Страница:
Любимый столик Стаха и Дэзи помещался в самом центре зала, представляя собой отличный наблюдательный пункт.
Когда они появились в ресторане, многие посетители подняли головы от тарелок, чтобы взглянуть на эту пару. За прошедшие годы Стах совершенно не изменился. Коротко подстриженные светлые волосы оставались все такими же густыми, от его облика веяло решимостью и отвагой. Даже будучи один, он привлекал к себе внимание, но вместе с Дэзи становился объектом живейшего интереса и пристального изучения, что не характерно для высшего общества, где не принято внешне проявлять любопытство. Но Дэзи была просто сказочным ребенком. При росте, достигавшем уже пяти футов, она обладала той чуть заметной округлостью форм, что характерна для девочек накануне полового созревания. Тоненькая и хрупкая, безупречно сложенная, она выглядела такой чистой и одновременно исполненной жизненной силы, что при одном взгляде на нее у самых закаленных взрослых людей невольно вырывался подавленный вздох сожаления о собственной, давно ушедшей юношеской красоте и утраченном здоровье. Она была одета в платье из тончайшей шерсти цвета слоновой кости с набивными букетами бледно-розовых цветов и бледно-зеленых листьев. Ворот украшала гирлянда из объемных цветов, сделанных из той же ткани, что и платье.
Светло-золотистые длинные волосы Дэзи были гладко зачесаны назад и перехвачены лентой, но отдельные волнистые пряди, выбиваясь, спускались на лоб и курчавились за ушами.
Стах провел дочь к их столику с гордым видом собственника, чего он не в силах был скрыть. Он обожал Дэзи до такой степени, что порой это чувство пугало его самого. Много лет назад он понял, что очень опасно вкладывать весь капитал своих чувств в другое человеческое существо, но оказался беспомощен перед простым фактом существования ненаглядной дочери, этого сокровища, которое однажды уже почти потерял, этого упрямого, дерзкого, милого создания женского рода, в которое он влюбился с первого взгляда так, как не любил за всю жизнь ни одну женщину.
В Дэзи Стах видел свою навсегда оставшуюся в прошлом невинную, полную надежд юность, которая возвращалась теперь к нему только в мечтах или в те редкие, длившиеся всего несколько секунд мгновения, что человек испытывает сразу после пробуждения, когда краски вокруг неправдоподобно ярки и его охватывает ощущение беспричинного счастья.
Облаченный во фрак официант вручил Дэзи белую карту меню, хотя за три года совместных воскресных завтраков с отцом она выучила меню наизусть.
— Итак, княжна Дэзи, — любезно приветствовал ее метрдотель, — каков будет ваш выбор сегодня?
— С чем у вас пирожок «Мэнтенон»? — спросила она.
— Мелко рубленные яйца, смешанные с протертыми грибами и майонезом, в маленькой корзиночке из слоеного теста.
— Дэзи, ты уже ела яйца на завтрак. Почему бы тебе не начать с шотландской лососины?
— Она значится в разделе «экстра», папа, — угрюмо упрекнула его Дэзи.
Стах лишь вздохнул. Сколько раз он убеждай ее, что она смело может заказывать из этого раздела меню, но все напрасно. Привычка к бережливости, приобретенная в раннем детстве, не покидала ее даже в этом фешенебельном ресторане, где итоговый счет всегда настолько поражал воображение, что одно-два дополнительных блюда из раздела «экстра» прошли бы незамеченными. Она ходила с отцом в «Коннот» просто потому, что он водил ее сюда, но ничто не могло заставить ее заказать что-нибудь сверхдорогое, как бы соблазнительно ни называлось блюдо.
— Если позволите, — сказал метрдотель, — то сейчас сюда подкатят тележку с холодными закусками, чтобы вы могли выбрать. А еще я порекомендовал бы запеченных омаров с зеленью. Мы только что получили превосходную партию из Франции.
— Они еще живые? — спросила Дэзи.
— Конечно. Их нужно готовить живыми.
— В таком случае я закажу ланкаширское рагу, — заявила Дэзи, считавшая, что она сама не должна быть непосредственной причиной смерти хотя бы одного омара, а другие пусть поступают как знают.
Ленч наконец был заказан, и Стах с Дэзи развлекались легкой беседой, которой отец наслаждался. Мало-помалу он приучал дочь к своему миру, а она, в свою очередь, сообщала ему о всех важных событиях школьной жизни и рассказывала о проделках своих подруг. Но сегодня Дэзи занимала одна мысль.
— Как по-твоему, отец, я должна выполнять задания по математике? — спросила она.
— Естественно, ведь этот предмет входит в школьную программу, не так ли?
— Да, но я ее ненавижу, а потом — я не могу и учить математику, и как следует заниматься своим новым пони.
— На пони требуется не более получаса, ты прекрасно знаешь, — сказал Стах. — У тебя остается предостаточно времени на математику.
Дэзи — прирожденный полемист, тут же отставила аргумент с Мерлином.
— Анабель говорит, что не видит никакого смысла в том, чтобы я изучала математику. Она сама никогда ее не учила и, по ее словам, ничего от этого не потеряла. Анабель сказала, что ей никогда в жизни не приходилось проверять счета, а единственное назначение математики — именно в этом и еще в том, чтобы убедиться, насколько продавец рыбы обсчитывает тебя. Но если сказать ему об этом, то тебе не видать больше самой лучшей рыбы, поэтому все равно приходится мириться с его жульничеством.
— Итак, Анабель становится для тебя авторитетом в вопросах образования?
— Анабель для меня авторитет и во многом другом, — с достоинством заявила Дэзи. — Но если ты сумеешь назвать мне три причины, по которым я обязана учить математику, то я, так и быть, постараюсь, хотя мне кажется, что у меня не все в порядке с той извилиной в мозгу, которая нужна для этого.
— Я тебе назову только одну уважительную причину, поскольку не вижу необходимости искать другие. Леди Олден требует, чтобы все девочки в ее школе изучали математику, вот и все.
После десерта, пока Стах пил кофе, официант, как обычно, принес и поставил на стол серебряную вазу с миниатюрными сладостями — свежей клубникой в шоколаде, крошечными эклерами, засахаренной вишней. Каждая сладость лежала в отдельной бумажной розетке.
Стах с отсутствующим видом смотрел куда-то в сторону, а Дэзи проворно складывала по одной штучке этих деликатесов в свою маленькую сумочку, в которой специально для этого предусмотрительно расстелила свой носовой платок. Когда она впервые проделала этот номер, Стах пришел в ужас:
— Дэзи! Настоящая леди может съесть за столом сколько пожелает, но никогда ничего не забирает со стола с собой!
— Это не для меня.
— Ох! — Стах сразу понял, кому предназначались сладости.
Она берет их для той, другой. Он больше ни разу не заикался об этом, но каждую неделю безропотно ожидал очередной процедуры унижения. Он знал, что Дэзи ни в коем случае не позволит ему заказать коробку засахаренных фруктов, чтобы взять их с собой, поскольку они значились среди «экстра», но он не мог решиться лишить ее удовольствия захватить из ресторана гостинец для сестры.
Анабель сама вела большой автомобиль Стаха в аэропорт, чтобы встретить его маленький отряд, поскольку Стах твердо считал, что прибытие детей надо держать в тайне даже от шофера. На выходе из таможенного контроля она сразу увидела Стаха, ведшего за руку Дэзи. Малышка была смущена быстрой сменой событий в последние дни и убита горем. Она до сих пор не понимала, как могло случиться, что ее мама, уехав днем, больше не вернется домой. Как могла она умереть? Никто, ни Мэтти, ни Марго, ни Стах, не могли решиться рассказать ей подробности гибели матери, и Дэзи оставалась наедине со своим детским страхом из-за того, что ее покинули. Следом за Стахом шла Маша, неся на руках Даниэль, погруженную в свой мир безмолвия и неподвижности. Не задавая лишних вопросов, Анабель отвезла их в школу, помещавшуюся в сельской местности под Лозанной.
Когда они подъехали к массивному строению, бывшему когда-то главным зданием огромной помещичьей усадьбы, окруженному широкими лужайками, красивыми старыми деревьями и цветочными клумбами, Стах велел Дэзи, Анабель и Маше ждать его в машине. Он взял Даниэль на руки, в первый и последний раз дотронувшись до нее, и, выйдя из машины, поставил на дорожку. Дэзи выскочила за ним следом и повисла у него на ноге, когда он стал подниматься по ступенькам, а Даниэль молча тащилась позади.
— Папочка, куда мы идем? Ты здесь живешь? А почему Маша не идет с нами?
Стах остановился на широких ступенях.
— Дэзи, милая, твоя сестра на время останется здесь. Это прекрасное место, школа для таких, как она. А ты будешь жить в моем доме в Лондоне.
—Нет!
Стах склонился к непокорной дочери и заговорил спокойным, убеждающим тоном:
— Теперь выслушай меня, Дэзи, это очень важно. Она не умеет делать многое из того, что умеешь делать ты, например, узнавать время, читать те открытки, которые я посылал тебе, или скакать через веревочку. Так вот, если она какое-то время поживет здесь, в школе, то самые лучшие в мире учителя научат ее всему, и тогда вы сможете играть с нею так, как ты всегда хотела…
— Мне нравится играть с ней в те игры, которые она любит. Не оставляй ее, папочка, не оставляй! Она будет скучать без меня, и я буду скучать по ней. Пожалуй, папочка!
По мере того как Дэзи начала понимать всю непреклонность намерений отца, чудовищный ужас пришел Hti смену ее непокорному упрямству.
— Дэзи, я понимаю, что тебе нелегко с ней расстаться, но сейчас ты думаешь только о себе. Даниэль очень скоро понравится здесь, тут много детей, с которыми она сможет играть. Но если она не будет жить в специальном месте вроде этого, она никогда ничему не научится. Разве ты не хочешь, чтобы она училась? Неужели ты не желаешь, чтобы она научилась всем тем взрослым вещам, которые ты сама умеешь делать? Это несправедливо по отношению к ней, понимаешь? Ты же не хочешь быть нечестной, Дэзи?
— Нет! — воскликнула она. Слезы катились по ее лицу.
— Пойдем, и ты сама сможешь увидеть ее чудесную комнату, познакомиться кое с кем из учителей.
— Я не могу перестать плакать. Боюсь, что она расплачется за мной следом.
— Ты обязана успокоиться. Я хочу, чтобы ты объяснила ей то, что я сказал тебе. Ты всегда говорила, что она лучше всех понимает тебя.
— Сейчас она может не понять, папа.
— Давай попробуй.
Наконец Дэзи овладела собой настолько, чтобы общаться с сестрой на их собственном языке, и очень скоро Даниэль принялась размазывать по лицу крупные слезы и скулить, как маленькое животное.
— Она говорит: «Дэй, не уходи».
— Но ты рассказала ей обо всем, чему ее тут научат? — нетерпеливо спросил Стах.
— Она не понимает, о чем я говорю.
— Ну так это лишний раз подтверждает мою правоту. Если она научится тому, чему ее могут здесь научить, она будет все понимать. Теперь, Дэзи, заставь ее прекратить ужасный шум, который она производит, и мы с тобой вместе отведем ее в комнату. И ей тут будет чудесно, уверяю тебя, просто ты еще сама не понимаешь этого.
Опытные профессионалы, работавшие в этом заведении, привыкли к «грустным сценам», как они это называли, когда ребенка оставляли на их квалифицированное попечение, но не были готовы к тому, что придется разлучать Дэзи и Даниэль. Некоторые даже не сумели сдержать отнюдь не педагогичных слез, когда Стах наконец сумел увести Дэзи, действуя деликатно, насколько мог, но все же вынужденный применить силу.
После того как Стаху удалось насильно протащить визжавшую, отбивавшуюся и лягавшуюся Дэзи по коридору прочь от комнаты Дэни и водворить в машину, он решил, что подобные эмоциональные нагрузки только вредны для нее. Поэтому в следующее воскресенье, когда, как он обещал, Дэзи предстояло навестить сестру, Стах отказал ей в этом, обстоятельно разъяснив, что делает это ради ее собственного блага и ради ее сестры тоже. Маленькая девочка выслушала все его слова и, не удостоив отца ответом, просто повернулась и ушла к себе в комнату.
Через день Маша постучала к Стаху:
— Князь, малютка Дэзи отказывается есть.
— Должно быть, она заболела. Я сейчас вызову врача.
— Она здорова.
— Тогда в чем дело? Перестань укоряюще смотреть на меня, Маша, это, черт побери, не действует на меня с тех пор, как мне исполнилось семь лет.
— Она не желает есть до тех пор, пока ей не позволят навещать Дэни.
— Это просто смешно! Я не намерен подпадать под диктат шестилетней девочки. Иди и передай ей, что на меня подобные вещи не действуют. Она поест, когда проголодается.
Маша молча вышла и больше не возвращалась. Прошел еще один день, и Стах сам вызвал ее.
— Ну?
— Она по-прежнему не ест. Я вас предупреждаю, вы просто не знаете Дэзи.
Он отвернулся, все еще не сдаваясь, а Маша угрюмо смотрела ему в спину. Дэзи потребовался еще один день голодовки, чтобы заставить отца пойти на уступки. Она ничего не брала в рот до тех пор, пока не вырвала у него обещание, что сможет навещать Даниэль каждое воскресенье. После этого случая Стах раз и навсегда понял, что не стоит перечить Дэзи ни в чем, касающемся Даниэль.
В течение нескольких месяцев после смерти Франчески Стах продолжал получать письма от Мэтти Файерстоуна, в которых тот расспрашивал о детях и о том, как они себя чувствуют в Лондоне. С этими осложнявшими его жизнь обстоятельствами Стах решил покончить: он не мог мириться с необходимостью поддерживать переписку с агентом и его супругой, которых считал своими злейшими врагами. В один прекрасный день он написал им очень короткое письмо, в котором потребовал, чтобы его избавили от всяких посягательств на его личную жизнь, — письмо столь нелюбезное, резкое и безапелляционное, что Марго и Мэтти решили больше не писать Валенскому.
— Дэзи и Дэни — его дети, он имеет все законные права на них, так что мы ничего реально не можем поделать, — с грустью сказала Марго мужу.
По ее мнению, самым лучшим для них теперь было забыть Франческу, забыть близнецов, перевернуть последнюю страницу этой трагической главы их жизни. Все прошло, все осталось позади — они сделали все, что могли, и теперь должны отойти в сторону.
— Ты хотела сказать «попытаться забыть», — с горечью поправил супругу Мэтти.
— Ты прав. Единственная альтернатива для нас — затеять судебный процесс за право опеки над близнецами, но ты сам прекрасно знаешь, нам никогда его не выиграть.
— Однако эти малышки составляют настоящую семью, Марго.
— Я тоже так считаю, дорогой, но закон говорит другое, а это — единственное, что имеет значение.
Файерстоуны прекратили писать, а Дэзи, живя в Лондоне, продолжала каждое воскресенье навещать Дэни. Стах никогда не отвозил ее в школу Королевы Анны сам. Не желая рисковать, чтобы не встречаться с другой дочерью, он отправлял Дэзи в сопровождении Маши на поезде и такси.
Ежемесячно Стах получал отчеты о состоянии Даниэль из школы Королевы Анны. Эти послания неделями валялись нераспечатанные, прежде чем ему удавалось заставить себя прочесть их. Все равно в них одно и то же, убеждал он себя, и оказывался прав. Дэни была здорова, счастлива и хорошо себя вела. Она научилась некоторым простейшим вещам, обожала слушать музыку и играла с другими детьми. Она особенно привязалась к некоторым педагогам и, выучив несколько новых слов, даже общалась с ними. Но, похоже, только с сестрой у них бывали своего рода беседы.
Как ни странно, Дэзи никогда не заговаривала о сестре с отцом. Она не испытывала ни малейшего желания говорить о Дэни ни с кем, кроме Маши. Она не говорила на эту тему и с Анабель, хотя знала, что ей известно о существовании Даниэль. Тем более она не рассказывала никому из школьных подружек, что у нее есть сестра-близнец. Дэзи просто не осмеливалась говорить о ней. Запрет на эти разговоры был намного строже обычных тайн, это было табу в подлинном смысле этого слова: «Отец не хочет признавать Даниэль». Каким-то непостижимым образом Дэзи была убеждена, что ее собственное существование и судьба Дэни зависят от ее умения молчать. Это было выше ее понимания, но она знала это. Она не могла рисковать любовью отца, обретенной, а затем внезапно потерянной самым загадочным образом в первые годы ее жизни. Отец был не прав в отношении Дэни, но тут уж ничего не поделаешь — Дези хорошо знала пределы своих возможностей. Она могла дразнить Стаха по разным поводам, вести себя как маленький тиран, но только в определенных, четко очерченных границах. Лишившись матери, она была вынуждена крепко держаться за отца и без рассуждений принимать его отношение к своей сестре, чтобы не остаться полной сиротой.
Компромисс, достигнутый между нею и отцом в ту первую неделю после их приезда и давший ей возможность навещать Дэни, постепенно, мало-помалу становился приемлемым для Дэзи по мере того, как податливая натура ее сестры все более счастливо приспосабливалась к учителям и другим детям. Дэзи не оставалось ничего иного, как признать, что ей совсем не подошла бы школа, где находилась Дэни, а Дэни определенно не смогла бы учиться в школе леди Олден. Пятилетнее заключение на Большом плато отходило все дальше в прошлое под натиском впечатлений о теперешней жизни в Лондоне, той жизни, про которую она все меньше и меньше могла рассказать Дэни, пока наконец и вовсе перестала это делать. Их разговоры ограничивались узким кругом представлений Дэни и все больше напоминали беседы взрослого человека с ребенком, нежели разговор детей одного возраста. Дэзи часто рисовала картинки для Дэни и вскоре украсила ими все стены ее комнаты.
«Сделай пони», — постоянно требовала Дэни, которой часто приходилось видеть старых лошадей, выпасаемых на лугу рядом со школой Королевы Анны, и Дэзи, чьим высшим достижением, с точки зрения педагогов школы леди Олден, было более или менее удачное копирование яблок и бананов, научилась изображать картинки с участием лошадей, хотя считается, что хорошо нарисовать лошадь — одна из самых трудных задач.
Рэм куда сильнее, чем большинство его товарищей по школе, представителей высшего класса, был озабочен проблемой наследства.
Рэм, сколько себя помнил, всегда мечтал о том, как унаследует состояние Стаха — все состояние. Он вовсе не желал при этом смерти ему, даже не отдавал себе отчета в том, что его мечта может сбыться только после смерти отца. Он просто страстно желал наследства, не испытывая ни малейших угрызений совести. Он всем сердцем верил в то, что острое чувство несправедливости, которое постоянно мучает его и которое, хотя он никогда этого не сознавал, мешает ему быть счастливым, сразу исчезнет, стоит ему стать наследником, владельцем титула и состояния, то есть настоящим князем Валенским.
Факт существования на этом свете Дэзи означал, что ему уже никогда не достанется все. Сколько бы он ни убеждал себя, что даже если ей что-нибудь и выделят, то отцовского состояния с избытком хватит на двоих, все равно ее появление на горизонте нарушало приятную оформленность его планов на будущее. Но Рэм был достаточно умен и хитер, чтобы не обнаруживать своих чувств и скрыть их от взглядов взрослых.
Что же касается Дэзи, то с первой минуты, когда она увидела Рэма, он поразил ее воображение. В ее глазах он был подобен юным героям из сказок, которые, бывало, читала ей мать, тем героям, которые способны переплывать опасные реки и укрощать диких лошадей, взбираться на неприступные стеклянные горы, лететь наперекор ветрам и сражаться с великанами. Для маленькой девочки, прожившей, сколько она себя помнила, на уединенном Большом плато, этот высокий, прямой, смуглый и красивый мальчик, темнобровый, с тонким суровым лицом, окруженный ореолом чопорного Итона, был само очарование, особенно после того, как стал вести себя с нею, не допускавшей ни с чьей стороны непочтительного отношения, самым бесцеремонным образом.
Дэзи даже представить себе не могла всю силу его зависти, неотступно преследовавшей Рэма. На Рождество, когда они распечатывали подарки, он краешком опущенных глаз зорко следил, что там у Дэзи. Он убеждался, что подарки у обоих одинаково ценные, но тут же замечал, что отец не сводит глаз с Дэзи, желая насладиться ее радостью, и собственные подарки теряли для Рэма всякую ценность. Когда он, находясь в Итоне, получал письма от Дэзи, в которых та без всякой задней мысли описывала свои воскресные походы в «Коннот», Рэм с горечью вспоминал, что Стах водил его туда лишь по случаю дней рождения или чтобы отметить школьные праздники. Пару раз на Рождество его мать настояла, чтобы он приехал домой, в холодный замок около Эдинбурга, вместо того чтобы остаться с отцом, и как раз в эти два раза Стах увозил Дэзи на Барбадос, чтобы целый месяц греться на солнышке. Конечно, он специально выбирает именно эти праздники, убеждал себя Рэм, и боль обиды оттого, что его не взяли с собой, пронзала ему душу.
По мере того как Дэзи становилась старше, Рэм в каждый свой приезд в Лондон разглядывал ее с тайной надеждой на то, что у девочки наконец появились прыщи на лице или что она растолстела. Безо всякого удовольствия он ловил обращенные на него обожающие взгляды Дэзи и, когда она расспрашивала его о школьных делах, ограничивался самыми краткими ответами. Он следил, стараясь не пропустить ни единой мелочи, за тем, как она крадет у него внимание отца, занимает место рядом с отцом, принадлежащее по праву ему, Рэму. Но все равно Дэзи, не подозревавшая о его чувствах и движимая женским инстинктом, не прекращала попыток наладить отношения со сводным братом и завоевать его любовь. Она так часто рисовала его портреты, что даже Дэни, не имевшая никакого представления о том, кто он такой, стала просить ее: «Сделай Рэма».
В этой спокойной, аристократической части Лондона, изобиловавшей иностранными посольствами, Стаху удалось подыскать очень большой особняк, низкий и довольно приземистый. Во всем Лондоне, пожалуй, нелегко было отыскать более уединенный и уютный дом, чем особняк князя Валенского.
— Дэзи, возвращайся в конюшню, — приказал он, — я буду через минуту.
— О папа, неужели ты не позволишь взглянуть на цыган? — разочарованно воскликнула Дэзи.
— Это всего-навсего лудильщики, но я не хочу, чтобы они околачивались рядом с моими пони. Они всегда могут прихватить с собой одну-двух лошадок, а то и пяток.
— Ну, пожалуйста, папа, — умоляющим тоном просила Дэзи.
— Ладно, — вздохнул Стах, совсем не в восторге от непослушания дочери, — но только не позволяй никому из них гадать тебе, я запрещаю.
Цыгане были настроены дружелюбно и охотно отвечали на вопросы Стаха, говоря на своем забавном, с сильным акцентом английском. Да, они могут уехать, если он пожелает, но им хотелось бы остаться здесь на денек-другой, чтобы закончить все лудильные работы. Будучи не слишком убежден их аргументами, но не имея права прогнать их с не принадлежавшего ему луга, Стах развернул лошадь, чтобы удалиться, но тут обнаружил, что Дэзи поблизости нет. Он увидел ее на коленях перед ящиком; она ласково мурлыкала какую-то песенку, держа щенка, показавшегося Стаху похожим на мешок, набитый бобами. Задняя часть и задние ноги щенка свисали с одной стороны, голова и передние ноги — с другой, а на ладонях Дэзи покоился его толстый, раздутый живот. Щенок был какого-то невероятного серо-коричнево-голубого окраса с чисто-белыми ушами и лапами. На вид его нельзя было отнести ни к одной из известных собачьих пород.
Когда они появились в ресторане, многие посетители подняли головы от тарелок, чтобы взглянуть на эту пару. За прошедшие годы Стах совершенно не изменился. Коротко подстриженные светлые волосы оставались все такими же густыми, от его облика веяло решимостью и отвагой. Даже будучи один, он привлекал к себе внимание, но вместе с Дэзи становился объектом живейшего интереса и пристального изучения, что не характерно для высшего общества, где не принято внешне проявлять любопытство. Но Дэзи была просто сказочным ребенком. При росте, достигавшем уже пяти футов, она обладала той чуть заметной округлостью форм, что характерна для девочек накануне полового созревания. Тоненькая и хрупкая, безупречно сложенная, она выглядела такой чистой и одновременно исполненной жизненной силы, что при одном взгляде на нее у самых закаленных взрослых людей невольно вырывался подавленный вздох сожаления о собственной, давно ушедшей юношеской красоте и утраченном здоровье. Она была одета в платье из тончайшей шерсти цвета слоновой кости с набивными букетами бледно-розовых цветов и бледно-зеленых листьев. Ворот украшала гирлянда из объемных цветов, сделанных из той же ткани, что и платье.
Светло-золотистые длинные волосы Дэзи были гладко зачесаны назад и перехвачены лентой, но отдельные волнистые пряди, выбиваясь, спускались на лоб и курчавились за ушами.
Стах провел дочь к их столику с гордым видом собственника, чего он не в силах был скрыть. Он обожал Дэзи до такой степени, что порой это чувство пугало его самого. Много лет назад он понял, что очень опасно вкладывать весь капитал своих чувств в другое человеческое существо, но оказался беспомощен перед простым фактом существования ненаглядной дочери, этого сокровища, которое однажды уже почти потерял, этого упрямого, дерзкого, милого создания женского рода, в которое он влюбился с первого взгляда так, как не любил за всю жизнь ни одну женщину.
В Дэзи Стах видел свою навсегда оставшуюся в прошлом невинную, полную надежд юность, которая возвращалась теперь к нему только в мечтах или в те редкие, длившиеся всего несколько секунд мгновения, что человек испытывает сразу после пробуждения, когда краски вокруг неправдоподобно ярки и его охватывает ощущение беспричинного счастья.
Облаченный во фрак официант вручил Дэзи белую карту меню, хотя за три года совместных воскресных завтраков с отцом она выучила меню наизусть.
— Итак, княжна Дэзи, — любезно приветствовал ее метрдотель, — каков будет ваш выбор сегодня?
— С чем у вас пирожок «Мэнтенон»? — спросила она.
— Мелко рубленные яйца, смешанные с протертыми грибами и майонезом, в маленькой корзиночке из слоеного теста.
— Дэзи, ты уже ела яйца на завтрак. Почему бы тебе не начать с шотландской лососины?
— Она значится в разделе «экстра», папа, — угрюмо упрекнула его Дэзи.
Стах лишь вздохнул. Сколько раз он убеждай ее, что она смело может заказывать из этого раздела меню, но все напрасно. Привычка к бережливости, приобретенная в раннем детстве, не покидала ее даже в этом фешенебельном ресторане, где итоговый счет всегда настолько поражал воображение, что одно-два дополнительных блюда из раздела «экстра» прошли бы незамеченными. Она ходила с отцом в «Коннот» просто потому, что он водил ее сюда, но ничто не могло заставить ее заказать что-нибудь сверхдорогое, как бы соблазнительно ни называлось блюдо.
— Если позволите, — сказал метрдотель, — то сейчас сюда подкатят тележку с холодными закусками, чтобы вы могли выбрать. А еще я порекомендовал бы запеченных омаров с зеленью. Мы только что получили превосходную партию из Франции.
— Они еще живые? — спросила Дэзи.
— Конечно. Их нужно готовить живыми.
— В таком случае я закажу ланкаширское рагу, — заявила Дэзи, считавшая, что она сама не должна быть непосредственной причиной смерти хотя бы одного омара, а другие пусть поступают как знают.
Ленч наконец был заказан, и Стах с Дэзи развлекались легкой беседой, которой отец наслаждался. Мало-помалу он приучал дочь к своему миру, а она, в свою очередь, сообщала ему о всех важных событиях школьной жизни и рассказывала о проделках своих подруг. Но сегодня Дэзи занимала одна мысль.
— Как по-твоему, отец, я должна выполнять задания по математике? — спросила она.
— Естественно, ведь этот предмет входит в школьную программу, не так ли?
— Да, но я ее ненавижу, а потом — я не могу и учить математику, и как следует заниматься своим новым пони.
— На пони требуется не более получаса, ты прекрасно знаешь, — сказал Стах. — У тебя остается предостаточно времени на математику.
Дэзи — прирожденный полемист, тут же отставила аргумент с Мерлином.
— Анабель говорит, что не видит никакого смысла в том, чтобы я изучала математику. Она сама никогда ее не учила и, по ее словам, ничего от этого не потеряла. Анабель сказала, что ей никогда в жизни не приходилось проверять счета, а единственное назначение математики — именно в этом и еще в том, чтобы убедиться, насколько продавец рыбы обсчитывает тебя. Но если сказать ему об этом, то тебе не видать больше самой лучшей рыбы, поэтому все равно приходится мириться с его жульничеством.
— Итак, Анабель становится для тебя авторитетом в вопросах образования?
— Анабель для меня авторитет и во многом другом, — с достоинством заявила Дэзи. — Но если ты сумеешь назвать мне три причины, по которым я обязана учить математику, то я, так и быть, постараюсь, хотя мне кажется, что у меня не все в порядке с той извилиной в мозгу, которая нужна для этого.
— Я тебе назову только одну уважительную причину, поскольку не вижу необходимости искать другие. Леди Олден требует, чтобы все девочки в ее школе изучали математику, вот и все.
После десерта, пока Стах пил кофе, официант, как обычно, принес и поставил на стол серебряную вазу с миниатюрными сладостями — свежей клубникой в шоколаде, крошечными эклерами, засахаренной вишней. Каждая сладость лежала в отдельной бумажной розетке.
Стах с отсутствующим видом смотрел куда-то в сторону, а Дэзи проворно складывала по одной штучке этих деликатесов в свою маленькую сумочку, в которой специально для этого предусмотрительно расстелила свой носовой платок. Когда она впервые проделала этот номер, Стах пришел в ужас:
— Дэзи! Настоящая леди может съесть за столом сколько пожелает, но никогда ничего не забирает со стола с собой!
— Это не для меня.
— Ох! — Стах сразу понял, кому предназначались сладости.
Она берет их для той, другой. Он больше ни разу не заикался об этом, но каждую неделю безропотно ожидал очередной процедуры унижения. Он знал, что Дэзи ни в коем случае не позволит ему заказать коробку засахаренных фруктов, чтобы взять их с собой, поскольку они значились среди «экстра», но он не мог решиться лишить ее удовольствия захватить из ресторана гостинец для сестры.
* * *
Получив известие по телефону от Мэтти Файерстоуна о гибели Франчески и заказав билеты на самолет до Лос-Анджелеса, Стах погрузился в раздумья и пришел к выводу, что придется кое с кем поделиться всей этой историей, которую он до сих пор хранил в глубокой тайне. Ему нужна была помощь в устройстве будущей жизни, и единственным человеком, которому он мог довериться, была Анабель. В течение тех нескольких дней, пока Стах был в Калифорнии, она нашла лучшее в Англии заведение для умственно отсталых детей, школу Королевы Анны, и выполнила все формальности, чтобы поместить туда Даниэль.Анабель сама вела большой автомобиль Стаха в аэропорт, чтобы встретить его маленький отряд, поскольку Стах твердо считал, что прибытие детей надо держать в тайне даже от шофера. На выходе из таможенного контроля она сразу увидела Стаха, ведшего за руку Дэзи. Малышка была смущена быстрой сменой событий в последние дни и убита горем. Она до сих пор не понимала, как могло случиться, что ее мама, уехав днем, больше не вернется домой. Как могла она умереть? Никто, ни Мэтти, ни Марго, ни Стах, не могли решиться рассказать ей подробности гибели матери, и Дэзи оставалась наедине со своим детским страхом из-за того, что ее покинули. Следом за Стахом шла Маша, неся на руках Даниэль, погруженную в свой мир безмолвия и неподвижности. Не задавая лишних вопросов, Анабель отвезла их в школу, помещавшуюся в сельской местности под Лозанной.
Когда они подъехали к массивному строению, бывшему когда-то главным зданием огромной помещичьей усадьбы, окруженному широкими лужайками, красивыми старыми деревьями и цветочными клумбами, Стах велел Дэзи, Анабель и Маше ждать его в машине. Он взял Даниэль на руки, в первый и последний раз дотронувшись до нее, и, выйдя из машины, поставил на дорожку. Дэзи выскочила за ним следом и повисла у него на ноге, когда он стал подниматься по ступенькам, а Даниэль молча тащилась позади.
— Папочка, куда мы идем? Ты здесь живешь? А почему Маша не идет с нами?
Стах остановился на широких ступенях.
— Дэзи, милая, твоя сестра на время останется здесь. Это прекрасное место, школа для таких, как она. А ты будешь жить в моем доме в Лондоне.
—Нет!
Стах склонился к непокорной дочери и заговорил спокойным, убеждающим тоном:
— Теперь выслушай меня, Дэзи, это очень важно. Она не умеет делать многое из того, что умеешь делать ты, например, узнавать время, читать те открытки, которые я посылал тебе, или скакать через веревочку. Так вот, если она какое-то время поживет здесь, в школе, то самые лучшие в мире учителя научат ее всему, и тогда вы сможете играть с нею так, как ты всегда хотела…
— Мне нравится играть с ней в те игры, которые она любит. Не оставляй ее, папочка, не оставляй! Она будет скучать без меня, и я буду скучать по ней. Пожалуй, папочка!
По мере того как Дэзи начала понимать всю непреклонность намерений отца, чудовищный ужас пришел Hti смену ее непокорному упрямству.
— Дэзи, я понимаю, что тебе нелегко с ней расстаться, но сейчас ты думаешь только о себе. Даниэль очень скоро понравится здесь, тут много детей, с которыми она сможет играть. Но если она не будет жить в специальном месте вроде этого, она никогда ничему не научится. Разве ты не хочешь, чтобы она училась? Неужели ты не желаешь, чтобы она научилась всем тем взрослым вещам, которые ты сама умеешь делать? Это несправедливо по отношению к ней, понимаешь? Ты же не хочешь быть нечестной, Дэзи?
— Нет! — воскликнула она. Слезы катились по ее лицу.
— Пойдем, и ты сама сможешь увидеть ее чудесную комнату, познакомиться кое с кем из учителей.
— Я не могу перестать плакать. Боюсь, что она расплачется за мной следом.
— Ты обязана успокоиться. Я хочу, чтобы ты объяснила ей то, что я сказал тебе. Ты всегда говорила, что она лучше всех понимает тебя.
— Сейчас она может не понять, папа.
— Давай попробуй.
Наконец Дэзи овладела собой настолько, чтобы общаться с сестрой на их собственном языке, и очень скоро Даниэль принялась размазывать по лицу крупные слезы и скулить, как маленькое животное.
— Она говорит: «Дэй, не уходи».
— Но ты рассказала ей обо всем, чему ее тут научат? — нетерпеливо спросил Стах.
— Она не понимает, о чем я говорю.
— Ну так это лишний раз подтверждает мою правоту. Если она научится тому, чему ее могут здесь научить, она будет все понимать. Теперь, Дэзи, заставь ее прекратить ужасный шум, который она производит, и мы с тобой вместе отведем ее в комнату. И ей тут будет чудесно, уверяю тебя, просто ты еще сама не понимаешь этого.
Опытные профессионалы, работавшие в этом заведении, привыкли к «грустным сценам», как они это называли, когда ребенка оставляли на их квалифицированное попечение, но не были готовы к тому, что придется разлучать Дэзи и Даниэль. Некоторые даже не сумели сдержать отнюдь не педагогичных слез, когда Стах наконец сумел увести Дэзи, действуя деликатно, насколько мог, но все же вынужденный применить силу.
После того как Стаху удалось насильно протащить визжавшую, отбивавшуюся и лягавшуюся Дэзи по коридору прочь от комнаты Дэни и водворить в машину, он решил, что подобные эмоциональные нагрузки только вредны для нее. Поэтому в следующее воскресенье, когда, как он обещал, Дэзи предстояло навестить сестру, Стах отказал ей в этом, обстоятельно разъяснив, что делает это ради ее собственного блага и ради ее сестры тоже. Маленькая девочка выслушала все его слова и, не удостоив отца ответом, просто повернулась и ушла к себе в комнату.
Через день Маша постучала к Стаху:
— Князь, малютка Дэзи отказывается есть.
— Должно быть, она заболела. Я сейчас вызову врача.
— Она здорова.
— Тогда в чем дело? Перестань укоряюще смотреть на меня, Маша, это, черт побери, не действует на меня с тех пор, как мне исполнилось семь лет.
— Она не желает есть до тех пор, пока ей не позволят навещать Дэни.
— Это просто смешно! Я не намерен подпадать под диктат шестилетней девочки. Иди и передай ей, что на меня подобные вещи не действуют. Она поест, когда проголодается.
Маша молча вышла и больше не возвращалась. Прошел еще один день, и Стах сам вызвал ее.
— Ну?
— Она по-прежнему не ест. Я вас предупреждаю, вы просто не знаете Дэзи.
Он отвернулся, все еще не сдаваясь, а Маша угрюмо смотрела ему в спину. Дэзи потребовался еще один день голодовки, чтобы заставить отца пойти на уступки. Она ничего не брала в рот до тех пор, пока не вырвала у него обещание, что сможет навещать Даниэль каждое воскресенье. После этого случая Стах раз и навсегда понял, что не стоит перечить Дэзи ни в чем, касающемся Даниэль.
В течение нескольких месяцев после смерти Франчески Стах продолжал получать письма от Мэтти Файерстоуна, в которых тот расспрашивал о детях и о том, как они себя чувствуют в Лондоне. С этими осложнявшими его жизнь обстоятельствами Стах решил покончить: он не мог мириться с необходимостью поддерживать переписку с агентом и его супругой, которых считал своими злейшими врагами. В один прекрасный день он написал им очень короткое письмо, в котором потребовал, чтобы его избавили от всяких посягательств на его личную жизнь, — письмо столь нелюбезное, резкое и безапелляционное, что Марго и Мэтти решили больше не писать Валенскому.
— Дэзи и Дэни — его дети, он имеет все законные права на них, так что мы ничего реально не можем поделать, — с грустью сказала Марго мужу.
По ее мнению, самым лучшим для них теперь было забыть Франческу, забыть близнецов, перевернуть последнюю страницу этой трагической главы их жизни. Все прошло, все осталось позади — они сделали все, что могли, и теперь должны отойти в сторону.
— Ты хотела сказать «попытаться забыть», — с горечью поправил супругу Мэтти.
— Ты прав. Единственная альтернатива для нас — затеять судебный процесс за право опеки над близнецами, но ты сам прекрасно знаешь, нам никогда его не выиграть.
— Однако эти малышки составляют настоящую семью, Марго.
— Я тоже так считаю, дорогой, но закон говорит другое, а это — единственное, что имеет значение.
Файерстоуны прекратили писать, а Дэзи, живя в Лондоне, продолжала каждое воскресенье навещать Дэни. Стах никогда не отвозил ее в школу Королевы Анны сам. Не желая рисковать, чтобы не встречаться с другой дочерью, он отправлял Дэзи в сопровождении Маши на поезде и такси.
* * *
В последующие годы каждое лето Стах брал Дэзи на школьные каникулы с собой в Нормандию, в дом «Ла Марэ», который он приобрел в подарок для Анабель вскоре после того, как она вошла в его жизнь. Однако каждые две недели Дэзи настаивала на том, что должна провести уик-энд в Англии, чтобы иметь возможность повидаться с Дэни. Угрюмо сжав губы, Стах субботним утром отвозил дочь вместе с Машей в аэропорт Довиль, а в воскресенье вечером приезжал туда, чтобы встретить их, но никогда не задавал никаких вопросов об их поездке.Ежемесячно Стах получал отчеты о состоянии Даниэль из школы Королевы Анны. Эти послания неделями валялись нераспечатанные, прежде чем ему удавалось заставить себя прочесть их. Все равно в них одно и то же, убеждал он себя, и оказывался прав. Дэни была здорова, счастлива и хорошо себя вела. Она научилась некоторым простейшим вещам, обожала слушать музыку и играла с другими детьми. Она особенно привязалась к некоторым педагогам и, выучив несколько новых слов, даже общалась с ними. Но, похоже, только с сестрой у них бывали своего рода беседы.
Как ни странно, Дэзи никогда не заговаривала о сестре с отцом. Она не испытывала ни малейшего желания говорить о Дэни ни с кем, кроме Маши. Она не говорила на эту тему и с Анабель, хотя знала, что ей известно о существовании Даниэль. Тем более она не рассказывала никому из школьных подружек, что у нее есть сестра-близнец. Дэзи просто не осмеливалась говорить о ней. Запрет на эти разговоры был намного строже обычных тайн, это было табу в подлинном смысле этого слова: «Отец не хочет признавать Даниэль». Каким-то непостижимым образом Дэзи была убеждена, что ее собственное существование и судьба Дэни зависят от ее умения молчать. Это было выше ее понимания, но она знала это. Она не могла рисковать любовью отца, обретенной, а затем внезапно потерянной самым загадочным образом в первые годы ее жизни. Отец был не прав в отношении Дэни, но тут уж ничего не поделаешь — Дези хорошо знала пределы своих возможностей. Она могла дразнить Стаха по разным поводам, вести себя как маленький тиран, но только в определенных, четко очерченных границах. Лишившись матери, она была вынуждена крепко держаться за отца и без рассуждений принимать его отношение к своей сестре, чтобы не остаться полной сиротой.
Компромисс, достигнутый между нею и отцом в ту первую неделю после их приезда и давший ей возможность навещать Дэни, постепенно, мало-помалу становился приемлемым для Дэзи по мере того, как податливая натура ее сестры все более счастливо приспосабливалась к учителям и другим детям. Дэзи не оставалось ничего иного, как признать, что ей совсем не подошла бы школа, где находилась Дэни, а Дэни определенно не смогла бы учиться в школе леди Олден. Пятилетнее заключение на Большом плато отходило все дальше в прошлое под натиском впечатлений о теперешней жизни в Лондоне, той жизни, про которую она все меньше и меньше могла рассказать Дэни, пока наконец и вовсе перестала это делать. Их разговоры ограничивались узким кругом представлений Дэни и все больше напоминали беседы взрослого человека с ребенком, нежели разговор детей одного возраста. Дэзи часто рисовала картинки для Дэни и вскоре украсила ими все стены ее комнаты.
«Сделай пони», — постоянно требовала Дэни, которой часто приходилось видеть старых лошадей, выпасаемых на лугу рядом со школой Королевы Анны, и Дэзи, чьим высшим достижением, с точки зрения педагогов школы леди Олден, было более или менее удачное копирование яблок и бананов, научилась изображать картинки с участием лошадей, хотя считается, что хорошо нарисовать лошадь — одна из самых трудных задач.
* * *
Когда Дэзи впервые появилась в Лондоне, Рэм был тринадцатилетним подростком, переживавшим проблемы раннего созревания. Он всегда отбрасывал мысль о существовании сводной сестры, этого плода вторичной женитьбы отца после его рождения, и не признавал за узурпаторшей каких-либо прав. Ее просто не существовало. Нет, хуже, гораздо хуже, она была его соперницей.Рэм куда сильнее, чем большинство его товарищей по школе, представителей высшего класса, был озабочен проблемой наследства.
Рэм, сколько себя помнил, всегда мечтал о том, как унаследует состояние Стаха — все состояние. Он вовсе не желал при этом смерти ему, даже не отдавал себе отчета в том, что его мечта может сбыться только после смерти отца. Он просто страстно желал наследства, не испытывая ни малейших угрызений совести. Он всем сердцем верил в то, что острое чувство несправедливости, которое постоянно мучает его и которое, хотя он никогда этого не сознавал, мешает ему быть счастливым, сразу исчезнет, стоит ему стать наследником, владельцем титула и состояния, то есть настоящим князем Валенским.
Факт существования на этом свете Дэзи означал, что ему уже никогда не достанется все. Сколько бы он ни убеждал себя, что даже если ей что-нибудь и выделят, то отцовского состояния с избытком хватит на двоих, все равно ее появление на горизонте нарушало приятную оформленность его планов на будущее. Но Рэм был достаточно умен и хитер, чтобы не обнаруживать своих чувств и скрыть их от взглядов взрослых.
Что же касается Дэзи, то с первой минуты, когда она увидела Рэма, он поразил ее воображение. В ее глазах он был подобен юным героям из сказок, которые, бывало, читала ей мать, тем героям, которые способны переплывать опасные реки и укрощать диких лошадей, взбираться на неприступные стеклянные горы, лететь наперекор ветрам и сражаться с великанами. Для маленькой девочки, прожившей, сколько она себя помнила, на уединенном Большом плато, этот высокий, прямой, смуглый и красивый мальчик, темнобровый, с тонким суровым лицом, окруженный ореолом чопорного Итона, был само очарование, особенно после того, как стал вести себя с нею, не допускавшей ни с чьей стороны непочтительного отношения, самым бесцеремонным образом.
Дэзи даже представить себе не могла всю силу его зависти, неотступно преследовавшей Рэма. На Рождество, когда они распечатывали подарки, он краешком опущенных глаз зорко следил, что там у Дэзи. Он убеждался, что подарки у обоих одинаково ценные, но тут же замечал, что отец не сводит глаз с Дэзи, желая насладиться ее радостью, и собственные подарки теряли для Рэма всякую ценность. Когда он, находясь в Итоне, получал письма от Дэзи, в которых та без всякой задней мысли описывала свои воскресные походы в «Коннот», Рэм с горечью вспоминал, что Стах водил его туда лишь по случаю дней рождения или чтобы отметить школьные праздники. Пару раз на Рождество его мать настояла, чтобы он приехал домой, в холодный замок около Эдинбурга, вместо того чтобы остаться с отцом, и как раз в эти два раза Стах увозил Дэзи на Барбадос, чтобы целый месяц греться на солнышке. Конечно, он специально выбирает именно эти праздники, убеждал себя Рэм, и боль обиды оттого, что его не взяли с собой, пронзала ему душу.
По мере того как Дэзи становилась старше, Рэм в каждый свой приезд в Лондон разглядывал ее с тайной надеждой на то, что у девочки наконец появились прыщи на лице или что она растолстела. Безо всякого удовольствия он ловил обращенные на него обожающие взгляды Дэзи и, когда она расспрашивала его о школьных делах, ограничивался самыми краткими ответами. Он следил, стараясь не пропустить ни единой мелочи, за тем, как она крадет у него внимание отца, занимает место рядом с отцом, принадлежащее по праву ему, Рэму. Но все равно Дэзи, не подозревавшая о его чувствах и движимая женским инстинктом, не прекращала попыток наладить отношения со сводным братом и завоевать его любовь. Она так часто рисовала его портреты, что даже Дэни, не имевшая никакого представления о том, кто он такой, стала просить ее: «Сделай Рэма».
* * *
В свое время Стах приобрел дом, совершенно не типичный для Лондона. Он нашел его на Уилтон-роу, маленьком тупике неподалеку от Букингемского дворца. Дом отличало уединенное расположение.В этой спокойной, аристократической части Лондона, изобиловавшей иностранными посольствами, Стаху удалось подыскать очень большой особняк, низкий и довольно приземистый. Во всем Лондоне, пожалуй, нелегко было отыскать более уединенный и уютный дом, чем особняк князя Валенского.
* * *
Много лет подряд Стах и Дэзи проводили субботние дни в графстве Кент, где он держал конюшни, в которых размещалась большая часть его лошадей. Во время одной из совместных прогулок верхом по сельской местности, когда Дэзи уже почти исполнилось двенадцать, отец с дочерью выехали на цыган, расположившихся двумя таборами вплотную к владениям Стаха. Не веря своим глазам, он разглядывал фургоны, крытые ярко размалеванными брезентами, натянутыми на полукруглые шпангоуты. На прошлой неделе цыган здесь не было. Стах решил подъехать и разобраться с непрошеными гостями.— Дэзи, возвращайся в конюшню, — приказал он, — я буду через минуту.
— О папа, неужели ты не позволишь взглянуть на цыган? — разочарованно воскликнула Дэзи.
— Это всего-навсего лудильщики, но я не хочу, чтобы они околачивались рядом с моими пони. Они всегда могут прихватить с собой одну-двух лошадок, а то и пяток.
— Ну, пожалуйста, папа, — умоляющим тоном просила Дэзи.
— Ладно, — вздохнул Стах, совсем не в восторге от непослушания дочери, — но только не позволяй никому из них гадать тебе, я запрещаю.
Цыгане были настроены дружелюбно и охотно отвечали на вопросы Стаха, говоря на своем забавном, с сильным акцентом английском. Да, они могут уехать, если он пожелает, но им хотелось бы остаться здесь на денек-другой, чтобы закончить все лудильные работы. Будучи не слишком убежден их аргументами, но не имея права прогнать их с не принадлежавшего ему луга, Стах развернул лошадь, чтобы удалиться, но тут обнаружил, что Дэзи поблизости нет. Он увидел ее на коленях перед ящиком; она ласково мурлыкала какую-то песенку, держа щенка, показавшегося Стаху похожим на мешок, набитый бобами. Задняя часть и задние ноги щенка свисали с одной стороны, голова и передние ноги — с другой, а на ладонях Дэзи покоился его толстый, раздутый живот. Щенок был какого-то невероятного серо-коричнево-голубого окраса с чисто-белыми ушами и лапами. На вид его нельзя было отнести ни к одной из известных собачьих пород.