Страница:
Но еще более примечательно то обстоятельство, что тайный советник Тютчев состоял под определенным "надзором" в самой России. Как хорошо известно, Тютчев стремился отправлять свои письма политического характера (например, к Ивану Аксакову и даже его жене - то есть своей дочери) с оказией, поскольку знал об их полицейской перлюстрации. Если же письма шли по почте, Тютчев в тех или иных случаях прибегал к разного рода намекам. Так, 2 февраля 1868 года он пишет Анне: "Скажи своему мужу, что я прошу его серьезно отнестись к некоему соображению, которое я недавно ему сообщил". Говоря о враждебных ему силах в правительстве, поэт часто не дает сколько-нибудь точных адресов, а пользуется выражениями "известная среда", "известные круги" - выражениями, которые были заранее выяснены в личных беседах с Аксаковым и другими сподвижниками.
Итак, в последние годы жизни Тютчев отдавал все свои силы многообразной деятельности, преследующей цель утвердить верное направление внешней политики России. Вполне понятно, что единственным возможным способом осуществления этой задачи было воздействие на правительство и в конечном счете на самого царя.
Да, необходимо ясно представить себе, что в отличие от тех или иных акций в сфере внутренней политики, которые возможно осуществить помимо правительства и подчас даже вопреки ему (так и поступали, скажем, многие общественные деятели в период реформ 60-х годов), - в области внешней политики, на международной, всемирной арене нельзя действовать иначе, чем "от имени" правительства страны. И у Тютчева не было иного пути, кроме "давления" на правительство.
Потому совершенно бессмысленно было бы "упрекать" поэта за то, что он стремился поддерживать "добрые" отношения со способными прислушиваться к его рекомендациям правительственными деятелями и с самим царем. Тютчев сумел обрести такие отношения. В письме к Эрнестине Федоровне от 29 июня 1867 года он рассказывает об одной из встреч с Александром II:
"Я провел два дня в Царском... Я там встретил множество народа, но вот какой у меня был случай с Государем. Я встретил его между 8 и 9 часами утра в парке, совершающего свою обычную прогулку вокруг озера. По мере того, как он приближался, меня охватывало волнение, и когда он остановился и заговорил со мной, то волнение передалось и ему также, и мы расцеловались".
Тютчев, без сомнения, дорожил столь близкими отношениями с царем, которые открывали перед ним определенные политические возможности. Но в то же время было бы совершенно ошибочным полагать, что он идеализировал Александра II (о крайне резкой тютчевской оценке Николая 1 уже говорилось подробно выше) и возлагал на него большие надежды. Другое дело, что поэт стремился всеми доступными ему способами побудить Александра II следовать истинному внешнеполитическому курсу. При этом он прекрасно сознавал, насколько трудной, а подчас и безнадежной была эта задача.
В том самом письме, где рассказано о столь "задушевной" встрече с царем, поэт с глубокой горечью говорит: "...Трагична участь бедных кандиотов, которые будут раздавлены. Наше поведение (то есть в конечном счете внешнеполитическое поведение самого царя. -В.К.) в этом деле самое жалкое. Иногда преступно и всегда бесчестно быть настолько ниже своей задачи".
Речь шла о начавшемся еще весной 1866 года восстании греческого населения острова Крит (по-гречески - кандиотов) против турецкого владычества; Тютчев кстати сказать, предрекает неизбежное подавление восстания почти за два года до того, как это действительно произошло. Победа этого восстания имела бы громадное значение не только для греков, но и для положения России на Востоке*.
Западные державы всячески поддерживали Турцию, и русское правительство проявило, пользуясь тютчевскими определениями, бесчестную и даже преступную нерешительность и трусость. Тютчев еще в декабре 1866 года посвятил критскому восстанию одно из сильнейших своих политических стихотворений, опубликованное в 1868 году:
Ты долго ль будешь за туманом
Скрываться, Русская звезда,
Или оптическим обманом
Ты обличишься навсегда?
Ужель навстречу жадным взорам,
К тебе стремящимся в ночи,
Пустым и ложным метеором
Твои рассыплются лучи?
Все гуще мрак, все пуще горе,
Все неминуемей беда
Взгляни, чей флаг там гибнет в море,
Проснись - теперь иль никогда...
Важно обратить внимание на то, что поэт со столь родственным чувством и столь трагически говорит о судьбе не славян, а греков; это лишнее свидетельство его непричастности к племенному, "панславистскому" мировоззрению. По-видимому, тогда же Тютчев пишет резкие стихи, обличающие политику западных держав, которые "щитом своим прикрывают" Турцию, отдавая на заклание греков:
Несется клич: "Распни, распни его!
Предай опять на рабство и на муки!"
О Русь, ужель не слышишь эти звуки
И, как Пилат, свои умоешь руки?
Ведь это кровь из сердца твоего!
Позднее, в 1897 году, стихи эти были включены в изданный в Москве сборник "Братская помощь пострадавшим в Турции армянам", составленный выдающимся армянским и одновременно русским общественным деятелем и историком Григорием Аветовичем Джаншиевым (1851-1900).
Тот факт, что тютчевские стихи, посвященные грекам, были как бы переадресованы армянам, вполне естествен. Как уже не раз говорилось выше, поэт с юных лет был тесно связан с целым рядом представителей армянской общественности и культуры в Москве и Петербурге. И именно в 1867 году, во время восстания на Крите, Тютчев сообщал жене (8 октября): "Вчера я навестил армянского патриарха-католикоса, который... выразил желание со мной познакомиться... Патриарх занимает квартиру Лазаревых" (близких друзей Тютчева). По-видимому, тогда же поэт передал кому-либо из армянских деятелей процитированные стихи, как бы подтверждая, что, создавая их, он думал о судьбе не только греков, но и армян. В пользу этого предположения говорит и тот факт, что текст стихов дошел до нас лишь в публикации Г.А.Джаншиева в упомянутом сборнике "Братская помощь пострадавшим в Турции армянам" (то есть стихи сохранились только в армянских кругах).
Но вернемся к вопросу об отношениях Тютчева с властью. 21 мая 1855 года, через три с лишним месяца после вступления Александра II на престол, поэт писал Эрнестине Федоровне: "Меня потребовали завтра в час дня для принесения пресловутой присяги, которую я все откладывал до сих пор под разными предлогами. Ах, я готов приносить им всевозможные присяги, но если бы я мог одолжить им немного ума, это было бы гораздо для них полезнее..." В сентябре того же года поэт сказал в письме к Погодину, что "правительственная Россия" - "уже не орган, а просто нарост...".
Поэт, конечно, не мог не одобрять осуществленную при Александре II отмену крепостного права, но он ни в коей мере не идеализировал новое положение вещей. 28 сентября 1857 года, сразу же после принятия решения о предстоящей реформе, он писал о русском самодержавии, что "эта власть не признает и не допускает иного права, кроме своего, что это право... исходит... от материальной силы самой власти и что эта сила узаконена в ее глазах уверенностью в превосходстве своей весьма спорной просвещенности".
Власть, продолжал Тютчев, действует на основе "мнимого права, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол". Поэтому, заключал поэт, "истинное значение задуманной реформы сведется к тому, что произвол, в действительности более деспотический, ибо он будет облечен во внешние формы законности, заменит собою произвол отвратительный, конечно, но гораздо более простодушный и, в конце концов, быть может, менее растлевающий...".
Убеждение, что русское самодержавие исходит из одной голой "материальной силы", Тютчев сохранит до конца жизни. 20 октября 1871 года он писал Ивану Аксакову: "Поверьте мне, самое даже благоприятное движение... в пользу России, но вытекающее из духовных начал, им крайне ненавистно. Дух какой бы то ни было, злой или добрый, но дух, вот их действительный противник". В том же письме он говорит о "политическом, народном, общечеловеческом" абсурде "этой полнейшей, глупейшей бессознательности, этого совершенного непонимания собственного, да и всякого принципа".
Вместе с тем Тютчев был предельно близок к этой "бездуховной" власти. В связи с этим следует повторить то, о чем уже говорилось. Будучи весь захвачен внешнеполитическими проблемами, поэт не мог не основываться на наличной форме власти, на том, что есть в данный момент в России, ибо внешняя политика немыслима вне официального бытия государства. В его время эта власть держалась достаточно прочно. Однако еще в 1858 году, вскоре после того, как Некрасов опубликовал свою известную поэму "Тишина", Тютчев писал Эрнестине Федоровне (5 июня):
"Тишина, господствующая в стране, ничуть меня не успокаивает... она основана на очевидном недоразумении, на безграничном доверии народа к власти, на его вере в ее к нему доброжелательность и благонамеренность. Когда же приходится видеть то, что делается или, вернее, не делается здесь, - всю эту слабость и непоследовательность, эту вопиющую недостаточность мер ввиду абсолютно реальных затруднений, - невозможно... не поддаться самым серьезным опасениям".
Тем более сильно и остро тревожила Тютчева несостоятельность власти в сфере внешней политики. Еще 21 апреля 1859 года он писал Горчакову, писал, по сути дела, с неслыханной дерзостью: "Сам Государь по вопросам политики не менее вас нуждается в более твердой точке опоры, в национальном сознании, в достаточно просвещенном национальном мнении..."
В то же время Тютчев ясно понимал - соответствующие его слова приводились, - что всякое подлинно духовное движение "крайне ненавистно" власти, ибо сама она лишена собственно духовного содержания, опирается на одну "материальную" силу.
Поэт совершенно недвусмысленно сказал (в письме к Аксакову от 15 июля 1872 года), что существующая в России власть может удержаться лишь при условии, если она "все более и более проникнется национальным духом", а "вне энергического и сознательного национального духа русское самодержавие - бессмыслица".
Он, в частности, был вполне убежден, что эта "бездуховная" власть беспомощна в борьбе против революционного духа. В 1871 году Тютчев, всегда стремившийся понять любое значительное явление политической жизни родины, присутствовал на всех заседаниях суда над группой заговорщика Нечаева. 17 июля он писал Анне: "Что может противопоставить этим заблуждающимся, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения?", и вспоминал в этой связи гамлетовское: "Вот в чем вопрос"...
Поэт - этого нельзя отрицать - подчас отдавался иллюзорной надежде, полагая, что в самодержавную власть в самом деле можно вдохнуть подлинный народно-национальный дух. Он стремился отыскать в русской истории те черты и явления, которые подтверждали бы его чаяния.
Очень характерно в этом смысле его рассуждение в письме к Анне от 2 сентября 1871 года о непомерно высоких петербургских ценах на дрова: "...Для многих это стало жизненно-важным вопросом. В особенности для бедного люда, который будет очень страдать зимой, особенно, если она будет суровой... Продажа дров здесь стала настоящей монополией трех-четырех богатых купцов, они известны поименно; по заслуживающим доверие подсчетам они получают прибыль 21/2 рубля за сажень. Вот уж когда властям надо бы принять меры и вспомнить о традициях правительственного социализма, составляющих великую славу и основную силу власти в России. Я полагаю, до власти дойдет, в конце концов, эта историческая истина".
Конечно, можно оспаривать тютчевское понимание "великой славы и основной силы власти в России", - не говоря уже о его предположении, что эта "истина" дойдет в конце концов до властителей. Но нельзя не задуматься над вопросом, какой именно "дух" хотел бы вдохнуть поэт в государственную власть... При этом необходимо видеть и то, что Тютчев не раз выражал убеждение в тщетности надежд на внутреннее преобразование власти.
Еще во время Крымской войны он писал Эрнестине Федоровне о людях, которые "управляют судьбами России" (письмо от 20 июня 1855 года): "...Нельзя не предощутить близкого и неминуемого конца этой ужасной бессмыслицы... невозможно не предощутить переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь и все это бесчестие... Конечно, для этого потребуется не менее чем дыхание Бога, - дыхание бури".
Прошло двенадцать лет, и поэт пишет дочери Марии (в августе 1867 года - то есть за полвека до победы революции): "Разложение повсюду. Мы двигаемся к пропасти... В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию... Вчера я узнал... подробность поистине ошеломляющую. Во время последнего путешествия Императрицы ей предстояло проехать на лошадях триста пятьдесят верст... Ну так вот, знаешь ли, во что обошлось государству это расстояние?.. В сущую безделицу: полмиллиона рублей!..
Вот когда можно сказать вместе с Гамлетом: что-то прогнило в королевстве датском".
Наконец, еще через три года поэт пишет чрезвычайно резкое по смыслу послание Анне, которое начинается следующим разъяснением: "Я до сих пор откладывал ответ на твое письмо... за отсутствием оказии. По отношению к переписке мы находимся в положении, подобном положению парижан: добрый Батюшков, вот мой аэростат". Дело здесь в том, что Париж был тогда блокирован прусской армией, и почта могла доставляться только аэростатами. Помпей Николаевич Батюшков - это приятель Тютчева, видный археолог и этнограф, младший брат поэта Константина Батюшкова; он не раз доставлял в Москву содержащие острые политические суждения тютчевские письма.
В этом, так сказать, нелегальном письме (от 1 декабря 1870 года) поэт говорит, что в России господствует "абсолютизм", который включает в себя "черту, самую отличительную из всех - презрительную и тупую ненависть ко всему русскому, инстинктивное, так сказать, непонимание всего национального".
Тютчев открыто говорит дочери, что он и его единомышленники находятся "в непримиримом антагонизме... в непрестанной борьбе" с этим абсолютизмом и что "борьба, о которой идет речь, могла бы прекратиться лишь в результате чуда, то есть нравственного переворота в сознании членов самой династии. Возможно ли такое чудо, есть ли на него надежда? Существуют ли в истории примеры того, чтобы власть, утратившая сама всякую веру в правоту своей цели, когда-либо сумела вновь обрести это сознание? А без этой веры как будут они существовать?..". Далее поэт дает заведомо пессимистический прогноз. Он утверждает, что большинство людей, причастных к власти, никогда не допустит такого "чуда".
Важно иметь в виду, что письмо это написано вскоре после того, как был опубликован - 19 октября 1870 года - циркуляр о расторжении Парижского трактата, устранявший последствия Крымской войны. Поэта прямо-таки поразила реакция петербургской знати на это событие. 22 ноября он сообщал той же Анне, как возмутило его "жалкое и даже омерзительное поведение петербургских салонов. Они превзошли мои ожидания, а это много значит. Я встречал бывших министров и теперешних государственных деятелей, которые на основании разглагольствований иностранной прессы краснели самым искренним образом за ужасный скандал, в коем мы провинились, одной своей собственной волей отбросив статью трактата, и они же заявляли, что впредь не решатся смотреть иностранцам в лицо... Буквально так...".
В письме же от 1 декабря Тютчев говорит о людях, окружающих трон: "Если случается, что по какому-либо вопросу в сознании самого монарха проявляются какие-то проблески национального чувства, эти люди совершенно теряются... Это-то и произошло с ними недавно по поводу знаменитого циркуляра, который именно благодаря известному вдохновляющему его национальному чувству, раздражил их..."
Тютчев находил у монарха именно и только "проблески". И он все более прочно убеждался в том, что существующая государственность неотвратимо идет к гибели, что "дух", который давал ей жизнь, скажем, во времена Петра Великого, бесповоротно отлетел от нее. 27 марта 1871 года поэт написал дочери Екатерине о своем восприятии церемоний в Зимнем дворце:
"Человек, старея, делается своей собственной карикатурой. То же происходит и с вещами самыми священными, с верованиями самыми светлыми; когда дух, животворящий их, отлетел, они становятся пародией на самих себя. Но, - заключал Тютчев, - современный мир вступил в такую фазу своего существования, когда живая жизнь в конце концов восторжествует над омертвевшими формами".
В целом ряде поздних высказываний поэт недвусмысленно предрекал победу революции в России. Так, в том же 1871 году (письмо Ивану Аксакову от 7 мая) он говорит, прибегая к привычной тогда фразеологии: "Блаженны нигилисты, тии бо наследят землю до поры, до времени".
В революции поэт видит своего рода высший суд над всем тем, что совершается в его время. "Любопытно было бы посмотреть, - пишет он дочери Екатерине 7 сентября 1871 года, - в каком мы окажемся положении, когда от нас в будущем, быть может, не таком уж далеком, потребуют отчет за все срывы и неудачи, в которых мы повинны".
Не занимая сколько-нибудь ответственных политических должностей, Тютчев все же никак не снимал с себя полноты ответственности за судьбу России. В 1867 году он писал, что "в наше время главная ответственность лежит на обществе, а не на правительстве". Поэт отнюдь не склонен был преувеличивать значение и роль своей политической деятельности. Он сказал (в письме к Анне от 3 апреля 1870 года): "Если то, что мы делаем, ненароком окажется историей, то уж, конечно, помимо нашей воли". Впрочем, он тут же глубоко осмыслил историческое творчество личности: "И, однако, это история, только делается она тем же способом, каким на фабрике ткутся гобелены, и рабочий видит лишь изнанку ткани, над которой он трудится".
Нет сомнения, что Тютчев обладал способностью видеть подчас не только "изнанку", но и подлинные черты сегодняшнего исторического движения, хотя сам он заметил в том же письме, что иногда "это движение ощутимо не более, чем движение Земли". Может показаться неожиданным, даже в каком-то смысле противоестественным, что гениальный поэт чуть ли не целиком отдает свои последние годы политической деятельности. Но дело все-таки обстояло именно так. Обретя к середине 60-х годов немалые возможности для действия на этом поприще, Тютчев все глубже и полнее уходит в политику. Еще в 1862 году (15 ноября) его дочь Мария писала: "Мы бываем перенасыщены политическими новостями за те часы, что папа проводит дома". Правда, через месяц, 15 декабря, Мария запишет: "Папа вернулся домой рано, и остальная часть вечера до часу пополуночи прошла в чтении стихов". Таким образом, Тютчев тогда еще делил себя между политикой и поэзией. Но позднее поэзия явно отходит на второй план.
Конечно, и в последние годы Тютчев создал десяток с лишним стихотворений, принадлежащих к вершинам его лирики, но характерно уже то, что все они, кроме двух ("Умом Россию не понять..." и "Я встретил вас - и все былое..."), были опубликованы лишь после его кончины. Не менее характерно, что Тютчев в эти годы постоянно писал и тут же публиковал чисто "политические" стихи: в 1865-1873 годах появилось- главным образом, в газетах - около сорока таких стихотворений.
Нельзя не сказать в связи с этим, что в последние годы жизни Тютчева поэзия, вызывавшая достаточно широкое внимание в конце 50-х - начале 60-х годов (когда русская литература переживала своего рода поэтическую эпоху), была оттеснена с литературной авансцены. Начинается долгое полное господство прозы и публицистики, Тютчев это видел со всей ясностью. Он писал в 1868 году:
В наш век стихи живут два-три мгновенья,
Родились утром, к вечеру умрут...
В этом самом году Иван Аксаков предпринял новое издание книги стихотворений Тютчева (всего лишь второй при его жизни!). Поэт, как он сам признал "дал свое согласие из чувства лени и безразличия". Но он целиком и полностью устранился от подготовки издания. Иван Аксаков сетовал впоследствии: "Не было никакой возможности достать подлинников руки поэта для стихотворений еще не напечатанных, ни убедить его просмотреть эти пьесы в тех копиях, которые удалось добыть частью от разных членов его семейства, частью от посторонних".
После выхода книги в свет Тютчев отозвался о ней как о "весьма ненужном и весьма бесполезном издании". И в определенном смысле он был прав. Если первая книга поэта вызвала, как мы знаем, более двадцати печатных откликов (в том числе пространные статьи) и весьма широкий читательский резонанс, вторая удостоилась всего двух кратких рецензий и много лет оставалась нераспроданной.
Но Тютчева это нисколько не волновало. После выхода книги он так характеризовал заботы Аксакова об ее издании: "Столько возни по поводу такого совершенно ненужного пустяка, от которого так легко было воздержаться! Бедный, милый Аксаков! Вот вся благодарность, которую он получил от меня за все свои старания..."
Но в то же самое время Тютчев с небывалой интенсивностью пишет и тут же печатает стихи чисто политического характера, прямо и непосредственно сливающиеся с его тогдашней деятельностью. Эта "измена" поэзии ради политики может предстать в глазах многих как странное и даже негативное явление. Но не следует забывать о том, что и другие величайшие русские художники слова - Гоголь, Достоевский, Толстой - также не смогли удержать свою человеческую и творческую энергию в границах искусства. Даже и сам, Пушкин в последние годы жизни, если и создает собственно поэтические творения, то скорее для самого себя (ибо почти не печатает их), а основные свои силы отдает публицистике, о чем подробно говорилось выше.
Вполне допустимо спорить о правоте или неправоте этого переступания грани искусства, но при всем том перед нами неопровержимая реальность исторических и биографических фактов, свидетельствующая, что Тютчев на своем пути служения России так или иначе был заодно с другими гениальными творцами отечественной литературы.
Поглощенность внешнеполитической деятельностью в 1865-1873 годах наглядно запечатлелась в тогдашнем стихотворчестве Тютчева. Большинство его стихотворений этих лет имеет, в сущности, "прикладной" характер. Он сам сказал об этом в письме к дочери Анне от 6 октября 1871 года. В современной политической ситуации, писал Тютчев, "лучше всего было бы пустить по рукам нечто вроде лозунга, и для этого очень может пригодиться рифма... Есть еще много простодушных людей, которые суеверно относятся к рифме, для кого рифма звучит особенно поучительно и убедительно. Вот почему было бы уместно опубликовать в какой-нибудь газете, например, в "Беседе", стихи, которые я вам недавно послал. Есть ли у тебя связи с "Беседой"?" (Речь шла о стихах "Ватиканская годовщина".)
Такие стихи "вроде лозунгов" Тютчев сочинял иногда и ранее, но в 20-х - первой половине 60-х годов (то есть за сорок пять лет) их было написано полтора десятка, к тому же они, за двумя-тремя исключениями, не доходили до печати. Между тем в 1865-1873 годах, то есть всего за восемь с лишним лет, поэт написал около пяти десятков таких стихов, и - что не менее важно - почти все они тут же были обнародованы в газетах либо журналах. Среди этих стихотворений - "Хотя б она сошла с лица земного...", "Славянам" (два стихотворения с одинаковым заглавием), "Свершается заслуженная кара...", "Великий день Кирилловой кончины...", "Чехам от московских славян...". "Современное", "А. Ф. Гильфердингу", "Гус на костре", "Да, вы сдержали ваше слово...", "Ватиканская годовщина", "Наполеон III" и т. д.
Все это именно зарифмованные "лозунги" или краткие публицистические статьи в стихах, и их собственно художественная ценность в сравнении с основными творениями поэта, прямо скажем, весьма невелика. Вместе с тем в отдельных стихах этого типа Тютчев - быть может, даже невольно - поднимался над "прикладной" целью и создавал по-своему очень сильные стихотворения: "Ты долго ль будешь за туманом..." (1866), "Напрасный труд - нет, их не вразумишь..." (1867), "Два единства" (1870) и др.
В большинстве же своем политические стихи Тютчева, по сути дела, и не претендовали на "художественность". Посылая одно из них Горчакову, поэт недвусмысленно писал: "Это приблизительно рифмованная аналогия большой намеднишней статьи в "Журналь де Петербург".
К.В.Пигарев, цитируя тютчевские стихи "Когда свершится искупленье..." (написаны 5 декабря 1867 года), сделал весьма существенное дополнение к данному признанию поэта: "Бывало и обратное - передовую статью... той же газеты от 15 декабря 1867 г. можно было бы назвать "прозаической аналогией" только что приведенного стихотворения". То есть политические стихи Тютчева могли быть и пересказом важной газетной публикации, и, напротив, первоисточником чьей-либо будущей статьи.
Уже сами по себе стихи, о которых идет речь, ясно свидетельствуют о постоянном и активном участии Тютчева в политической жизни второй половины 60-х - начала 70-х годов. В частности, поэт был тесно связан с деятельностью так называемых Славянских комитетов, особенно широко развернувшейся именно во второй половине 60-х годов (эта связь, между прочим, очевидна уже из заглавий многих политических стихотворений поэта). Выше не раз говорилось, что Тютчев не был славянофилом в прямом, конкретном значении этого термина, чему вовсе не противоречит и факт его участия в деятельности Славянских комитетов. Дело в том что эти комитеты, основанные славянофилами в конце 50-х годов, позднее, в особенности с 1867 года, когда в России состоялся Славянский съезд, приобрели гораздо более широкий и многосторонний характер* .
Итак, в последние годы жизни Тютчев отдавал все свои силы многообразной деятельности, преследующей цель утвердить верное направление внешней политики России. Вполне понятно, что единственным возможным способом осуществления этой задачи было воздействие на правительство и в конечном счете на самого царя.
Да, необходимо ясно представить себе, что в отличие от тех или иных акций в сфере внутренней политики, которые возможно осуществить помимо правительства и подчас даже вопреки ему (так и поступали, скажем, многие общественные деятели в период реформ 60-х годов), - в области внешней политики, на международной, всемирной арене нельзя действовать иначе, чем "от имени" правительства страны. И у Тютчева не было иного пути, кроме "давления" на правительство.
Потому совершенно бессмысленно было бы "упрекать" поэта за то, что он стремился поддерживать "добрые" отношения со способными прислушиваться к его рекомендациям правительственными деятелями и с самим царем. Тютчев сумел обрести такие отношения. В письме к Эрнестине Федоровне от 29 июня 1867 года он рассказывает об одной из встреч с Александром II:
"Я провел два дня в Царском... Я там встретил множество народа, но вот какой у меня был случай с Государем. Я встретил его между 8 и 9 часами утра в парке, совершающего свою обычную прогулку вокруг озера. По мере того, как он приближался, меня охватывало волнение, и когда он остановился и заговорил со мной, то волнение передалось и ему также, и мы расцеловались".
Тютчев, без сомнения, дорожил столь близкими отношениями с царем, которые открывали перед ним определенные политические возможности. Но в то же время было бы совершенно ошибочным полагать, что он идеализировал Александра II (о крайне резкой тютчевской оценке Николая 1 уже говорилось подробно выше) и возлагал на него большие надежды. Другое дело, что поэт стремился всеми доступными ему способами побудить Александра II следовать истинному внешнеполитическому курсу. При этом он прекрасно сознавал, насколько трудной, а подчас и безнадежной была эта задача.
В том самом письме, где рассказано о столь "задушевной" встрече с царем, поэт с глубокой горечью говорит: "...Трагична участь бедных кандиотов, которые будут раздавлены. Наше поведение (то есть в конечном счете внешнеполитическое поведение самого царя. -В.К.) в этом деле самое жалкое. Иногда преступно и всегда бесчестно быть настолько ниже своей задачи".
Речь шла о начавшемся еще весной 1866 года восстании греческого населения острова Крит (по-гречески - кандиотов) против турецкого владычества; Тютчев кстати сказать, предрекает неизбежное подавление восстания почти за два года до того, как это действительно произошло. Победа этого восстания имела бы громадное значение не только для греков, но и для положения России на Востоке*.
Западные державы всячески поддерживали Турцию, и русское правительство проявило, пользуясь тютчевскими определениями, бесчестную и даже преступную нерешительность и трусость. Тютчев еще в декабре 1866 года посвятил критскому восстанию одно из сильнейших своих политических стихотворений, опубликованное в 1868 году:
Ты долго ль будешь за туманом
Скрываться, Русская звезда,
Или оптическим обманом
Ты обличишься навсегда?
Ужель навстречу жадным взорам,
К тебе стремящимся в ночи,
Пустым и ложным метеором
Твои рассыплются лучи?
Все гуще мрак, все пуще горе,
Все неминуемей беда
Взгляни, чей флаг там гибнет в море,
Проснись - теперь иль никогда...
Важно обратить внимание на то, что поэт со столь родственным чувством и столь трагически говорит о судьбе не славян, а греков; это лишнее свидетельство его непричастности к племенному, "панславистскому" мировоззрению. По-видимому, тогда же Тютчев пишет резкие стихи, обличающие политику западных держав, которые "щитом своим прикрывают" Турцию, отдавая на заклание греков:
Несется клич: "Распни, распни его!
Предай опять на рабство и на муки!"
О Русь, ужель не слышишь эти звуки
И, как Пилат, свои умоешь руки?
Ведь это кровь из сердца твоего!
Позднее, в 1897 году, стихи эти были включены в изданный в Москве сборник "Братская помощь пострадавшим в Турции армянам", составленный выдающимся армянским и одновременно русским общественным деятелем и историком Григорием Аветовичем Джаншиевым (1851-1900).
Тот факт, что тютчевские стихи, посвященные грекам, были как бы переадресованы армянам, вполне естествен. Как уже не раз говорилось выше, поэт с юных лет был тесно связан с целым рядом представителей армянской общественности и культуры в Москве и Петербурге. И именно в 1867 году, во время восстания на Крите, Тютчев сообщал жене (8 октября): "Вчера я навестил армянского патриарха-католикоса, который... выразил желание со мной познакомиться... Патриарх занимает квартиру Лазаревых" (близких друзей Тютчева). По-видимому, тогда же поэт передал кому-либо из армянских деятелей процитированные стихи, как бы подтверждая, что, создавая их, он думал о судьбе не только греков, но и армян. В пользу этого предположения говорит и тот факт, что текст стихов дошел до нас лишь в публикации Г.А.Джаншиева в упомянутом сборнике "Братская помощь пострадавшим в Турции армянам" (то есть стихи сохранились только в армянских кругах).
Но вернемся к вопросу об отношениях Тютчева с властью. 21 мая 1855 года, через три с лишним месяца после вступления Александра II на престол, поэт писал Эрнестине Федоровне: "Меня потребовали завтра в час дня для принесения пресловутой присяги, которую я все откладывал до сих пор под разными предлогами. Ах, я готов приносить им всевозможные присяги, но если бы я мог одолжить им немного ума, это было бы гораздо для них полезнее..." В сентябре того же года поэт сказал в письме к Погодину, что "правительственная Россия" - "уже не орган, а просто нарост...".
Поэт, конечно, не мог не одобрять осуществленную при Александре II отмену крепостного права, но он ни в коей мере не идеализировал новое положение вещей. 28 сентября 1857 года, сразу же после принятия решения о предстоящей реформе, он писал о русском самодержавии, что "эта власть не признает и не допускает иного права, кроме своего, что это право... исходит... от материальной силы самой власти и что эта сила узаконена в ее глазах уверенностью в превосходстве своей весьма спорной просвещенности".
Власть, продолжал Тютчев, действует на основе "мнимого права, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол". Поэтому, заключал поэт, "истинное значение задуманной реформы сведется к тому, что произвол, в действительности более деспотический, ибо он будет облечен во внешние формы законности, заменит собою произвол отвратительный, конечно, но гораздо более простодушный и, в конце концов, быть может, менее растлевающий...".
Убеждение, что русское самодержавие исходит из одной голой "материальной силы", Тютчев сохранит до конца жизни. 20 октября 1871 года он писал Ивану Аксакову: "Поверьте мне, самое даже благоприятное движение... в пользу России, но вытекающее из духовных начал, им крайне ненавистно. Дух какой бы то ни было, злой или добрый, но дух, вот их действительный противник". В том же письме он говорит о "политическом, народном, общечеловеческом" абсурде "этой полнейшей, глупейшей бессознательности, этого совершенного непонимания собственного, да и всякого принципа".
Вместе с тем Тютчев был предельно близок к этой "бездуховной" власти. В связи с этим следует повторить то, о чем уже говорилось. Будучи весь захвачен внешнеполитическими проблемами, поэт не мог не основываться на наличной форме власти, на том, что есть в данный момент в России, ибо внешняя политика немыслима вне официального бытия государства. В его время эта власть держалась достаточно прочно. Однако еще в 1858 году, вскоре после того, как Некрасов опубликовал свою известную поэму "Тишина", Тютчев писал Эрнестине Федоровне (5 июня):
"Тишина, господствующая в стране, ничуть меня не успокаивает... она основана на очевидном недоразумении, на безграничном доверии народа к власти, на его вере в ее к нему доброжелательность и благонамеренность. Когда же приходится видеть то, что делается или, вернее, не делается здесь, - всю эту слабость и непоследовательность, эту вопиющую недостаточность мер ввиду абсолютно реальных затруднений, - невозможно... не поддаться самым серьезным опасениям".
Тем более сильно и остро тревожила Тютчева несостоятельность власти в сфере внешней политики. Еще 21 апреля 1859 года он писал Горчакову, писал, по сути дела, с неслыханной дерзостью: "Сам Государь по вопросам политики не менее вас нуждается в более твердой точке опоры, в национальном сознании, в достаточно просвещенном национальном мнении..."
В то же время Тютчев ясно понимал - соответствующие его слова приводились, - что всякое подлинно духовное движение "крайне ненавистно" власти, ибо сама она лишена собственно духовного содержания, опирается на одну "материальную" силу.
Поэт совершенно недвусмысленно сказал (в письме к Аксакову от 15 июля 1872 года), что существующая в России власть может удержаться лишь при условии, если она "все более и более проникнется национальным духом", а "вне энергического и сознательного национального духа русское самодержавие - бессмыслица".
Он, в частности, был вполне убежден, что эта "бездуховная" власть беспомощна в борьбе против революционного духа. В 1871 году Тютчев, всегда стремившийся понять любое значительное явление политической жизни родины, присутствовал на всех заседаниях суда над группой заговорщика Нечаева. 17 июля он писал Анне: "Что может противопоставить этим заблуждающимся, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения?", и вспоминал в этой связи гамлетовское: "Вот в чем вопрос"...
Поэт - этого нельзя отрицать - подчас отдавался иллюзорной надежде, полагая, что в самодержавную власть в самом деле можно вдохнуть подлинный народно-национальный дух. Он стремился отыскать в русской истории те черты и явления, которые подтверждали бы его чаяния.
Очень характерно в этом смысле его рассуждение в письме к Анне от 2 сентября 1871 года о непомерно высоких петербургских ценах на дрова: "...Для многих это стало жизненно-важным вопросом. В особенности для бедного люда, который будет очень страдать зимой, особенно, если она будет суровой... Продажа дров здесь стала настоящей монополией трех-четырех богатых купцов, они известны поименно; по заслуживающим доверие подсчетам они получают прибыль 21/2 рубля за сажень. Вот уж когда властям надо бы принять меры и вспомнить о традициях правительственного социализма, составляющих великую славу и основную силу власти в России. Я полагаю, до власти дойдет, в конце концов, эта историческая истина".
Конечно, можно оспаривать тютчевское понимание "великой славы и основной силы власти в России", - не говоря уже о его предположении, что эта "истина" дойдет в конце концов до властителей. Но нельзя не задуматься над вопросом, какой именно "дух" хотел бы вдохнуть поэт в государственную власть... При этом необходимо видеть и то, что Тютчев не раз выражал убеждение в тщетности надежд на внутреннее преобразование власти.
Еще во время Крымской войны он писал Эрнестине Федоровне о людях, которые "управляют судьбами России" (письмо от 20 июня 1855 года): "...Нельзя не предощутить близкого и неминуемого конца этой ужасной бессмыслицы... невозможно не предощутить переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь и все это бесчестие... Конечно, для этого потребуется не менее чем дыхание Бога, - дыхание бури".
Прошло двенадцать лет, и поэт пишет дочери Марии (в августе 1867 года - то есть за полвека до победы революции): "Разложение повсюду. Мы двигаемся к пропасти... В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию... Вчера я узнал... подробность поистине ошеломляющую. Во время последнего путешествия Императрицы ей предстояло проехать на лошадях триста пятьдесят верст... Ну так вот, знаешь ли, во что обошлось государству это расстояние?.. В сущую безделицу: полмиллиона рублей!..
Вот когда можно сказать вместе с Гамлетом: что-то прогнило в королевстве датском".
Наконец, еще через три года поэт пишет чрезвычайно резкое по смыслу послание Анне, которое начинается следующим разъяснением: "Я до сих пор откладывал ответ на твое письмо... за отсутствием оказии. По отношению к переписке мы находимся в положении, подобном положению парижан: добрый Батюшков, вот мой аэростат". Дело здесь в том, что Париж был тогда блокирован прусской армией, и почта могла доставляться только аэростатами. Помпей Николаевич Батюшков - это приятель Тютчева, видный археолог и этнограф, младший брат поэта Константина Батюшкова; он не раз доставлял в Москву содержащие острые политические суждения тютчевские письма.
В этом, так сказать, нелегальном письме (от 1 декабря 1870 года) поэт говорит, что в России господствует "абсолютизм", который включает в себя "черту, самую отличительную из всех - презрительную и тупую ненависть ко всему русскому, инстинктивное, так сказать, непонимание всего национального".
Тютчев открыто говорит дочери, что он и его единомышленники находятся "в непримиримом антагонизме... в непрестанной борьбе" с этим абсолютизмом и что "борьба, о которой идет речь, могла бы прекратиться лишь в результате чуда, то есть нравственного переворота в сознании членов самой династии. Возможно ли такое чудо, есть ли на него надежда? Существуют ли в истории примеры того, чтобы власть, утратившая сама всякую веру в правоту своей цели, когда-либо сумела вновь обрести это сознание? А без этой веры как будут они существовать?..". Далее поэт дает заведомо пессимистический прогноз. Он утверждает, что большинство людей, причастных к власти, никогда не допустит такого "чуда".
Важно иметь в виду, что письмо это написано вскоре после того, как был опубликован - 19 октября 1870 года - циркуляр о расторжении Парижского трактата, устранявший последствия Крымской войны. Поэта прямо-таки поразила реакция петербургской знати на это событие. 22 ноября он сообщал той же Анне, как возмутило его "жалкое и даже омерзительное поведение петербургских салонов. Они превзошли мои ожидания, а это много значит. Я встречал бывших министров и теперешних государственных деятелей, которые на основании разглагольствований иностранной прессы краснели самым искренним образом за ужасный скандал, в коем мы провинились, одной своей собственной волей отбросив статью трактата, и они же заявляли, что впредь не решатся смотреть иностранцам в лицо... Буквально так...".
В письме же от 1 декабря Тютчев говорит о людях, окружающих трон: "Если случается, что по какому-либо вопросу в сознании самого монарха проявляются какие-то проблески национального чувства, эти люди совершенно теряются... Это-то и произошло с ними недавно по поводу знаменитого циркуляра, который именно благодаря известному вдохновляющему его национальному чувству, раздражил их..."
Тютчев находил у монарха именно и только "проблески". И он все более прочно убеждался в том, что существующая государственность неотвратимо идет к гибели, что "дух", который давал ей жизнь, скажем, во времена Петра Великого, бесповоротно отлетел от нее. 27 марта 1871 года поэт написал дочери Екатерине о своем восприятии церемоний в Зимнем дворце:
"Человек, старея, делается своей собственной карикатурой. То же происходит и с вещами самыми священными, с верованиями самыми светлыми; когда дух, животворящий их, отлетел, они становятся пародией на самих себя. Но, - заключал Тютчев, - современный мир вступил в такую фазу своего существования, когда живая жизнь в конце концов восторжествует над омертвевшими формами".
В целом ряде поздних высказываний поэт недвусмысленно предрекал победу революции в России. Так, в том же 1871 году (письмо Ивану Аксакову от 7 мая) он говорит, прибегая к привычной тогда фразеологии: "Блаженны нигилисты, тии бо наследят землю до поры, до времени".
В революции поэт видит своего рода высший суд над всем тем, что совершается в его время. "Любопытно было бы посмотреть, - пишет он дочери Екатерине 7 сентября 1871 года, - в каком мы окажемся положении, когда от нас в будущем, быть может, не таком уж далеком, потребуют отчет за все срывы и неудачи, в которых мы повинны".
Не занимая сколько-нибудь ответственных политических должностей, Тютчев все же никак не снимал с себя полноты ответственности за судьбу России. В 1867 году он писал, что "в наше время главная ответственность лежит на обществе, а не на правительстве". Поэт отнюдь не склонен был преувеличивать значение и роль своей политической деятельности. Он сказал (в письме к Анне от 3 апреля 1870 года): "Если то, что мы делаем, ненароком окажется историей, то уж, конечно, помимо нашей воли". Впрочем, он тут же глубоко осмыслил историческое творчество личности: "И, однако, это история, только делается она тем же способом, каким на фабрике ткутся гобелены, и рабочий видит лишь изнанку ткани, над которой он трудится".
Нет сомнения, что Тютчев обладал способностью видеть подчас не только "изнанку", но и подлинные черты сегодняшнего исторического движения, хотя сам он заметил в том же письме, что иногда "это движение ощутимо не более, чем движение Земли". Может показаться неожиданным, даже в каком-то смысле противоестественным, что гениальный поэт чуть ли не целиком отдает свои последние годы политической деятельности. Но дело все-таки обстояло именно так. Обретя к середине 60-х годов немалые возможности для действия на этом поприще, Тютчев все глубже и полнее уходит в политику. Еще в 1862 году (15 ноября) его дочь Мария писала: "Мы бываем перенасыщены политическими новостями за те часы, что папа проводит дома". Правда, через месяц, 15 декабря, Мария запишет: "Папа вернулся домой рано, и остальная часть вечера до часу пополуночи прошла в чтении стихов". Таким образом, Тютчев тогда еще делил себя между политикой и поэзией. Но позднее поэзия явно отходит на второй план.
Конечно, и в последние годы Тютчев создал десяток с лишним стихотворений, принадлежащих к вершинам его лирики, но характерно уже то, что все они, кроме двух ("Умом Россию не понять..." и "Я встретил вас - и все былое..."), были опубликованы лишь после его кончины. Не менее характерно, что Тютчев в эти годы постоянно писал и тут же публиковал чисто "политические" стихи: в 1865-1873 годах появилось- главным образом, в газетах - около сорока таких стихотворений.
Нельзя не сказать в связи с этим, что в последние годы жизни Тютчева поэзия, вызывавшая достаточно широкое внимание в конце 50-х - начале 60-х годов (когда русская литература переживала своего рода поэтическую эпоху), была оттеснена с литературной авансцены. Начинается долгое полное господство прозы и публицистики, Тютчев это видел со всей ясностью. Он писал в 1868 году:
В наш век стихи живут два-три мгновенья,
Родились утром, к вечеру умрут...
В этом самом году Иван Аксаков предпринял новое издание книги стихотворений Тютчева (всего лишь второй при его жизни!). Поэт, как он сам признал "дал свое согласие из чувства лени и безразличия". Но он целиком и полностью устранился от подготовки издания. Иван Аксаков сетовал впоследствии: "Не было никакой возможности достать подлинников руки поэта для стихотворений еще не напечатанных, ни убедить его просмотреть эти пьесы в тех копиях, которые удалось добыть частью от разных членов его семейства, частью от посторонних".
После выхода книги в свет Тютчев отозвался о ней как о "весьма ненужном и весьма бесполезном издании". И в определенном смысле он был прав. Если первая книга поэта вызвала, как мы знаем, более двадцати печатных откликов (в том числе пространные статьи) и весьма широкий читательский резонанс, вторая удостоилась всего двух кратких рецензий и много лет оставалась нераспроданной.
Но Тютчева это нисколько не волновало. После выхода книги он так характеризовал заботы Аксакова об ее издании: "Столько возни по поводу такого совершенно ненужного пустяка, от которого так легко было воздержаться! Бедный, милый Аксаков! Вот вся благодарность, которую он получил от меня за все свои старания..."
Но в то же самое время Тютчев с небывалой интенсивностью пишет и тут же печатает стихи чисто политического характера, прямо и непосредственно сливающиеся с его тогдашней деятельностью. Эта "измена" поэзии ради политики может предстать в глазах многих как странное и даже негативное явление. Но не следует забывать о том, что и другие величайшие русские художники слова - Гоголь, Достоевский, Толстой - также не смогли удержать свою человеческую и творческую энергию в границах искусства. Даже и сам, Пушкин в последние годы жизни, если и создает собственно поэтические творения, то скорее для самого себя (ибо почти не печатает их), а основные свои силы отдает публицистике, о чем подробно говорилось выше.
Вполне допустимо спорить о правоте или неправоте этого переступания грани искусства, но при всем том перед нами неопровержимая реальность исторических и биографических фактов, свидетельствующая, что Тютчев на своем пути служения России так или иначе был заодно с другими гениальными творцами отечественной литературы.
Поглощенность внешнеполитической деятельностью в 1865-1873 годах наглядно запечатлелась в тогдашнем стихотворчестве Тютчева. Большинство его стихотворений этих лет имеет, в сущности, "прикладной" характер. Он сам сказал об этом в письме к дочери Анне от 6 октября 1871 года. В современной политической ситуации, писал Тютчев, "лучше всего было бы пустить по рукам нечто вроде лозунга, и для этого очень может пригодиться рифма... Есть еще много простодушных людей, которые суеверно относятся к рифме, для кого рифма звучит особенно поучительно и убедительно. Вот почему было бы уместно опубликовать в какой-нибудь газете, например, в "Беседе", стихи, которые я вам недавно послал. Есть ли у тебя связи с "Беседой"?" (Речь шла о стихах "Ватиканская годовщина".)
Такие стихи "вроде лозунгов" Тютчев сочинял иногда и ранее, но в 20-х - первой половине 60-х годов (то есть за сорок пять лет) их было написано полтора десятка, к тому же они, за двумя-тремя исключениями, не доходили до печати. Между тем в 1865-1873 годах, то есть всего за восемь с лишним лет, поэт написал около пяти десятков таких стихов, и - что не менее важно - почти все они тут же были обнародованы в газетах либо журналах. Среди этих стихотворений - "Хотя б она сошла с лица земного...", "Славянам" (два стихотворения с одинаковым заглавием), "Свершается заслуженная кара...", "Великий день Кирилловой кончины...", "Чехам от московских славян...". "Современное", "А. Ф. Гильфердингу", "Гус на костре", "Да, вы сдержали ваше слово...", "Ватиканская годовщина", "Наполеон III" и т. д.
Все это именно зарифмованные "лозунги" или краткие публицистические статьи в стихах, и их собственно художественная ценность в сравнении с основными творениями поэта, прямо скажем, весьма невелика. Вместе с тем в отдельных стихах этого типа Тютчев - быть может, даже невольно - поднимался над "прикладной" целью и создавал по-своему очень сильные стихотворения: "Ты долго ль будешь за туманом..." (1866), "Напрасный труд - нет, их не вразумишь..." (1867), "Два единства" (1870) и др.
В большинстве же своем политические стихи Тютчева, по сути дела, и не претендовали на "художественность". Посылая одно из них Горчакову, поэт недвусмысленно писал: "Это приблизительно рифмованная аналогия большой намеднишней статьи в "Журналь де Петербург".
К.В.Пигарев, цитируя тютчевские стихи "Когда свершится искупленье..." (написаны 5 декабря 1867 года), сделал весьма существенное дополнение к данному признанию поэта: "Бывало и обратное - передовую статью... той же газеты от 15 декабря 1867 г. можно было бы назвать "прозаической аналогией" только что приведенного стихотворения". То есть политические стихи Тютчева могли быть и пересказом важной газетной публикации, и, напротив, первоисточником чьей-либо будущей статьи.
Уже сами по себе стихи, о которых идет речь, ясно свидетельствуют о постоянном и активном участии Тютчева в политической жизни второй половины 60-х - начала 70-х годов. В частности, поэт был тесно связан с деятельностью так называемых Славянских комитетов, особенно широко развернувшейся именно во второй половине 60-х годов (эта связь, между прочим, очевидна уже из заглавий многих политических стихотворений поэта). Выше не раз говорилось, что Тютчев не был славянофилом в прямом, конкретном значении этого термина, чему вовсе не противоречит и факт его участия в деятельности Славянских комитетов. Дело в том что эти комитеты, основанные славянофилами в конце 50-х годов, позднее, в особенности с 1867 года, когда в России состоялся Славянский съезд, приобрели гораздо более широкий и многосторонний характер* .