Крэнц Джудит. Серебряная богиня

   Во время ужина его первоначальное мнение о Дэзи лишь упрочилось, особенно после того, как он услышал разговор сидевшей справа княжны с Дейвом Хеммингом и Чарли Демпси.
   — Я никогда не забуду вашего отца, игравшего на большом турнире в Монтре в тридцатых годах, — сказал Чарли Демпси, обращаясь к Дэзи. — По-моему, никогда больше не удавалось собрать более сильную команду, чем та.
   — Вздор, Чарли, — заявил сидевший через стол Дейв Хемминг, вмешиваясь в разговор. — При всем моем уважении к Стаху, самой сильной командой были Гест, Сесил Смит и Педли с Хичкоком на третьем номере.
   — Думаю, что вы оба правы, — улыбнулась Дэзи, — ибо никто, даже Сесил Смит, не умел ездить на лошади лучше моего отца.
   Дэзи уже привыкла к подобным разговорам за последние несколько лет. Почти каждый лошадник старше пятидесяти лет имел собственные воспоминания о ее отце, и ей нравилось их слушать. Благодаря этим разговорам отец оживал на короткое время, даже несмотря на то, что все воспоминания говоривших относились к очень далекому времени, то есть еще до ее рождения. Пока собеседники обменивались репликами, она обернулась к Шеннону.
   — Вы увлекаетесь поло, мистер Шеннон? — вежливо поинтересовалась она.
   — Не имею о нем представления, — ответил тот.
   — Это нечто новенькое.
   Ему показалось, что Дэзи насмехается над ним.
   — А чем занимаетесь вы, княжна Валенская, когда не играете роль арбитра в дискуссиях об играх, состоявшихся сорок пять лет назад?
   — Всем понемногу. В этот уик-энд я рисовала эскизы к портрету юной Синди верхом на ее пони.
   — Развлечения ради?
   — Более или менее.
   Дэзи считала необходимым скрывать истинную коммерческую подоплеку своих появлений на подобных приемах. Маска дилетантки, под которой она имела обыкновение скрываться, как нельзя лучше позволяла завуалировать тот факт, что она находится здесь, чтобы заработать так необходимые деньги, и что весь вечер она, как правило, осторожно, но целенаправленно подыскивает среди гостей тех, у кого есть дети и кто может представлять для нее интерес как возможный клиент. Она не желала показать, что занимается не чем иным, как охотой за заказчиками.
   — Вы охотитесь здесь по соседству, мистер Шеннон?
   — Охочусь? Здесь? Нет.
   «Господи, — подумал Шеннон, — разве можно ожидать от меня, что всего после месяца занятий в школе верховой езды я начну скакать через изгороди?»
   — В таком случае, где же вы охотитесь? — продолжала свои расспросы Дэзи.
   — Я вообще не охочусь, — коротко ответил Патрик.
   — Ну конечно, разумеется, вы этим не занимаетесь. Тогда зачем же вы их нацепили?
   Шеннон заглянул ей в глаза, но в черной бархатистой глубине ее зрачков он не увидел ничего, кроме отблеска свечей. Пламя свечей, букеты хризантем, блеск тяжелого серебра и сверкание ирландского хрусталя — все это лишь оттеняло красоту девушки, перед которой меркло все яркое убранство столовой. Но он ясно различил насмешливые нотки в ее настойчивых расспросах.
   — Я уверяю вас, что не охочусь, никогда не охотился прежде и не имею ни малейшего желания заниматься этим в будущем, — ответил он с ледяной вежливостью.
   — Но… ваши сапоги… — смущенно пробормотала Дэзи.
   — А что с ними такое? — встрепенулся Патрик.
   — Ничего, — поспешила ретироваться она.
   — Нет, я настаиваю. Что там насчет моих сапог? — Теперь он был просто уверен в том, что Дэзи насмехается над ним.
   — Ну, разве… Нет, это и в самом деле не имеет никакого значения. Просто глупо с моей стороны, что я обратила на это внимание, — промямлила Дэзи, стараясь не встречаться с ним взглядом.
   — Так что там с сапогами? — непримиримым тоном продолжал настаивать Шеннон.
   Теперь уже Дэзи рассердилась. Если этот человек собирается допрашивать ее, словно свидетеля на уголовном процессе, то она с радостью его отбреет.
   — Мистер Шеннон, у вас черные сапоги с коричневыми голенищами. Такие сапоги носят люди из свиты охотника, например загонщики, или хозяин гончих, или сам хозяин охоты. Только они имеют право носить их. Если же вы не охотник, то должны носить одноцветные сапоги.
   — Вот дьявол!
   — Кто-нибудь должен был вам подсказать, — поспешила добавить Дэзи.
   — Вы хотите сказать, что, как предполагается, каждый обязан знать об этом?
   — Это действительно не так уж важно, — как можно холоднее ответила Дэзи.
   — А вы не считаете, что это сделано намеренно? — спросил Шеннон, распаляясь при воспоминании о Чаке Байерсе, отдавшем ему сапоги, ничего не объяснив.
   — Это просто недоразумение, — начиная раздражаться, сказала Дэзи.
   — Тогда почему никто ничего мне не сказал? Я скакал в этих сапогах весь день, — суровым тоном упрекнул он всех.
   — Полагаю, они все сочли, что вы охотник. Это самое простое предположение.
   — Я не так уж здорово езжу верхом, и любой нормальный человек не может заподозрить во мне охотника, — злобно заметил он.
   — Тогда, возможно, они все оказались достаточно тактичны и, полагая, что вы расстроитесь, не захотели огорчать вас. Однако почему вы сердитесь на меня, мистер Шеннон, ведь не я продала вам эти сапоги?
   Дэзи повернулась к Чарли Демпси и продолжила разговор о поло, а Патрик Шеннон остался сидеть уязвленный, с трудом сдерживая гнев при мысли о том, что все, с кем он катался сегодня верхом, наверняка удивились его сапогам и, будучи слишком вежливыми, чтобы расспрашивать его, без сомнения, покатывались со смеху у него за спиной. Шеннона отнюдь не радовала мысль о том, что он выглядел перед ними полным идиотом.

15

   В апартаментах, принадлежавших семейству Валериан, была одна-единственная, скрытая от постороннего глаза комната, фотографии интерьера которой не появлялись в прессе, неизменно ставившей читателей в известность относительно очередной осуществляемой Робином не реже одного раза в каждые два года смене мебели и всей обстановки в их огромной квартире на Парк-авеню. Здесь они с Ванессой проводили вдвоем редкие свободные минуты, совершая свой любимый ритуал омовения перед тем, как переодеться к выходу или для домашнего приема гостей. Каждый вечер в шесть часов они неукоснительно встречались в этой комнате, стены и пол которой покрывали цветные шерстяные ковры, а с куполообразного, обитого медными листами потолка струился мягкий теплый свет невидимых светильников, обливая висевшие на стенах корзины с орхидеями. Посредине совершенно пустой комнаты на небольшом возвышении помещалась огромная овальная ванна из черного фибергласа, равная по размерам целой ванной комнате в обычных домах. Резервуар глубиной примерно на пятнадцать сантиметров больше обыкновенной ванны снабжался водой из четырех хромированных кранов, устроенных так, чтобы распылять воду под углом в 11 градусов и создавать водяные вихри. Супруги любили лежать в воде, которая действовала на них успокаивающе, и, попивая ледяное белое сухое вино, неспешно обсуждали свои дела и все происшедшее с ними за день. Погрузив свои прекрасно сложенные и замечательно ухоженные тела в теплую воду и наслаждаясь подводным массажем, они общались, и подобное общение еще больше укрепляло их тесные узы.
   Между Ванессой и Робином существовали более прочные и перспективные отношения, чем это встречается во многих гетеросексуальных семьях, где отсутствует тот дух товарищества, что присущ семьям мужчины-гомосексуала и лесбиянки, который помогает обоим супругам добиваться немалых успехов, как совместных, так и для каждого в отдельности.
   Так бывает и между гомосексуалистами, состоящими в законном браке, но там царит плотская любовь, которая не всегда гарантирует прочную привязанность и взаимную поддержку, чего нельзя было сказать о чете Валериан. Живя вместе, они обнаружили массу преимуществ, главным из которых явилось отсутствие пересудов относительно их нетрадиционных сексуальных наклонностей. А ведь объектами обсуждения неизменно становятся именно одинокие мужчины и женщины из тех, которым за тридцать. Однако объединившись, они образуют ту ячейку общества, называемую семейной парой, которая позволяет без труда вписываться в общественную жизнь. Валерианы считались идеально подходящими друг другу и даже служили желанным украшением всех светских приемов.
   Живя вместе, они создали необычайно уютный дом, и Робин обладал абсолютной свободой в удовлетворении своей страсти к созданию интерьеров в стиле барокко и не менее замечательных композиций из цветов. Он сам подбирал и обучал превосходно вышколенную прислугу, а Ванесса устраивала изысканные, тщательнейшим образом спланированные приемы, в немалой степени способствовавшие карьере ее мужа. Наконец, поскольку они были избавлены от ревности и вольны в удовлетворении своих сексуальных потребностей, то получали дополнительное удовольствие от сознания того, что другой участник семейного содружества с нетерпением предвкушает известия о новом увлечении партнера, готовый оказать помощь, дать совет, облегчить путь к успеху и даже помочь заманить объект страсти в свои сети, а в случае неудачи — утешить и успокоить.
   Их брак открывал обоим путь к таким вершинам истеблишмента, которые ни один из них никогда не сумел бы покорить в одиночку. Именно в качестве супружеской четы Валерианы обедали в Белом доме, путешествовали на самых роскошных яхтах, получали приглашения погостить в загородных имениях самых знатных английских и ирландских семейств. Хотя о них ходили самые разные слухи, их тем не менее считали безупречной семейной парой, ибо кто в наше время обращает внимание на сплетни? В широком мире знаменитостей, где им выпало вращаться, их брак гарантировал безопасность каждому, а в тесном интимном кругу посвященных лиц их считали замечательно ловкими мошенниками и приветствовали ту замечательную мудрость, с какой они использовали друг друга. В этом кружке была хорошо известна одна истина, впрочем никогда не высказываемая вслух во всей ее грубой наготе: успех не определяется принадлежностью к тому или иному полу, он либо есть, либо его нет. Единственное, что имеет значение, — наш ли это счастливчик, или не наш.
   Валерианы относились к той разновидности семейных пар, в которой обоим супругам — активным гомосексуалистам — было чем поделиться друг с другом.
   Робин и Ванесса по-своему глубоко и нежно любили друг друга. Если он вдруг простужался и заболевал, Ванесса каждый час давала ему таблетку витамина С и следила за тем, чтобы он принял лекарство. Если же она возвращалась домой усталой, то Робин готов был часами массировать ей спину, а затем, когда она немного приходила в себя, он отправлялся на кухню и отдавал приказания повару, готовившему ужин, и сам приносил поднос в комнату Ванессы. Он устраивал ее в постели, подоткнув со всех сторон подушками. Их супружеская жизнь была живым, постоянно развивавшимся, имевшим прочные корни совместным предприятием, в которое каждый вносил свой вклад. Недаром Ванесса часто цитировала Рильке: «Любовь помогает двум одиноким сердцам защищать, оберегать и прославлять друг друга».
   Помимо любви их связывала самая тесная дружба. Робин восхищался энергией Ванессы, той необузданной силой, с которой она добивалась всего, чего бы ни пожелала, и был благодарен ей за ту роль, которую она сыграла и продолжала играть в его карьере. У нее был собственный врожденный стиль, и она привносила в его роскошные туалеты особую изюминку. Способности Робина как дизайнера были довольно ограниченны. Он знал, что необходимо, чтобы наряды отличались красотой и женственностью, и специализировался на платьях для балов и коктейлей, в изобилии используя кружевную или гофрированную отделку и возможности тафты, но ни разу в своей жизни он не предложил ни одной по-настоящему новаторской идеи. Тем не менее самые богатые женщины по всей стране из года в год неизменно покупали дорогие модели Робина Валериана. В известной мере этим он был обязан исключительно дружелюбным отзывам в модных журналах, сотрудники коих радовались возможности оказаться в списке приглашенных на приемы, устраиваемые этой самой выдающейся парой. Но главное, почему его туалеты так хорошо раскупались, заключалось в том, что Ванесса с ее знаменитым невероятным, просто дьявольским чутьем ко всему шикарному очень часто появлялась на фотографиях журналов одетой в сшитые им платья и окруженной людьми, славившимися высоким положением и отменным вкусом. Туалет от Валериана стал для многих дам высшего общества синонимом заведомо шикарного наряда, в котором они могли чувствовать себя почти что Ванессой Валериан и смело отвечать на вызов самого безжалостного требования высокой моды.
   Эта семейная пара, оберегавшая свой дом-крепость с преданностью кровных родственников, оказалась счастливо избавленной от неизбежной переменчивости в отношениях любовников, от строгих ограничений моногамии, но зато пользовалась всеми преимуществами, предоставляемыми браком.
   Ванесса Валериан была тонким и искусным мастером сложной науки покровительства. Она выработала свою собственную теорию, согласно которой одолжение, сделанное нужному человеку в нужный момент, причем без заранее обдуманного намерения и расчета на немедленную отдачу, неизменно рано или поздно оказывается полезным и даже ценным в сложной мозаике ее жизни.
   Когда Топси Шорт невзначай упомянула, что Дэзи Валенская делает наброски к портрету Синди в качестве пробы, по которой Топси затем предстоит решить, стоит ли ей заказать портреты маслом всех трех ее дочерей верхом на пони, Ванесса уловила в словах подруги легкий намек на открывающиеся перед ней благоприятные возможности. Она наблюдала за Дэзи прошлым вечером за ужином и в отличие от остальных сразу заметила, что зеленый костюм от Шиапарелли был не менее чем сорокалетней давности, что изумруды Дэзи — подделка и что эта девушка так или иначе уязвима. Было не совсем понятно, откуда взялась эта уязвимость при титуле, баснословном наследстве, оставленном ей отцом, и при ее красоте, но Ванесса была убеждена в том, что не ошиблась.
   — Почему бы нам не взглянуть на ее наброски, пока она не уехала в Нью-Йорк? — предложила она.
   — Не уверена, что ей это понравится, — ответила Топси. — Она предупредила меня, когда я ее приглашала, что это будут очень приблизительные зарисовки, нечто вроде кратких заметок для памяти. Она обещала прислать мне готовый эскиз через несколько недель.
   — Какое имеет значение, понравится ей это или нет? Давай взглянем на них, моя крошка Топси, это должно быть забавным.
   Дэзи неохотно позволила женщинам заглянуть в свой альбом, где уже имелось с десяток быстрых карандашных набросков, глядя на которые ни один непрофессионал не смог бы догадаться, каким будет готовый рисунок. Топси просмотрела эскизы молча, но на ее лице явно читалось разочарование, однако Ванесса мгновенно оценила способности Дэзи.
   — Вы великолепно рисуете, впрочем, вы и сами это прекрасно знаете, — сказала она Дэзи. — Топси, ты совершишь большую ошибку, если немедленно не закажешь княжне Дэзи портреты всех своих дочерей. Через несколько лет тебе придется выложить вдвое больше за любую ее работу, да еще при условии, что она пожелает найти для тебя время.
   — Ну… я не знаю. А что будет, если портреты не понравятся Хэму?
   Топси с обожанием смотрела на Ванессу. Как могла она сейчас что-то решать относительно каких-то картин, когда чувствовала, как ее обнаженные бедра под юбкой трепещут, изнывая по ласкам волшебных рук Ванессы.
   — Не могу себе представить, чтобы ему не понравилось, и если ты сейчас не сделаешь это — слушай меня, Топси, — то лишишься возможности запечатлеть своих девочек до того, как они начнут взрослеть. Сейчас у девочек самый подходящий возраст. На твоем месте я бы ни секунды не стала раздумывать. Я заказала бы настоящие большие портреты маслом, которые можно будет передавать по наследству как фамильное достояние. Да, именно так… — уточнила Ванесса, поглядывая на Дэзи. — Если только у вас найдется время взяться за такую работу?
   — Я смогла бы выкроить время, — ответила Дэзи.
   — Прекрасно, значит, мы договорились. Я оказала тебе большую услугу, Топси, и не хочу, чтобы ты об этом забывала. Когда-нибудь ты будешь благословлять меня за это.
   — Благодарю вас, миссис Валериан, — поспешила вставить и Дэзи.
   Ванесса уловила признак облегчения, промелькнувший на лице Дэзи. Итак, значит ей нужны деньги. Это любопытно.
   — Вы меня благодарите? Это Топси должна быть мне благодарна. Ей чертовски повезло, что она сумела ухватить вас, — ответила Ванесса с открытой, простодушной улыбкой, приятно взволнованная тем одолжением, которое подсказал сделать для Дэзи ее безошибочный инстинкт. Княжна Вален-ская теперь у нее в долгу. — Когда мы в следующий раз будем в Англии, я непременно скажу Рэму, насколько талантливой я вас нахожу. Мы большие друзья с вашим братом и просто очарованы им.
   — Спасибо, миссис Валериан, — снова автоматически поблагодарила Дэзи, ощутив ледяной укол в самое сердце…
   — Что тебе нужно, Люк Хаммерштейн, так это испытать настоящее потрясение, — проговорила своим мелодичным голоском Кики.
   — Я был близок к тому на этой выставке, — ответил он, подыскивая столик в ресторане «Танцзал».
   — Мне казалось, что тебе было интересно. Много ли на свете людей, которые могут похвастать тем, что видели копии рисунков и узоров с крышек канализационных люков Квебека?
   — Я определенно увидел их впервые, хотя с детских лет просто мечтал об этом. Меня радует тот факт, что в Сохо нашлись люди, изготавливающие такие копии для демонстрации. Это послужит на пользу культурному обмену, который несомненно поспособствует укреплению наших непростых отношений с Канадой.
   — Да, меня очень беспокоит Канада.
   — Правда?
   — Конечно. У нас в Детройте, в самом центре его деловой части, есть тоннель, ведущий прямо в Канаду. Когда мы с братьями были маленькими, то постоянно приставали к отцу, чтобы он сводил нас туда. Это казалось нам таким романтичным.
   — В самом деле?
   — Конечно же, нет. Но твой вопрос лишний раз подтверждает, что ты ничего не знаешь ни про Детройт, ни про Канаду.
   — Не всем выпадает такое счастье.
   — Ты снова смешишь меня, — сказала Кики, и ее задорно изогнутые брови поползли вверх под челку, временно приобретшую свой натуральный каштановый цвет.
   — Прошу прощения, ничего не могу с собой поделать. Ты похожа на Беатриче из «Много шума из ничего». Если помнишь, про нее говорили, что она родилась в час веселья.
   — Но в конце концов она заполучила своего парня?
   — Ты угомонишься когда-нибудь?
   Люк Хаммерштейн потерял свою невинность в двенадцать лет, но ему еще не доводилось встречать женщину, столь откровенную в своих желаниях, как Кики Кавана. До сих пор он никак не мог разобраться, то ли она — ходячая энциклопедия женского коварства, то ли та истинная бескорыстная любительница плотских наслаждений, какой хотела казаться. Люк был человеком, привыкшим к женской изобретательности, но Кики оказалась настоящим «зеленым беретом» к извечной войне полов. В их отношениях ей принадлежала главенствующая роль, и подобное положение немало забавляло его, хотя и выводило из равновесия, что он вынужден был признать в глубине души.
   — Добудь мне, ради бога, чего-нибудь выпить, — попросил он.
   — Это место нам не подходит. Я знаю, что тебе сейчас нужно, — сказала Кики, внимательно глядя на Люка.
   — Так что же?
   — Китайская кухня!
   — Господи, а ты права, это единственное, что я смогу сейчас проглотить. Как ты догадалась?
   — Очень просто, ведь ты — еврей, а все евреи, когда испытывают культурный шок, приходят в себя, только проглотив какой-нибудь деликатес или пообедав в китайском ресторане. Это нам, язычникам, достаточно просто усесться в кружок и наблюдать, как сгорает белый хлеб.
   — Ты хочешь сказать «поджаривается»? — мягко поправил ее Люк.
   — Нет, именно горит, как святочное полено. Собирайся, мы идем в «О-Хо-Со», это прямо через дорогу.
   Поскольку у них еще не приняли заказ, они без лишних разговоров покинули «Танцзал» и перешли через улицу в бар китайского ресторана.
   — Двойной бурбон джентльмену, а мне — крепкий сидр, — бросила она официанту. — Ну а теперь давай поговорим о вчерашней ночи. Почему ты не пожелал заниматься любовью? Ты что, действительно так сильно устал? — спросила она Люка с самой непристойной усмешкой, какую способна была изобразить.
   — Вот черт, стоит тебе вести себя со мной, как подобает порядочной женщине, как ты все портишь своим нетерпением. Подожди, пока парень дойдет до кондиции.
   — Ну вот я, например, несмотря на сумасшедший день, ничуть не устала, а с чего это ты так устал? Так в чем дело? Ты что, застеснялся? Или ты обязательно хочешь дождаться третьего свидания, ибо так тебе подсказывают твои религиозные убеждения?
   — Дай парню созреть, — невозмутимо напомнил Люк.
   Полностью отдавая себе отчет в своих возможностях, он не хотел обнаруживать свои слабости. Прежде он не встречал женщину, достойную себя, и втайне этим гордился. Как он любил говаривать, три его старших сестры дали ему куда более полное представление о всех типах женщин, чем он сам. того хотел, но теперь он ясно понимал, что все это — в прошлом. Кики раззадоривала его не хуже крупье в Монте-Карло или подставных игроков в Лас-Вегасе. Он улыбнулся ей чуть насмешливо.
   — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — сердито спросила Кики. — Те выкопанные из земли греческие головы V века до нашей эры, что хранятся в «Метрополитен»: у них такие же самодовольные загадочные улыбки. Абсолютное самодовольство, которое длится три тысячи лет. Честно говоря, хотя бы ради приличия мог бы притвориться.
   — Подожди, пока плод созреет, — повторил он.
   — Ладно, тогда берегись!
   — Ты всегда предупреждаешь свою будущую жертву?
   — Я стараюсь быть честной, ведь мужчины во многих отношениях гораздо более хрупкие существа, чем женщины.
   Люк только вздохнул, видя, что Кики смотрит на него, словно на сверток с подарками, который ей не терпится поскорее развернуть, чтобы узнать, что в нем.
   — О'кей, давай поговорим о ком-нибудь еще. Расскажи мне о своей матери, — предложила Кики.
   — Моя мать — сверхконсервативная женщина. Она никогда не меняет мебель в доме. У нас в доме полное смешение различных стилей, пастельные тона, большое количество стекла.
   — А моя — меняет мебель каждый год. Сейчас у нее как раз начинается период модерна, ведь он вроде бы возвращается.
   — Моя мамаша предупредила меня, что если я вздумаю жениться на хорошенькой нееврейке, то она вышибет меня вон.
   — А моя мать уверена, что единственный надежный способ обновить только что полученную от меховщика шубу из соболей — это пойти в ней в японский ресторан. Она заказывает там сукияки, которое готовят прямо за столом, и сидит в шубе в течение всего обеда. Потом требуется почти неделя, чтобы проветрить ее, но зато, как она выражается, после этого шуба знает, кто ее хозяйка. А еще мне кажется, что она — антисемитка.
   — А моя мать ушла из своего клуба, когда туда стали допускать не только немецких, но и русских евреев.
   — А моя еще того хуже. Она прошла курс обучения искусственному дыханию «изо рта в рот» на случай, если у отца случится сердечный приступ, но однажды, когда она была в банке, у одного мужчины прямо перед ней случился такой приступ, и она даже не попыталась спасти его, потому что он выглядел так омерзительно, что она побоялась чем-нибудь от него заразиться, и он умер у ее ног.
   — О боже, неужели она действительно так поступила? — спросил возмущенный Люк. Кики поняла, что выиграла эту игру под названием «Кто хуже отзовется о собственной матери?».
   — Нет, — созналась она, — но это действительно произошло с той дамой, что является агентом по покупке недвижимости.
   — У моей матери нет такого агента, — с холодной усмешкой произнес Люк.
   — Разве вы никогда не переезжали? У вас обязательно должен был появиться такой агент, если вы покупали дом.
   — Моя мать не признает переездов, она боится всего нового. Она попросту владеет…
   — Апартаментами на Пятой авеню, домом на Паунд-Ридж и поместьем в Вест-, нет, в Ист-Хэмптоне. Я права?
   — Почти что. Как тебе удалось так точно все угадать?
   — Это же так очевидно! Мне кажется, что наши матери очень похожи, хотя и не подозревают об этом.
   — Ты знаешь, — угрюмо спросил Люк, — что людей, покупающих корм для домашних животных, впятеро больше, чем покупающих детское питание? Разве это не ужасно?