Страница:
"Мезон" опровергает такой вывод. Но все это несущественно. Даже не
располагая исчерпывающими данными, Н.Г.Кузнецов, сам человек героического
склада и моряк до мозга костей, не мог не угадать в Маринеско крупную
личность. А угадав, не мог не признать, что судьба Маринеско вполне могла
сложиться иначе. "Он попал в заколдованный круг, - сказано в статье. - А
мы, нужно признаться, не помогли ему из него выбраться, хотя Маринеско
этого заслуживал".
Дорогого стоит это "мы". Не всякий на него способен.
Проследим, как начал стягиваться заколдованный круг. Вернее, не начал,
а продолжал.
До последнего похода кризис в настроении Александра Ивановича только
назревал. Временами он скучал и томился, но впереди был выход в море, и
это заставляло подтягиваться. После возвращения настроение у него не
улучшилось. В физике известно такое явление, когда одна световая волна,
накладываясь на другую, гасит ее. Называется это, кажется, интерференцией.
Поход не только не прибавил славы кораблю и его отважному командиру, но,
вопреки логике, отбросил тень и на его недавние подвиги. От "С-13" как от
команды-фаворита болельщики ждали новых побед, первая ничья насторожила.
Всегда находятся недоброжелатели и завистники. Они зашевелились. Ревнители
строгих нравов вспомнили старые грехи. Вновь возник шепоток: Маринеско
подвержен буржуазным влияниям. Доказательство: тянется к финнам,
восторженно говорил о порядках на финских верфях... Заглядываю в свой
дневник и нахожу запись разговора с Александром Ивановичем:
"Идет, понимаете, по лодке инженер, а за ним мастер с блокнотом.
Инженер смотрит, щупает, бурчит что-то по-своему, мастер пишет. Ладно,
говорит инженер, завтра начнем. Как, говорю, а ведомость, а смета? Этого,
говорит, нам не нужно. Вы же хотите, чтоб скоро делать? Эх, прямо зависть
берет..."
Вполне понимаю, что Маринеско с его обостренным неприятием всякой
бумажной волокиты, с его привычкой доверять и пользоваться доверием не мог
не оценить спокойной деловитости финских корабелов. Никаким
низкопоклонством тут и не пахло. Да и откуда ему было взяться? Команде
"С-13" приходилось под огнем противника решать задачи потруднее - и тоже
без всяких смет и ведомостей.
Установленные для стоявших в финском порту плавбаз суровые казарменные
порядки вызывали у него раздражение, и он своей властью, под свою личную
ответственность отпускал небольшие группы моряков на берег. Это называлось
"ходить на размагничивание". После чудовищного перенапряжения всех сил,
после скованности и тесноты подводника неудержимо тянет погулять,
почувствовать какую ни на есть свободу. Маринеско это понимал, а команда
ценила доверие и старалась не подводить командира.
Но сам командир доверия командования не оправдал. Одна за другой
следуют самовольные отлучки, выпивки в сомнительной компании, конфликты с
начальством. Вряд ли есть нужда их все перечислять. В составе
парткомиссии, дважды обсуждавшей проступки Маринеско, были его близкие
друзья, например, В.Е.Корж, в их объективности не приходится сомневаться.
После перехода дивизиона на новую стоянку поведение Маринеско становится
еще более скандальным, в одном из приказов того времени о нем говорится
как о зачинщике пьяной драки. "Заколдованный круг" стягивался все туже, и
попытки разомкнуть его если и делались, то явно не имели успеха.
Какая муха укусила в то время одного из лучших командиров Балтийского
флота и почему он так упрямо шел навстречу надвигающемуся краху? Об этом
мы много и откровенно говорили с Александром Ивановичем во время его
ночной исповеди в Кронштадте. Он был беспощаден к себе и отрицал только
явные нелепости. Не отрицал он и того, что все началось с обиды. Не
столько за себя, сколько за команду. Обиды за то, что после январского
похода не подвели черту под его старыми грехами. Александр Иванович не
лгал, когда писал мне, что не считает себя героем, трудно предположить,
чтоб он так уж болезненно переживал отсутствие у него высшей награды.
Конечно, обида была, и прав Н.Г.Кузнецов, говоря, что никакая обида не
оправдывает недостойного поведения. Маринеско и не пытался себя
оправдывать. Но справедливо ли все сводить к одной обиде? Была еще
огромная усталость от непрерывной ответственности и нервного
перенапряжения, одиночество (семья к тому времени распалась), душевное
неустройство, желание хоть на короткое время отвлечься, отвести душу,
кутнуть хорошенько...
Написал слово "кутнуть" и перепугался. Когда писал об одном прекрасном
советском актере - не боялся, а тут одолели сомнения. Применим ли глагол
"кутить" к нашему офицеру? В великой русской литературе прошлого века он
применялся не всегда в осуждение. Кутили многие наши любимые герои, в том
числе и офицеры. Покучивали, когда заводились деньги, и сами великие
писатели. Я все понимаю: другая эпоха, другой классовый состав героев; но
так ли уж мы правы, позволяя нашим героям быть в бою Болконскими,
Ростовыми, Долоховыми и в то же время требуя от них, чтобы в быту они все
превращались в капитанов Тушиных? Не забываем ли мы, что когда привычных к
действию людей начинает одолевать хандра, то их энергия, не находя
законного выхода, обращается в дурную сторону?
Не я первый выражаю вслух такие еретические мысли. В сорок втором году
прибыл к нам на Балтику начальник Главного Политуправления ВМФ армейский
комиссар 2-го ранга Иван Васильевич Рогов. С этим могущественным человеком
я за время своей службы встречался дважды и сохранил о нем добрую память.
Во флотских кругах его называли Иваном Грозным - и не без оснований. Он
был действительно крутенек, но в нем привлекала оригинальность мысли,
шаблонов он не терпел. Летняя кампания была в то время в разгаре, у
подводников были успехи. Разобравшись в обстановке, Рогов выступил на
совещании работников Пубалта с поразившей всех речью. "Снимите с людей,
ежечасно глядящих в глаза смерти, лишнюю опеку, - говорил он. - Дайте
вернувшемуся из похода командиру встряхнуться, пусть он погуляет в свое
удовольствие, он это заслужил. Не шпыняйте его, а лучше создайте ему для
этого условия..." Речь армейского комиссара была воспринята с интересом,
но и с недоверием. И даже, воспринятая как директива, больших последствий
не имела.
Маринеско скучал и хандрил. Больше всего его угнетало, что его старая
вина не прощена и не забыта, и из упрямства отвечал на это новыми
нарушениями дисциплины и нелепыми выходками. Тяга к алкоголю, объясняемая
раньше простой распущенностью, принимала уже болезненный характер.
Появились первые признаки эпилепсии. Пил и безобразничал уже больной
человек. Только этим я объясняю, что Маринеско, всегда верный данному
слову, дважды давал командованию и парткомиссий слово исправиться и дважды
его не сдержал.
Переход на новую стоянку мог внести свежий ветер в накалявшуюся вокруг
Маринеско атмосферу. Александр Иванович очень тосковал по родине. Правда,
освобожденная Прибалтика не была для него такой знакомой и родной, как
Ленинград или Одесса, но все-таки это была своя, советская земля. Но, как
на грех, возвращение на родину началось с происшествия, по тем временам
чрезвычайного. Эпизод этот, рассказанный мне бывшим электриком "С-13"
В.И.Величко, - свидетельство того, что помимо его собственных срывов
Александру Ивановичу еще и "везло" на конфликты.
"Лодка пришла из Турку то ли в субботу, то ли в воскресенье, и сразу же
было объявлено: никаких увольнений. Разочарование было всеобщее - всем
осточертела жизнь на чужой земле, хотелось походить по своей. Уступая
настойчивым просьбам, командир отпустил на берег троих мотористов - это
была дружная компания. Александр Иванович знал - ребята его не подведут. А
через некоторое время, надев парадную форму со всеми орденами, отправился
в город и сам. В городском парке к нему привязался помощник коменданта
города, известный всем самодур и грубиян, впоследствии разжалованный за
различные злоупотребления. Маринеско был абсолютно трезв, помкоменданта -
"на взводе" и хамил. Спокойствие и независимая манера нашего командира
привели того в бешенство, он пытался задержать Александра Ивановича и даже
схватил его за руку. Случайно это увидела прогуливавшаяся в парке дружная
троица мотористов: "Нашего командира обижают!" В результате все пятеро
оказались в комендатуре. Командира отпустили немедленно, но матросов тут
же отправили на гауптвахту. Десять суток строгого ареста. Командир
оказался в сложном положении. С одной стороны, ребята его здорово подвели,
с другой - оставить их в беде было не в его правилах. На другой день он
написал объяснение начальнику гарнизона, и хотя матросы были бесспорно
виноваты, поведение помкоменданта бросало тень на всю комендатуру, там это
поняли, и строгости кончились: еду арестованным носили с плавбазы, а
вскорости и вовсе выпустили. Однако если ребята рассчитывали вернуться на
лодку героями, то жестоко обманулись. Командир устроил им суровый разнос.
Для обожавших командира матросов это было похуже гауптвахты".
В этом эпизоде все достоверно, потому что очень похоже на Александра
Ивановича. Не сомневаюсь, он был трезв, иначе ему бы не выйти из
комендатуры. Из-за чего же возник конфликт в парке? Вероятно, избалованный
властью помкоменданта решил, что Маринеско отвечал ему _дерзко_.
Несколько слов о дерзости. Дерзость - понятие не однозначное. Все атаки
Маринеско были дерзкими, и в этом их неоспоримое достоинство. В быту, в
обиходе представление о дерзости более размыто. Я что-то не припомню ни
одного взыскания, сформулированного так: за дерзость. Тем не менее
дерзость карается.
По моим наблюдениям, дерзость Маринеско заключалась прежде всего в
органически присущем ему чувстве человеческого равенства. Он ценил людей
не по занимаемому ими положению, а по их достоинствам. Применительно к
нижестоящим это качество называется демократизмом, в отношениях с
вышестоящими нередко опрашивается дерзостью. Всякому начальнику лестно, а
не слишком уверенному в себе тем более, чтоб его хоть немного боялись. В
глазах Александра Ивановича, даже когда он признавал свою вину, нельзя
было увидеть ни тени страха или подобострастия. Верный обычаям своего
детства, своей вины он никогда не отрицал, скорее мог взять на себя чужую,
и в его нежелании выкручиваться тоже чудилась какая-то дерзость. Не
утверждаю, что Маринеско был всегда прав. Его нередко бесило, когда кто-то
из сверстников, получив повышение, заметно менялся и заговаривал
начальственным тоном. Самому Маринеско это было чуждо, и он не умел
понять, что в некоторых случаях сие, увы, неизбежно, и, ставши прямым
начальником, вчерашний дружок уже не может, а в некоторых случаях даже не
имеет права оставаться для Саши Маринеско прежним Васей или Петей.
Но все это, так сказать, в скобках. Далеко не все чепе оканчивались так
благополучно. Маринеско уже не владел собой, в течение нескольких месяцев
он ухитрился совершить больше серьезных проступков, чем за всю свою
многолетнюю службу. Последняя его пьяная выходка исчерпала терпение
начальства: Маринеско явился на базу после самовольной отлучки в какой-то
случайной компании, спьяну нагрубил исполнявшему обязанности комдива
офицеру и отказался извиниться, - в общем, закусил удила. Комбриг
докладывает командующему флотом. Решение: снизить в звании до старшего
лейтенанта и направить на должность помощника на другую лодку. Решение
было даже не чересчур суровым, выносившие его военачальники ценили
Маринеско, хотели сохранить его для подводного флота и, вероятно, искренне
считали, что у них нет другого выхода. Но для Александра Ивановича
перспектива расстаться с "С-13" и попасть под начало к какому-то другому
командиру корабля была непереносима. Свои многочисленные вины он сознавал,
мучился оттого, что доверие к его словам и клятвам подорвано. Как
признавался мне впоследствии Александр Иванович, он сам с трудом
разбирался в своих чувствах; ему казалось, что он может не вынести своего
нового, унизительного, на его тогдашний взгляд, положения, сорваться и
окончательно погубить свою репутацию. Чувство вины мешалось с обидой, вина
не позволяла считать себя только обиженным, обида мешала чувствовать себя
только виноватым. Изменился не характер Маринеско, произошел какой-то
надлом в его физическом и душевном состоянии.
"Наказание в данном случае не исправило человека, - писал в своей
статье Н.Г.Кузнецов. - Оно сломало его. Спасательный круг не был подан
вовремя".
В статье не сказано, встречался ли Николай Герасимович с Маринеско. Тем
не менее такая встреча была. Рассказывал мне об этой встрече и он сам, и
Нина Ильинична, знали о ней и офицеры на лодке.
Узнав о своем разжаловании, Маринеско заметался. Выяснил, что
Н.Г.Кузнецов в Ленинграде, и загорелся: еду к наркому! Зачем?
Протестовать? Каяться? Он и сам это толком не знал. За рулем своего
"форда" Маринеско помчался в Ленинград и сумел добиться приема.
Николай Герасимович разговаривал с Маринеско долго и по-отечески.
Маринеско он не знал, но что-то в его характере угадал. И нашел
промежуточное решение - назначить его не помощником, а командиром, но не
на лодку, а на тральщик. "Послужите год, - сказал ему Николай Герасимович,
- проявите себя с самой лучшей стороны, и мы вернем вас на лодку". Решение
было мудрым во многих отношениях: с одной стороны, оно не отменяло
приказа, с другой - сохраняло Александру Ивановичу привычную для него
самостоятельность, притом, что немаловажно, в другой среде, в отрыве от
сложившихся и запутанных отношений, от безоговорочно сочувствующих и столь
же безоговорочно осуждающих взглядов. Как знать, не был ли это
спасательный круг? Но Александр Иванович уперся: демобилизуйте.
Это была несомненная ошибка Маринеско. В состоянии упрямого ожесточения
ему легко было убедить себя: все решается очень просто - он возвращается
туда, откуда пришел, на гражданский флот, и наконец-то добьется исполнения
своей мечты - станет капитаном дальнего плавания.
Потребовались годы, чтобы понять свою ошибку. Многие близкие и
доброжелательные люди видели ее уже тогда. Но последовал новый приказ - и
подводник N_1 оказался вне флота, одинокий, с пошатнувшимся здоровьем и с
весьма неясными перспективами. Надломленный, но далеко не сломанный.
Предстояло начинать жизнь заново.
О том, как сложилась жизнь Александра Ивановича Маринеско вне флота, я
знаю по его рассказам. Правдивость их никогда не вызывала у меня сомнений.
Но, приступив к работе над книгой, я счел себя обязанным дополнить
хранящуюся у меня запись наших бесед и другими свидетельствами. Нужен был,
выражаясь флотским языком, второй пеленг.
В Ленинградском пароходстве Александра Ивановича на работу приняли, но
поручать ему судно не спешили. Пришлось поплавать помощником капитана.
Кроме любопытной встречи с немецким подводником в Щецине, ничего
интересного об этих рейсах Маринеско не рассказывал.
Уже в конце семидесятых я попросил бывшего командира прославленной
подводной лодки "Лембит" А.М.Матиясевича, занимавшего до последнего
времени ответственный пост в пароходстве, связать меня с людьми,
когда-либо плававшими вместе с Маринеско на торговых судах.
Обязательнейший и добросовестнейший Алексей Михайлович почти ничем помочь
мне не смог. Прошло больше тридцати лет, никого из знавших Маринеско ни на
судах, ни на берегу обнаружить не удалось. Пришлось удовлетвориться сухой
справкой, составленной по материалам отдела кадров. Судя по справке,
Маринеско А.И. в 1946-1948 годах плавал на нескольких судах в качестве
помощника капитана, ходил и в заграничные рейсы, но капитаном так и не
стал, а затем был уволен в связи с ослаблением зрения. Кривая его
служебных успехов шла вниз.
Переход на гражданский флот ожидаемого душевного умиротворения не
принес. Начиная военную службу, Маринеско еще тосковал по гражданскому
флоту, мечты о дальних океанских дорогах не оставляли его. Гражданский
флот еще долго оставался для него синонимом свободы. Теперь, когда свобода
была возвращена, его все чаще одолевали воспоминания о флоте военном. О
службе на подводных лодках, о боевых походах, о друзьях, вместе с которыми
были пережиты все самые яркие, самые значительные события недавнего
прошлого.
В жизни каждого человека непременно есть свой так называемый звездный
час, своя вершина, необязательно совпадающая с высшей точкой карьеры или
иным жизненным успехом. Час - обозначение условное, он может длиться и
неделю, и месяц, и год. Звездный час - это время, когда все заложенные в
человеке силы и способности находят наиболее полное выражение. Отнюдь не
самое легкое, не всегда самое радостное время. Многие вспоминают как свой
звездный час годы войны и блокады. Для Маринеско таким звездным часом был
январский поход, ни забыть, ни перечеркнуть свое прошлое он не мог. И с
торговым флотом расстался без большого сожаления, хотя это было
расставание с морем.
Надо было приспосабливаться к жизни на берегу.
Плавая на судах Ленинградского пароходства, Александр Иванович
познакомился с судовой радисткой Валентиной Ивановной Громовой и женился
на ней. Вслед за мужем перебралась на берег и жена, вскоре у них родилась
дочь Таня.
Зная Маринеско как честного человека, секретарь Смольнинского райкома
Никитин предложил ему пойти в Институт переливания крови заместителем
директора по хозяйственной части. Хотел добра, а получилось плохо.
Директору совсем не нужен был честный заместитель. Его вполне устраивал
полуграмотный завхоз, помогавший ему строить дачу и заниматься
самоснабжением. Дело прошлое, директора уже нет в живых, поэтому опускаю
его фамилию. Пусть он будет К. Намеков этого К. Александр Иванович понять
не захотел, и между ними сразу возникла вражда. Затаенная со стороны К.,
открытая со стороны Маринеско.
К. долго искал случая избавиться от Маринеско. Это было совсем не
просто, в коллективе института Александру Ивановичу доверяли. Уважали за
деловитость и внимание к нуждам сотрудников. На этом К. и подловил
Маринеско. Была устроена провокация.
На дворе института лежали списанные за ненадобностью несколько тонн
торфяных брикетов. Вместо свалки Маринеско, заручившись устным разрешением
директора, развез эти брикеты по домам наиболее низкооплачиваемых
сотрудников в виде предпраздничного подарка. (Напомню: время было
послевоенное, Ленинград еще не полностью оправился от блокады, подарок
пришелся кстати.) А затем директор быстрехонько отрекся от данного им
разрешения, позвонил в ОБХСС, и Маринеско оказался расхитителем
социалистической собственности.
Маринеско вступил в Коммунистическую партию в 1943 году "по боевой
характеристике". Коммунистом он был не только по партийной принадлежности,
но по самой своей человеческой сути. Был он человек общественный, открытый
людям. Стяжательство было ему чуждо. Не будучи аскетом, всю свою
сознательную жизнь прожил бессребреником.
Из партии его исключили. В последнюю инстанцию, чтобы не отдавать
партбилета, Александр Иванович не явился. Партбилет, обернутый в
непромокаемую ткань, он засунул в одному ему известную щель и аккуратно
замазал свой тайник известкой.
Затем был суд. О заседаниях суда Александр Иванович рассказывал мне с
глубоким волнением. Прошло двенадцать лет, а рана еще не зажила.
Прокурор, бывший фронтовик, с боевым орденом, видя, что дело не стоит
выеденного яйца, от обвинения отказывается. Оба народных заседателя
заявляют особое мнение. Но оставшийся в меньшинстве судья не сдается, он
куда-то звонит и добивается своего - подсудимого берут под стражу. Дело
разбирается в другом составе суда. Приговор - три года. Людей, осужденных
на такие сравнительно небольшие сроки, обычно не засылают слишком далеко,
но для Маринеско почему-то было сделано исключение - его отправили на
Колыму.
"Посадили меня вместе с ворьем и полицаями, - рассказывал Александр
Иванович. - Остригли, обрили, обращение как с кодлом. Сразу же обокрали,
кто - неизвестно: рюкзак, что собрала мне в дорогу жена, оказался пуст.
Жена продала все шмотки, купленные нами в заграничных плаваниях, нанимала
защитников, обегала весь город. Ничего не помогло..."
Не знаю, жалеть ли, что в шестьдесят первом году у меня еще не было
портативного магнитофона? Пожалуй, не стоит жалеть. На магнитную ленту
можно записывать допрос, интервью, но не исповедь. Она могла и не
состояться. Пришлось мне после бессонной ночи что-то по свежей памяти
торопливо записывать. У меня нет оснований сомневаться ни в моей памяти,
ни в искренности Маринеско, и если за последние годы я предпринял
некоторые попытки проверить рассказанное Александром Ивановичем, то не
потому, что я усомнился в правдивости рассказа, а для большей точности и
полноты.
Не все мои попытки были успешны. В архиве Ленгорсуда протокола первого
судебного заседания не оказалось вовсе, а от второго осталась только копия
приговора. Ничего удивительного в том нет - такие мелкие хозяйственные
дела не хранят вечно, к тому же судимость с Маринеско была впоследствии
снята автоматически, без всякого заявления с его стороны. Но самый
приговор меня поначалу смутил. К известным мне торфяным брикетам было
подверстано еще другое обвинение - в присвоении принадлежащей институту
кровати стоимостью в 543 рубля. О кровати мне Александр Иванович ничего не
говорил. Больше пятисот рублей? Давно не покупал кроватей, но сумма
произвела на меня впечатление: по моим понятиям, такая кровать должна была
быть по меньшей мере из красного дерева. Затем вспомнил, что судили
Маринеско еще до денежной реформы, и успокоился: 54 рубля 30 копеек - это
звучало уже не так страшно. Даже если вспомнить указные строгости, даже
если поверить, что все эти ценности были похищены у государства с целью
личного обогащения, в моем сознании как-то не укладывалось: за этот хлам -
на Колыму? Да еще в одном вагоне с последними подонками, с разоблаченными
карателями и профессиональными бандитами!
Первым моим побуждением было поговорить с кем-нибудь из участников
суда. Или хотя бы с кем-то, кто на суде присутствовал. Но прошло двадцать
лет. Одни умерли, след других затерялся. Общими усилиями моих друзей и
помощников не удалось найти никого. Только судью, вынесшую суровый
приговор, пожилую женщину, давно вышедшую на пенсию. И та со мной
встретиться отказалась, объяснив, что ни Маринеско, ни его дела совершенно
не помнит. И добавила: "Если б я знала, что он такой герой, то, наверно,
запомнила бы".
Остается предположить, что Александр Иванович не только не ссылался на
суде на свои заслуги, но запретил это и своему защитнику. Предположение
тем более основательное, что мы знаем: поступив после возвращения с Колымы
на завод, Маринеско ни словом не обмолвился о своих военных подвигах. Как
явствует из письма в "Литературную газету", об атаках на "Густлова" и
"Штойбена" коммунисты завода впервые услышали только в 1960 году.
Вскоре после попытки поговорить с судьей мне сообщили: бывшая
сотрудница Института переливания крови П.А.Михайлова присутствовала на
суде над Маринеско и, несмотря на болезнь, готова со мной встретиться. Я
поехал к ней домой, застал лежащей в постели, и мы поговорили. Поехал с
несомненной пользой хотя произошло недоразумение - Полина Антоновна на
суде над Маринеско не была, а была годом позже, когда судили К., к тому
времени окончательно запутавшегося в своих махинациях. К. был приговорен к
году тюрьмы. Никакого практического влияния на судьбу Маринеско этот
приговор не имел, имя его на суде даже не упоминалось, но для меня рассказ
Полины Антоновны лишний раз подтвердил то, что говорил мне о своем
конфликте с К. Александр Иванович. А муж Полины Антоновны, Федор Иванович
Ковшиков, до выхода на пенсию старший научный сотрудник того же института,
сообщил мне нечто еще более интересное. Привожу его рассказ по
магнитозаписи:
"В бытность мою членом партийного бюро я хорошо знал Александра
Ивановича по общественной работе, и у нас были хорошие отношения. Однажды
он попросил меня заехать к нему домой. Мы поехали вместе. Войдя в комнату,
он показал мне обыкновенную железную койку и попросил ее запомнить: "Я
взял ее во временное пользование, не на чем было спать. А теперь у меня
из-за нее могут быть неприятности". После этого посещения я пошел к
директору и сказал: "Я видел обыкновенную койку, даже если это
институтское барахло, не вижу повода затевать дело", - и получил жесткий
ответ: "Это тебя не касается. Я знаю, что делаю". Между Александром
Ивановичем и директором шла борьба. Маринеско действовал открыто, директор
все делал втихую. Мы, сотрудники, относились к Александру Ивановичу с
глубоким уважением не за боевые заслуги, о них мы не знали, а за честность
и деловые качества. Плохого о нем не знали и от него не видели".
Еще красочнее о злополучной койке рассказала мне сотрудница института
Мария Николаевна Ильина. С Ильиной я встретился на квартире Марии
Гавриловны Гречиной. Гречина и Ильина - соседки и подруги. Обе много лет
работали в институте старшими медсестрами и хорошо знали Александра
располагая исчерпывающими данными, Н.Г.Кузнецов, сам человек героического
склада и моряк до мозга костей, не мог не угадать в Маринеско крупную
личность. А угадав, не мог не признать, что судьба Маринеско вполне могла
сложиться иначе. "Он попал в заколдованный круг, - сказано в статье. - А
мы, нужно признаться, не помогли ему из него выбраться, хотя Маринеско
этого заслуживал".
Дорогого стоит это "мы". Не всякий на него способен.
Проследим, как начал стягиваться заколдованный круг. Вернее, не начал,
а продолжал.
До последнего похода кризис в настроении Александра Ивановича только
назревал. Временами он скучал и томился, но впереди был выход в море, и
это заставляло подтягиваться. После возвращения настроение у него не
улучшилось. В физике известно такое явление, когда одна световая волна,
накладываясь на другую, гасит ее. Называется это, кажется, интерференцией.
Поход не только не прибавил славы кораблю и его отважному командиру, но,
вопреки логике, отбросил тень и на его недавние подвиги. От "С-13" как от
команды-фаворита болельщики ждали новых побед, первая ничья насторожила.
Всегда находятся недоброжелатели и завистники. Они зашевелились. Ревнители
строгих нравов вспомнили старые грехи. Вновь возник шепоток: Маринеско
подвержен буржуазным влияниям. Доказательство: тянется к финнам,
восторженно говорил о порядках на финских верфях... Заглядываю в свой
дневник и нахожу запись разговора с Александром Ивановичем:
"Идет, понимаете, по лодке инженер, а за ним мастер с блокнотом.
Инженер смотрит, щупает, бурчит что-то по-своему, мастер пишет. Ладно,
говорит инженер, завтра начнем. Как, говорю, а ведомость, а смета? Этого,
говорит, нам не нужно. Вы же хотите, чтоб скоро делать? Эх, прямо зависть
берет..."
Вполне понимаю, что Маринеско с его обостренным неприятием всякой
бумажной волокиты, с его привычкой доверять и пользоваться доверием не мог
не оценить спокойной деловитости финских корабелов. Никаким
низкопоклонством тут и не пахло. Да и откуда ему было взяться? Команде
"С-13" приходилось под огнем противника решать задачи потруднее - и тоже
без всяких смет и ведомостей.
Установленные для стоявших в финском порту плавбаз суровые казарменные
порядки вызывали у него раздражение, и он своей властью, под свою личную
ответственность отпускал небольшие группы моряков на берег. Это называлось
"ходить на размагничивание". После чудовищного перенапряжения всех сил,
после скованности и тесноты подводника неудержимо тянет погулять,
почувствовать какую ни на есть свободу. Маринеско это понимал, а команда
ценила доверие и старалась не подводить командира.
Но сам командир доверия командования не оправдал. Одна за другой
следуют самовольные отлучки, выпивки в сомнительной компании, конфликты с
начальством. Вряд ли есть нужда их все перечислять. В составе
парткомиссии, дважды обсуждавшей проступки Маринеско, были его близкие
друзья, например, В.Е.Корж, в их объективности не приходится сомневаться.
После перехода дивизиона на новую стоянку поведение Маринеско становится
еще более скандальным, в одном из приказов того времени о нем говорится
как о зачинщике пьяной драки. "Заколдованный круг" стягивался все туже, и
попытки разомкнуть его если и делались, то явно не имели успеха.
Какая муха укусила в то время одного из лучших командиров Балтийского
флота и почему он так упрямо шел навстречу надвигающемуся краху? Об этом
мы много и откровенно говорили с Александром Ивановичем во время его
ночной исповеди в Кронштадте. Он был беспощаден к себе и отрицал только
явные нелепости. Не отрицал он и того, что все началось с обиды. Не
столько за себя, сколько за команду. Обиды за то, что после январского
похода не подвели черту под его старыми грехами. Александр Иванович не
лгал, когда писал мне, что не считает себя героем, трудно предположить,
чтоб он так уж болезненно переживал отсутствие у него высшей награды.
Конечно, обида была, и прав Н.Г.Кузнецов, говоря, что никакая обида не
оправдывает недостойного поведения. Маринеско и не пытался себя
оправдывать. Но справедливо ли все сводить к одной обиде? Была еще
огромная усталость от непрерывной ответственности и нервного
перенапряжения, одиночество (семья к тому времени распалась), душевное
неустройство, желание хоть на короткое время отвлечься, отвести душу,
кутнуть хорошенько...
Написал слово "кутнуть" и перепугался. Когда писал об одном прекрасном
советском актере - не боялся, а тут одолели сомнения. Применим ли глагол
"кутить" к нашему офицеру? В великой русской литературе прошлого века он
применялся не всегда в осуждение. Кутили многие наши любимые герои, в том
числе и офицеры. Покучивали, когда заводились деньги, и сами великие
писатели. Я все понимаю: другая эпоха, другой классовый состав героев; но
так ли уж мы правы, позволяя нашим героям быть в бою Болконскими,
Ростовыми, Долоховыми и в то же время требуя от них, чтобы в быту они все
превращались в капитанов Тушиных? Не забываем ли мы, что когда привычных к
действию людей начинает одолевать хандра, то их энергия, не находя
законного выхода, обращается в дурную сторону?
Не я первый выражаю вслух такие еретические мысли. В сорок втором году
прибыл к нам на Балтику начальник Главного Политуправления ВМФ армейский
комиссар 2-го ранга Иван Васильевич Рогов. С этим могущественным человеком
я за время своей службы встречался дважды и сохранил о нем добрую память.
Во флотских кругах его называли Иваном Грозным - и не без оснований. Он
был действительно крутенек, но в нем привлекала оригинальность мысли,
шаблонов он не терпел. Летняя кампания была в то время в разгаре, у
подводников были успехи. Разобравшись в обстановке, Рогов выступил на
совещании работников Пубалта с поразившей всех речью. "Снимите с людей,
ежечасно глядящих в глаза смерти, лишнюю опеку, - говорил он. - Дайте
вернувшемуся из похода командиру встряхнуться, пусть он погуляет в свое
удовольствие, он это заслужил. Не шпыняйте его, а лучше создайте ему для
этого условия..." Речь армейского комиссара была воспринята с интересом,
но и с недоверием. И даже, воспринятая как директива, больших последствий
не имела.
Маринеско скучал и хандрил. Больше всего его угнетало, что его старая
вина не прощена и не забыта, и из упрямства отвечал на это новыми
нарушениями дисциплины и нелепыми выходками. Тяга к алкоголю, объясняемая
раньше простой распущенностью, принимала уже болезненный характер.
Появились первые признаки эпилепсии. Пил и безобразничал уже больной
человек. Только этим я объясняю, что Маринеско, всегда верный данному
слову, дважды давал командованию и парткомиссий слово исправиться и дважды
его не сдержал.
Переход на новую стоянку мог внести свежий ветер в накалявшуюся вокруг
Маринеско атмосферу. Александр Иванович очень тосковал по родине. Правда,
освобожденная Прибалтика не была для него такой знакомой и родной, как
Ленинград или Одесса, но все-таки это была своя, советская земля. Но, как
на грех, возвращение на родину началось с происшествия, по тем временам
чрезвычайного. Эпизод этот, рассказанный мне бывшим электриком "С-13"
В.И.Величко, - свидетельство того, что помимо его собственных срывов
Александру Ивановичу еще и "везло" на конфликты.
"Лодка пришла из Турку то ли в субботу, то ли в воскресенье, и сразу же
было объявлено: никаких увольнений. Разочарование было всеобщее - всем
осточертела жизнь на чужой земле, хотелось походить по своей. Уступая
настойчивым просьбам, командир отпустил на берег троих мотористов - это
была дружная компания. Александр Иванович знал - ребята его не подведут. А
через некоторое время, надев парадную форму со всеми орденами, отправился
в город и сам. В городском парке к нему привязался помощник коменданта
города, известный всем самодур и грубиян, впоследствии разжалованный за
различные злоупотребления. Маринеско был абсолютно трезв, помкоменданта -
"на взводе" и хамил. Спокойствие и независимая манера нашего командира
привели того в бешенство, он пытался задержать Александра Ивановича и даже
схватил его за руку. Случайно это увидела прогуливавшаяся в парке дружная
троица мотористов: "Нашего командира обижают!" В результате все пятеро
оказались в комендатуре. Командира отпустили немедленно, но матросов тут
же отправили на гауптвахту. Десять суток строгого ареста. Командир
оказался в сложном положении. С одной стороны, ребята его здорово подвели,
с другой - оставить их в беде было не в его правилах. На другой день он
написал объяснение начальнику гарнизона, и хотя матросы были бесспорно
виноваты, поведение помкоменданта бросало тень на всю комендатуру, там это
поняли, и строгости кончились: еду арестованным носили с плавбазы, а
вскорости и вовсе выпустили. Однако если ребята рассчитывали вернуться на
лодку героями, то жестоко обманулись. Командир устроил им суровый разнос.
Для обожавших командира матросов это было похуже гауптвахты".
В этом эпизоде все достоверно, потому что очень похоже на Александра
Ивановича. Не сомневаюсь, он был трезв, иначе ему бы не выйти из
комендатуры. Из-за чего же возник конфликт в парке? Вероятно, избалованный
властью помкоменданта решил, что Маринеско отвечал ему _дерзко_.
Несколько слов о дерзости. Дерзость - понятие не однозначное. Все атаки
Маринеско были дерзкими, и в этом их неоспоримое достоинство. В быту, в
обиходе представление о дерзости более размыто. Я что-то не припомню ни
одного взыскания, сформулированного так: за дерзость. Тем не менее
дерзость карается.
По моим наблюдениям, дерзость Маринеско заключалась прежде всего в
органически присущем ему чувстве человеческого равенства. Он ценил людей
не по занимаемому ими положению, а по их достоинствам. Применительно к
нижестоящим это качество называется демократизмом, в отношениях с
вышестоящими нередко опрашивается дерзостью. Всякому начальнику лестно, а
не слишком уверенному в себе тем более, чтоб его хоть немного боялись. В
глазах Александра Ивановича, даже когда он признавал свою вину, нельзя
было увидеть ни тени страха или подобострастия. Верный обычаям своего
детства, своей вины он никогда не отрицал, скорее мог взять на себя чужую,
и в его нежелании выкручиваться тоже чудилась какая-то дерзость. Не
утверждаю, что Маринеско был всегда прав. Его нередко бесило, когда кто-то
из сверстников, получив повышение, заметно менялся и заговаривал
начальственным тоном. Самому Маринеско это было чуждо, и он не умел
понять, что в некоторых случаях сие, увы, неизбежно, и, ставши прямым
начальником, вчерашний дружок уже не может, а в некоторых случаях даже не
имеет права оставаться для Саши Маринеско прежним Васей или Петей.
Но все это, так сказать, в скобках. Далеко не все чепе оканчивались так
благополучно. Маринеско уже не владел собой, в течение нескольких месяцев
он ухитрился совершить больше серьезных проступков, чем за всю свою
многолетнюю службу. Последняя его пьяная выходка исчерпала терпение
начальства: Маринеско явился на базу после самовольной отлучки в какой-то
случайной компании, спьяну нагрубил исполнявшему обязанности комдива
офицеру и отказался извиниться, - в общем, закусил удила. Комбриг
докладывает командующему флотом. Решение: снизить в звании до старшего
лейтенанта и направить на должность помощника на другую лодку. Решение
было даже не чересчур суровым, выносившие его военачальники ценили
Маринеско, хотели сохранить его для подводного флота и, вероятно, искренне
считали, что у них нет другого выхода. Но для Александра Ивановича
перспектива расстаться с "С-13" и попасть под начало к какому-то другому
командиру корабля была непереносима. Свои многочисленные вины он сознавал,
мучился оттого, что доверие к его словам и клятвам подорвано. Как
признавался мне впоследствии Александр Иванович, он сам с трудом
разбирался в своих чувствах; ему казалось, что он может не вынести своего
нового, унизительного, на его тогдашний взгляд, положения, сорваться и
окончательно погубить свою репутацию. Чувство вины мешалось с обидой, вина
не позволяла считать себя только обиженным, обида мешала чувствовать себя
только виноватым. Изменился не характер Маринеско, произошел какой-то
надлом в его физическом и душевном состоянии.
"Наказание в данном случае не исправило человека, - писал в своей
статье Н.Г.Кузнецов. - Оно сломало его. Спасательный круг не был подан
вовремя".
В статье не сказано, встречался ли Николай Герасимович с Маринеско. Тем
не менее такая встреча была. Рассказывал мне об этой встрече и он сам, и
Нина Ильинична, знали о ней и офицеры на лодке.
Узнав о своем разжаловании, Маринеско заметался. Выяснил, что
Н.Г.Кузнецов в Ленинграде, и загорелся: еду к наркому! Зачем?
Протестовать? Каяться? Он и сам это толком не знал. За рулем своего
"форда" Маринеско помчался в Ленинград и сумел добиться приема.
Николай Герасимович разговаривал с Маринеско долго и по-отечески.
Маринеско он не знал, но что-то в его характере угадал. И нашел
промежуточное решение - назначить его не помощником, а командиром, но не
на лодку, а на тральщик. "Послужите год, - сказал ему Николай Герасимович,
- проявите себя с самой лучшей стороны, и мы вернем вас на лодку". Решение
было мудрым во многих отношениях: с одной стороны, оно не отменяло
приказа, с другой - сохраняло Александру Ивановичу привычную для него
самостоятельность, притом, что немаловажно, в другой среде, в отрыве от
сложившихся и запутанных отношений, от безоговорочно сочувствующих и столь
же безоговорочно осуждающих взглядов. Как знать, не был ли это
спасательный круг? Но Александр Иванович уперся: демобилизуйте.
Это была несомненная ошибка Маринеско. В состоянии упрямого ожесточения
ему легко было убедить себя: все решается очень просто - он возвращается
туда, откуда пришел, на гражданский флот, и наконец-то добьется исполнения
своей мечты - станет капитаном дальнего плавания.
Потребовались годы, чтобы понять свою ошибку. Многие близкие и
доброжелательные люди видели ее уже тогда. Но последовал новый приказ - и
подводник N_1 оказался вне флота, одинокий, с пошатнувшимся здоровьем и с
весьма неясными перспективами. Надломленный, но далеко не сломанный.
Предстояло начинать жизнь заново.
О том, как сложилась жизнь Александра Ивановича Маринеско вне флота, я
знаю по его рассказам. Правдивость их никогда не вызывала у меня сомнений.
Но, приступив к работе над книгой, я счел себя обязанным дополнить
хранящуюся у меня запись наших бесед и другими свидетельствами. Нужен был,
выражаясь флотским языком, второй пеленг.
В Ленинградском пароходстве Александра Ивановича на работу приняли, но
поручать ему судно не спешили. Пришлось поплавать помощником капитана.
Кроме любопытной встречи с немецким подводником в Щецине, ничего
интересного об этих рейсах Маринеско не рассказывал.
Уже в конце семидесятых я попросил бывшего командира прославленной
подводной лодки "Лембит" А.М.Матиясевича, занимавшего до последнего
времени ответственный пост в пароходстве, связать меня с людьми,
когда-либо плававшими вместе с Маринеско на торговых судах.
Обязательнейший и добросовестнейший Алексей Михайлович почти ничем помочь
мне не смог. Прошло больше тридцати лет, никого из знавших Маринеско ни на
судах, ни на берегу обнаружить не удалось. Пришлось удовлетвориться сухой
справкой, составленной по материалам отдела кадров. Судя по справке,
Маринеско А.И. в 1946-1948 годах плавал на нескольких судах в качестве
помощника капитана, ходил и в заграничные рейсы, но капитаном так и не
стал, а затем был уволен в связи с ослаблением зрения. Кривая его
служебных успехов шла вниз.
Переход на гражданский флот ожидаемого душевного умиротворения не
принес. Начиная военную службу, Маринеско еще тосковал по гражданскому
флоту, мечты о дальних океанских дорогах не оставляли его. Гражданский
флот еще долго оставался для него синонимом свободы. Теперь, когда свобода
была возвращена, его все чаще одолевали воспоминания о флоте военном. О
службе на подводных лодках, о боевых походах, о друзьях, вместе с которыми
были пережиты все самые яркие, самые значительные события недавнего
прошлого.
В жизни каждого человека непременно есть свой так называемый звездный
час, своя вершина, необязательно совпадающая с высшей точкой карьеры или
иным жизненным успехом. Час - обозначение условное, он может длиться и
неделю, и месяц, и год. Звездный час - это время, когда все заложенные в
человеке силы и способности находят наиболее полное выражение. Отнюдь не
самое легкое, не всегда самое радостное время. Многие вспоминают как свой
звездный час годы войны и блокады. Для Маринеско таким звездным часом был
январский поход, ни забыть, ни перечеркнуть свое прошлое он не мог. И с
торговым флотом расстался без большого сожаления, хотя это было
расставание с морем.
Надо было приспосабливаться к жизни на берегу.
Плавая на судах Ленинградского пароходства, Александр Иванович
познакомился с судовой радисткой Валентиной Ивановной Громовой и женился
на ней. Вслед за мужем перебралась на берег и жена, вскоре у них родилась
дочь Таня.
Зная Маринеско как честного человека, секретарь Смольнинского райкома
Никитин предложил ему пойти в Институт переливания крови заместителем
директора по хозяйственной части. Хотел добра, а получилось плохо.
Директору совсем не нужен был честный заместитель. Его вполне устраивал
полуграмотный завхоз, помогавший ему строить дачу и заниматься
самоснабжением. Дело прошлое, директора уже нет в живых, поэтому опускаю
его фамилию. Пусть он будет К. Намеков этого К. Александр Иванович понять
не захотел, и между ними сразу возникла вражда. Затаенная со стороны К.,
открытая со стороны Маринеско.
К. долго искал случая избавиться от Маринеско. Это было совсем не
просто, в коллективе института Александру Ивановичу доверяли. Уважали за
деловитость и внимание к нуждам сотрудников. На этом К. и подловил
Маринеско. Была устроена провокация.
На дворе института лежали списанные за ненадобностью несколько тонн
торфяных брикетов. Вместо свалки Маринеско, заручившись устным разрешением
директора, развез эти брикеты по домам наиболее низкооплачиваемых
сотрудников в виде предпраздничного подарка. (Напомню: время было
послевоенное, Ленинград еще не полностью оправился от блокады, подарок
пришелся кстати.) А затем директор быстрехонько отрекся от данного им
разрешения, позвонил в ОБХСС, и Маринеско оказался расхитителем
социалистической собственности.
Маринеско вступил в Коммунистическую партию в 1943 году "по боевой
характеристике". Коммунистом он был не только по партийной принадлежности,
но по самой своей человеческой сути. Был он человек общественный, открытый
людям. Стяжательство было ему чуждо. Не будучи аскетом, всю свою
сознательную жизнь прожил бессребреником.
Из партии его исключили. В последнюю инстанцию, чтобы не отдавать
партбилета, Александр Иванович не явился. Партбилет, обернутый в
непромокаемую ткань, он засунул в одному ему известную щель и аккуратно
замазал свой тайник известкой.
Затем был суд. О заседаниях суда Александр Иванович рассказывал мне с
глубоким волнением. Прошло двенадцать лет, а рана еще не зажила.
Прокурор, бывший фронтовик, с боевым орденом, видя, что дело не стоит
выеденного яйца, от обвинения отказывается. Оба народных заседателя
заявляют особое мнение. Но оставшийся в меньшинстве судья не сдается, он
куда-то звонит и добивается своего - подсудимого берут под стражу. Дело
разбирается в другом составе суда. Приговор - три года. Людей, осужденных
на такие сравнительно небольшие сроки, обычно не засылают слишком далеко,
но для Маринеско почему-то было сделано исключение - его отправили на
Колыму.
"Посадили меня вместе с ворьем и полицаями, - рассказывал Александр
Иванович. - Остригли, обрили, обращение как с кодлом. Сразу же обокрали,
кто - неизвестно: рюкзак, что собрала мне в дорогу жена, оказался пуст.
Жена продала все шмотки, купленные нами в заграничных плаваниях, нанимала
защитников, обегала весь город. Ничего не помогло..."
Не знаю, жалеть ли, что в шестьдесят первом году у меня еще не было
портативного магнитофона? Пожалуй, не стоит жалеть. На магнитную ленту
можно записывать допрос, интервью, но не исповедь. Она могла и не
состояться. Пришлось мне после бессонной ночи что-то по свежей памяти
торопливо записывать. У меня нет оснований сомневаться ни в моей памяти,
ни в искренности Маринеско, и если за последние годы я предпринял
некоторые попытки проверить рассказанное Александром Ивановичем, то не
потому, что я усомнился в правдивости рассказа, а для большей точности и
полноты.
Не все мои попытки были успешны. В архиве Ленгорсуда протокола первого
судебного заседания не оказалось вовсе, а от второго осталась только копия
приговора. Ничего удивительного в том нет - такие мелкие хозяйственные
дела не хранят вечно, к тому же судимость с Маринеско была впоследствии
снята автоматически, без всякого заявления с его стороны. Но самый
приговор меня поначалу смутил. К известным мне торфяным брикетам было
подверстано еще другое обвинение - в присвоении принадлежащей институту
кровати стоимостью в 543 рубля. О кровати мне Александр Иванович ничего не
говорил. Больше пятисот рублей? Давно не покупал кроватей, но сумма
произвела на меня впечатление: по моим понятиям, такая кровать должна была
быть по меньшей мере из красного дерева. Затем вспомнил, что судили
Маринеско еще до денежной реформы, и успокоился: 54 рубля 30 копеек - это
звучало уже не так страшно. Даже если вспомнить указные строгости, даже
если поверить, что все эти ценности были похищены у государства с целью
личного обогащения, в моем сознании как-то не укладывалось: за этот хлам -
на Колыму? Да еще в одном вагоне с последними подонками, с разоблаченными
карателями и профессиональными бандитами!
Первым моим побуждением было поговорить с кем-нибудь из участников
суда. Или хотя бы с кем-то, кто на суде присутствовал. Но прошло двадцать
лет. Одни умерли, след других затерялся. Общими усилиями моих друзей и
помощников не удалось найти никого. Только судью, вынесшую суровый
приговор, пожилую женщину, давно вышедшую на пенсию. И та со мной
встретиться отказалась, объяснив, что ни Маринеско, ни его дела совершенно
не помнит. И добавила: "Если б я знала, что он такой герой, то, наверно,
запомнила бы".
Остается предположить, что Александр Иванович не только не ссылался на
суде на свои заслуги, но запретил это и своему защитнику. Предположение
тем более основательное, что мы знаем: поступив после возвращения с Колымы
на завод, Маринеско ни словом не обмолвился о своих военных подвигах. Как
явствует из письма в "Литературную газету", об атаках на "Густлова" и
"Штойбена" коммунисты завода впервые услышали только в 1960 году.
Вскоре после попытки поговорить с судьей мне сообщили: бывшая
сотрудница Института переливания крови П.А.Михайлова присутствовала на
суде над Маринеско и, несмотря на болезнь, готова со мной встретиться. Я
поехал к ней домой, застал лежащей в постели, и мы поговорили. Поехал с
несомненной пользой хотя произошло недоразумение - Полина Антоновна на
суде над Маринеско не была, а была годом позже, когда судили К., к тому
времени окончательно запутавшегося в своих махинациях. К. был приговорен к
году тюрьмы. Никакого практического влияния на судьбу Маринеско этот
приговор не имел, имя его на суде даже не упоминалось, но для меня рассказ
Полины Антоновны лишний раз подтвердил то, что говорил мне о своем
конфликте с К. Александр Иванович. А муж Полины Антоновны, Федор Иванович
Ковшиков, до выхода на пенсию старший научный сотрудник того же института,
сообщил мне нечто еще более интересное. Привожу его рассказ по
магнитозаписи:
"В бытность мою членом партийного бюро я хорошо знал Александра
Ивановича по общественной работе, и у нас были хорошие отношения. Однажды
он попросил меня заехать к нему домой. Мы поехали вместе. Войдя в комнату,
он показал мне обыкновенную железную койку и попросил ее запомнить: "Я
взял ее во временное пользование, не на чем было спать. А теперь у меня
из-за нее могут быть неприятности". После этого посещения я пошел к
директору и сказал: "Я видел обыкновенную койку, даже если это
институтское барахло, не вижу повода затевать дело", - и получил жесткий
ответ: "Это тебя не касается. Я знаю, что делаю". Между Александром
Ивановичем и директором шла борьба. Маринеско действовал открыто, директор
все делал втихую. Мы, сотрудники, относились к Александру Ивановичу с
глубоким уважением не за боевые заслуги, о них мы не знали, а за честность
и деловые качества. Плохого о нем не знали и от него не видели".
Еще красочнее о злополучной койке рассказала мне сотрудница института
Мария Николаевна Ильина. С Ильиной я встретился на квартире Марии
Гавриловны Гречиной. Гречина и Ильина - соседки и подруги. Обе много лет
работали в институте старшими медсестрами и хорошо знали Александра