ему останется хороший дом. И когда брат твой, как Каин убил Авеля и
Святополк - Бориса, убьет тебя, оставайся братом ему, хотя имя тебе
ставросар, а его иное. Пусть брат гонит тебя, пусть брат лишает жизни тебя,
ты должен достроить твой дом, и это будет хороший дом, и если тебе придется
построить другой, здесь же или в другой земле, это будет дом лучший, что ты
смог построить. И если имя ставросар будет известно миру как имя
построившего дом, когда его убивали, и если ты будешь богат, то и народ твой
будет милосерден, неотвратим и богат. Если ты поможешь брату своему другого
имени народа, значит, будет щедр весь народ твой, если же убьешь, или
предашь, или совершишь другой грех - кровь ляжет только на тебя, и
предательство ляжет только на тебя, но не на сына твоего и не на народ твой.
Ибо народ твой - это ты, а ты - это или только ты, или народ твой, твой грех
- твой грех, твое милосердие - милосердие народа твоего. Вот ты сотворил
благо - слава народу ставросаров, вот ты стал мучеником - слава народу
ставросаров, вот ты сказал слово, и оно утешило страждущего, примирило
ненавидящего, открыло душу для любви живущему без нее - слава народу
ставросаров, слава народу ставросаров, если ты поднял упавшего, слава народу
ставросаров, если ты посадил дерево, вернул на путь истины потерявшего след
ее, слава народу ставросаров, если ты положил крест на грудь свою так, что в
храме дух и свет стали светлы, слава народу ставросаров, если ты посеял
зерно и хлебом из этого зерна накормил голодных. Поставил дом в поле, и
открыл двери оставшемуся без крова и застигнутому ночью в пути, - пусть
скажет он, входя в дом твой: - Слава народу ставросаров... ... И не
домолился Ставр, ибо Сара тронула его, где плечо, и обернулся Ставр, и
увидел острие ног Сары, босыми, стоящими на полу, и были ноги ее похожи на
крылья ласточки, и опять продолжил молитву свою Ставр, повернул голову к
Николе Угоднику, но Он не слышал Ставра, а слушал молитву Сары, которая в
белой рубахе с бусами на шее на белом строганом некрашеном полу села
Яковлевского, в доме отца Арсения, около удивленного Николы Угодника,
молилась так своему Богу: - Прости меня, Бог мой, за то, что была мелка и
непонятлива, поспешна и слепа душа моя, что не простила я мужа моего за то,
в чем он не был виновен, как невиновен камень камнепада, захваченный и
упавший и убивший сидящего внизу, как невиновна волна бури, которая
подхватывает лодку, и выбрасывает ее на берег, и убивает человека упавшей с
неба лодкой, не ведая, что творит, так и Ставр волной был подхвачен, как
лодка, и брошен на берег, как камень с гор, упал вниз и сломал цвет в моем
саду, и сломал яблони в моем саду, и сломал дом мой, и разбил зеркало мое, в
котором я видела отца своего и брата своего, и оставил меня и мать мою
Рахиль на кровавой земле живыми вполсилы, в пол-лица, в полдуши и пол-ока.
Прости меня, Бог мой, что я Ставра приняла за зверя, то была стихия
человеков, а Ставр - жертва ее, и я - жертва, и брат мой, и отец мой, и мать
моя - жертва стихии, что вышла из земли и ушла в нее, как уходит вода,
затопившая берега, как уходит пожар из леса, как уходит дым вулкана,
разрывая камни. Я благодарю тебя, Бог мой, что ты послал мне в мужья
человека, который стал добр ко мне. И всегда душой, так как не видел
глазами, и вот ушла последняя ночь нашего сна, и ты сказал мне вчера, в час
луны, когда спала я и смотрела в окно и видела колокольню посреди луны меж
ветвей ели, что сегодня зачну сына именем Емеля и будет он первым среди
ставросаров. Когда рождается народ, душа должна быть чиста и свободна, нет
ненависти, гнева, боли, тоски, зависти, подлости, уныния, отчаяния. Конечно,
на дворе тридцать седьмой год, конечно, слеп муж мой, конечно, умер отец
Арсений, конечно, в доме нашем бывает только хлеб, немного крупы и четыре
стакана козьего молока в день, конечно, гаснет, не перенеся жизни, моя мать
Рахиль, конечно, полуживет, мучим виной своей, отец Ставра Тихон, конечно,
умер мой первенец Илия, конечно, я видела, как на глазах моих убивали брата
моего Соломона, и брата моего Иуду, и отца моего Седекию, и деда моего
Иехонию, и сестру мою Руфь, и брата моего Серуха. Конечно, я видела, как
убивали митрополита киевского Владимира, архимандрита Вениамина, и отца
Иоанна, и отца Николая, и отца Александра Рябухина, и игумена Амвросия, и
отца Ярослава, и отца Аввакума, и отца Владимира, отца Александра, отца
Михаила, отца Николая, отца Льва, отца Федора, отца Александра, отца
Михаила, отца Александра, отца Василия, отца Даниила, отца Иллариона, отца
Ярослава, отца Сергия, и сын мой похоронен рядом со четыреста пятьдесят
монахами и монахинями, священниками и женами их и чадами их, убитыми в
Суздале Илией из Галаада. Я - не судья, чтобы судить убитых и убивавших, я -
не судья каждому, кто совершил зло, и не судья тому, кто принял его или
ответил большим. Но я имею право видеть и чувствовать великое божественное
НО, которое уравновесило с лихвой все беды человеков, и я говорю вслед за
Тобой: Но - как бывают зелены травы и листья по весне, как поют птицы в саду
моем. Но - как дышит душа, когда сон опускается на очи мои, целуя их своими
бережными губами, но - как звенит ветер в золотых, серебряных и медных
осенних листьях, но - как держал меня Ставр в руках своих, когда мы сидели
на берегу Тахи, как чудна ночь, вечная ночь зачатия, и как прекрасен народ
ставросаров, которому мы дали имя и в котором - знак земли, знак терпения,
прощения и милосердия. Не словом своим, но делом своим, но жизнью своей. Что
боль моя, Господи, что обиды мои, Господи, что печали мои, Господи. Что вина
моя, Господи, если во мне завтра будет жить народ мой, если завтра не будет
Ставра. Если завтра я возьму на руки свет мой и пропою ему песни, которые
сложили давно и которые не надо было петь...
Главы прощания с земной жизнью Ставра и его смерти. глава 5
И умолкла Сара, и Ставр поднял ее с колен, и тихо-тихо ступая босыми
ногами с острыми пальцами, похожими на крылья ласточки, подвел ее к иконе
висевшей в красном углу. И они остались одни во всем мире напротив лампады и
выпуклых глаз Николы Чудотворца, что был писан художником Медведко день в
день восемь сотен лет назад в келье Владимирского монастыря, оторвавшим руки
свои от четвертой главы Емелиной книги. Зазвенело облако, погасла свеча на
столе, бережно тепло потекло по пальцам и вышло из глаз первой слезой, и
руки его наполнились тем же теплом, и тепло вытекло через край и обратилось
в свет. Из правого угла потекла река, и из левого угла потекла другая, и
рыбы заполнили своими золотыми телами глубь этих рек, и кони, фыркая и мешая
воду с илом, вошли в поток, и птицы опустили тела свои в эти воды, и
закрутила их вода и плавно понесла вниз, и рыбы, и кони, и птицы не мешали
друг другу, было им вольно, и было им плавно, и было им легко, но вот поток
забурлил, воды смешались и смешали в кучу и рыб, и птиц, и коней, ибо
впереди падала вода с высоты церкви колокольни Ивана Великого, что в Кремле,
и падала на камни, неся в потоке рыб, коней и птиц, и в дороге
переворачивала их и смеялась над их усилиями выплыть. И с размаху бросила их
вниз всех вместе друг на друга, а потом разметала мертвых по отмелям и
берегам, оставила исковерканные тела и медленно-медленно, мирно, нехотя,
неторопливо правый поток ушел в левый угол, а левый в - правый. Плакала
Сара. Закрыв вне слепоты глаза, в изнеможении жил Ставр, а семя его уже
вошло в древнюю, уже иную плоть Сары, и народ начал жить своей бессмертной
жизнью в Киеве, Москве, Париже, Хиве, Бирмингеме, Сиэтле, в Бухаре, в
Яковлевском, в Женеве и в местечке Лысенке, что под Киевом. И встал слева
Ставр, и встала с ним рядом Сара, и они вышли, щелкнув щеколдой калитки, и
пошли между мельницей и храмом Николы Чудотворца, ступая по теплу мякины,
потому что мельницы в 37 год работали круглые сутки, и шум жерновов был
слышен по всей земле, и все, что попадалось между серой, бугорчатой каменной
поверхностью, превращалось в мякину и муку - мука кормила человеков, а
мякину кормили скотине, которая кормила людей. И так продолжалась жизнь под
шум круглые сутки работающих жерновов. И с севера на юг, и с юга на восток,
и с востока на запад прошли село Яковлевское в эту ночь Сара, и Ставр, и
Емеля, от Василева до Рогачева, от Никольского до Толпыгина, и прощались с
каждым метром земли, на которой не родились, но по которой в слепоте и
глухоте друг к другу прошли свою жизнь, и умерли бы в этой слепоте и глухоте
друг к другу, если бы Дух Божий не открыл Ставру день смерти его и
назначение на земле Ставра и Сары, и если бы во сне не открыл Саре день
смерти Ставра и назначение на земле Сары и мужа ее Ставра. И когда шли от
Яковлевского к Василеву, облака были, как письмена по лиловому небу, и были
они как арабская вязь, и если читать их, то выходило, что юг посылает жару,
и зной, и тепло, и еще посылает ветер, и он, как песок пустыни в верхний
летний месяц во время песчаных бурь слепит глаза, перехватывает огнем
дыханье и делает безумной кровь, и все, что живет, живет быстро и гибнет
быстро, и достигает вершины своей быстро, и все быстро, что имеет начало и
конец, а такое, что всегда, такое, как на западе, востоке и севере, и там
происходит ровно и обычно, не быстрее и не медленнее, чем движение песка в
песочных часах, но песок, двигающийся в них, всегда родом с юга. И когда шли
от Яковлевского к Рогачеву, то облака уже были другого цвета, и тон их был
белый с зеленым и синим и багровым отливом, и были они как рушшкие письмена,
что увидел, попав в русскую землю, преподобный Кирилл, епископ Моравский,
единоутробный брат Мефодия, с которым он изобрел письмена славянские и
перевел на славянский язык Новый Завет и Псалтырь. И письмена те были, как и
сейчас на небе перед Ставром и Сарой, углами, клиньями, кругами и
квадратами, как на мезенской пряслице 1721 год, год смерти латынина,
казненного Петром Первым, резанной по зелени; и если читать их глазами
Медведко, что читал и видел рушшкие письмена у Волоса и Леты в книге,
выходило, что север - вместилище и прибежище, как прямое знание в
Дхаммападе, всего чрезмерного, крайнего, излишнего, сверхмерного,
избыточного, что не выживает на западе, востоке и юге, прибежище более чем
гордыни, славы, глупости, страсти, свободы, ненависти, злобы, зависти,
восторга, верности, нежности, неистовства, молитвы, веры, надежды, любви;
они бегут на север, боясь умереть быстро, и жаждя жить всегда, и потому их
много, и потому им нужен простор, и потому им всегда тесно даже на просторе,
они всегда трутся друг о друга, меняются местами. Так поморы, выброшенные на
берег Белого моря зимой в пургу, раздеваются догола, чтобы выжить,
переворачивают лодку, залезают под нее и телами своими согревают друг друга.
Меняются местами, и те, что были снаружи, стремятся внутрь, и те, что были
внутри, выталкиваются более сильными, и так продолжается телооборот, как
продолжается смена царей возле золотой ветви, что мечом получают право быть
у священного древа, и мечом же лишаются этого права вместе с головой своей,
гибня от руки стоящего в очереди за властью, приняв смерть от палача и
будущей жертвы, каким и был сам царь из этой очереди; и каждый снимает
голову с плеч очередника так же легко, как хозяйка отрезает острым ножом в
промежутке между разрезанием голов лука и чеснока голову белой рыбе,
пойманной хозяином из любопытства - а водится ли еще белая рыба в Белом
море? А все, что было всегда и на севере, как на западе, юге и востоке, как
песок в песочных часах течет отсюда - туда, если смотреть сверху, и оттуда -
сюда, если смотреть снизу. Медленно. Монотонно. Неотвратимо. Постепенно, без
конца и начала, как солнце по кругу, как звезды по кругу, как небо по кругу,
как вода по кругу, как жизнь и смерть, сменяя друг друга, имея конец и
начало. И когда шли от Яковлевского к Никольскому, то облака были как
письмена по желтому полю, и были они похожи на иероглифы, и если читать их,
то выходило, что рассвет и начало - суть есть восток, и начало мира и начало
начал веры, и начало начал и гибели, и конца всего живого, и начало конца и
конец конца, и город впереди был как стена Китай-города, и церковь Николы
Чудотворца как башня стены. Одна башня на четыре угла. И по стене плыли
облака и туман, и небо было белым и менялось на глазах, потому что новый
рассвет догонял старый и потому, что старый рассвет сгорал, но не падал, а
жил дважды, но в другую сторону, и солнц дневных было два - закатное и
рассветное, и солнц ночных было два - рассветное и закатное. А все, что
всегда, и на востоке, как и на юге, севере и западе, как песок в песочных
часах, текло медленно, монотонно, постоянно по своему песочному закону. По
тому же закону песочные часы двух америк, поставленные наоборот, пересыпали
песок из южной чаши в северную, и тоже, но наоборот все, что всегда из чаши
России текло в чашу не-России, пока не наступил день Преображения Господня.
И когда Ставр и Сара шли от Яковлевского к Толпыгину, то облака стали иные,
и то было как латиница, и если читать ее, то выходило, что все, кончающееся
в очередной раз по воле Всевышнего, будет не там, но близко, и как дерево
весной зеленеет, а осенью желтеет, а потом чернеет, так и все, что рождено
на западе, есть начало смерти и начало гибели неба, земли, человеков, птиц и
зверей, и если бы не север, замедляющий гибель и сохраняющий жизнь до
следующего восхода и весны, детства, рождения, цветения, надежды, то жизни
не было бы вовсе, и не было бы смерти вовсе, и не было бы того, что
называется всегда, которое и на западе, как на юге, востоке и севере, как
песок в песочных часах, если смотреть сбоку вдоль часов, то слева направо, а
если повернуть голову наоборот, то справа налево, но если бы не было запада
- не было бы следующего начала после вершины, рассвета, предела. И такие
письмена были доступны каждому взгляду Ставра и Сары, и их они читали
каждый, и каждый видел в них свой смысл, и Ставр с нежностью смотрел на
Сару, и Сара с нежностью смотрела на Ставра, и это было то содержание,
которое в исходе определяло все письмена, и все алфавиты, и все смыслы,
которые человеки напридумывали за долгие и короткие одиннадцать тысяч
девятьсот тридцать семь год своей жизни на севере, юге, востоке и западе,
каждый на своей крохотной капле земли, несущейся бессмысленно и
безостановочно каждой своей точкой, в тесном и просторном от иных человеков
и иных капель, иных земель, мирке, не забывая, что даже капля, даже точка,
как и душа, все равно имеет четыре стороны света - свой север, свой юг, свой
запад и свой восток. И потом Ставр и Сара, попрощавшись с письменами неба,
единого над Яковлевским, Иерусалимом, Москвой, Парижем и Сиэтлом, и забыв
все смыслы, кроме любви и нежности, свернули опять к мельнице и церкви
Николы Чудотворца, и опять по теплу мякины прошли к дому отца Арсения, что
был дальше от церкви на один дом - дом отца Иоанна, к дому, где начиналась
смерть Ставра, которая определенно кончится в ином времени и ином месте,
лежащем здесь же, но невидимо для глаз человеческих.
Главы рождения и начальной жизни Емели
глава 6
А 20 июля 1938 года лил дождь утром, на исходе часа луны, лил дождь. И
гремел гром, Илья-пророк вместе с Велесом в свой день на колеснице ездили по
небу, каждый стараясь обогнать другого над всей Костромской и Ивановской
землей, и никто не уступал, но каждый спешил и всю свою силу вкладывал в
удар по потным спинам разгоряченных четверок, и те неслись, громыхая почти
непрерывно, и молнии двоились в небе, однако, обходя своими стрелами до
своего часа колокольню Николы Чудотворца, что была видна сквозь ветви ели в
узком окошке сиреневого дома отца Арсения, уже пять лет как лежавшего под
Ширяихой в полутора верстах от Поповой горы, за рекой Тахой. И на полу под
это громыханье и в свете двойных молний вышел на свет Божий Емеля из лона
Сары, чтобы в душе своей примирить и соединить враждовавшие до него народы,
и закричал, выйдя, как кричат все дети, и те, что несут смерть брату своему,
и те, что множат ненависть и боль народа своего, и те, что живут как трава,
не причиняя вреда, но не являя собой пользы, и те, что ложатся на жертвенник
по воле или неволе своей во имя примирения народов и человеков. И стал жить
народ ставросаров в крохотном тельце Емели в селе Яковлевское, что возле
Плеса, в доме отца Арсения, а на самом деле - на земле, а на самом деле - на
одной из множества земель, где полным ходом шла нормальная будничная жизнь
человеков, ничуть не сложнее и ничуть не страшнее, чем жизнь в Найроби или
на звезде в самом хвосте созвездия Большой Медведицы, или той же Москве, что
в переводе на язык ставросаров означало: матери-медведицы, или Большой
Медведицы. Нет народа без новой идеи, без новой идеи есть только старые
народы, которые имели ее, но народ пережил эту идею; когда появляется
русский народ на свет Божий, а он появился так же, как народ ставросаров,
значит, пришла нужда в нем, и так же появился народ еврейский, и так же, в
такую же ночь, народ римский, египетский, и германский, и американский, он
появляется, когда в идее именно этого народа нуждается мир, чтобы выжить,
восстановить законы неба и гармонию природы, сохранить равновесие и
продолжить жизнь свою. Так зреет человек и изменяется лицо его, но в чертах
его угадываются черты его юности, и под морщинами, складками кожи, в полноте
и медлительности есть черты юности и даже детства, и зрелость, и уходящая
старость оставили в них свой след, но проходит время, и все эти черты
переходят в лица, глаза, души, тела детей, которые иначе живут, двигаются и
говорят. Однако похоже, однако знакомо, однако узнаваемо, однако родно,
однако вечно. Было время народа еврейского, было время народа русского, а
стало время и ставросаров, и не виноват никто в том, что время продолжает
свое видимое движение, на самом деле, оставаясь на месте, и все, что мы
видим, есть и было всегда, но видим мы только часть того, что есть, и только
там, где мы во времени, пространстве оставлены своими отцом и матерью
случайно или не случайно, но на краткий миг нашей земной жизни перед кратким
мигом нашей смерти, вслед - перед кратким мигом нашей иной жизни...
глава 7
И потекла жизнь ставросара Емели между церковью и мельницей села
Яковлевского, в мякине тепла и пыли, между Толпыгином и Плесом, между
Василевым и Рогачевым, под окающие распевные песни матери соседа по кличке
Медведица, песни ряженых на Рождество и вой сирен воздушной тревоги. Под
этот вой пела ставросару Емеле и Рахиль свои нездешние песни. И чаще других
песню о связанном теленке, который лежит на телеге, а вверху над телегой
вьется жаворонок и поет свои свободные песни. Пела Рахиль, каждый раз иначе
повторяя фразу - горькую, полную иронии, безнадежности, отчаяния, надежды,
веры, безумия, тихой ярости, нежности, бережности, сострадания, сочувствия,
милосердия, жестокости, терпения, покорности, бунта, угрозы, надменности,
высокомерия, благодушия, равнодушия, гордыни, ума, трепета, тревоги,
покорности, но прочая, прочая, прочая, прочая, что было в избытке, что было
почти неразличимо в малости своей в народе ее, фразу - "О, теленок, кто тебе
мешает быть жаворонком..."
глава 8
Матушка Александра - Александра Антоновна Лямина-Баранова, родом из
деревни Алексенки Можайского уезда, что возле бородинского поля, говорила
ему: "Смотри и слушай", когда сидела над Емелей, у которого температура
подымала потолок выше неба и раздвигала стены шире мира, и звезды были ниже
деревянных крашеных стен цвета красного линялого сатина, цвета выстиранного
заката, цвета выцветшей бараньей и человеческой жертвенной крови, цвета
покрывающихся белым пеплом еще чуть тлеющих углей еловых дров, которые
напилили в холодную зиму из стоявшей напротив ели, цвета огня лампады,
горевшей вечно - в углу Емелиной комнаты под иконой Николы Угодника,
Ильи-пророка из Галаада и Сергия Радонежского и иконы Александра Невского,
первопрестольного князя Владимира и всех святых и его бедной огромной
многострадальной русской земли, где шла война, в которой побежденные
победят, а победители проиграют, а на самом деле победители победят, а
побежденные проиграют... Как победил Иисус, и пали распявшие его Рим и
Иудея, как проиграли Рим и Иудея и победил распятый ими Иисус, и как на
самом деле победили Рим и Иудея, и как на самом деле был распят Иисус, но
этого никто старается не понять на той римско-иудейской земле - родине
народа ставросаров.
глава 9
И матушка Александра Антоновна Лямина-Баранова, когда сидела над Емелей
в раздвинутой до бесконечности маленькой комнате чуть больше села
Яковлевского, еще чуть больше Костромской земли, еще чуть больше земного
шара и всего космоса, - крохотного мирка, вместившегося без остатка в малую
часть мысли и фразы, стерегла и направляла картину ума Емели, которую видела
она и которую видел он одновременно. Потому что матушка Александра любила
Емелю и потому что Емеля был ее сыном не меньше, чем сыном Ставра и Сары.
Когда Емеля лежал, закрыв красные, воспаленные глаза в плывущей и полыхающей
пламенем лодке тела. О, чудо! В это время двумя умами, старым и молодым,
больным и здоровым, двумя видениями, они видели течение реки жизни. И вот
эта река становилась то жесткой, то вспученной, невыразимо неудобной, словно
живая, извивающаяся, как пламя, железная Пемза, рваная, как в момент взрыва
ржавое железо, словно огонь на ветру из рваных осколков стекла, и все это
одновременно внутри и сверху тела, и вдруг без перехода, без причины,
мгновенно, без паузы, река превращалась в нежное, теплое, полное чудной
гармонии течение, как утренняя Таха, среди камышей на заре, когда гуляет
жерех, голавль, и окунь, и щука. И заря, и туман, и пар, и птицы и - ни
ветерка. Природа, Округа, Вода. И отрезки, и чередование времени огня и
ржавого взорванного стеклянного железа и гармонии не имели смысла, ритма, не
имели сознания, не имели порядка и очередности, и чудо заключалось в том,
что поскольку не было этого смысла, череды, порядка, закона, его можно было
найти на свой лад и освободиться от власти этой реки. И освободиться даже
тогда, когда Емеля стоял посреди горящего Иерусалима, испаряющейся воды
Патриаршего пруда, 9 аба или 29 августа, 2017 год. Ибо доказывая этот закон,
можно было перенести очередное торжество пламени из взорванного ржавого
железа и огня, осколков стекла, такое же недолгое, как торжество Батыя,
Навуходоносора, Наполеона или Тита Флавия, халифа Омара или Антиоха Эпифана
или... имя им легион. Опять Калита и Неемия поставят стены. Опять Никон и
Соломон поставят храм, и снова Иоханан бен Заккаи построит в душах людей
храм, который exegi monument aere perrenius regalique situ pyramid altius
quod non imber edax non aquil impotens possit diruer aut innumerabilis
annorum series et fuga temporum и прочая, прочая, ветры, народы, времени,
идеи... И в этой свободе, которая была нетленнее пирамид и сильнее Аквилона
полночного, жил свою внутреннюю человеческую жизнь Емеля, строя то, что
нельзя было разрушить мечом человеческим, глазом человеческим, продолжая
только то, что создано не руками человеческими, мыслью живя только там, где
не было человеков, а значит, и их законов, за гранью свободы песни в небе
жаворонка, и телом своим еще свободнее внутри пут, которыми был окутан
теленок, лежащий на телеге, жил, помня слова матушки Александры, что не
только жизнь имеет начало и конец, но и смерть имеет свое начало и свой
конец, как закат солнца на одной стороне земного шара - это восход на
другой, а закат на той стороне шара - это восход на этой. Мы умираем здесь,
чтобы жить там, мы умираем там, чтобы жить здесь. Мы засыпаем здесь, что
быть там. Мы засыпаем там, чтобы быть здесь.
Главы боя Емели с бывшим монахом из Шаолиня Джан Ши
глава 1
Москва, год 1011... Медведко спал. В берлоге. В дремучем московском
лесу. Рядом с отцом своим - Дедом. Теплым. Мохнатым. Бурым. Родным. Медвежья
кровь в Медведке, сливаясь с человеческой, медленнее, чем у людей, кружила в
замкнутом пространстве его тела, пока еще не выходя наружу и не удивляя
людей. Спал, не думая вовсе о своем втором отце Волосе, оставленном
Медведкой в священном Суздале обвитым, сдавленным, оплетенным мохнатыми
присосками гибких и частых корней священного дуба; спал, не догадываясь, что
Волос давно уже вместе с весенним соком капля за каплей перетек в крону
дуба, жил там где-то возле вершины, занимая место новых ветвей, жил, жалея,
что не может сойти с места, и ждал, покачивая и шевеля, и шелестя, и бормоча
Волосову молитву своими зелеными губами, ждал, не придет ли Медведко
обратно, не встанет ли внизу и не поговорит ли с отцом. И Лета - мать
Медведко - все кружила облаком над Москвой, словно клуб не потерявшегося в
небе дыма, и смотрела вниз, отыскивая там своего сына и Емелиных жертвенных
отцов, жалея, что остался в живых один Горд, и, радуясь, что остался хотя бы
Горд. Всех счастливее, а значит, и живее среди них был Дед, что спал
обычным, земным, зимним, медвежьим, естественным сном спящей природы. А
природа в это время медленно просыпалась, не тревожа зимы и не торопя весну
- похоже тело пловца, оставляя небо, переходит в воду, похоже снег, падая в
огонь, гаснет, похоже ветер, попадая в море, гонит волны, похоже звезда,
падая на землю, сгорает, похоже ночь, не переставая быть, становится утром,
Святополк - Бориса, убьет тебя, оставайся братом ему, хотя имя тебе
ставросар, а его иное. Пусть брат гонит тебя, пусть брат лишает жизни тебя,
ты должен достроить твой дом, и это будет хороший дом, и если тебе придется
построить другой, здесь же или в другой земле, это будет дом лучший, что ты
смог построить. И если имя ставросар будет известно миру как имя
построившего дом, когда его убивали, и если ты будешь богат, то и народ твой
будет милосерден, неотвратим и богат. Если ты поможешь брату своему другого
имени народа, значит, будет щедр весь народ твой, если же убьешь, или
предашь, или совершишь другой грех - кровь ляжет только на тебя, и
предательство ляжет только на тебя, но не на сына твоего и не на народ твой.
Ибо народ твой - это ты, а ты - это или только ты, или народ твой, твой грех
- твой грех, твое милосердие - милосердие народа твоего. Вот ты сотворил
благо - слава народу ставросаров, вот ты стал мучеником - слава народу
ставросаров, вот ты сказал слово, и оно утешило страждущего, примирило
ненавидящего, открыло душу для любви живущему без нее - слава народу
ставросаров, слава народу ставросаров, если ты поднял упавшего, слава народу
ставросаров, если ты посадил дерево, вернул на путь истины потерявшего след
ее, слава народу ставросаров, если ты положил крест на грудь свою так, что в
храме дух и свет стали светлы, слава народу ставросаров, если ты посеял
зерно и хлебом из этого зерна накормил голодных. Поставил дом в поле, и
открыл двери оставшемуся без крова и застигнутому ночью в пути, - пусть
скажет он, входя в дом твой: - Слава народу ставросаров... ... И не
домолился Ставр, ибо Сара тронула его, где плечо, и обернулся Ставр, и
увидел острие ног Сары, босыми, стоящими на полу, и были ноги ее похожи на
крылья ласточки, и опять продолжил молитву свою Ставр, повернул голову к
Николе Угоднику, но Он не слышал Ставра, а слушал молитву Сары, которая в
белой рубахе с бусами на шее на белом строганом некрашеном полу села
Яковлевского, в доме отца Арсения, около удивленного Николы Угодника,
молилась так своему Богу: - Прости меня, Бог мой, за то, что была мелка и
непонятлива, поспешна и слепа душа моя, что не простила я мужа моего за то,
в чем он не был виновен, как невиновен камень камнепада, захваченный и
упавший и убивший сидящего внизу, как невиновна волна бури, которая
подхватывает лодку, и выбрасывает ее на берег, и убивает человека упавшей с
неба лодкой, не ведая, что творит, так и Ставр волной был подхвачен, как
лодка, и брошен на берег, как камень с гор, упал вниз и сломал цвет в моем
саду, и сломал яблони в моем саду, и сломал дом мой, и разбил зеркало мое, в
котором я видела отца своего и брата своего, и оставил меня и мать мою
Рахиль на кровавой земле живыми вполсилы, в пол-лица, в полдуши и пол-ока.
Прости меня, Бог мой, что я Ставра приняла за зверя, то была стихия
человеков, а Ставр - жертва ее, и я - жертва, и брат мой, и отец мой, и мать
моя - жертва стихии, что вышла из земли и ушла в нее, как уходит вода,
затопившая берега, как уходит пожар из леса, как уходит дым вулкана,
разрывая камни. Я благодарю тебя, Бог мой, что ты послал мне в мужья
человека, который стал добр ко мне. И всегда душой, так как не видел
глазами, и вот ушла последняя ночь нашего сна, и ты сказал мне вчера, в час
луны, когда спала я и смотрела в окно и видела колокольню посреди луны меж
ветвей ели, что сегодня зачну сына именем Емеля и будет он первым среди
ставросаров. Когда рождается народ, душа должна быть чиста и свободна, нет
ненависти, гнева, боли, тоски, зависти, подлости, уныния, отчаяния. Конечно,
на дворе тридцать седьмой год, конечно, слеп муж мой, конечно, умер отец
Арсений, конечно, в доме нашем бывает только хлеб, немного крупы и четыре
стакана козьего молока в день, конечно, гаснет, не перенеся жизни, моя мать
Рахиль, конечно, полуживет, мучим виной своей, отец Ставра Тихон, конечно,
умер мой первенец Илия, конечно, я видела, как на глазах моих убивали брата
моего Соломона, и брата моего Иуду, и отца моего Седекию, и деда моего
Иехонию, и сестру мою Руфь, и брата моего Серуха. Конечно, я видела, как
убивали митрополита киевского Владимира, архимандрита Вениамина, и отца
Иоанна, и отца Николая, и отца Александра Рябухина, и игумена Амвросия, и
отца Ярослава, и отца Аввакума, и отца Владимира, отца Александра, отца
Михаила, отца Николая, отца Льва, отца Федора, отца Александра, отца
Михаила, отца Александра, отца Василия, отца Даниила, отца Иллариона, отца
Ярослава, отца Сергия, и сын мой похоронен рядом со четыреста пятьдесят
монахами и монахинями, священниками и женами их и чадами их, убитыми в
Суздале Илией из Галаада. Я - не судья, чтобы судить убитых и убивавших, я -
не судья каждому, кто совершил зло, и не судья тому, кто принял его или
ответил большим. Но я имею право видеть и чувствовать великое божественное
НО, которое уравновесило с лихвой все беды человеков, и я говорю вслед за
Тобой: Но - как бывают зелены травы и листья по весне, как поют птицы в саду
моем. Но - как дышит душа, когда сон опускается на очи мои, целуя их своими
бережными губами, но - как звенит ветер в золотых, серебряных и медных
осенних листьях, но - как держал меня Ставр в руках своих, когда мы сидели
на берегу Тахи, как чудна ночь, вечная ночь зачатия, и как прекрасен народ
ставросаров, которому мы дали имя и в котором - знак земли, знак терпения,
прощения и милосердия. Не словом своим, но делом своим, но жизнью своей. Что
боль моя, Господи, что обиды мои, Господи, что печали мои, Господи. Что вина
моя, Господи, если во мне завтра будет жить народ мой, если завтра не будет
Ставра. Если завтра я возьму на руки свет мой и пропою ему песни, которые
сложили давно и которые не надо было петь...
Главы прощания с земной жизнью Ставра и его смерти. глава 5
И умолкла Сара, и Ставр поднял ее с колен, и тихо-тихо ступая босыми
ногами с острыми пальцами, похожими на крылья ласточки, подвел ее к иконе
висевшей в красном углу. И они остались одни во всем мире напротив лампады и
выпуклых глаз Николы Чудотворца, что был писан художником Медведко день в
день восемь сотен лет назад в келье Владимирского монастыря, оторвавшим руки
свои от четвертой главы Емелиной книги. Зазвенело облако, погасла свеча на
столе, бережно тепло потекло по пальцам и вышло из глаз первой слезой, и
руки его наполнились тем же теплом, и тепло вытекло через край и обратилось
в свет. Из правого угла потекла река, и из левого угла потекла другая, и
рыбы заполнили своими золотыми телами глубь этих рек, и кони, фыркая и мешая
воду с илом, вошли в поток, и птицы опустили тела свои в эти воды, и
закрутила их вода и плавно понесла вниз, и рыбы, и кони, и птицы не мешали
друг другу, было им вольно, и было им плавно, и было им легко, но вот поток
забурлил, воды смешались и смешали в кучу и рыб, и птиц, и коней, ибо
впереди падала вода с высоты церкви колокольни Ивана Великого, что в Кремле,
и падала на камни, неся в потоке рыб, коней и птиц, и в дороге
переворачивала их и смеялась над их усилиями выплыть. И с размаху бросила их
вниз всех вместе друг на друга, а потом разметала мертвых по отмелям и
берегам, оставила исковерканные тела и медленно-медленно, мирно, нехотя,
неторопливо правый поток ушел в левый угол, а левый в - правый. Плакала
Сара. Закрыв вне слепоты глаза, в изнеможении жил Ставр, а семя его уже
вошло в древнюю, уже иную плоть Сары, и народ начал жить своей бессмертной
жизнью в Киеве, Москве, Париже, Хиве, Бирмингеме, Сиэтле, в Бухаре, в
Яковлевском, в Женеве и в местечке Лысенке, что под Киевом. И встал слева
Ставр, и встала с ним рядом Сара, и они вышли, щелкнув щеколдой калитки, и
пошли между мельницей и храмом Николы Чудотворца, ступая по теплу мякины,
потому что мельницы в 37 год работали круглые сутки, и шум жерновов был
слышен по всей земле, и все, что попадалось между серой, бугорчатой каменной
поверхностью, превращалось в мякину и муку - мука кормила человеков, а
мякину кормили скотине, которая кормила людей. И так продолжалась жизнь под
шум круглые сутки работающих жерновов. И с севера на юг, и с юга на восток,
и с востока на запад прошли село Яковлевское в эту ночь Сара, и Ставр, и
Емеля, от Василева до Рогачева, от Никольского до Толпыгина, и прощались с
каждым метром земли, на которой не родились, но по которой в слепоте и
глухоте друг к другу прошли свою жизнь, и умерли бы в этой слепоте и глухоте
друг к другу, если бы Дух Божий не открыл Ставру день смерти его и
назначение на земле Ставра и Сары, и если бы во сне не открыл Саре день
смерти Ставра и назначение на земле Сары и мужа ее Ставра. И когда шли от
Яковлевского к Василеву, облака были, как письмена по лиловому небу, и были
они как арабская вязь, и если читать их, то выходило, что юг посылает жару,
и зной, и тепло, и еще посылает ветер, и он, как песок пустыни в верхний
летний месяц во время песчаных бурь слепит глаза, перехватывает огнем
дыханье и делает безумной кровь, и все, что живет, живет быстро и гибнет
быстро, и достигает вершины своей быстро, и все быстро, что имеет начало и
конец, а такое, что всегда, такое, как на западе, востоке и севере, и там
происходит ровно и обычно, не быстрее и не медленнее, чем движение песка в
песочных часах, но песок, двигающийся в них, всегда родом с юга. И когда шли
от Яковлевского к Рогачеву, то облака уже были другого цвета, и тон их был
белый с зеленым и синим и багровым отливом, и были они как рушшкие письмена,
что увидел, попав в русскую землю, преподобный Кирилл, епископ Моравский,
единоутробный брат Мефодия, с которым он изобрел письмена славянские и
перевел на славянский язык Новый Завет и Псалтырь. И письмена те были, как и
сейчас на небе перед Ставром и Сарой, углами, клиньями, кругами и
квадратами, как на мезенской пряслице 1721 год, год смерти латынина,
казненного Петром Первым, резанной по зелени; и если читать их глазами
Медведко, что читал и видел рушшкие письмена у Волоса и Леты в книге,
выходило, что север - вместилище и прибежище, как прямое знание в
Дхаммападе, всего чрезмерного, крайнего, излишнего, сверхмерного,
избыточного, что не выживает на западе, востоке и юге, прибежище более чем
гордыни, славы, глупости, страсти, свободы, ненависти, злобы, зависти,
восторга, верности, нежности, неистовства, молитвы, веры, надежды, любви;
они бегут на север, боясь умереть быстро, и жаждя жить всегда, и потому их
много, и потому им нужен простор, и потому им всегда тесно даже на просторе,
они всегда трутся друг о друга, меняются местами. Так поморы, выброшенные на
берег Белого моря зимой в пургу, раздеваются догола, чтобы выжить,
переворачивают лодку, залезают под нее и телами своими согревают друг друга.
Меняются местами, и те, что были снаружи, стремятся внутрь, и те, что были
внутри, выталкиваются более сильными, и так продолжается телооборот, как
продолжается смена царей возле золотой ветви, что мечом получают право быть
у священного древа, и мечом же лишаются этого права вместе с головой своей,
гибня от руки стоящего в очереди за властью, приняв смерть от палача и
будущей жертвы, каким и был сам царь из этой очереди; и каждый снимает
голову с плеч очередника так же легко, как хозяйка отрезает острым ножом в
промежутке между разрезанием голов лука и чеснока голову белой рыбе,
пойманной хозяином из любопытства - а водится ли еще белая рыба в Белом
море? А все, что было всегда и на севере, как на западе, юге и востоке, как
песок в песочных часах течет отсюда - туда, если смотреть сверху, и оттуда -
сюда, если смотреть снизу. Медленно. Монотонно. Неотвратимо. Постепенно, без
конца и начала, как солнце по кругу, как звезды по кругу, как небо по кругу,
как вода по кругу, как жизнь и смерть, сменяя друг друга, имея конец и
начало. И когда шли от Яковлевского к Никольскому, то облака были как
письмена по желтому полю, и были они похожи на иероглифы, и если читать их,
то выходило, что рассвет и начало - суть есть восток, и начало мира и начало
начал веры, и начало начал и гибели, и конца всего живого, и начало конца и
конец конца, и город впереди был как стена Китай-города, и церковь Николы
Чудотворца как башня стены. Одна башня на четыре угла. И по стене плыли
облака и туман, и небо было белым и менялось на глазах, потому что новый
рассвет догонял старый и потому, что старый рассвет сгорал, но не падал, а
жил дважды, но в другую сторону, и солнц дневных было два - закатное и
рассветное, и солнц ночных было два - рассветное и закатное. А все, что
всегда, и на востоке, как и на юге, севере и западе, как песок в песочных
часах, текло медленно, монотонно, постоянно по своему песочному закону. По
тому же закону песочные часы двух америк, поставленные наоборот, пересыпали
песок из южной чаши в северную, и тоже, но наоборот все, что всегда из чаши
России текло в чашу не-России, пока не наступил день Преображения Господня.
И когда Ставр и Сара шли от Яковлевского к Толпыгину, то облака стали иные,
и то было как латиница, и если читать ее, то выходило, что все, кончающееся
в очередной раз по воле Всевышнего, будет не там, но близко, и как дерево
весной зеленеет, а осенью желтеет, а потом чернеет, так и все, что рождено
на западе, есть начало смерти и начало гибели неба, земли, человеков, птиц и
зверей, и если бы не север, замедляющий гибель и сохраняющий жизнь до
следующего восхода и весны, детства, рождения, цветения, надежды, то жизни
не было бы вовсе, и не было бы смерти вовсе, и не было бы того, что
называется всегда, которое и на западе, как на юге, востоке и севере, как
песок в песочных часах, если смотреть сбоку вдоль часов, то слева направо, а
если повернуть голову наоборот, то справа налево, но если бы не было запада
- не было бы следующего начала после вершины, рассвета, предела. И такие
письмена были доступны каждому взгляду Ставра и Сары, и их они читали
каждый, и каждый видел в них свой смысл, и Ставр с нежностью смотрел на
Сару, и Сара с нежностью смотрела на Ставра, и это было то содержание,
которое в исходе определяло все письмена, и все алфавиты, и все смыслы,
которые человеки напридумывали за долгие и короткие одиннадцать тысяч
девятьсот тридцать семь год своей жизни на севере, юге, востоке и западе,
каждый на своей крохотной капле земли, несущейся бессмысленно и
безостановочно каждой своей точкой, в тесном и просторном от иных человеков
и иных капель, иных земель, мирке, не забывая, что даже капля, даже точка,
как и душа, все равно имеет четыре стороны света - свой север, свой юг, свой
запад и свой восток. И потом Ставр и Сара, попрощавшись с письменами неба,
единого над Яковлевским, Иерусалимом, Москвой, Парижем и Сиэтлом, и забыв
все смыслы, кроме любви и нежности, свернули опять к мельнице и церкви
Николы Чудотворца, и опять по теплу мякины прошли к дому отца Арсения, что
был дальше от церкви на один дом - дом отца Иоанна, к дому, где начиналась
смерть Ставра, которая определенно кончится в ином времени и ином месте,
лежащем здесь же, но невидимо для глаз человеческих.
Главы рождения и начальной жизни Емели
глава 6
А 20 июля 1938 года лил дождь утром, на исходе часа луны, лил дождь. И
гремел гром, Илья-пророк вместе с Велесом в свой день на колеснице ездили по
небу, каждый стараясь обогнать другого над всей Костромской и Ивановской
землей, и никто не уступал, но каждый спешил и всю свою силу вкладывал в
удар по потным спинам разгоряченных четверок, и те неслись, громыхая почти
непрерывно, и молнии двоились в небе, однако, обходя своими стрелами до
своего часа колокольню Николы Чудотворца, что была видна сквозь ветви ели в
узком окошке сиреневого дома отца Арсения, уже пять лет как лежавшего под
Ширяихой в полутора верстах от Поповой горы, за рекой Тахой. И на полу под
это громыханье и в свете двойных молний вышел на свет Божий Емеля из лона
Сары, чтобы в душе своей примирить и соединить враждовавшие до него народы,
и закричал, выйдя, как кричат все дети, и те, что несут смерть брату своему,
и те, что множат ненависть и боль народа своего, и те, что живут как трава,
не причиняя вреда, но не являя собой пользы, и те, что ложатся на жертвенник
по воле или неволе своей во имя примирения народов и человеков. И стал жить
народ ставросаров в крохотном тельце Емели в селе Яковлевское, что возле
Плеса, в доме отца Арсения, а на самом деле - на земле, а на самом деле - на
одной из множества земель, где полным ходом шла нормальная будничная жизнь
человеков, ничуть не сложнее и ничуть не страшнее, чем жизнь в Найроби или
на звезде в самом хвосте созвездия Большой Медведицы, или той же Москве, что
в переводе на язык ставросаров означало: матери-медведицы, или Большой
Медведицы. Нет народа без новой идеи, без новой идеи есть только старые
народы, которые имели ее, но народ пережил эту идею; когда появляется
русский народ на свет Божий, а он появился так же, как народ ставросаров,
значит, пришла нужда в нем, и так же появился народ еврейский, и так же, в
такую же ночь, народ римский, египетский, и германский, и американский, он
появляется, когда в идее именно этого народа нуждается мир, чтобы выжить,
восстановить законы неба и гармонию природы, сохранить равновесие и
продолжить жизнь свою. Так зреет человек и изменяется лицо его, но в чертах
его угадываются черты его юности, и под морщинами, складками кожи, в полноте
и медлительности есть черты юности и даже детства, и зрелость, и уходящая
старость оставили в них свой след, но проходит время, и все эти черты
переходят в лица, глаза, души, тела детей, которые иначе живут, двигаются и
говорят. Однако похоже, однако знакомо, однако узнаваемо, однако родно,
однако вечно. Было время народа еврейского, было время народа русского, а
стало время и ставросаров, и не виноват никто в том, что время продолжает
свое видимое движение, на самом деле, оставаясь на месте, и все, что мы
видим, есть и было всегда, но видим мы только часть того, что есть, и только
там, где мы во времени, пространстве оставлены своими отцом и матерью
случайно или не случайно, но на краткий миг нашей земной жизни перед кратким
мигом нашей смерти, вслед - перед кратким мигом нашей иной жизни...
глава 7
И потекла жизнь ставросара Емели между церковью и мельницей села
Яковлевского, в мякине тепла и пыли, между Толпыгином и Плесом, между
Василевым и Рогачевым, под окающие распевные песни матери соседа по кличке
Медведица, песни ряженых на Рождество и вой сирен воздушной тревоги. Под
этот вой пела ставросару Емеле и Рахиль свои нездешние песни. И чаще других
песню о связанном теленке, который лежит на телеге, а вверху над телегой
вьется жаворонок и поет свои свободные песни. Пела Рахиль, каждый раз иначе
повторяя фразу - горькую, полную иронии, безнадежности, отчаяния, надежды,
веры, безумия, тихой ярости, нежности, бережности, сострадания, сочувствия,
милосердия, жестокости, терпения, покорности, бунта, угрозы, надменности,
высокомерия, благодушия, равнодушия, гордыни, ума, трепета, тревоги,
покорности, но прочая, прочая, прочая, прочая, что было в избытке, что было
почти неразличимо в малости своей в народе ее, фразу - "О, теленок, кто тебе
мешает быть жаворонком..."
глава 8
Матушка Александра - Александра Антоновна Лямина-Баранова, родом из
деревни Алексенки Можайского уезда, что возле бородинского поля, говорила
ему: "Смотри и слушай", когда сидела над Емелей, у которого температура
подымала потолок выше неба и раздвигала стены шире мира, и звезды были ниже
деревянных крашеных стен цвета красного линялого сатина, цвета выстиранного
заката, цвета выцветшей бараньей и человеческой жертвенной крови, цвета
покрывающихся белым пеплом еще чуть тлеющих углей еловых дров, которые
напилили в холодную зиму из стоявшей напротив ели, цвета огня лампады,
горевшей вечно - в углу Емелиной комнаты под иконой Николы Угодника,
Ильи-пророка из Галаада и Сергия Радонежского и иконы Александра Невского,
первопрестольного князя Владимира и всех святых и его бедной огромной
многострадальной русской земли, где шла война, в которой побежденные
победят, а победители проиграют, а на самом деле победители победят, а
побежденные проиграют... Как победил Иисус, и пали распявшие его Рим и
Иудея, как проиграли Рим и Иудея и победил распятый ими Иисус, и как на
самом деле победили Рим и Иудея, и как на самом деле был распят Иисус, но
этого никто старается не понять на той римско-иудейской земле - родине
народа ставросаров.
глава 9
И матушка Александра Антоновна Лямина-Баранова, когда сидела над Емелей
в раздвинутой до бесконечности маленькой комнате чуть больше села
Яковлевского, еще чуть больше Костромской земли, еще чуть больше земного
шара и всего космоса, - крохотного мирка, вместившегося без остатка в малую
часть мысли и фразы, стерегла и направляла картину ума Емели, которую видела
она и которую видел он одновременно. Потому что матушка Александра любила
Емелю и потому что Емеля был ее сыном не меньше, чем сыном Ставра и Сары.
Когда Емеля лежал, закрыв красные, воспаленные глаза в плывущей и полыхающей
пламенем лодке тела. О, чудо! В это время двумя умами, старым и молодым,
больным и здоровым, двумя видениями, они видели течение реки жизни. И вот
эта река становилась то жесткой, то вспученной, невыразимо неудобной, словно
живая, извивающаяся, как пламя, железная Пемза, рваная, как в момент взрыва
ржавое железо, словно огонь на ветру из рваных осколков стекла, и все это
одновременно внутри и сверху тела, и вдруг без перехода, без причины,
мгновенно, без паузы, река превращалась в нежное, теплое, полное чудной
гармонии течение, как утренняя Таха, среди камышей на заре, когда гуляет
жерех, голавль, и окунь, и щука. И заря, и туман, и пар, и птицы и - ни
ветерка. Природа, Округа, Вода. И отрезки, и чередование времени огня и
ржавого взорванного стеклянного железа и гармонии не имели смысла, ритма, не
имели сознания, не имели порядка и очередности, и чудо заключалось в том,
что поскольку не было этого смысла, череды, порядка, закона, его можно было
найти на свой лад и освободиться от власти этой реки. И освободиться даже
тогда, когда Емеля стоял посреди горящего Иерусалима, испаряющейся воды
Патриаршего пруда, 9 аба или 29 августа, 2017 год. Ибо доказывая этот закон,
можно было перенести очередное торжество пламени из взорванного ржавого
железа и огня, осколков стекла, такое же недолгое, как торжество Батыя,
Навуходоносора, Наполеона или Тита Флавия, халифа Омара или Антиоха Эпифана
или... имя им легион. Опять Калита и Неемия поставят стены. Опять Никон и
Соломон поставят храм, и снова Иоханан бен Заккаи построит в душах людей
храм, который exegi monument aere perrenius regalique situ pyramid altius
quod non imber edax non aquil impotens possit diruer aut innumerabilis
annorum series et fuga temporum и прочая, прочая, ветры, народы, времени,
идеи... И в этой свободе, которая была нетленнее пирамид и сильнее Аквилона
полночного, жил свою внутреннюю человеческую жизнь Емеля, строя то, что
нельзя было разрушить мечом человеческим, глазом человеческим, продолжая
только то, что создано не руками человеческими, мыслью живя только там, где
не было человеков, а значит, и их законов, за гранью свободы песни в небе
жаворонка, и телом своим еще свободнее внутри пут, которыми был окутан
теленок, лежащий на телеге, жил, помня слова матушки Александры, что не
только жизнь имеет начало и конец, но и смерть имеет свое начало и свой
конец, как закат солнца на одной стороне земного шара - это восход на
другой, а закат на той стороне шара - это восход на этой. Мы умираем здесь,
чтобы жить там, мы умираем там, чтобы жить здесь. Мы засыпаем здесь, что
быть там. Мы засыпаем там, чтобы быть здесь.
Главы боя Емели с бывшим монахом из Шаолиня Джан Ши
глава 1
Москва, год 1011... Медведко спал. В берлоге. В дремучем московском
лесу. Рядом с отцом своим - Дедом. Теплым. Мохнатым. Бурым. Родным. Медвежья
кровь в Медведке, сливаясь с человеческой, медленнее, чем у людей, кружила в
замкнутом пространстве его тела, пока еще не выходя наружу и не удивляя
людей. Спал, не думая вовсе о своем втором отце Волосе, оставленном
Медведкой в священном Суздале обвитым, сдавленным, оплетенным мохнатыми
присосками гибких и частых корней священного дуба; спал, не догадываясь, что
Волос давно уже вместе с весенним соком капля за каплей перетек в крону
дуба, жил там где-то возле вершины, занимая место новых ветвей, жил, жалея,
что не может сойти с места, и ждал, покачивая и шевеля, и шелестя, и бормоча
Волосову молитву своими зелеными губами, ждал, не придет ли Медведко
обратно, не встанет ли внизу и не поговорит ли с отцом. И Лета - мать
Медведко - все кружила облаком над Москвой, словно клуб не потерявшегося в
небе дыма, и смотрела вниз, отыскивая там своего сына и Емелиных жертвенных
отцов, жалея, что остался в живых один Горд, и, радуясь, что остался хотя бы
Горд. Всех счастливее, а значит, и живее среди них был Дед, что спал
обычным, земным, зимним, медвежьим, естественным сном спящей природы. А
природа в это время медленно просыпалась, не тревожа зимы и не торопя весну
- похоже тело пловца, оставляя небо, переходит в воду, похоже снег, падая в
огонь, гаснет, похоже ветер, попадая в море, гонит волны, похоже звезда,
падая на землю, сгорает, похоже ночь, не переставая быть, становится утром,