о родине.
Нельзя не сказать о том, что новый расцвет тютчевского творчества начался именно тогда, когда в русской литературе в целом начиналась новая после пушкинской - поэтическая эпоха. Уже шла речь о том, что к середине 1830-х годов поэзия всецело отошла на второй план литературы, уступив место прозе и публицистике; это ясно выразилось даже и в деятельности самого Пушкина в последние годы его жизни.
И вот в январском номере "Современника" за 1850 год Некрасов в полном смысле слова воскрешает Тютчева, не без недоумения отметив, что в тридцатые годы "ни один журнал не обратил на него ни малейшего внимания".
Статья Некрасова, по сути дела, провозгласила начало новой поэтической эпохи, или, вернее, предчувствие этого начала. Между тем, Некрасов, без сомнения, не имел никакого представления о том, что как раз в предыдущем, 1849 году, Тютчев после десятилетнего перерыва переживает новый творческий расцвет. Перед нами лишнее доказательство того, что развитие поэзии (в данном случае русской поэзии), казалось бы, не подчиняющееся каким-либо законам, на самом деле обладает единой внутренней устремленностью, в силу которой Тютчев, ничего не зная о замысле некрасовской статьи, как бы подтверждал ее своей творческой деятельностью.
Но еще более замечательным был тот факт, что Некрасов словно угадывал и новую направленность тютчевского творчества. В его статье, пожалуй, наиболее высоко было оценено созданное в 1830 году в России стихотворение Тютчева "Осенний вечер" ("Есть в светлости осенних вечеров..."), которое было разобрано выше, - стихотворение, явно предвосхищавшее позднее творчество поэта:
...Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
Столь же выразительна и другая черта некрасовской статьи. В ней были оценены как "сравнительно слабейшие" такие наиболее "космические" по своему духу стихи молодого Тютчева, как "Сон на море" и "День и ночь".
Некрасов не перепечатал ни названные, ни стихотворение "Цицерон" (с его "Счастлив, кто посетил сей мир...").
Некрасов словно бы знал, что в течение нескольких месяцев, предшествовавших появлению его статьи, Тютчев создал совсем иные стихи "Тихой ночью, поздним летом...", "Слезы людские, о слезы людские...", "Русской женщине", а в последующие месяцы напишет "Пошли, Господь, свою отраду...", "Обвеян вещею дремотой...", "Два голоса" и т.п. Обратившись к поэзии Тютчева, Некрасов проявил, таким образом, удивительную чуткость, ибо вскоре стали публиковаться новые тютчевские стихи, оказавшие прямое и глубокое воздействие на творчество самого Некрасова (не будем забывать, что в 1850 году он, как поэт, еще находился в процессе становления, и первая некрасовская книга - не считая сожженного им в 1840 году юношеского сборника "Мечты и звуки" - вышла лишь в 1856 году). Громадное вдохновляющее значение имели для Некрасова и тютчевские стихи, так или иначе связанные с темой России, и его интимная лирика.
Подчас Некрасов совершенно явно развивает тютчевские мотивы, - как, скажем, в этом своем знаменитом стихотворении 1857 года:
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России,
Там вековая тишина...
Некрасовская статья решительно изменила отношение к тютчевской поэзии, между прочим, и в среде славянофилов. В течение 1850-1852 годов было опубликовано около тридцати стихотворений поэта (большинство - в журнале "Москвитянин"); вспомним, что в 1842-1849 годах не появилось ни одного стихотворения Тютчева.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПОЭЗИЯ, ЛЮБОВЬ, ПОЛИТИКА
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!..
Петербург, 1850
Поэзия и любовь - это понятно, но при чем тут политика? Так могут подумать многие. Однако для Тютчева - и в этом он в самом деле принадлежит к очень немногим (другой величайший русский писатель такого же склада Достоевский) - политика естественно врастала в наиболее захватывающую и сокровенную глубь переживаний. Так было уже хотя бы потому, что поэт видел в любом существенном политическом событии новое, современное, сегодняшнее звено Истории во всем ее размахе.
До нас дошла замечательная тютчевская фотография начала 1850-х годов. Перед нами лицо, или, пожалуй, уместнее будет сказать, лик поэта-мыслителя, покоряющий зримо запечатленной на нем глубиной и высотой духа. Вместе с тем перед нами прекрасное, исполненное спокойной силы лицо мужчины, мужа в жизненном расцвете (хотя Тютчеву было уже около пятидесяти лет); вглядываясь в него, понимаешь, сколь естественна была вспыхнувшая незадолго до того беспредельная любовь Елены Денисьевой к этому, бывшему в два раза ее старше, человеку. Все более ранние изображения Тютчева явно уступают данной фотографии даже и с точки зрения того, что называется мужской красотой.
Но вглядимся в одну деталь портрета, которую трудно заметить сразу, ибо лицо властно притягивает к себе все внимание. В правой руке поэта газета, от которой он явно только что поднял глаза. Известны стихи Марины Цветаевой, саркастически клеймящие "читателей газет" вообще; поэтесса упустила, что такие люди, как Тютчев или Достоевский, поистине не могли жить без газет, ибо должны были повседневно слушать бьющийся в них живой пульс мировой истории. И, как мы увидим, политика (и в том числе газеты как таковые) неотделима и от поэзии Тютчева, и даже от самой его любви...
Уже говорилось, что в 1849 году, после окончательного возвращения поэта на родину, наступил новый расцвет его творчества. В течение предшествующих десяти лет он почти ничего не написал, и вот для него словно началась вторая молодость. Более того, в 1849-1852 годах его творческое напряжение, пожалуй, было более значительным, чем в конце двадцатых начале тридцатых. К тому же новый период в развитии поэта коренным образом отличался от прежнего.
Отличие это- очень сложное и многозначное, но нельзя не охарактеризовать его здесь хотя бы в самых основных чертах, ибо в нем воплотилось целостное развитие Тютчева как человека, мыслителя, гражданина.
Если попытаться сказать о различии ранней и поздней поэзии Тютчева наиболее кратко, можно сформулировать его суть так: раннее творчество поэта проникнуто мировым, космическим, вселенским духом, а в поздний период на первый план выходят стихии человечности и народности (хотя в то же время тютчевская поэзия вовсе не утрачивает своей всемирности).
В порядке первого приближения к сути дела такое разграничение уместно. Оно, это разграничение, может быть отчетливо подтверждено тютчевским стихотворением, написанным 28 июля 1852 года и обращенным к Елене Денисьевой:
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен...
Строфы эти явно перекликаются с целым рядом стихотворений конца двадцатых - тридцатых годов, утверждавших всецело одухотворенное бытие Природы, - "Весенняя гроза", "Снежные горы", "Успокоение", "Полдень", "Над виноградными холмами...", "Летний вечер", "Нет, моего к тебе пристрастья...", "Весна" и др. Выше шла речь о своего рода полемическом гимне- "Не то что мните вы...", где о природе сказано:
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...
Самый смысл человеческого бытия поэт в императивной форме определял так (стихи 1839 года):
...ринься, бодрый, самовластный,
В сей животворный океан!
Приди, струей его эфирной
Омой страдальческую грудь
И жизни божеско-всемирной
Хотя на миг причастен будь!
Казалось бы, в стихотворении "Сияет солнце...", написанном через тринадцать лет, опять-таки воспет "сей животворный океан" - "цветущий мир природы", упоенный "избытком жизни". Однако третья, последняя строфа говорит совсем иное:
Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей...
Оказывается, что одна умиленная улыбка одного человека перевешивает весь этот "цветущий мир природы", в котором - "на всем улыбка"... Стихотворение словно прямо противопоставлено одному из самых основных мотивов раннего творчества поэта.
Можно бы предположить, что столь кардинальное преобразование в сфере ценностей определила последняя любовь поэта, ибо стихотворение - о ней. Но это не так. Глубокий переворот в творчестве Тютчева совершился несколько раньше. В свете всего позднего творчества поэта начало этого переворота можно увидеть уже в стихотворении об Овстуге - "Итак, опять увиделся я с вами...", о котором мы подробно говорили. Смысл стихотворения еще двойствен; восклицая:
Ах нет, не здесь, не этот край безлюдный
Был для души моей родимым краем
Не здесь расцвел, не здесь был величаем
Великий праздник молодости чудной,
поэт утверждает тот "великий праздник" как ценность, которой вроде бы нечего противопоставить. И все же в движении, в самой мелодике стиха таится неотвратимое вопрошание - а как же быть с "краем безлюдным"?
Стихотворение было создано 13 июня 1849 года в Овстуге - на седьмой день после приезда в родную усадьбу. Тютчев в то лето долго не мог расстаться с Овстугом, что было для него необычно. Многое раскрывает письмо Эрнестины Федоровны брату, написанное в Овстуге через месяц, 13 июля:
"Мы находимся здесь с 7/19 июня и в полной мере наслаждаемся жизнью среди полей и лесов... Ничто не мешает нам чувствовать себя обитателями некой печальной планеты, которая вам, прочим обитателям Земли, неизвестна. И самое невероятное, что вот уже пять недель мой несчастный муж прозябает на этой мирной и тусклой планете, - это он-то, столь страстный любитель газет, новостей и треволнений! Что вы думаете об этой аномалии?"
Трудно переоценить значение тогдашнего пребывания в Овстуге для духовной жизни поэта. Именно там, по-видимому, он написал стихотворение "Русской женщине", названное при первой его, анонимной, публикации (апрель 1850 г.) "Моей землячке". Стихотворение это нередко толкуется только как своего рода "разоблачение"; но надо все же вслушаться в высшую, несказанную красоту поэтического слова и ритма, особенно во второй строфе.
Вдали от солнца и природы,
Вдали от света и искусства
Вдали от жизни и любви
Мелькнут твои младые годы,
Живые помертвеют чувства,
Мечты развеются твои...
И жизнь твоя пройдет незрима,
В краю безлюдном, безымянном,
На незамеченной земле,
Как исчезает облак дыма
На небе тусклом и туманном,
В осенней беспредельной мгле.
Первая строфа говорит о том, что не будет "великого праздника" с его солнцем, пышной природой светским блеском, искусством, цветущей жизнью и любовью... Но во второй строфе - о жизни, которая пройдет незрима в краю безлюдном, - уже отчетливо проступает иное начало, нашедшее свое полное воплощение позднее, в тютчевском стихотворении 1861 года, в сущности, заново претворяющем ту же поэтическую тему, но раскрывающем ее уже как подлинное средоточие высшей ценности:
Я знал ее еще тогда,
В те баснословные года,
Как перед утренним лучом
Первоначальных дней звезда
Уж тонет в небе голубом...
И все еще была она
Той свежей прелести полна,
Той дорассветной темноты,
Когда незрима, неслышна,
Роса ложится на цветы...
Вся жизнь ее тогда была
Так совершенна, так цела
И так среде земной чужда,
Что, мнится, и она ушла
И скрылась в небе, как звезда.
(Ср.: "И жизнь твоя пройдет незрима... Как исчезает облак дыма..."; только "облак" претворился теперь в утреннюю звезду).
В стихотворении "Сияет солнце, воды блещут..." уже было дано противопоставление великому празднику природы, который "избытком жизни упоен":
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья...
Иерархия ценностей принципиально изменилась; в мире есть, оказывается, нечто безусловно высшее, чем праздник...
Тютчевская поэзия тридцатых годов вся была, если угодно, празднична празднична и в ее самых драматических, даже трагедийных проявлениях:
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!..
Раннее творчество поэта утверждает это праздничное величие человека, открыто соотнесенного с целой Вселенной:
По высям творенья, как бог, я шагал...
И легко может показаться, что в поздней тютчевской поэзии человек решительно сведен с этих высей. Он предстает в ней как явно не всесильный, как заведомо смертный. И столь же легко прийти к выводу, что жизнь-де сломила поэта, и он, мол, уже не способен причаститься "животворному океану" Вселенной, не может гордо и радостно возгласить:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Так говорил поэт около 1830 года. Через двадцать лет. в 1850 году, он создает одно из величайших своих - и общечеловеческих - творений - "Два голоса":
I
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!
Над вами светила молчат в вышине,
Под вами могилы - молчат и оне.
Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги:
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревога и труд лишь для смертных сердец...
Для них нет победы, для них есть конец.
Поэт как бы прямо возражает самому себе; оказывается, человеку и невозможно, и незачем идти на пир к олимпийцам. Тем более что о том же самом говорит не только первый, но и второй "голос" стихотворения:
II
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни жесток, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звездные круги,
Под вами немые, глухие гроба...
Но прежде чем вслушаться в последнюю строфу, вернемся к стихотворению "Цицерон" ("Счастлив, кто посетил сей мир..."). Что оно воспело? Оно утверждало великий "праздник" человека, призванного самими олимпийцами на пир, ставшего зрителем их высоких зрелищ, допущенного в их совет и даже, как небожитель, пившего бессмертье из их чаши.
В последней строфе стихотворения 1850 года все проникновенно преображено: теперь как раз олимпийцы становится зрителями, а человек, никем не призванный и не допущенный, сам по себе (а не играя чужую роль, "как небожитель") пьет роковую, жестокую, но свою чашу и "вырывает", а не получает в виде поощрения венец победы:
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец,
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Много позже поэт в стихотворении на смерть Елены Денисьевой увидит в судьбе этой женщины то же самое величие и скажет о своей "муке вспоминанья":
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить...
Это, разумеется, вовсе не значит, что стихотворение "Два голоса" перечеркнуло, отменило раннее - "Счастлив, кто посетил сей мир..."; в конце концов можно бы утверждать, что есть два Тютчева. (Второй начался в стихах 1849 года "Итак, опять увиделся я с вами...", где поэт не столько отверг Овстуг, сколько простился с "великим праздником молодости чудной...".) И оба Тютчева по-своему прекрасны. Первый из них - поэт цветущей молодости, которая чувствует себя призванной на пир богов и верит в свое бессмертье. В ранней тютчевской поэзии в самом деле почти отсутствует тема смерти, есть лишь мотив растворения в бессмертном мире природы, слияния с "беспредельным", смешения с "миром дремлющим".
Но в глазах зрелости - той подлинной, высочайшей человеческой зрелости, которая предстает в поздней поэзии Тютчева, - эта молодая вера показалась бы своего рода похмельем в чужом пиру. В стихотворении "Два голоса", если вдуматься, утверждено несравненно более высокое самосознание. Ведь в стихах "Счастлив, кто посетил сей мир..." человек - только "допущенный" на совет богов, которые милостиво позволяют ему пить из их чаши. Между тем в стихотворении "Два голоса" человек по-своему равен олимпийцам; более того, они, счастливцы, блаженствующие в своем бессмертии, глядят "завистливым оком" на борьбу смертных, но непреклонных сердец.
Жених, самозабвенно венчающийся с целым миром, и муж (оба "голоса" начинают именно словом "мужайтесь"), с ясным и полным сознанием "конца" ведущий свой жестокий бой, - таковы два лика, предстающих перед нами в ранней и поздней поэзии Тютчева. Поэзия праздника и поэзия человеческого подвига...
Но вернемся к стихотворению "Русской женщине", где тема человека сливается с темой родины. Оно находится в ряду характернейших поздних стихотворений - "Итак, опять увиделся я с вами...", "Тихой ночью, поздним летом...", "Слезы людские...", "Кончен пир, умолкли хоры...", "Святая ночь на небосклон взошла...", "Пошли, Господь, свою отраду...", "Не рассуждай, не хлопочи!.." и т.п. - вплоть до созданного в 1855 году, накануне падения Севастополя, несравненного по своему духовно-историческому значению "Эти бедные селенья..." - стихотворения, которыми равно восторгались столь разные люди, как Достоевский и Чернышевский.
Все названные стихотворения так или иначе проникнуты стремлением понять,
Что сквозит и тайно светит
В наготе своей смиренной...
Это относится ко всему на родине, начиная с ландшафта, с пейзажа. Правда, еще будут отдельные наплывы ушедшего, казалось бы, в прошлое восприятия. В 1859 году, по дороге из южной Европы в Россию, поэт создаст диптих "На возвратном пути", где противопоставит "чудный вид и чудный край" Швейцарии "безлюдному краю" (опять это определение!) родины, где уже не верится,
Что есть края, где радужные горы
В лазурные глядятся озера.
Но еще через несколько лет Тютчев напишет дочери Дарье, находившейся тогда в Швейцарии:
"Я обращался к воспоминаниям и силой воображения старался, насколько это возможно, разделить твои восторги от окружающих тебя несравненных красот природы... Все это великолепие... кажется мне слишком ярким, слишком кричащим, и пейзажи, которые были у меня перед глазами, пусть скромные и непритязательные, были мне более по душе".
К этому времени Тютчев уже создал многие свои проникновенные русские "пейзажи" - "Тихой ночью, поздним летом...", "Обвеян вещею дремотой...", "Первый лист", "Не остывшая от зною...", "Как весел грохот летних бурь...", "Чародейкою зимою...", "Лето 1854", "Есть в осени первоначальной...", "Смотри, как роща зеленеет...", "Осенней позднею порою...", "Декабрьское утро", - "пейзажи", которые и невозможно было бы создать без пережитого поэтом духовного переворота.
То, о чем столь определенно сказано в письме к дочери, созрело в творческом сознании поэта много раньше. Еще 25 февраля 1853 года он писал о родных - орловско-брянских - местах, что "прекрасное... интимная поэзия природы... не выступает явно... в наших краях, с их грустной и неяркой красотой".
Но дело отнюдь не только в "пейзаже". Для Тютчева все подлинное бытие России вообще совершалось как бы на глубине, не доступной поверхностному взгляду. Истинный смысл этого бытия и его высшие ценности не могли - уже хотя бы из-за своего беспредельного духовного размаха - обрести предметное, очевидное для всех воплощение.
Вскоре после своего окончательного приезда в Россию, 1 октября 1844 года, Тютчев говорил Вяземскому, что "по возвращении его из-за границы более всего поражает его: отсутствие России в России". Это на первый взгляд странное утверждение глубоко содержательно. "За границей, - сказал тогда Тютчев, - всякий серьезный спор, политические дебаты и вопросы о будущем неминуемо приводят к вопросу о России. О ней говорят беспрестанно, ее видят всюду. Приехав в Россию, вы ее больше не видите. Она совершенно исчезает из кругозора" (вскоре поэт скажет в стихах - и будет не раз повторять - о "крае безлюдном").
Мысль эта уже не покинет Тютчева. 5 декабря 1870 года он напишет: "Пора бы наконец понять, что в России всерьез можно принимать только самое Россию", то есть целостную суть ее бытия, а не какие-либо внешние проявления этого бытия.
Тютчев не был одинок в этом видении родины. Другой величайший художник того же поколения, Гоголь, писал в 1841 году в Италии:
"Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными, высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы... Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора".
И сразу же после этих слов (явно перекликающихся с тютчевским "Эти бедные селенья, эта скудная природа") Гоголь говорит, в сущности, о том же, о чем сказано тютчевским "сквозит и тайно светит":
"Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?.. Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце?.. Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?.. У! какая сверкающая, чудная, незнакомая* земле даль! Русь!.."
В тютчевских стихах, как мы видели, не раз возникают своего рода ключевые слова - "незрима" и "край безлюдный". Они, конечно, имеют в виду сопоставление с Западом, смысл бытия которого всецело воплощен предметно в разнообразных вещах и явлениях, ярких эффектных событиях и, разумеется, в самих людях, вернее, в многолюдии, притом опять-таки ярком и четко оформленном.
В тютчевских стихотворениях, созданных в Германии, при всей их лирической углубленности, которая как бы не оставляет места для предметных образов, так или иначе запечатлено это праздничное "многолюдье":
Еще шумел веселый день,
Толпами улица блистала...
В толпе людей, в нескромном шуме дня...
Из края в край, из града в град
Могучий вихрь людей метет...
А в уже упомянутом двучастном стихотворении "На возвратном пути" поэт говорит о "родном ландшафте":
Месяц встал - и из тумана
Осветил безлюдный край...
...............................................
Все голо так - и пусто-необъятно...
...............................................
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья...
Русское бытие представало как не обладающее красочной пластичностью, не имеющее законченных, чеканных форм. Оно представало скорее как стихия, некое излучение, свечение, нежели как предметная реальность, "вещество". И эту стихию надо было словно схватывать на лету.
Имеет смысл отметить здесь, что тютчевское поэтическое освоение России во многом противоречило художественной программе славянофильства. Все русское искусство слова не удовлетворяло славянофилов 1840- 1850-х годов, поскольку они не находили в нем ясных, предметных, пластических образов национального бытия в его положительной, в пределе - прекрасной, идеальной - сущности. С этой точки зрения славянофилы, между прочим, не раз указывали на искусство стран Запада, которое создало богатейшую галерею таких предметных образов. Русское же искусство, утверждали славянофилы, в силу своей печальной оторванности (начавшейся в эпоху Петра) от народно-национальных начал пока, так сказать, не научилось воплощать самобытное содержание русской жизни. И тютчевский образ России долго представлялся славянофилам слишком расплывчатым и малосущественным. Между тем для постижения глубочайшего смысла русского бытия необходимо было не четкое предметное воплощение, но своего рода прозрение.
В высшей степени характерно, что многие стихотворения Тютчева о России созданы в дороге (или, как он сам нередко помечал в автографах, "дорогой"), то есть не на основе долгого и последовательного вчувствования и размышления, но в результате мгновенного, даже как бы неожиданного откровения. Так, по дороге из Москвы в Овстуг, 13 августа 1855 года, было написано великое стихотворение "Эти бедные селенья...". Через два года (22 августа 1857), "в коляске на третий день нашего путешествия" из Овстуга в Москву - по записи дочери поэта Марии - он создал "Есть в осени первоначальной...".
Вообще с полной достоверностью известно, что более двух десятков значительнейших поздних тютчевских стихотворений создано в дороге, и есть все основания полагать, что на самом деле их было гораздо больше (об обстоятельствах создания преобладающей части стихотворений поэта мы ничего не знаем).
Уже говорилось, что творчество было для Тютчева не столько самовыражением, сколько актом бытия, своего рода преодолением, разрешением той или иной реальной жизненной ситуации. И творчество как особое самостоятельное дело, которым занимаются, специально выбрав время, в рабочем кабинете, вовсе не характерно для поэта. И тот факт, что многие стихи написаны в дороге, - лишнее свидетельство в пользу этого.
Творчество предстает в этом случае не как осуществление заранее намеченного замысла, но как прямое продолжение жизни в поэтическом слове. И такие стихи, не переставая быть созданиями искусства, в то же время являют собой, в сущности, вполне реальные события жизни поэта (а не позднейшие воспроизведения этих событий).
Нельзя не заметить, что поэтическое открытие России, воплощенное в тютчевских стихотворениях самого конца сороковых-пятидесятых годов, явно связано с его частыми в то время поездками в Овстуг. Он хоть ненадолго приезжал в Овстуг в 1849, 1852, 1853, 1855 и 1857 годах. И чуть ли не каждая поездка порождала стихотворения о родине.
Нельзя не сказать о том, что новый расцвет тютчевского творчества начался именно тогда, когда в русской литературе в целом начиналась новая после пушкинской - поэтическая эпоха. Уже шла речь о том, что к середине 1830-х годов поэзия всецело отошла на второй план литературы, уступив место прозе и публицистике; это ясно выразилось даже и в деятельности самого Пушкина в последние годы его жизни.
И вот в январском номере "Современника" за 1850 год Некрасов в полном смысле слова воскрешает Тютчева, не без недоумения отметив, что в тридцатые годы "ни один журнал не обратил на него ни малейшего внимания".
Статья Некрасова, по сути дела, провозгласила начало новой поэтической эпохи, или, вернее, предчувствие этого начала. Между тем, Некрасов, без сомнения, не имел никакого представления о том, что как раз в предыдущем, 1849 году, Тютчев после десятилетнего перерыва переживает новый творческий расцвет. Перед нами лишнее доказательство того, что развитие поэзии (в данном случае русской поэзии), казалось бы, не подчиняющееся каким-либо законам, на самом деле обладает единой внутренней устремленностью, в силу которой Тютчев, ничего не зная о замысле некрасовской статьи, как бы подтверждал ее своей творческой деятельностью.
Но еще более замечательным был тот факт, что Некрасов словно угадывал и новую направленность тютчевского творчества. В его статье, пожалуй, наиболее высоко было оценено созданное в 1830 году в России стихотворение Тютчева "Осенний вечер" ("Есть в светлости осенних вечеров..."), которое было разобрано выше, - стихотворение, явно предвосхищавшее позднее творчество поэта:
...Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
Столь же выразительна и другая черта некрасовской статьи. В ней были оценены как "сравнительно слабейшие" такие наиболее "космические" по своему духу стихи молодого Тютчева, как "Сон на море" и "День и ночь".
Некрасов не перепечатал ни названные, ни стихотворение "Цицерон" (с его "Счастлив, кто посетил сей мир...").
Некрасов словно бы знал, что в течение нескольких месяцев, предшествовавших появлению его статьи, Тютчев создал совсем иные стихи "Тихой ночью, поздним летом...", "Слезы людские, о слезы людские...", "Русской женщине", а в последующие месяцы напишет "Пошли, Господь, свою отраду...", "Обвеян вещею дремотой...", "Два голоса" и т.п. Обратившись к поэзии Тютчева, Некрасов проявил, таким образом, удивительную чуткость, ибо вскоре стали публиковаться новые тютчевские стихи, оказавшие прямое и глубокое воздействие на творчество самого Некрасова (не будем забывать, что в 1850 году он, как поэт, еще находился в процессе становления, и первая некрасовская книга - не считая сожженного им в 1840 году юношеского сборника "Мечты и звуки" - вышла лишь в 1856 году). Громадное вдохновляющее значение имели для Некрасова и тютчевские стихи, так или иначе связанные с темой России, и его интимная лирика.
Подчас Некрасов совершенно явно развивает тютчевские мотивы, - как, скажем, в этом своем знаменитом стихотворении 1857 года:
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война,
А там, во глубине России,
Там вековая тишина...
Некрасовская статья решительно изменила отношение к тютчевской поэзии, между прочим, и в среде славянофилов. В течение 1850-1852 годов было опубликовано около тридцати стихотворений поэта (большинство - в журнале "Москвитянин"); вспомним, что в 1842-1849 годах не появилось ни одного стихотворения Тютчева.