Костя переворошил в голове множество вариантов, но ни один не показался ему убедительным. И все же он не упал духом. Вранье Толика – вот хвостик той ниточки, которая выведет его к клубку преступления. Только надо очень осторожно тянуть за эту ниточку, иначе клубок может размотаться совсем и кроме длинной нитки у Кости ничего не останется в руке.
– Надо ехать к Катюшке, – решил Комаров, – если ложь Толика связана с ее именем, то только она поможет разобраться мне в причине этой лжи.
– Ага, – лаконично поддержал его голос с печки.
Костя легко перемахнул через распахнутое настежь окошко, подбежал к Прапору и попытался схватить его. Он только хотел прижать к себе уже полюбившуюся ему птицу, но Прапор решил оправдать свое прозвище ни не понять благих намерений хозяина. Это когда он был больной и несчастный, он позволял измываться над собой – заталкивать себя в хлебницу, таскать по всему селу, позволять заглядывать себе в клюв и раздвигать пальцами веки. А сейчас он был здоровой птицей мужского пола в полном расцвете сил, какое право сейчас-то было у хозяина гоняться за ним как за каким-то полудохлым ингредиентом для лапши?
Комаров, несмотря на свой солидный имидж, все-таки был еще мальчишкой. И как всякого мальчишку, его задело то, что животина, которой он отдал столько сил и любви, не хочет бросаться ему в объятия. Костя сделал вид, что раздумал ловить птицу, вернулся домой, зачерпнул горсть семечек из кармана форменных брюк и снова вышел на крыльцо.
Когда-то Виктор Августинович рассказывал, что некоторые терпеливые охотники могут голыми руками поймать дичь при двух условиях: если у них есть какое-нибудь птичье лакомство и они умеют долго находиться в неподвижности.
Комаров присел на крыльцо, вытянул перед собой раскрытую ладонь с семечками, зафиксировал локоть на колене, чтобы рука не дрожала и замер в неподвижности. Наставник говорил, что при ловле птиц на ладонь не рекомендуется даже моргать, не говоря уже о громких вздохах и щелкании суставов в затекших ногах. Комаров уже пробовал ловить синичек, птахи довольно быстро садились на ладонь, довольно смело склевывали лакомство и вспархивали за мгновение до того, как Костя собирался схватить их за тонкие цепкие лапки.
Но петух – не синичка. Он не умеет летать и по размеру гораздо больше подходит для ловли на ладонь. К тому же Костя и не собирался позволять ему прыгать на саму ладонь. И стоя на земле поклюет. Ничего с ним не сделается.
Прапор обиженно нахохлился возле забора. По своему петушиному разумению, он было решил, что хозяин действительно ловит его в суп. Но хозяин, видимо, образумился и Прапор немного расслабился. Он огляделся и более пристально посмотрел на Костика. Сначала на самого Костика, а потом на что-то черненькое на ладони Костика. Это черненькое лежало так доверчиво, так соблазнительно, так неподвижно, что маленькое петушиное сердце дрогнуло. Небольшими шажками, поминутно останавливаясь, двинулся он к этой горсти семечек, так неудачно расположившихся в ладони человека.
Но человек вел себя все лучше и лучше. Он не только сам не клевал этих жирных черных семян, но и, кажется, просто дремал на солнышке. «Точно! Он просто спит!» – обрадовался Прапор и уже уверенно подошел к раскрытой ладони. Но только он нацелился на верхнее, самое блестящее, самое пузатое семечко, как за спиной его раздался противный человеческий голос, хозяин дернулся, ладонь его подпрыгнула, и часть деликатеса просыпалась на землю.
– Птичку кормите, Константин Дмитриевич? – умилялась меж тем любознательная Евдокия Андреевна, проходившая мимо по своим делам и заглянувшая любопытства ради за забор участкового. – Госпидя-я-я, совсем мальчонка ишо, а и на чудовищ не боится с одним огнетушителем ходить, и о животных заботится. Вот послал нам Господь на старости лет утешение!
Костя вспомнил, что он до сих пор не в форме, и, более того, в одних трусах и густо покраснел.
– Кормлю, – просипел он, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– А я вот к золовке в соседнее село собралась, – начала отчитываться старушка, – похвалиться хочу, как вы от Лешака нас избавили. Торопиться надо, а то кто другой ей расскажет. Госпид-я-я, теперь хоть в лес не боясь можно ходить. А то ягоды проходят, грибы скоро повылазят, а старухи в один голос боятся в лес соваться. Спасибочко вам, Константин Дмитриевич, теперича насчет грибочков и вареньица можете не беспокоиться. Теперича вам любая старуха с поклоном принесет – и в живом виде, и в баночке, и на сковородке.
– Да что вы? Этого совсем не надо. Я просто выполнял свой долг, – сказал Костя то, что и должен был сказать.
Слова старушки целебным бальзамом лились на не зажившую еще рану. Да, он проворонил убийцу Пенкина. Да, он не напал на твердый след этого убийцы. Но у него в руке есть самый кончик ниточки, способной привести к этому следу, и он избавил местных жителей от страха перед лесом. А это чего-нибудь, да значит. Ведь в чем, в сущности, заключаются обязанности Комарова? Он должен бороться за безопасность, спокойствие и мирное небо над головой но-пасаранцев. Часть этих обязанностей он выполнил. И если посмотреть отвлеченно, то большую часть. Ясно, что убийца Пенкина – человек чужой, пришлый. Ясно, что убийство дальнобойщика вряд ли повлечет за собой другие убийства. А вот то, что полувековой страх перед Заповедным Лесом снят, уже чего-нибудь, да стоит.
Костя еще не доложил начальству о необходимости служебной командировки, так что ему предстояло к началу рабочего дня подъехать к Ведерко, отчитаться о проделанной работе, убедить начальство в необходимости этой командировки, оформить все документы. На то, чтобы съездить на родину Пенкина и Фокина потребуется дня три, это с дорогой. Эх, жаль, что он отпустил Николая Петровича! Мог бы доехать и с ним. Заодно поподробнее порасспросил бы о характере отношений между Жекой, Толиком и Катей. Как говорил Виктор Августинович – самые умные мысли любят понежиться в постели. Или как говорит Печной – умная мысля приходит опосля.
Ровно в восемь часов Костя сидел в кабинете Ведерко. Николай Акимович пожаловался, что не успел позавтракать, развернул на столе тряпочку со шматом сала высотой в три дюйма и начал пилить себе совершенно жуткие бутерброды.
Пока Костя рассказывал, он с неописуемым блаженством на лице уминал дорогую сердцу пищу и слушал. Когда Комаров закончил, он аккуратно завернул остатки завтрака в тряпочку, запер в сейф и несколько запоздало спросил:
– Сало будешь?
Костя отрицательно покачал головой.
– Мне за это дело уже два раза по шапке дали, – пожаловался Николай Акимович. – Первый раз – когда ты этого своего йети поймал. Жил бы он себе и жил в лесу, людей пугал. А теперь одна волокита с ним. На родину он возвращаться категорически не желает, боится, что на начальство наткнется. Американцы выправляют ему бумаги, хотят себе забрать. Больно он им понравился. Но что-то у них какие-то загвоздки. То есть не все получается. Хорошо, что разрешили его в Москву увезти. Вот отправим, а там пусть разбираются. Хотят – американцам дарят, хотят – себе забирают. Гы-гы. Я, кстати, хотел тебя с ним послать. Американцы сегодня уезжают, у них два места в автобусе есть. Они бы вас взяли. Забесплатно. А то пока проездные выбьем, год пройдет. Ну, раз ты говоришь, что ниточку нащупал – езжай в свой Уральск. А то неделя прошла, а расследование ни на шаг. Кстати, за это мне тоже по шапке дали. Так что давай, активизируйся, а то доверие мое потеряешь. Сам начну расследование. А мне некогда. Знаешь, работы сколько?
Ведерко так расстроился, что опять звякнул ключами сейфа и полез за салом. Сало он считал лучшим лекарством от нервов.
– Куды собрался? – проскрипел с печки дед.
– Уезжаю, дня на три. Прапора ты покорми, тебя Калерия покормит. Пока!
– В отделение зайди.
– Некогда.
– Зайди, тебе говорят. Бабы ждут.
– Опять мужей пьяных привели? Это все терпит. У меня дело более важное.
– Зайди.
Костя чертыхнулся, схватил рюкзак, завел мотоцикл и помчался к отделению. Лучше бы дед не говорил. А теперь придется слушать жалобы, применять меры. Он же участковый, Главная его обязанность – улаживать конфликты и следить за порядком.
На крыльце отделения и впрямь сидели три женщины и двое мужиков. Мужики сидели по центру, глубоко понурив бедовые головы, женщины словно окружали их с трех сторон. В одной из дам Комаров узнал Крестную Бабку. Эта просто так не приходила. И пренебрегать ее просьбами было все равно, что отмахиваться от просьб всего Но-Пасарана.
– Здравствуйте, Константин Дмитриевич, – встала при его приближении Пелагея. Супостатов вам словили. Берите, допрашивайте мерзавцев.
– Побили кого? Или огурцов на соседнем огороде наворовали? – вздохнул Костя.
Нет. Он определенно не успеет на поезд.
– Хуже. Клятвопреступников вам привели. Ложных показателей то есть.
И тут только Костя узнал в несчастных ложных показателях тех мужиков, которые подтвердили алиби Толика. Поезду, следовавшему по направлению к Уральску, не суждено было провезти одного замечательного сельского участкового. Но это было уже неважно.
Толик действительно в ночь убийства угощал их магазинной водкой, Макратихиным самогоном и непривычной для бесхитростных мужских застолий колбасой. Но только угощал он их не всю ночь, как рассказали они Комарову вначале, а только часть ночи. Точнее, пару часов.
Оба будущих клятвопреступника мирно сидели себе в совхозном гараже, лениво и привычно бранили жен-кровопивец, ломали хлеб, жмурясь от удовольствия опрокидывали в себя вонючее пойло. Толик зашел как-то тихо, незаметно подсел к товарищам, положительно ответил на вечный и, в общем-то, теперь неактуальный вопрос: «Третьим будешь?» И не просто пришел «на халяву», как это часто бывает, но и выставил свое, более чем щедрое, угощение.
Слово за слово, похвалился новый собутыльник только что завершенной победой над красивой и замужней но-пасаранкой.
На вопрос о раскрытии инкогнито красавицы по-джентельменски ответил отказом, да еще посетовал, что муж у той кровожаден, как бешенный слон. Беседа мирно перетекла в пересказывания совсем свежих и почти забытых историй, когда мужья проливали кровь неверных жен, а жены казнили вероломных мужей. Сначала перечислили небогатый запас таких баек из истории Но-Пасарана, потом перешли на Труженик, вспомнили пару случаев, рассказанных с экрана телевизора и завершили всю подборку классическим и бессмертным «Отелло». Толик даже блеснул эрудицией и вспомнил автора бессмертной страшилки для вероломных супругов.
На растроганные классикой и размягченные самогоном сердца мягко и липко легла просьба Толика о поддержании мужской солидарности и подтверждении, что время от заката до рассвета они провели втроем. Мало ли что? Докопается муж, прибьет слабохарактерную красотку. А ни ей, ни самому Толику это очень даже нежелательно. Пусть лучше пока все будет шито-крыто, а как придет время Толику уезжать, посадит он бедную птичку на своего десятиногого мустанга и умчит от мужа-тирана.
Мужиков, конечно, чрезвычайно интересовало, кого именно и от кого будет увозить симпатичный собутыльник, но Толик так заразил их духом игры, сладкой и красивой тайны, что они даже не спрашивали. Только гадали. И молчали. Может же и в грубых, выдубленных самогоном и прокопченых табаком сердцах жить самая малость романтики?!
Врали они и Комарову: скажи ему, что Толик был с ними всего пару часов – об этом все узнают. А Толик еще и с собой водки дал. По паре пузырей на брата. Да за такую таксу весь день на огороде у какой-нибудь вдовы горбатиться надо!
Чем дальше – тем больше сомнений одолевали клятвопреступников. Водка была давно выпита, романтичный туман рассеялся, а тут еще новый участковый поймал Лешака-фрица, чем окончательно завоевал расположение деревни. После ночи Ивана Купалы с таким эффектным концом даже жены стали ласковее. К тому же никакие ревнивые мужья не допытывались, где неделю назад пропадали их жены. Если бы и был бы на селе какой скандал, неужели бы жены не донесли бы до их ушей его отголоски? Значит, все прошло шито-крыто. Значит, никто не обнаружил следов измены жены. А кому какое дело, где пропадал всю ночь какой-то пришлый дальнобойщик? Скорее всего, необходимость держать слово просто пропала. Им и не пришло в голову, что такого симпатичного парня можно как-то связать с убийством его товарища.
Мужики как раз договаривались пойти к Толику и отказаться от своего слова, как разговор их подслушала одна из жен.
Женское преступное любопытство часто бывает оправдано! Не совсем ладный, по деревенским меркам, Комаров, в связи с последними событиями, завоевал такую горячую симпатию и нежность со стороны дамской половины совхоза, что долго выбирать между благополучием какого-то там неведомого шофера и подмогой любимому участковому долго не пришлось. Женщина ловко накинула дрын на петли сараюшки, где совещались непутевые мужики и побежала к соседке. А уже вдвоем с соседкой они помчались к Крестной Бабке Пелагее. Уж та бы дала самый верный совет.
Пелагея не стала раздумывать. В сопровождении двух бдительных жен, вернулась она к сараюшке, скинула дрын, уперла руки в боки и предстала перед грешниками во всем своем гневном великолепии. Долго стыдить их не пришлось. Им и так было стыдно. И к Комарову отправились они почти что добровольно. За исключением небольшого конвоя для страховки.
– Как много ошибок можно было избежать! – с сожалением обронил Костик.
Мотоцикл взревел, круто развернулся, поднял тучу мелкой, желтоватой пыли и помчался в направлении стоянки дальнобойщиков, оставив на крыльце отделения слегка обиженных тем, что их не арестовали, мужиков.
Знакомую фуру он увидел только час спустя. Водитель явно торопился. Костя понимал, что появление его мотоцикла в зеркале заднего вида вряд ли обрадует Фокина, и даже звуковые сигналы могут не остановить беглую фуру. Но он хотел дать Толику шанс. Шанс сдаться добровольно. И поэтому не стал сразу обгонять и останавливать машину, увозящую убийцу легкомысленного Жеки.
Костя подошел вплотную к фуре и поехал чуть левее, чтобы его было видно в зеркало заднего вида. По характеру хода КамАза были хорошо видны все сомнения и метания ее хозяина. В определенный момент фура дернулась, набрала скорость и попыталась уйти от навязчивого мотоциклиста. Костя тоже увеличил скорость. Толик притормозил было, совсем сбросил скорость, но тут же двигатель его машины снова набрал обороты, и она пошла прежним ходом. Костя не отставал, но и не обгонял Толика. И этим оказывал на нечистую совесть преступника особый психологический прессинг, который, наконец, сработал.
Машина завернула на обочину и остановилась. Толик спрыгнул с подножки и, преувеличенно безмятежно улыбаясь, зашагал к Комарову.
– Ты, браток! А я смотрю – мотоцикл что-то очень знакомый. Тебя за шлемом и не сразу узнал. Что-то случилось? Или просто так, соскучился?
– Соскучились. Только не я, а те два мужика, которых ты купил за четыре бутылки водки и романтические бредни о мужской чести, – спокойно, не слезая с мотоцикла произнес Комаров.
Нарочитая улыбка словно стекла с лица Толика. Лицо его сразу посерело, в уголках рта обозначились ранние морщины.
– Я не хочу, чтобы Катюшка узнала, – только и промолвил он.
– Катюшка младше нас на пять лет. Когда мы были еще детьми, она часто вертелась около нас, мальчишек. Сначала мы ее гоняли, а потом привыкли, стали считать за свою. Она не была похожа на других девчонок. Гоняла с нами в футбол, лазила по крышам гаражей, обливала водой прохожих с балкона. Словом, была своей в доску. Даже учиться специально хуже стала, чтобы от нас меньше отличаться. Я был особенно привязан к ней. Она меня уважала. Смотрела в рот, старалась подражать.
А все остальные мальчишки признавали в лидере Жеку. Все, кроме нее, Катюшки. Потом мы выросли, отслужили в армии, вернулись, а она за это время стала девушкой. Я привык считать ее своей. Поэтому сразу сказал Жеке: «Моя!» Он только хохотнул в ответ.
Я ждал, когда ей исполнится двадцать. Повторяю, она была непохожа на других девчонок. С ней нельзя было по-грубому. Поэтому я ждал, когда она вырастет. И не успел. Пока я зачеркивал месяцы в календаре, Жека увел ее. А он был недостоен! Он не мог понять ее! Она не знала, что у него до нее была не одна женщина, возьмите хотя бы эту актрису, как ее, Савскую!
– Савская, перед тем, как затащить Жеку на сеновал, споила ему литр самогона. Я вообще сомневаюсь, чтобы между ними что-то было. Скорее всего, он отрубился уже по дороге на этот самый сеновал, – сухо ответил Костя.
– Ну и что? Он не должен был пить этот самый самогон из рук другой женщины!
– И за это вы его убили?
– Нет. Я не хотел убивать его. Я хотел сфотографировать его и показать Катюшке. Она обязана была понять, что он не стоит любви такой чистой девушки, как она. Но он спал далеко от старухи, оба они не умещались в объектив. Тогда я попытался пододвинуть его, а он очнулся и стал что-то бормотать. Мне пришлось взять подушку и положить ему на лицо, пока он не замолчит и опять не отключится. Он всего-то пару раз дернулся и затих. Я не хотел его душить, я просто боялся, что он разбудит старуху. Она была почти трезвая, увидела бы у меня фотоаппарат и растрезвонила бы об этом. Катюшка не любит нечестной игры.
– А как бы вы отдали ей фотографии? Если она не любит нечестной игры?
– А я бы не отдавал, – поднял глаза Толик, – я отправил бы их по почте. Она и не догадалась бы, что это я.
– Жека сказал бы. Уж он-то сразу бы понял, чьих рук это дело.
– Это потом. Спустя время. А сначала она порвала бы с ним и прибежала ко мне. Я бы ее пожалел и понял. И она быстро забыла бы Жеку. И даже, скорее всего, вышла за меня замуж ему назло. Так многие делают. А потом было бы уже поздно.
Она не из тех, что не держат слова.
– Мне кажется, что она и не из тех, что живут с подлецами, – тихо, скорее сам себе, сказал Костя.
Эпилог
– Надо ехать к Катюшке, – решил Комаров, – если ложь Толика связана с ее именем, то только она поможет разобраться мне в причине этой лжи.
– Ага, – лаконично поддержал его голос с печки.
* * *
Утро началось необычно. Вернее, оно началось как обычно – звонким пением Прапора. Сначала до не проснувшегося еще Костика не дошел столь важный факт, но уже на втором крике петуха он вскочил, как ошпаренный, и подбежал к окошку. Чистые, как бы промытые до блеска росой лучи утреннего солнца ласково перебирали вызывающе-яркие перья Прапора. Комаров протер глаза, немного похлопал ими, чтобы прогнать остатки сна – петух не исчезал. Он действительно вернулся. Вернулся в полном здравии.Костя легко перемахнул через распахнутое настежь окошко, подбежал к Прапору и попытался схватить его. Он только хотел прижать к себе уже полюбившуюся ему птицу, но Прапор решил оправдать свое прозвище ни не понять благих намерений хозяина. Это когда он был больной и несчастный, он позволял измываться над собой – заталкивать себя в хлебницу, таскать по всему селу, позволять заглядывать себе в клюв и раздвигать пальцами веки. А сейчас он был здоровой птицей мужского пола в полном расцвете сил, какое право сейчас-то было у хозяина гоняться за ним как за каким-то полудохлым ингредиентом для лапши?
Комаров, несмотря на свой солидный имидж, все-таки был еще мальчишкой. И как всякого мальчишку, его задело то, что животина, которой он отдал столько сил и любви, не хочет бросаться ему в объятия. Костя сделал вид, что раздумал ловить птицу, вернулся домой, зачерпнул горсть семечек из кармана форменных брюк и снова вышел на крыльцо.
Когда-то Виктор Августинович рассказывал, что некоторые терпеливые охотники могут голыми руками поймать дичь при двух условиях: если у них есть какое-нибудь птичье лакомство и они умеют долго находиться в неподвижности.
Комаров присел на крыльцо, вытянул перед собой раскрытую ладонь с семечками, зафиксировал локоть на колене, чтобы рука не дрожала и замер в неподвижности. Наставник говорил, что при ловле птиц на ладонь не рекомендуется даже моргать, не говоря уже о громких вздохах и щелкании суставов в затекших ногах. Комаров уже пробовал ловить синичек, птахи довольно быстро садились на ладонь, довольно смело склевывали лакомство и вспархивали за мгновение до того, как Костя собирался схватить их за тонкие цепкие лапки.
Но петух – не синичка. Он не умеет летать и по размеру гораздо больше подходит для ловли на ладонь. К тому же Костя и не собирался позволять ему прыгать на саму ладонь. И стоя на земле поклюет. Ничего с ним не сделается.
Прапор обиженно нахохлился возле забора. По своему петушиному разумению, он было решил, что хозяин действительно ловит его в суп. Но хозяин, видимо, образумился и Прапор немного расслабился. Он огляделся и более пристально посмотрел на Костика. Сначала на самого Костика, а потом на что-то черненькое на ладони Костика. Это черненькое лежало так доверчиво, так соблазнительно, так неподвижно, что маленькое петушиное сердце дрогнуло. Небольшими шажками, поминутно останавливаясь, двинулся он к этой горсти семечек, так неудачно расположившихся в ладони человека.
Но человек вел себя все лучше и лучше. Он не только сам не клевал этих жирных черных семян, но и, кажется, просто дремал на солнышке. «Точно! Он просто спит!» – обрадовался Прапор и уже уверенно подошел к раскрытой ладони. Но только он нацелился на верхнее, самое блестящее, самое пузатое семечко, как за спиной его раздался противный человеческий голос, хозяин дернулся, ладонь его подпрыгнула, и часть деликатеса просыпалась на землю.
– Птичку кормите, Константин Дмитриевич? – умилялась меж тем любознательная Евдокия Андреевна, проходившая мимо по своим делам и заглянувшая любопытства ради за забор участкового. – Госпидя-я-я, совсем мальчонка ишо, а и на чудовищ не боится с одним огнетушителем ходить, и о животных заботится. Вот послал нам Господь на старости лет утешение!
Костя вспомнил, что он до сих пор не в форме, и, более того, в одних трусах и густо покраснел.
– Кормлю, – просипел он, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– А я вот к золовке в соседнее село собралась, – начала отчитываться старушка, – похвалиться хочу, как вы от Лешака нас избавили. Торопиться надо, а то кто другой ей расскажет. Госпид-я-я, теперь хоть в лес не боясь можно ходить. А то ягоды проходят, грибы скоро повылазят, а старухи в один голос боятся в лес соваться. Спасибочко вам, Константин Дмитриевич, теперича насчет грибочков и вареньица можете не беспокоиться. Теперича вам любая старуха с поклоном принесет – и в живом виде, и в баночке, и на сковородке.
– Да что вы? Этого совсем не надо. Я просто выполнял свой долг, – сказал Костя то, что и должен был сказать.
Слова старушки целебным бальзамом лились на не зажившую еще рану. Да, он проворонил убийцу Пенкина. Да, он не напал на твердый след этого убийцы. Но у него в руке есть самый кончик ниточки, способной привести к этому следу, и он избавил местных жителей от страха перед лесом. А это чего-нибудь, да значит. Ведь в чем, в сущности, заключаются обязанности Комарова? Он должен бороться за безопасность, спокойствие и мирное небо над головой но-пасаранцев. Часть этих обязанностей он выполнил. И если посмотреть отвлеченно, то большую часть. Ясно, что убийца Пенкина – человек чужой, пришлый. Ясно, что убийство дальнобойщика вряд ли повлечет за собой другие убийства. А вот то, что полувековой страх перед Заповедным Лесом снят, уже чего-нибудь, да стоит.
Костя еще не доложил начальству о необходимости служебной командировки, так что ему предстояло к началу рабочего дня подъехать к Ведерко, отчитаться о проделанной работе, убедить начальство в необходимости этой командировки, оформить все документы. На то, чтобы съездить на родину Пенкина и Фокина потребуется дня три, это с дорогой. Эх, жаль, что он отпустил Николая Петровича! Мог бы доехать и с ним. Заодно поподробнее порасспросил бы о характере отношений между Жекой, Толиком и Катей. Как говорил Виктор Августинович – самые умные мысли любят понежиться в постели. Или как говорит Печной – умная мысля приходит опосля.
Ровно в восемь часов Костя сидел в кабинете Ведерко. Николай Акимович пожаловался, что не успел позавтракать, развернул на столе тряпочку со шматом сала высотой в три дюйма и начал пилить себе совершенно жуткие бутерброды.
Пока Костя рассказывал, он с неописуемым блаженством на лице уминал дорогую сердцу пищу и слушал. Когда Комаров закончил, он аккуратно завернул остатки завтрака в тряпочку, запер в сейф и несколько запоздало спросил:
– Сало будешь?
Костя отрицательно покачал головой.
– Мне за это дело уже два раза по шапке дали, – пожаловался Николай Акимович. – Первый раз – когда ты этого своего йети поймал. Жил бы он себе и жил в лесу, людей пугал. А теперь одна волокита с ним. На родину он возвращаться категорически не желает, боится, что на начальство наткнется. Американцы выправляют ему бумаги, хотят себе забрать. Больно он им понравился. Но что-то у них какие-то загвоздки. То есть не все получается. Хорошо, что разрешили его в Москву увезти. Вот отправим, а там пусть разбираются. Хотят – американцам дарят, хотят – себе забирают. Гы-гы. Я, кстати, хотел тебя с ним послать. Американцы сегодня уезжают, у них два места в автобусе есть. Они бы вас взяли. Забесплатно. А то пока проездные выбьем, год пройдет. Ну, раз ты говоришь, что ниточку нащупал – езжай в свой Уральск. А то неделя прошла, а расследование ни на шаг. Кстати, за это мне тоже по шапке дали. Так что давай, активизируйся, а то доверие мое потеряешь. Сам начну расследование. А мне некогда. Знаешь, работы сколько?
Ведерко так расстроился, что опять звякнул ключами сейфа и полез за салом. Сало он считал лучшим лекарством от нервов.
* * *
Костя вихрем ворвался домой. До поезда в Уральск было всего-ничего, быстро собраться, домчаться на мотоцикле и успеть купить билет. Проездные Ведерко так и не выписал, запугав Костика волокитой и промедлением, которое, как известно, смерти подобно. Но Комарову было совершенно не жаль потратить часть своей зарплаты на билет. Он давно мечтал посмотреть этот потрясающий город, а тут – такая возможность. И отпуск брать не надо.– Куды собрался? – проскрипел с печки дед.
– Уезжаю, дня на три. Прапора ты покорми, тебя Калерия покормит. Пока!
– В отделение зайди.
– Некогда.
– Зайди, тебе говорят. Бабы ждут.
– Опять мужей пьяных привели? Это все терпит. У меня дело более важное.
– Зайди.
Костя чертыхнулся, схватил рюкзак, завел мотоцикл и помчался к отделению. Лучше бы дед не говорил. А теперь придется слушать жалобы, применять меры. Он же участковый, Главная его обязанность – улаживать конфликты и следить за порядком.
На крыльце отделения и впрямь сидели три женщины и двое мужиков. Мужики сидели по центру, глубоко понурив бедовые головы, женщины словно окружали их с трех сторон. В одной из дам Комаров узнал Крестную Бабку. Эта просто так не приходила. И пренебрегать ее просьбами было все равно, что отмахиваться от просьб всего Но-Пасарана.
– Здравствуйте, Константин Дмитриевич, – встала при его приближении Пелагея. Супостатов вам словили. Берите, допрашивайте мерзавцев.
– Побили кого? Или огурцов на соседнем огороде наворовали? – вздохнул Костя.
Нет. Он определенно не успеет на поезд.
– Хуже. Клятвопреступников вам привели. Ложных показателей то есть.
И тут только Костя узнал в несчастных ложных показателях тех мужиков, которые подтвердили алиби Толика. Поезду, следовавшему по направлению к Уральску, не суждено было провезти одного замечательного сельского участкового. Но это было уже неважно.
* * *
Сначала они чувствовали себя чуть ли не рыцарями.Толик действительно в ночь убийства угощал их магазинной водкой, Макратихиным самогоном и непривычной для бесхитростных мужских застолий колбасой. Но только угощал он их не всю ночь, как рассказали они Комарову вначале, а только часть ночи. Точнее, пару часов.
Оба будущих клятвопреступника мирно сидели себе в совхозном гараже, лениво и привычно бранили жен-кровопивец, ломали хлеб, жмурясь от удовольствия опрокидывали в себя вонючее пойло. Толик зашел как-то тихо, незаметно подсел к товарищам, положительно ответил на вечный и, в общем-то, теперь неактуальный вопрос: «Третьим будешь?» И не просто пришел «на халяву», как это часто бывает, но и выставил свое, более чем щедрое, угощение.
Слово за слово, похвалился новый собутыльник только что завершенной победой над красивой и замужней но-пасаранкой.
На вопрос о раскрытии инкогнито красавицы по-джентельменски ответил отказом, да еще посетовал, что муж у той кровожаден, как бешенный слон. Беседа мирно перетекла в пересказывания совсем свежих и почти забытых историй, когда мужья проливали кровь неверных жен, а жены казнили вероломных мужей. Сначала перечислили небогатый запас таких баек из истории Но-Пасарана, потом перешли на Труженик, вспомнили пару случаев, рассказанных с экрана телевизора и завершили всю подборку классическим и бессмертным «Отелло». Толик даже блеснул эрудицией и вспомнил автора бессмертной страшилки для вероломных супругов.
На растроганные классикой и размягченные самогоном сердца мягко и липко легла просьба Толика о поддержании мужской солидарности и подтверждении, что время от заката до рассвета они провели втроем. Мало ли что? Докопается муж, прибьет слабохарактерную красотку. А ни ей, ни самому Толику это очень даже нежелательно. Пусть лучше пока все будет шито-крыто, а как придет время Толику уезжать, посадит он бедную птичку на своего десятиногого мустанга и умчит от мужа-тирана.
Мужиков, конечно, чрезвычайно интересовало, кого именно и от кого будет увозить симпатичный собутыльник, но Толик так заразил их духом игры, сладкой и красивой тайны, что они даже не спрашивали. Только гадали. И молчали. Может же и в грубых, выдубленных самогоном и прокопченых табаком сердцах жить самая малость романтики?!
Врали они и Комарову: скажи ему, что Толик был с ними всего пару часов – об этом все узнают. А Толик еще и с собой водки дал. По паре пузырей на брата. Да за такую таксу весь день на огороде у какой-нибудь вдовы горбатиться надо!
Чем дальше – тем больше сомнений одолевали клятвопреступников. Водка была давно выпита, романтичный туман рассеялся, а тут еще новый участковый поймал Лешака-фрица, чем окончательно завоевал расположение деревни. После ночи Ивана Купалы с таким эффектным концом даже жены стали ласковее. К тому же никакие ревнивые мужья не допытывались, где неделю назад пропадали их жены. Если бы и был бы на селе какой скандал, неужели бы жены не донесли бы до их ушей его отголоски? Значит, все прошло шито-крыто. Значит, никто не обнаружил следов измены жены. А кому какое дело, где пропадал всю ночь какой-то пришлый дальнобойщик? Скорее всего, необходимость держать слово просто пропала. Им и не пришло в голову, что такого симпатичного парня можно как-то связать с убийством его товарища.
Мужики как раз договаривались пойти к Толику и отказаться от своего слова, как разговор их подслушала одна из жен.
Женское преступное любопытство часто бывает оправдано! Не совсем ладный, по деревенским меркам, Комаров, в связи с последними событиями, завоевал такую горячую симпатию и нежность со стороны дамской половины совхоза, что долго выбирать между благополучием какого-то там неведомого шофера и подмогой любимому участковому долго не пришлось. Женщина ловко накинула дрын на петли сараюшки, где совещались непутевые мужики и побежала к соседке. А уже вдвоем с соседкой они помчались к Крестной Бабке Пелагее. Уж та бы дала самый верный совет.
Пелагея не стала раздумывать. В сопровождении двух бдительных жен, вернулась она к сараюшке, скинула дрын, уперла руки в боки и предстала перед грешниками во всем своем гневном великолепии. Долго стыдить их не пришлось. Им и так было стыдно. И к Комарову отправились они почти что добровольно. За исключением небольшого конвоя для страховки.
– Как много ошибок можно было избежать! – с сожалением обронил Костик.
Мотоцикл взревел, круто развернулся, поднял тучу мелкой, желтоватой пыли и помчался в направлении стоянки дальнобойщиков, оставив на крыльце отделения слегка обиженных тем, что их не арестовали, мужиков.
* * *
КамАЗа Толика на стоянке не было. Только сейчас Костя вспомнил, что сегодня закончился трехдневный срок, по истечении которого он обещал отпустить Толика. Водители подтвердили, что тот уже уехал. Уехал тридцать минут назад. Фура Толика была порожней, шла она довольно быстро. Быстро для КамАЗа, но не для мотоцикла. Костя поглубже нахлобучил шлем и выжал до предела педаль газа.Знакомую фуру он увидел только час спустя. Водитель явно торопился. Костя понимал, что появление его мотоцикла в зеркале заднего вида вряд ли обрадует Фокина, и даже звуковые сигналы могут не остановить беглую фуру. Но он хотел дать Толику шанс. Шанс сдаться добровольно. И поэтому не стал сразу обгонять и останавливать машину, увозящую убийцу легкомысленного Жеки.
Костя подошел вплотную к фуре и поехал чуть левее, чтобы его было видно в зеркало заднего вида. По характеру хода КамАза были хорошо видны все сомнения и метания ее хозяина. В определенный момент фура дернулась, набрала скорость и попыталась уйти от навязчивого мотоциклиста. Костя тоже увеличил скорость. Толик притормозил было, совсем сбросил скорость, но тут же двигатель его машины снова набрал обороты, и она пошла прежним ходом. Костя не отставал, но и не обгонял Толика. И этим оказывал на нечистую совесть преступника особый психологический прессинг, который, наконец, сработал.
Машина завернула на обочину и остановилась. Толик спрыгнул с подножки и, преувеличенно безмятежно улыбаясь, зашагал к Комарову.
– Ты, браток! А я смотрю – мотоцикл что-то очень знакомый. Тебя за шлемом и не сразу узнал. Что-то случилось? Или просто так, соскучился?
– Соскучились. Только не я, а те два мужика, которых ты купил за четыре бутылки водки и романтические бредни о мужской чести, – спокойно, не слезая с мотоцикла произнес Комаров.
Нарочитая улыбка словно стекла с лица Толика. Лицо его сразу посерело, в уголках рта обозначились ранние морщины.
– Я не хочу, чтобы Катюшка узнала, – только и промолвил он.
* * *
Толик давал показания. На этот раз, правдивые.– Катюшка младше нас на пять лет. Когда мы были еще детьми, она часто вертелась около нас, мальчишек. Сначала мы ее гоняли, а потом привыкли, стали считать за свою. Она не была похожа на других девчонок. Гоняла с нами в футбол, лазила по крышам гаражей, обливала водой прохожих с балкона. Словом, была своей в доску. Даже учиться специально хуже стала, чтобы от нас меньше отличаться. Я был особенно привязан к ней. Она меня уважала. Смотрела в рот, старалась подражать.
А все остальные мальчишки признавали в лидере Жеку. Все, кроме нее, Катюшки. Потом мы выросли, отслужили в армии, вернулись, а она за это время стала девушкой. Я привык считать ее своей. Поэтому сразу сказал Жеке: «Моя!» Он только хохотнул в ответ.
Я ждал, когда ей исполнится двадцать. Повторяю, она была непохожа на других девчонок. С ней нельзя было по-грубому. Поэтому я ждал, когда она вырастет. И не успел. Пока я зачеркивал месяцы в календаре, Жека увел ее. А он был недостоен! Он не мог понять ее! Она не знала, что у него до нее была не одна женщина, возьмите хотя бы эту актрису, как ее, Савскую!
– Савская, перед тем, как затащить Жеку на сеновал, споила ему литр самогона. Я вообще сомневаюсь, чтобы между ними что-то было. Скорее всего, он отрубился уже по дороге на этот самый сеновал, – сухо ответил Костя.
– Ну и что? Он не должен был пить этот самый самогон из рук другой женщины!
– И за это вы его убили?
– Нет. Я не хотел убивать его. Я хотел сфотографировать его и показать Катюшке. Она обязана была понять, что он не стоит любви такой чистой девушки, как она. Но он спал далеко от старухи, оба они не умещались в объектив. Тогда я попытался пододвинуть его, а он очнулся и стал что-то бормотать. Мне пришлось взять подушку и положить ему на лицо, пока он не замолчит и опять не отключится. Он всего-то пару раз дернулся и затих. Я не хотел его душить, я просто боялся, что он разбудит старуху. Она была почти трезвая, увидела бы у меня фотоаппарат и растрезвонила бы об этом. Катюшка не любит нечестной игры.
– А как бы вы отдали ей фотографии? Если она не любит нечестной игры?
– А я бы не отдавал, – поднял глаза Толик, – я отправил бы их по почте. Она и не догадалась бы, что это я.
– Жека сказал бы. Уж он-то сразу бы понял, чьих рук это дело.
– Это потом. Спустя время. А сначала она порвала бы с ним и прибежала ко мне. Я бы ее пожалел и понял. И она быстро забыла бы Жеку. И даже, скорее всего, вышла за меня замуж ему назло. Так многие делают. А потом было бы уже поздно.
Она не из тех, что не держат слова.
– Мне кажется, что она и не из тех, что живут с подлецами, – тихо, скорее сам себе, сказал Костя.
Эпилог
Лето клонилось к закату. Солнце мазнуло золотой сединой прядь любимой березки Калерии. Березку она посадила в тот день, когда ее принимали в октябрята. Березка росла возле дома Калерии и была кривенькая, вернее, для других она была кривенькая. А для Калерии она просто склонилась. Девушка погладила белый ствол и еще раз удивилась необычности этого ствола: основная часть теплая, бархатистая, словно покрытая нежным пушком кожа юной девушки. И на этой коже – грубые черные раны. Странно, но Калерии не казалось негармоничным это сочетание. Простой белый нежный ствол казался бы скучным и примитивным, как кажется скучной и примитивной размеренная, лишенная взлетов и падений жизнь.
Калерия подошла к почтовому ящику и заглянула вовнутрь. Она не ждала, что найдет там нечто интересное: сколько раз с замиранием сердца ждала она, что именно этот незатейливый ящик принесет какие-то перемены в ее судьбе! И все напрасно.
Но сейчас вместе с районной газетой «Труженика мирный труд» Калерия вынула из почтового ящика письмо, адресованное ей. Конверт был не такой, как все, приходившие ранее. Он был белый, длинный, с прозрачным слюдяным окошечком. Девушка оглянулась, но вскрывать конверт на улице не стала. Она нырнула в калитку в конце огорода и села на импровизированную скамеечку в зарослях дикой акации. Здесь ей никто не мог помешать.
Калерия аккуратно надорвала конверт. На колени ей выпал лист, исписанный торопливым мелким почерком и фотография, на которой были изображены двое стройных крепких мужчин. В том, что постарше, Калерия узнала Саймона. В том, что помладше – Кевина Сорбо.
Смешно сказать, но эта взрослая уже девушка совершенно по-девчачьи была влюблена в голливудского актера. Но любовь ее имела мало общего с обычной любовью фанаток. Уже не первый года постеры с изображениями ее кумира занимали всю внутреннюю часть шифоньера в комнате Калерии – своеобразного иконостаса, молиться на который имела право одна она. Шло время, и сама Калерия с ужасом понимала, что все глубже и глубже вязнет в этой непонятной, нелогичной и совершенно нереальной любви. Многие ее ровесники, новый участковый были симпатичны ей, вызывали желание позаботиться, полечить, накормить. Но это было чувство скорее сестры или матери. От этого чувства не взрывалось сладкой болью сердце, не пробегала по всему телу горячая и томная волна, не начинала часто и трепетно вздыматься грудь. И вот…
– Откуда Саймон узнал про Кевина? – в недоумении прошептала Калерия и перевернула фотографию.
«Это я и сын мой Дейвид на нашем ранчо. Я много про тебя ему рассказал. Он восхищен. Он учит русский язык, чтобы сам писать тебе».
– Дейвид?
Калерия еще раз внимательно всмотрелась в лицо молодого человека на фото. Действительно, это был не Кевин. Непонятное чувство захлестнуло Калерию. Разочарование? Ожидание счастья? Или, может быть, надежда на любовь, так долго летающую где-то рядом и наконец коснувшуюся и Калерии своим жарким и одновременно нежным крылом?
Калерия подошла к почтовому ящику и заглянула вовнутрь. Она не ждала, что найдет там нечто интересное: сколько раз с замиранием сердца ждала она, что именно этот незатейливый ящик принесет какие-то перемены в ее судьбе! И все напрасно.
Но сейчас вместе с районной газетой «Труженика мирный труд» Калерия вынула из почтового ящика письмо, адресованное ей. Конверт был не такой, как все, приходившие ранее. Он был белый, длинный, с прозрачным слюдяным окошечком. Девушка оглянулась, но вскрывать конверт на улице не стала. Она нырнула в калитку в конце огорода и села на импровизированную скамеечку в зарослях дикой акации. Здесь ей никто не мог помешать.
Калерия аккуратно надорвала конверт. На колени ей выпал лист, исписанный торопливым мелким почерком и фотография, на которой были изображены двое стройных крепких мужчин. В том, что постарше, Калерия узнала Саймона. В том, что помладше – Кевина Сорбо.
Смешно сказать, но эта взрослая уже девушка совершенно по-девчачьи была влюблена в голливудского актера. Но любовь ее имела мало общего с обычной любовью фанаток. Уже не первый года постеры с изображениями ее кумира занимали всю внутреннюю часть шифоньера в комнате Калерии – своеобразного иконостаса, молиться на который имела право одна она. Шло время, и сама Калерия с ужасом понимала, что все глубже и глубже вязнет в этой непонятной, нелогичной и совершенно нереальной любви. Многие ее ровесники, новый участковый были симпатичны ей, вызывали желание позаботиться, полечить, накормить. Но это было чувство скорее сестры или матери. От этого чувства не взрывалось сладкой болью сердце, не пробегала по всему телу горячая и томная волна, не начинала часто и трепетно вздыматься грудь. И вот…
– Откуда Саймон узнал про Кевина? – в недоумении прошептала Калерия и перевернула фотографию.
«Это я и сын мой Дейвид на нашем ранчо. Я много про тебя ему рассказал. Он восхищен. Он учит русский язык, чтобы сам писать тебе».
– Дейвид?
Калерия еще раз внимательно всмотрелась в лицо молодого человека на фото. Действительно, это был не Кевин. Непонятное чувство захлестнуло Калерию. Разочарование? Ожидание счастья? Или, может быть, надежда на любовь, так долго летающую где-то рядом и наконец коснувшуюся и Калерии своим жарким и одновременно нежным крылом?