Страница:
За семьдесят с лишним лет ни один жилец «Англетера» (фарисеи Устинов, Ушаков, Рубинштейн не в счет) – а их насчитывается до ста пятидесяти – не оставил ни строчки, ни словечка о необычном госте, ни один работник того же дома даже не заикнулся по тому же поводу. Многие воспоминатели видели поэта всего лишь мимоходом, но оставили, однако, свои письменные разглагольствования, а здесь история, от которой вздрогнула не только читающая Россия, но и Европа, – нет, в которой раз утверждаем: не останавливался Есенин ни на час в злосчастном «Англетере».
Посоветуем всем, кто поверил «заботнице» А. А. Берзинь (псевдоним – Ф. Ложкин), «трогательно» разыскивавшей поэта в Ленинграде, обратиться хотя бы к ее биографии периода 1918—1921 годов, когда она, комиссар-политпросветчик, служила в 4-й и 12-й армиях, а одно время, если верить старому справочнику, заместителем начальника Политпросвета 44-й дивизии. Кто знает, не остался ли после того у Анны Абрамовны чекистский мандат. Есенин, кстати, в минуты откровения очень плохо отзывался о ней.
Нам на глаза попался протокол заседания бюро ячейки ВКП(б) отделения языка и литературы Ленинградского педагогического института им. Герцена (4 октября 1927 г.). Тогда филологи избрали некую Берзинь (имя и отчество не указаны) ответственной за работу в комсомоле. Не Анну ли Абрамовну? Помня, что здесь же работал «подписант» милицейского протокола Н.М. Горбова – Павел Медведев, литератор и чекист, недавно возглавлявший красную молодежь в 3-м полку войск ГПУ, историей педагогического образования в Ленинграде стоит заняться пристальнее.
Итак, поэт в лихорадочном состоянии возвратился вначале ноября в Москву, пожурил в письме за невнимание Чагина, упомянул Устинова, а через три недели спрятался от судилища в психиатрическую клинику. Дальнейшее известно.
От кого известно? Главным образом – от Эрлиха и Устинова. Двурушная натура первого разоблачена, вся его декабрьско-январская возня антиесенинская. Портрет второго «благодетеля» не так ясен. Попробуем обрисовать его, используя новые документально-архивные материалы.
Устинов, уроженец уездной глухомани Нижегородской губернии. Родители – староверы. Изгнан из церковно-приходской школы за богохульство. Плавал на пароходах матросом. Частенько буянил, а позже выдавал свои проступки за политические акции, направленные против «живоглотов-кровопийцев». Написал на эту тему скандальную брошюрку. Босячествовал – в его облике и характере угадывается Горьковский Челкаш. Не раз попадал в тюрьмы, как водилось, бегал из них. В начале первой мировой войны издал книжечку, в которой заявил себя русским патриотом. Скоро, однако, резко изменил свою позицию (выгодно!) и стал ярым пропагандистом поражения России. Февральскую революцию встретил эсером в Петрограде, тогда-то и состоялось его знакомство с Есениным. В дни Октябрьского переворота переметнулся к большевикам, исполнял роль их воинствующего рупора. В декабре 1917 – январе 1918 года редактировал газету «Советская правда» (Минск), освещавшую борьбу Красной Армии на Западном фронте.
Бегло полистаем это издание, задерживаясь на устиновских статьях и заметках.
«Мы говорим прямо и откровенно: русская революция является началом социальной революции во всем мире» (№2).
Устинов часто печатался под псевдонимом Георгий Фанвич. В 4-м номере его стихотворный фельетон «Небесное совещание»:
Устинов-Фанвич, он же Заводный, он же Клим Залетный, уверен: «…российская революция – гуманнейшая из всех революций» (№18), он зовет «…туда, где лучезарно сверкает яркое солнце Социализма» (№19). Как тут вместе с Иваном Буниным («Окаянные дни») не воскликнуть по тому же поводу: глаза твои бесстыжие, где и когда ты видел, чтобы в этой войне что-то сверкало, кроме штыков и сабель.
24-й номер (1917 г.) «Советской правды» примечателен для скорбной есенинской темы: на одной из страниц мелькнула фамилия М. Никольского, тогда начальника минского пункта №7. С 1920 года он знакомец Эрлиха, его опекун по ЧК, в 1925-м и позже (?) секретарь Секретной оперативной части (СОЧ) Ленинградского ГПУ, рабочая темная лошадка при начальнике И.Л. Леонове.
Полезным для выяснения обстоятельств глумления над покойным Есениным оказалось наше знакомство с предшественницей «Советской правды» – газетой «Фронт» (орган исполкома Съезда солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Западного фронта). В 47-м номере (1917 г.) солдат Николай Савкин опубликовал свой стишок «Товарищу»: «О, друг мой, товарищ,// Оставь, не печалься.// Я вижу и чувствую душу твою…» Для создания полной картины преступления и хода его сокрытия эта деталь существенна (мы позже систематизируем наши «белорусские» наблюдения) – ведь именно Савкин за несколько дней до гибели поэта передал образцы его почерка чекисту-графологу Зуеву-Инсарову. Есенин презирал Савкина и его угрозы. В том же «Фронте» встречаются и другие наши «знакомые».
Вернемся к Устинову. В Гражданскую войну он занимался газетно-публицистической деятельностью (какой – пока секрет, мы его раскроем в финальной главе нашей книги), выпускал серию пропагандистских брошюрок. В период нэпа и позднее сочинял совсем никудышные рассказы, повести и даже романы, героями которых становились конечно же уходящие в революцию босяки, руководимые сознательными интеллигентами.
Устинов работал в «Правде», «Известиях», его перо, не зная жалости, разило «контру». Мечтал он стать «писателем для женщин», но у жестокого, категоричного автора не имелось для этого никаких данных. Большую известность приобрел как литературный критик пролеткультовского толка. Его книга «Литература наших дней» (1923) – образчик политпросвета и агитпропа: разнос прежде так милых автору Горького, Бунина, теперь эмигрантов и «отступников», шельмование Блока, Орешина на фоне фанфар Гастеву, Герасимову, Садофьеву и прочим одописцам «железной поступи революции».
Устинов не знал сомнений, не мучался исследованием образного мира произведений писателей. Он выносил приговор, как в трибунале, воплощая на практике вульгарно-социологические идеи Фриче, Переверзева и им подобных «неистовых». Приведем важнейший устиновский постулат: «…у художника его стиль (форма) всегда и неизбежно, решительно без всяких исключений, является отражением его классового самосознания» (выделено автором).
Именно с такой отмычкой критик, своего рода следователь Пролеткульта по особо важным литературным делам, рассматривает творчество Сергея Есенина. Его Пугачев из одноименной поэмы – «…синоним оппозиции по отношению к пролетарскому государству». Поэт, по его мнению, «…совершенно отрекся от своих „большевистских“ заблуждений. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие», ему «…сладок запах отцовского навоза». Признавая талант автора «Пугачева», он вешает на него ярлык собственного изобретения – «…самый неискоренимый психобандит», который «плюнул на социализм». Согласитесь, так резко и доносительно не мог написать друг, в качестве которого без устали представляли есенинского знакомого. В 1925 году Устинов мог, наверное, быть для Есенина лишь застольным собеседником, но никак не духовно близким человеком.
Теперь представьте себе вчерашнего авантюрного матроса-босяка и, по ироничной самооценке, «забулдыгу» – поэта вдвоем в «Англетере». Устинов вспоминает в сборнике «Памяти Есенина» (М., 1926): «Днем, передроковой ночью, Сергей, когда мы были вдвоем в его комнате, нежно опрашивал меня про мою жизнь, сидя уменя на коленях. Спросил об одной девушке, о Р. П. И когда я ему ответил, он долго плакал, склонившись ко мне на плечо…» (выделено нами. – В.К.). Как все это фальшиво-нарочито, плаксиво-сентиментально, как не вяжется с «хулиганом» Есениным. Даже нынешние недоброжелатели поэта (а таких немало) подметили «женский» стиль мемуаров (дальше мы раскроем имя воспоминательницы).
Устинов вылил ушаты помоев на гроб усопшего 29 декабря 1925 года в ленинградской вечерней «Красной газете», где он время от времени печатался, наезжая в Северную Пальмиру. В той же газете «друг» представил своего знакомца законченным алкоголиком. И так писал человек, у которого обычно под кроватью валялась батарея пустых бутылок (по воспоминаниям хорошо знавшей его Н. М. Гариной, жены драматурга Гарина-Гарфильда).
Позволим себе отступление о пресловутом пьянстве Есенина, подаваемом чуть ли не в раблезианском духе. Бездомный поэт отдавал дань Бахусу, но, как правило, в компании с приятелями. Он чаще всего находился на виду, на него глазели, измеряя – каждый по-своему – количество выпитого им спиртного. Уверен, образ постоянного хмельного скандалиста навязан нашей прессой и его, любившими поживиться на чужой счет, мнимыми приятелями. Духовно же симпатичные Есенину люди, искренне почитавшие его, говорят о нем с большим тактом. Актриса Августа Миклашевская, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой…», в своих воспоминаниях почти не касается хмельной проблемы, потому что она при их встречах и не возникала, ибо в обществе сердечно расположенных к нему знакомых он сохранял душевное равновесие и в допинге не нуждался.
Многие литераторы-современники Есенина прикладывались к бутылке не реже, если не чаще. Так, из переписки благополучного Константина Федина известно: пил он мертвецки, но за домашними занавесками. Любил заложить за воротник ленинградский поэт Илья Садофьев. Этот список легко продолжить. Но в глазах читателей они выглядели скромными овечками, их образ лепился газетами и другими средствами информации. Не имея возможности дискредитировать творчество Есенина, пользовавшегося небывалой в начале XX века популярностью в народе, его хулители кинулись на него самого. Среди таких был и журналист Устинов.
Сегодня есть возможность набросать, так сказать, домашний портрет этого вездесущего журналиста. С фотографии на нас смотрит мордастый, крепкий мужчина, в сжатых губах ехидство. Ворот рубахи с небрежно висящим галстуком расстегнут.
Таким он представал в своеобразном светско-советском салоне Нины Михайловны Гариной, жены драматурга, в недалеком прошлом этакого «морского волка» Сергея Гарфильда (псевдоним Гарин). Из его биографии можно легко написать детектив. Но современные справочники по-прежнему берут верхний слой его жизни, не задевая глубоко потаенного.
Салон Гариных до революции дарили своим вниманием Иван Бунин, Борис Зайцев, Александр Куприн, Евгений Чириков и другие известные писатели, о которых тщеславная женщина потом с удовольствием вспоминала. Куприн полушутливо играл роль Ромео, забавлялись и прочие гости. Все это было бы мило, если бы за хозяином квартиры не вился след политического авантюриста. Может быть, не все мастера слова знали о подпольной жизни Гарфильда, но их очевидная снисходительность к нему весьма поучительна. Такая приязнь вполне в духе даже больших русских художников, прозевавших революцию и слишком поздно прозревших.
В различных изданиях Гарин-Гарфильд предстает социальным романтиком, обратившим свое перо на благо народа. Между тем он стереотипный политик-авантюрист, кочевавший по разным странам и городам России с целью устроить в мире революционный кавардак. Его постоянно тянуло исполнить заглавную роль в каком-нибудь опасном политическом представлении – так же как отца его, оперного артиста, выступить в заглавной роли на сцене. Социал-демократ с 1903 года, он часто менял партийные клички (Сергей, Гафель, Штурман и др.). Матросом он побывал во многих странах. В 1919 году его интернировали в Данию, в 1920-м – он главный комиссар морских сил Дальневосточной республики.
Такой взлет карьеры не игра судьбы, а плата за долголетнюю и усердную подпольную работу – о ней он сам не без хвастовства рассказал в собственноручно составленной анкете (1926). Из нее мы узнаем о его активном участии в известных сормовских событиях 1902 года, описанных М. Горьким в романе «Мать». Гарин-Гарфильд, как и его приятель Георгий Устинов, так и просится в прототипы Павла Власова. Кстати, вместе с «Жоржем» (Устиновым) Сергей Александрович сотрудничал в «Нижегородском листке» – знали они друг друга прекрасно. В Нижнем Новгороде Гарин-Гарфильд познакомился с Я.М. Свердловым и другими «эксами», о чем он пишет как о незабываемых встречах. После ссылки в Архангельскую губернию он объявился во Владивостоке, где в 1906 году организовал нашумевшее покушение на генерала Селиванова и скрылся. Свои «подвиги» будущий драматург продолжил в Одессе. Если не ошибаемся, занимался он «мокрыми» делами вместе с Ильей Ионовым. Здесь в 1909 году его арестовали и посадили в тюрьму. Но вскоре он очутился на свободе. Затем был Кронштадт, где Гарин-Гарфильд в рядах большевиков готовил Октябрьский переворот. В 1917 году председательствовал в Гельсингфорсском рабочем совете (г. Хельсинки), позже опять превратился в крупного коммунистического «морского волка». Устав от революционных качек, осенью 1922 года обрел тихую пристань – где бы вы думали? – на посту заместителя ответственного редактора ленинградской «Красной газеты».
Гарин-Гарфильд активно сотрудничал с Севзапкино, куда тянутся нити, о чем мы еще скажем, антиесенинского заговора (П.П. Петров и др.).
Устинов, приезжая в Ленинград в 1922—1925 годах, частенько захаживал к Гариным в гостиницу «Астория» (1-й Дом Советов). Чаровница, по старой моде, вела фотоальбом (1904—1935), вклеивала в него снимки знаменитостей с их лестными для нее автографами. Альбом хранится в Пушкинском Доме, в нем нет ни строчки Есенина. Но Устинов руку приложил, «…для нас суп Нины Михайловны, – писал он, – значительно полезнее, чем наши стихи, статьи и рассказы. 1.VIII.1922».
Рядом автограф стихотворца Василия Князева: «Тов. Гарину. Сережа, говорят, Ильич умер. Немедленно узнай по телефону и сообщи мне. …твой В. Князев». На следующей странице комплименты Гариной поэта Ильи Садофьева, заведующего редакцией вечерней «Красной газеты» Ионы Кугеля и других лиц, так или иначе причастных к «зачистке» следов злодеяния в «Англетере».
В газетных и журнальных публикациях достаточно проанализированы сфальсифицированные мемуары публициста Устинова и, хотим надеяться, убедительно доказано: в декабре 1925 года нога его не ступала в «Англетер». Чтобы не повторяться, резюмируем аргументы в пользу нашего вывода.
Первое: в контрольно-финансовых журналах (они составлялись дважды в году) постояльцев «Англетера» (1925—1926 гг.) фамилия Устинова, как и Есенина, отсутствует.
Второе: 130-й номер гостиницы, где якобы поселился журналист с женой, – особенный, смежный с 131-м, который в списках не значится, но фигурирует в инвентаризационной описи. В этой комнате и рядом с ней обычно прописывались «военнослужащие», то есть сдвоенный, можно думать, номер представлял собой штаб-квартиру ГПУ. В 130-м, гласит декабрьское примечание 1925 года к списку жильцов, был арестован ГПУ некий Евгений Васильевич Кушников. По-видимому, его «изъяли», дабы срочно «поселить» туда Устинова. Напомним, ранее в том же номере обитал автор лживой книги «На рассвете и на закате» Лев Рубинштейн.
Третье: странный есенинский «друг» – его никто из ленинградских литераторов (Эрлих не в счет) не видел 28 декабря в 5-м номере, во всяком случае из тех, кто написал об этом воспоминания (Ин. Оксенов, Н. Никитин и др.). Никто не заметил его и при прощании с телом поэта и Доме писателей, и на церемонии проводов гроба на железнодорожный вокзал.
Четвертое: воспоминания (газетный и книжный варианты) лжеопекуна Есенина о его пребывании в «Англетере» полны грубых противоречий и даже нелепостей. Ссылки Устинова на других так называемых гостей 5-го номера, например Сергея Семенова, не находят письменного подтверждения последних, в том числе и упомянутого писателя.
Пятое: насквозь надуманные и глупейшие мемуары (см. Приложение) Нины Гариной, приятельницы Устинова, лишь подтверждают фикцию о проживании журналиста в «Англетере». Мемуаристка перестаралась в защите друга семьи, в очернении Есенина, заставила нас пристальнее присмотреться к Гарину-Гарфильду, сыгравшему, на наш взгляд, пока до конца не выясненную пагубную роль в посмертной судьбе поэта.
Написаны мемуары («Есенин С. А. и Устинов Г. Ф.») в 1935 году, когда еще память Гариной была свежа на десятилетнее прошлое, но тем более поражаешься грубым и пошловатым ее выдумкам. Она свидетельствует, к примеру: 28 декабря 1925 года, в 1 час ночи, ей позвонил из «Англетера» Устинов и сказал: «…они с Сереженькой собираются к нам… Сереженька стоит тут же рядом». Затем якобы взял телефонную трубку Есенин, но Н. М. Гарина поняла, «что они оба уже совершенно готовы», и отказала хмельным визитерам. 28 декабря, около пяти часов утра, рассказывает дальше Гарина, ей кто-то позвонил из «Англетера» и сообщил о смерти поэта. Примерно в семь часов утра она «мчалась на извозчике в гостиницу совершенно раздетая, в халате, в накинутой сверху шубе и в незастегнутых ботах». «Кроме Устинова, в комнате уже были И. И. Садофьев, Н. Н. Никитин…» В ответ на гневную тираду Гариной: «Ну, что?! Сделали свое дело?! Довели, мерзавцы!» Устинов будто бы обиженно ответил: «А ты сама… вчера…» (т. е. не пустила к себе домой) – и залился слезами.
Опровергнуть воспоминательницу не стоит труда – настолько она завралась (одно появление в семь часов утра Садофьева и Никитина в номере Устинова прямо свидетельствует о беспардонной лжи). Мемуаристка настрочила и много другой чепухи: «По словам Устинова, они после разговора со мной (по телефону. – В.К.) больше ничего не пили. Есенин очень нервничал… И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал раза два, звал обратно, посидеть с ним. Есенин не пошел. И в третий раз, когда Устинов пошел опять, заглянул к Сереженьке своему, его уже не было в живых…»
Н.М. Гарина даже не удосужилась прочитать опубликованные заметки на ту же тему «заместителя папы» (так называл себя Устинов в ее семье), полностью опровергающие ее замыслы.
Сумбур Гариной любопытен в другом отношении: симпатизируя Устинову, лучшему другу своей семьи, она характеризует его «настоящим, неизлечимым алкоголиком и изломанным, искалеченным человеком», что недалеко от истины. Но для чего и во имя чего сочинялись предельно фальшивые фантасмагории? Ответ, мы полагаем, один: чтобы, не дай Бог, на ее мужа, Гарина-Гарфильда, не упало подозрение в его хотя бы отдаленной причастности к преступлению.
Опускаем подробности. Устинов отдал свое имя (скорей всего, его и не спрашивали) для организованной мистификации. Он играл роль призрака, убедившего советских обывателей в правдивости официальной версии смерти поэта (как не поверить – свидетельствует, уверяют газеты, близкий друг Есенина). Ход дьявольский, он увел исследователей на изначально ложную дорогу исканий истины. Но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Когда-нибудь прояснится и загадочная смерть в 1932 году и самого Устинова – его нашли в петле в собственной московской квартире. То ли его «убрали», так как он «слишком много знал», то ли несчастного совесть замучила.
Существенное примечание: после кошмара в «Англетере», в 1926—1927 годах, Устинова печатали, как никогда, щедро (роман «Черный ветер», прозаические сборники «Пропащие годы», «Человеческое» и др.). Идеологи убийства поэта тогда же открыли просторную хлебную лазейку и другим послушным конспираторам, причастным к заметанию следов преступления: Николаю Брыкину («Дурак с партийным билетом», – окрестил его литератор Г. Матвеев на одном из писательских собраний в 1940 г.), автору (?) сфабрикованного репортажа из «Англетера», Михаилу Фроману, понятому, поставившему подпись в сфальсифицированном милицейском протоколе, Вольфу Эрлиху, заглавной фигуре грязного дела.
ГЛАВА IX
Посоветуем всем, кто поверил «заботнице» А. А. Берзинь (псевдоним – Ф. Ложкин), «трогательно» разыскивавшей поэта в Ленинграде, обратиться хотя бы к ее биографии периода 1918—1921 годов, когда она, комиссар-политпросветчик, служила в 4-й и 12-й армиях, а одно время, если верить старому справочнику, заместителем начальника Политпросвета 44-й дивизии. Кто знает, не остался ли после того у Анны Абрамовны чекистский мандат. Есенин, кстати, в минуты откровения очень плохо отзывался о ней.
Нам на глаза попался протокол заседания бюро ячейки ВКП(б) отделения языка и литературы Ленинградского педагогического института им. Герцена (4 октября 1927 г.). Тогда филологи избрали некую Берзинь (имя и отчество не указаны) ответственной за работу в комсомоле. Не Анну ли Абрамовну? Помня, что здесь же работал «подписант» милицейского протокола Н.М. Горбова – Павел Медведев, литератор и чекист, недавно возглавлявший красную молодежь в 3-м полку войск ГПУ, историей педагогического образования в Ленинграде стоит заняться пристальнее.
Итак, поэт в лихорадочном состоянии возвратился вначале ноября в Москву, пожурил в письме за невнимание Чагина, упомянул Устинова, а через три недели спрятался от судилища в психиатрическую клинику. Дальнейшее известно.
От кого известно? Главным образом – от Эрлиха и Устинова. Двурушная натура первого разоблачена, вся его декабрьско-январская возня антиесенинская. Портрет второго «благодетеля» не так ясен. Попробуем обрисовать его, используя новые документально-архивные материалы.
Устинов, уроженец уездной глухомани Нижегородской губернии. Родители – староверы. Изгнан из церковно-приходской школы за богохульство. Плавал на пароходах матросом. Частенько буянил, а позже выдавал свои проступки за политические акции, направленные против «живоглотов-кровопийцев». Написал на эту тему скандальную брошюрку. Босячествовал – в его облике и характере угадывается Горьковский Челкаш. Не раз попадал в тюрьмы, как водилось, бегал из них. В начале первой мировой войны издал книжечку, в которой заявил себя русским патриотом. Скоро, однако, резко изменил свою позицию (выгодно!) и стал ярым пропагандистом поражения России. Февральскую революцию встретил эсером в Петрограде, тогда-то и состоялось его знакомство с Есениным. В дни Октябрьского переворота переметнулся к большевикам, исполнял роль их воинствующего рупора. В декабре 1917 – январе 1918 года редактировал газету «Советская правда» (Минск), освещавшую борьбу Красной Армии на Западном фронте.
Бегло полистаем это издание, задерживаясь на устиновских статьях и заметках.
«Мы говорим прямо и откровенно: русская революция является началом социальной революции во всем мире» (№2).
Устинов часто печатался под псевдонимом Георгий Фанвич. В 4-м номере его стихотворный фельетон «Небесное совещание»:
Пишет разухабисто – нагловато, «художественно» иллюстрируя небогатый набор большевистских лозунгов. Вот, к примеру, его очередные компассажи из «Советской правды»: «…как бы ни вопили социал-патриоты, они все-таки должны признать, что большевизм спас человечество от продолжения кошмарной бойни…» (№15).
А про Русь – отдельный сказ.
Исключительный приказ:
Если кончится война, —
Чтоб Гражданская была.
Устинов-Фанвич, он же Заводный, он же Клим Залетный, уверен: «…российская революция – гуманнейшая из всех революций» (№18), он зовет «…туда, где лучезарно сверкает яркое солнце Социализма» (№19). Как тут вместе с Иваном Буниным («Окаянные дни») не воскликнуть по тому же поводу: глаза твои бесстыжие, где и когда ты видел, чтобы в этой войне что-то сверкало, кроме штыков и сабель.
24-й номер (1917 г.) «Советской правды» примечателен для скорбной есенинской темы: на одной из страниц мелькнула фамилия М. Никольского, тогда начальника минского пункта №7. С 1920 года он знакомец Эрлиха, его опекун по ЧК, в 1925-м и позже (?) секретарь Секретной оперативной части (СОЧ) Ленинградского ГПУ, рабочая темная лошадка при начальнике И.Л. Леонове.
Полезным для выяснения обстоятельств глумления над покойным Есениным оказалось наше знакомство с предшественницей «Советской правды» – газетой «Фронт» (орган исполкома Съезда солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Западного фронта). В 47-м номере (1917 г.) солдат Николай Савкин опубликовал свой стишок «Товарищу»: «О, друг мой, товарищ,// Оставь, не печалься.// Я вижу и чувствую душу твою…» Для создания полной картины преступления и хода его сокрытия эта деталь существенна (мы позже систематизируем наши «белорусские» наблюдения) – ведь именно Савкин за несколько дней до гибели поэта передал образцы его почерка чекисту-графологу Зуеву-Инсарову. Есенин презирал Савкина и его угрозы. В том же «Фронте» встречаются и другие наши «знакомые».
Вернемся к Устинову. В Гражданскую войну он занимался газетно-публицистической деятельностью (какой – пока секрет, мы его раскроем в финальной главе нашей книги), выпускал серию пропагандистских брошюрок. В период нэпа и позднее сочинял совсем никудышные рассказы, повести и даже романы, героями которых становились конечно же уходящие в революцию босяки, руководимые сознательными интеллигентами.
Устинов работал в «Правде», «Известиях», его перо, не зная жалости, разило «контру». Мечтал он стать «писателем для женщин», но у жестокого, категоричного автора не имелось для этого никаких данных. Большую известность приобрел как литературный критик пролеткультовского толка. Его книга «Литература наших дней» (1923) – образчик политпросвета и агитпропа: разнос прежде так милых автору Горького, Бунина, теперь эмигрантов и «отступников», шельмование Блока, Орешина на фоне фанфар Гастеву, Герасимову, Садофьеву и прочим одописцам «железной поступи революции».
Устинов не знал сомнений, не мучался исследованием образного мира произведений писателей. Он выносил приговор, как в трибунале, воплощая на практике вульгарно-социологические идеи Фриче, Переверзева и им подобных «неистовых». Приведем важнейший устиновский постулат: «…у художника его стиль (форма) всегда и неизбежно, решительно без всяких исключений, является отражением его классового самосознания» (выделено автором).
Именно с такой отмычкой критик, своего рода следователь Пролеткульта по особо важным литературным делам, рассматривает творчество Сергея Есенина. Его Пугачев из одноименной поэмы – «…синоним оппозиции по отношению к пролетарскому государству». Поэт, по его мнению, «…совершенно отрекся от своих „большевистских“ заблуждений. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие», ему «…сладок запах отцовского навоза». Признавая талант автора «Пугачева», он вешает на него ярлык собственного изобретения – «…самый неискоренимый психобандит», который «плюнул на социализм». Согласитесь, так резко и доносительно не мог написать друг, в качестве которого без устали представляли есенинского знакомого. В 1925 году Устинов мог, наверное, быть для Есенина лишь застольным собеседником, но никак не духовно близким человеком.
Теперь представьте себе вчерашнего авантюрного матроса-босяка и, по ироничной самооценке, «забулдыгу» – поэта вдвоем в «Англетере». Устинов вспоминает в сборнике «Памяти Есенина» (М., 1926): «Днем, передроковой ночью, Сергей, когда мы были вдвоем в его комнате, нежно опрашивал меня про мою жизнь, сидя уменя на коленях. Спросил об одной девушке, о Р. П. И когда я ему ответил, он долго плакал, склонившись ко мне на плечо…» (выделено нами. – В.К.). Как все это фальшиво-нарочито, плаксиво-сентиментально, как не вяжется с «хулиганом» Есениным. Даже нынешние недоброжелатели поэта (а таких немало) подметили «женский» стиль мемуаров (дальше мы раскроем имя воспоминательницы).
Устинов вылил ушаты помоев на гроб усопшего 29 декабря 1925 года в ленинградской вечерней «Красной газете», где он время от времени печатался, наезжая в Северную Пальмиру. В той же газете «друг» представил своего знакомца законченным алкоголиком. И так писал человек, у которого обычно под кроватью валялась батарея пустых бутылок (по воспоминаниям хорошо знавшей его Н. М. Гариной, жены драматурга Гарина-Гарфильда).
Позволим себе отступление о пресловутом пьянстве Есенина, подаваемом чуть ли не в раблезианском духе. Бездомный поэт отдавал дань Бахусу, но, как правило, в компании с приятелями. Он чаще всего находился на виду, на него глазели, измеряя – каждый по-своему – количество выпитого им спиртного. Уверен, образ постоянного хмельного скандалиста навязан нашей прессой и его, любившими поживиться на чужой счет, мнимыми приятелями. Духовно же симпатичные Есенину люди, искренне почитавшие его, говорят о нем с большим тактом. Актриса Августа Миклашевская, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой…», в своих воспоминаниях почти не касается хмельной проблемы, потому что она при их встречах и не возникала, ибо в обществе сердечно расположенных к нему знакомых он сохранял душевное равновесие и в допинге не нуждался.
Многие литераторы-современники Есенина прикладывались к бутылке не реже, если не чаще. Так, из переписки благополучного Константина Федина известно: пил он мертвецки, но за домашними занавесками. Любил заложить за воротник ленинградский поэт Илья Садофьев. Этот список легко продолжить. Но в глазах читателей они выглядели скромными овечками, их образ лепился газетами и другими средствами информации. Не имея возможности дискредитировать творчество Есенина, пользовавшегося небывалой в начале XX века популярностью в народе, его хулители кинулись на него самого. Среди таких был и журналист Устинов.
Сегодня есть возможность набросать, так сказать, домашний портрет этого вездесущего журналиста. С фотографии на нас смотрит мордастый, крепкий мужчина, в сжатых губах ехидство. Ворот рубахи с небрежно висящим галстуком расстегнут.
Таким он представал в своеобразном светско-советском салоне Нины Михайловны Гариной, жены драматурга, в недалеком прошлом этакого «морского волка» Сергея Гарфильда (псевдоним Гарин). Из его биографии можно легко написать детектив. Но современные справочники по-прежнему берут верхний слой его жизни, не задевая глубоко потаенного.
Салон Гариных до революции дарили своим вниманием Иван Бунин, Борис Зайцев, Александр Куприн, Евгений Чириков и другие известные писатели, о которых тщеславная женщина потом с удовольствием вспоминала. Куприн полушутливо играл роль Ромео, забавлялись и прочие гости. Все это было бы мило, если бы за хозяином квартиры не вился след политического авантюриста. Может быть, не все мастера слова знали о подпольной жизни Гарфильда, но их очевидная снисходительность к нему весьма поучительна. Такая приязнь вполне в духе даже больших русских художников, прозевавших революцию и слишком поздно прозревших.
В различных изданиях Гарин-Гарфильд предстает социальным романтиком, обратившим свое перо на благо народа. Между тем он стереотипный политик-авантюрист, кочевавший по разным странам и городам России с целью устроить в мире революционный кавардак. Его постоянно тянуло исполнить заглавную роль в каком-нибудь опасном политическом представлении – так же как отца его, оперного артиста, выступить в заглавной роли на сцене. Социал-демократ с 1903 года, он часто менял партийные клички (Сергей, Гафель, Штурман и др.). Матросом он побывал во многих странах. В 1919 году его интернировали в Данию, в 1920-м – он главный комиссар морских сил Дальневосточной республики.
Такой взлет карьеры не игра судьбы, а плата за долголетнюю и усердную подпольную работу – о ней он сам не без хвастовства рассказал в собственноручно составленной анкете (1926). Из нее мы узнаем о его активном участии в известных сормовских событиях 1902 года, описанных М. Горьким в романе «Мать». Гарин-Гарфильд, как и его приятель Георгий Устинов, так и просится в прототипы Павла Власова. Кстати, вместе с «Жоржем» (Устиновым) Сергей Александрович сотрудничал в «Нижегородском листке» – знали они друг друга прекрасно. В Нижнем Новгороде Гарин-Гарфильд познакомился с Я.М. Свердловым и другими «эксами», о чем он пишет как о незабываемых встречах. После ссылки в Архангельскую губернию он объявился во Владивостоке, где в 1906 году организовал нашумевшее покушение на генерала Селиванова и скрылся. Свои «подвиги» будущий драматург продолжил в Одессе. Если не ошибаемся, занимался он «мокрыми» делами вместе с Ильей Ионовым. Здесь в 1909 году его арестовали и посадили в тюрьму. Но вскоре он очутился на свободе. Затем был Кронштадт, где Гарин-Гарфильд в рядах большевиков готовил Октябрьский переворот. В 1917 году председательствовал в Гельсингфорсском рабочем совете (г. Хельсинки), позже опять превратился в крупного коммунистического «морского волка». Устав от революционных качек, осенью 1922 года обрел тихую пристань – где бы вы думали? – на посту заместителя ответственного редактора ленинградской «Красной газеты».
Гарин-Гарфильд активно сотрудничал с Севзапкино, куда тянутся нити, о чем мы еще скажем, антиесенинского заговора (П.П. Петров и др.).
Устинов, приезжая в Ленинград в 1922—1925 годах, частенько захаживал к Гариным в гостиницу «Астория» (1-й Дом Советов). Чаровница, по старой моде, вела фотоальбом (1904—1935), вклеивала в него снимки знаменитостей с их лестными для нее автографами. Альбом хранится в Пушкинском Доме, в нем нет ни строчки Есенина. Но Устинов руку приложил, «…для нас суп Нины Михайловны, – писал он, – значительно полезнее, чем наши стихи, статьи и рассказы. 1.VIII.1922».
Рядом автограф стихотворца Василия Князева: «Тов. Гарину. Сережа, говорят, Ильич умер. Немедленно узнай по телефону и сообщи мне. …твой В. Князев». На следующей странице комплименты Гариной поэта Ильи Садофьева, заведующего редакцией вечерней «Красной газеты» Ионы Кугеля и других лиц, так или иначе причастных к «зачистке» следов злодеяния в «Англетере».
В газетных и журнальных публикациях достаточно проанализированы сфальсифицированные мемуары публициста Устинова и, хотим надеяться, убедительно доказано: в декабре 1925 года нога его не ступала в «Англетер». Чтобы не повторяться, резюмируем аргументы в пользу нашего вывода.
Первое: в контрольно-финансовых журналах (они составлялись дважды в году) постояльцев «Англетера» (1925—1926 гг.) фамилия Устинова, как и Есенина, отсутствует.
Второе: 130-й номер гостиницы, где якобы поселился журналист с женой, – особенный, смежный с 131-м, который в списках не значится, но фигурирует в инвентаризационной описи. В этой комнате и рядом с ней обычно прописывались «военнослужащие», то есть сдвоенный, можно думать, номер представлял собой штаб-квартиру ГПУ. В 130-м, гласит декабрьское примечание 1925 года к списку жильцов, был арестован ГПУ некий Евгений Васильевич Кушников. По-видимому, его «изъяли», дабы срочно «поселить» туда Устинова. Напомним, ранее в том же номере обитал автор лживой книги «На рассвете и на закате» Лев Рубинштейн.
Третье: странный есенинский «друг» – его никто из ленинградских литераторов (Эрлих не в счет) не видел 28 декабря в 5-м номере, во всяком случае из тех, кто написал об этом воспоминания (Ин. Оксенов, Н. Никитин и др.). Никто не заметил его и при прощании с телом поэта и Доме писателей, и на церемонии проводов гроба на железнодорожный вокзал.
Четвертое: воспоминания (газетный и книжный варианты) лжеопекуна Есенина о его пребывании в «Англетере» полны грубых противоречий и даже нелепостей. Ссылки Устинова на других так называемых гостей 5-го номера, например Сергея Семенова, не находят письменного подтверждения последних, в том числе и упомянутого писателя.
Пятое: насквозь надуманные и глупейшие мемуары (см. Приложение) Нины Гариной, приятельницы Устинова, лишь подтверждают фикцию о проживании журналиста в «Англетере». Мемуаристка перестаралась в защите друга семьи, в очернении Есенина, заставила нас пристальнее присмотреться к Гарину-Гарфильду, сыгравшему, на наш взгляд, пока до конца не выясненную пагубную роль в посмертной судьбе поэта.
Написаны мемуары («Есенин С. А. и Устинов Г. Ф.») в 1935 году, когда еще память Гариной была свежа на десятилетнее прошлое, но тем более поражаешься грубым и пошловатым ее выдумкам. Она свидетельствует, к примеру: 28 декабря 1925 года, в 1 час ночи, ей позвонил из «Англетера» Устинов и сказал: «…они с Сереженькой собираются к нам… Сереженька стоит тут же рядом». Затем якобы взял телефонную трубку Есенин, но Н. М. Гарина поняла, «что они оба уже совершенно готовы», и отказала хмельным визитерам. 28 декабря, около пяти часов утра, рассказывает дальше Гарина, ей кто-то позвонил из «Англетера» и сообщил о смерти поэта. Примерно в семь часов утра она «мчалась на извозчике в гостиницу совершенно раздетая, в халате, в накинутой сверху шубе и в незастегнутых ботах». «Кроме Устинова, в комнате уже были И. И. Садофьев, Н. Н. Никитин…» В ответ на гневную тираду Гариной: «Ну, что?! Сделали свое дело?! Довели, мерзавцы!» Устинов будто бы обиженно ответил: «А ты сама… вчера…» (т. е. не пустила к себе домой) – и залился слезами.
Опровергнуть воспоминательницу не стоит труда – настолько она завралась (одно появление в семь часов утра Садофьева и Никитина в номере Устинова прямо свидетельствует о беспардонной лжи). Мемуаристка настрочила и много другой чепухи: «По словам Устинова, они после разговора со мной (по телефону. – В.К.) больше ничего не пили. Есенин очень нервничал… И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал раза два, звал обратно, посидеть с ним. Есенин не пошел. И в третий раз, когда Устинов пошел опять, заглянул к Сереженьке своему, его уже не было в живых…»
Н.М. Гарина даже не удосужилась прочитать опубликованные заметки на ту же тему «заместителя папы» (так называл себя Устинов в ее семье), полностью опровергающие ее замыслы.
Сумбур Гариной любопытен в другом отношении: симпатизируя Устинову, лучшему другу своей семьи, она характеризует его «настоящим, неизлечимым алкоголиком и изломанным, искалеченным человеком», что недалеко от истины. Но для чего и во имя чего сочинялись предельно фальшивые фантасмагории? Ответ, мы полагаем, один: чтобы, не дай Бог, на ее мужа, Гарина-Гарфильда, не упало подозрение в его хотя бы отдаленной причастности к преступлению.
Опускаем подробности. Устинов отдал свое имя (скорей всего, его и не спрашивали) для организованной мистификации. Он играл роль призрака, убедившего советских обывателей в правдивости официальной версии смерти поэта (как не поверить – свидетельствует, уверяют газеты, близкий друг Есенина). Ход дьявольский, он увел исследователей на изначально ложную дорогу исканий истины. Но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Когда-нибудь прояснится и загадочная смерть в 1932 году и самого Устинова – его нашли в петле в собственной московской квартире. То ли его «убрали», так как он «слишком много знал», то ли несчастного совесть замучила.
Существенное примечание: после кошмара в «Англетере», в 1926—1927 годах, Устинова печатали, как никогда, щедро (роман «Черный ветер», прозаические сборники «Пропащие годы», «Человеческое» и др.). Идеологи убийства поэта тогда же открыли просторную хлебную лазейку и другим послушным конспираторам, причастным к заметанию следов преступления: Николаю Брыкину («Дурак с партийным билетом», – окрестил его литератор Г. Матвеев на одном из писательских собраний в 1940 г.), автору (?) сфабрикованного репортажа из «Англетера», Михаилу Фроману, понятому, поставившему подпись в сфальсифицированном милицейском протоколе, Вольфу Эрлиху, заглавной фигуре грязного дела.
ГЛАВА IX
БЕСТИЯ ИЗ «КРАСНОЙ ГАЗЕТЫ» И ДРУГИЕ
Проницательные читатели и наши сердитые оппоненты конечно же заметили – еще ничего не сказано о жене журналиста Устинова – Елизавете Алексеевне, жившей, согласно казенной версии, в 130-м номере «Англетера» и, если верить семейному дуэту, души не чаявшей в Есенине.
Выше говорилось – «мальчика-то и не было». А была ли «девочка»? Предвидим возмущенный ропот наших критиков, поверивших официальной пропаганде. Как же так, скажут они, – ведь Устинова оставила на эту тему воспоминания – разве недостаточно? Многие газеты сообщали о ее искреннем расположении к Есенину.
«Тетю Лизу» (как и ее псевдосупруга) в те декабрьские дни в Ленинграде никто не видел, не описал ее внешности, не разговаривал с ней. Даже приятельница Устинова, Нина Гарина (Гарфильд), в своих лжемемуарах «не заметила» этой дамочки.
И тем не менее на нее ссылаются, ее бесконечно цитируют. Изначально кто? Все тот же сексот Эрлих. Журналисты? Да они не могли тогда слова молвить без разрешения цензуры. В то время досмотру подвергались не только многотиражные органы печати, но – в это сегодня трудно поверить – даже стенные газеты.
17 марта 1925 года совещание представителей подотделов печати зиновьевского Ленгубкома партии решило: «…В развитии постановления Оргбюро ЦК РКП(б) о массовой печати, принять за правило, что издавать стенгазету могут…» И далее следует перечень: партячейка, фабзавком, ячейка РЛКСМ и пр. Как видим, «стенать» дозволялось лишь под присмотром идеологического ока. Появились тысячи самодеятельных «изданий». К примеру, в здешнем ГПУ – «Москит», на табачной фабрике им. Троцкого – «Факел», в типографии им. Володарского – «Шило». Грозный циркуляр (№3521 от 7/Х-1925), адресованный местным цензурным отделениям, гласил: «Главлит подтверждает к исполнению обязательность присылки в Главлит точного списка… стенгазет, функционирующих в пределах вашей губернии». Коллегия ленинградского Гублита 13 марта 1926 года предписала: «Расклейка стенгазет по предприятию разрешается лишь при наличии визы Гублита». Примерно в то же время та же карательная служба постановила: «Провести срочную регистрацию стенных газет в обычном порядке по особо разработанным аспектам». Предписание цензуры равнялось военному приказу. Всегда начеку были ленинградский Политконтроль ГПУ (начальник С. Новик), Гублит (заведующий И. Острецов), Агитотдел губернского комитета РКП(б) – ВКП(б) (заместитель заведующего Я. Елькович). Бдительно охраняли жестокую идеологическую систему специальные политредакторы, уполномоченные и прочие дозорные партии. Например, цензуру «Красной газеты» осуществлял С.М. Рымшан, «Новой вечерней газеты» – И.И. Тютиков, Корыхалов, Лениздата – Адонц. За различного рода нарушения инструкций и промахи контролеры печати подвергались суду.
Представлять, что газетчики при освещении смерти Есенина могли позволить себе «самодеятельность», – наивно. Кончины видных личностей СССР, как правило, сопровождались циркулярами, запрещавшими личные взгляды журналистов. Это подтверждает следующая бумага:
«Циркулярно. Совершенно секретно.
Всем уполномоченным Гублита.
Врид секретаря. Петров.
21/VII-1926 г.»
Не исключено, были соответствующие циркуляры (письменные или устные) и в связи со смертью Есенина. Такой информацией могли располагать глава ленинградской цензуры в интересующий нас период Иван Андреевич Острецов и секретарь Анатолий Матвеевич Карпов (Ревич). Последний жил в чекистском доме (ул. Комиссаровская, 7/15) в квартире №5, а рядом, напомним, в 8-й, располагался таинственный (пока!) П.П. Петров. Его житейское соседство с Карповым (тоже по сути чекистом) уже само по себе показательно.
…Однако мы не забыли о Елизавете Алексеевне Устиновой. Наоборот, отступление о карающей деснице – цензуре лишь приблизило к ней. Долгие и утомительные поиски ее следов привели к поистине сенсационному результату: оказалось, роль Устиновой выполняла ответственный секретарь вечерней «Красной газеты» Анна Яковлевна Рубинштейн (1892—1937). Вначале разоблачим эту уголовно-политическую авантюристку, а затем представим ее.
В контрольно-финансовом списке работников «Англетера» за октябрь 1924 года (здесь тогда располагались иностранцы) значатся десять человек (сапожник Густав Ильвер, портной Самуил Серман, коридорный Антон Паученок и др.). Одиннадцатой по счету домоуправ Матвей Лисин карандашом вписал: «Кв. №114. Рубинштейн Елизав. Алек., членов семьи – 2, комнат – 2. Торг, москательн. товар. – Садовая, 83, торг, патент 3-го разряда. Полугодовая плата за кв-ру – 450 р.».
Само по себе странно появление какой-то торговки в ведомственном отеле, за которым присматривало «Бюро по обслуживанию иностранцев в Ленинграде» НАРКИДа (кроме Е.А. Рубинштейн, двенадцатой вписана владелица сапожной мастерской Ц.З. Рывкина, других советских жильцов нет).
Выше говорилось – «мальчика-то и не было». А была ли «девочка»? Предвидим возмущенный ропот наших критиков, поверивших официальной пропаганде. Как же так, скажут они, – ведь Устинова оставила на эту тему воспоминания – разве недостаточно? Многие газеты сообщали о ее искреннем расположении к Есенину.
«Тетю Лизу» (как и ее псевдосупруга) в те декабрьские дни в Ленинграде никто не видел, не описал ее внешности, не разговаривал с ней. Даже приятельница Устинова, Нина Гарина (Гарфильд), в своих лжемемуарах «не заметила» этой дамочки.
И тем не менее на нее ссылаются, ее бесконечно цитируют. Изначально кто? Все тот же сексот Эрлих. Журналисты? Да они не могли тогда слова молвить без разрешения цензуры. В то время досмотру подвергались не только многотиражные органы печати, но – в это сегодня трудно поверить – даже стенные газеты.
17 марта 1925 года совещание представителей подотделов печати зиновьевского Ленгубкома партии решило: «…В развитии постановления Оргбюро ЦК РКП(б) о массовой печати, принять за правило, что издавать стенгазету могут…» И далее следует перечень: партячейка, фабзавком, ячейка РЛКСМ и пр. Как видим, «стенать» дозволялось лишь под присмотром идеологического ока. Появились тысячи самодеятельных «изданий». К примеру, в здешнем ГПУ – «Москит», на табачной фабрике им. Троцкого – «Факел», в типографии им. Володарского – «Шило». Грозный циркуляр (№3521 от 7/Х-1925), адресованный местным цензурным отделениям, гласил: «Главлит подтверждает к исполнению обязательность присылки в Главлит точного списка… стенгазет, функционирующих в пределах вашей губернии». Коллегия ленинградского Гублита 13 марта 1926 года предписала: «Расклейка стенгазет по предприятию разрешается лишь при наличии визы Гублита». Примерно в то же время та же карательная служба постановила: «Провести срочную регистрацию стенных газет в обычном порядке по особо разработанным аспектам». Предписание цензуры равнялось военному приказу. Всегда начеку были ленинградский Политконтроль ГПУ (начальник С. Новик), Гублит (заведующий И. Острецов), Агитотдел губернского комитета РКП(б) – ВКП(б) (заместитель заведующего Я. Елькович). Бдительно охраняли жестокую идеологическую систему специальные политредакторы, уполномоченные и прочие дозорные партии. Например, цензуру «Красной газеты» осуществлял С.М. Рымшан, «Новой вечерней газеты» – И.И. Тютиков, Корыхалов, Лениздата – Адонц. За различного рода нарушения инструкций и промахи контролеры печати подвергались суду.
Представлять, что газетчики при освещении смерти Есенина могли позволить себе «самодеятельность», – наивно. Кончины видных личностей СССР, как правило, сопровождались циркулярами, запрещавшими личные взгляды журналистов. Это подтверждает следующая бумага:
«Циркулярно. Совершенно секретно.
Всем уполномоченным Гублита.
Ленинградский Гублит предлагает всем уполномоченным впредь до особого распоряжения без согласования с Гублитом не допускать опубликования в печати материалов об обстоятельствах смерти т. Дзержинского, кроме правительственных сообщений, телеграмм ТАССа и перепечаток с московских газет «Известия» и «Правда».Зав. Гублитом Сарычев.
Врид секретаря. Петров.
21/VII-1926 г.»
Не исключено, были соответствующие циркуляры (письменные или устные) и в связи со смертью Есенина. Такой информацией могли располагать глава ленинградской цензуры в интересующий нас период Иван Андреевич Острецов и секретарь Анатолий Матвеевич Карпов (Ревич). Последний жил в чекистском доме (ул. Комиссаровская, 7/15) в квартире №5, а рядом, напомним, в 8-й, располагался таинственный (пока!) П.П. Петров. Его житейское соседство с Карповым (тоже по сути чекистом) уже само по себе показательно.
…Однако мы не забыли о Елизавете Алексеевне Устиновой. Наоборот, отступление о карающей деснице – цензуре лишь приблизило к ней. Долгие и утомительные поиски ее следов привели к поистине сенсационному результату: оказалось, роль Устиновой выполняла ответственный секретарь вечерней «Красной газеты» Анна Яковлевна Рубинштейн (1892—1937). Вначале разоблачим эту уголовно-политическую авантюристку, а затем представим ее.
В контрольно-финансовом списке работников «Англетера» за октябрь 1924 года (здесь тогда располагались иностранцы) значатся десять человек (сапожник Густав Ильвер, портной Самуил Серман, коридорный Антон Паученок и др.). Одиннадцатой по счету домоуправ Матвей Лисин карандашом вписал: «Кв. №114. Рубинштейн Елизав. Алек., членов семьи – 2, комнат – 2. Торг, москательн. товар. – Садовая, 83, торг, патент 3-го разряда. Полугодовая плата за кв-ру – 450 р.».
Само по себе странно появление какой-то торговки в ведомственном отеле, за которым присматривало «Бюро по обслуживанию иностранцев в Ленинграде» НАРКИДа (кроме Е.А. Рубинштейн, двенадцатой вписана владелица сапожной мастерской Ц.З. Рывкина, других советских жильцов нет).