е в с т р е ч а и была причиной московского пожара 1000 года, ровно
двадцатого июля - по одному поверью, в Велесов, по другому - в Перунов, а по
третьему - в Ильин день. Московский жертвенный день. И в них было дело, все
будет так, как по замышлению природы, и руки лягут так, и губы вспыхнут так,
и руки, пальцы в пальцы, за спиной выше головы сойдутся так, и дыхание
смешается так, и зубы коснутся зуб, и слезы потекут там, и тогда, и так -
это как код в сейфе, все должно совпасть, все цифры, все буквы, все слова и
все повороты, да еще отпечатки пальцев, и рисунок сетчатки глаз, и на тебе,
откроется дверца, - так и со Жданой и Емелей... И они искали и день, и ночь,
и еще день, и еще ночь, засыпая и просыпаясь среди зверей и птиц, среди жары
и стонов, среди всех смотрящих, видящих и не видящих их, среди всех,
слышавших и не слышавших их, и на четвертый день сошлись все цифры, и все
буквы, и все движения вправо, влево, влево, влево, вправо, вперед, назад,
еще влево, словно выход с сегодняшней Полянки через двор за церковью Космы и
Демьяна на соседнюю улицу, что-то щелкнуло в природе, застонало, зазвенело,
музыка заворочалась, и проснулась, и пустила механизм облаков, и дождя, и
грозы, и молния ударила кремень о кремень, ветви огненного дерева раскинула
в небе, и упали с неба первые капли дождя, прямо в крики и стоны, прямо в
голоса, звуки, огонь и жар. И Жля и Карна бросили свой ветер в будущий
жальник, что ляжет на месте Вспольного болота, возле будущего Каменного
моста, рядом с Кремлем и "домом на набережной", и хлынул, чуть помедлив,
пока еще испаряясь над землей, великий дождь июльский Велесов, оборвавший
обряд принесения жертвы, и червяк Вася поднял голову из жижи, и Дед,
разодрав в улыбке морду, полез на берег, и лоси полезли, и кабаны, и олени,
и зайцы, и лисы, и волки, и птицы поднялись в воздух, и запахло гарью, дымом
бывшего пожара, и будущая трава уже просунула свои маленькие зеленые глазки
над обгоревшей до черноты землей, и даже крохотные язычки травы были заметны
средь черноты, как заметны звезды на небе, хотя небо огромно, а звезды мелки
и невзрачны.
глава 33
И Емеля чуть повернул Ждану на бок, положил ее голову к себе на плечо и
уснул вместе с ней, через секунду после того, как семя его влилось в ее
лоно, и жизнь Москвы была спасена и продолжена, и руки их не распались, не
расплелись, и тела их не разделились, хотя не нужны уже были они природе,
ибо выполнили свое назначение и были свободны от долга и страха, и спали они
так долго, что наступила девятая ночь и потом тринадцатая, и в пятой стороне
света, ровно возле Полярной звезды, запела ночная птица свою безумную песнь,
считая их мертвыми.
глава 34
И только тогда, когда закричали разом все быки, загнанные в стойло
бичами пастухов, когда к их бокам прикоснулись оголенные провода разрушенных
стойл, когда затрубил слон из-под упавшей на него скалы на тропе, ведущей от
Шивы к Кришне, когда пересохла Северная Двина из-за горы Пермогорье, упавшей
в ее русло, и забили своими хвостами огромные рыбы в пересохшем русле, когда
рухнул в Светлояр Китеж, когда всех птиц земли собрали в огромную сеть и
затянули на ней узел, - медленно-медленно, отдавшись холоду и легкости вод
Москвы-реки, опустили свои руки, расплелись и разделились Емеля и Ждана, и
вода понесла их в разные стороны из-за того, что Емеля был во власти нижнего
течения, ибо был тяжелее Жданы, а она - во власти верхнего течения, ибо была
легче Медведко, а течение нижнее и верхнее всегда противоположны по
направлению. Это не имело никакого значения, история опять была живой,
разной, и новой, и единственной, и все схожее было враньем, которое сочиняют
люди, знающие не больше разновидностей этой истории, чем букв, вместе взятых
во всех алфавитах мира.
Главы молитв Жданы и Медведко после со-бытиЯ, еще живших, вне человеков
и звери, разумом и душой своею.
глава 35
Был вечер, и глаза Медведко были закрыты где-то возле Медведково, и
глаза Жданы были закрыты где-то возле Коломенского, напротив шлюза и под
куполами храма Вознесенья. И плыла и молилась Ждана так: - Я умирала по воле
Твоей, Господи, дважды, когда умер муж мой, и стала жива, и теперь, когда я
отдала любовь свою, сквозь Емелю, всему, что теперь живет, и, как пустая
рыба, отдавшая икру, я плыву по волне живой реки именем Медведица, и нет сил
у меня сделать движение, и только могу видеть, как все, что окружает меня,
может жить жизнью, которой может жить жизнь... Кожа моя нежна, руки мои
опущены и сжаты, в глазах моих пусто, как бывает пусто в поле, когда собрано
жито, как бывает пусто в небе, когда звезды задернуты облаками, когда
болезнь похоронила мертвых, сожгла дома и ушла, не оставив после себя ни
травы, ни куста, ни белого снега, а вместо белого платья - черная рваная
шкура, лицо чумазо, как у волхва в молитве, - меня пугается зверь лесной, и
человек бежит меня, слыша мою бессвязную речь, я мертвая, как конь,
принесенный в жертву вместе со всадником, что привязали к деревьям крепкой
кожей и сожгли, принеся в жертву Богу, я не дышу, как жрец, выметающий храм,
я мертва, как поле, сожженное прежде, на котором росли деревья, потом
золотело жито, и когда земля истощилась, ее оставило семя, я мертва, как
старуха, лежащая на печи и бессвязно мычащая ту молитву, что в детстве
твердила другая старуха: "Род мой, отец мой, и Мокошь-дева, мати моя,
пошлите Велесовы ливни, Велесовы светы на землю мою, на поле мое, пусть
станет лицо румяно, как хлебы в Купалин день, чтобы эти румяна были алее
зари и багровей пожара, и Емеля не видел другого красного цвета, кроме моих
румян, пусть станут руки мои крылаты, как лебеди в небе, и вверху облака
обвивают своим лебединым ветром плечи и тело Емели. И пусть слово мое осенит
нас птичьим клекотом, граем, и свистом, и пеньем, чтобы наше дыханье
становилось понятным небу, и каждый выдох утишил пламя пожара, чтоб ветер
нес не тучи, не дождь, а повеленье московской земле не стонать, а рожать, и
быть, и стать, и не исчезнуть отныне.
Как тебе, Велес, коня приносят в жертву, как приносят в жертву собаку,
ребенка, и орлицу, и кречета, и жаворонка, так и я принесу все Емелино жито,
Емелино горе, Емелино счастье, и счастье все, что мне дано и дано будет,
прежде чем мы ляжем в сырую землю на перекрестке, в домовину, в общий единый
час, все, что случится потом, будет сейчас, все, что будет сейчас, было уже
потом. И вот я лежу перед Твоим алтарем, всемогущий всесвятый Боже, и прошу
воскрешенья только во имя жертвы жизни, которую принесу тоже Тебе и Твоей
земле, тогда эта земля родит род людей и продолжит род, который будет
служить этой земле, и зверю, и птице, и ее небу, и рыбе, и дереву, также
свободный, я возьму его, как берет птица с ладони зерно, не стесненная
клеткой, как волна берет дом, построенный на песке, из песка, растворяя его
в себе, и мелея, и уступая дно суше. Велик московский пожар, и нужен, и
неизбежен, и горяч, и бел, но и мы уже встретились и расстались, и уже он
стоит за спиной, за стеной из священного дуба, и уже снова возжен жар перед
алтарем, и вот я слышу, как ветер начнет дух гнать, и свет, и облако отсюда
туда, и там станет дождь, а следом - грязь, и следом - зеленая трава по
синему небу - птицей летящей как мост с одного берега на другой. И Ждана
одела на себя и тело, и душу, и дух свой, и ум свой, и разум, и безумие свое
и шагнула прочь за порог, на глаза зверей и людей, в которых ничего не было
отражено, кроме гасимых, дымящих языков прежнего пламени, дыма и чада
Велесова дня, чтобы чуть потеснить пламя из зрачков их, и открыла дверь и
вошла в себя без стука, прикрыв дверь так тихо, и нежно, и ловко, как делает
это птица, с размаху влетая в гнездо, таща в клюве корм беззащитным и
голодным чадам своим.
глава 36
И было уже три часа ночи, и был час именем Луны, и не наступало утро. И
плыл Емеля течением мысли свой и ощущения своего, которое не торопилось
оставить его, уже идя меж человеки и звери, и все слова и движения Жданы и
Медведко, когда они были мы, но не я и она, клубились в нем как будущие
дождевые облака, текущие на Москву, и имя им было - начало новой, зеленой,
обильной, щедрой, истинно летней, а значит, плодоносящей жизни. И как облака
каждое мгновение меняют очертания свои, а значит, и смысл, и вид, так и
слова, и движения, видимые словом и мыслью, в Медведко плыли бессвязно,
бесчередно и перемешано, спутанно, обрывчиво и выпукло. ...Моя медведица
ушла от меня. И раздавила ягоды на траве, уходя, прошлогодние ягоды,
оставшиеся под снегом, а эта ягодная кровь - на губах и на руках моих. Пойду
за медведицей моей. Где ты жила без меня, медведица моя? Как теплы и шершавы
волосы твои, как нежны лапы твои и остры когти твои, проведи мне по спине
лапой своей, и ягодная кровь сольется с кровью моей. Вот трава на земле,
медведица моя, она шершава, как язык твой, и холодна земля, медведица моя,
но ты подо мной, и не холодно животу моему, и жарко спине твоей. Обними меня
всеми четырьмя ногами, медведица моя, я люблю тебя в нашу ночь. Катайся по
земле, и пусть трещат деревья под тобой, стони и ори, медведица моя, дрожи
своей хрупкой и нежной медвежьей дрожью и не отпускай меня, сегодня наша, и
завтра будет наша ночь, потому что они начинают и кончают день
пробуждающегося медведя, запомни этот день, медведица моя. - Что мне помнить
его, милый мой, пусть его помнят губы и лапы мои, пусть его помнят бедра
мои, пусть его помнит грудь и спина моя, пусть его помнят когти мои и спина
твоя, пусть его помнит кровь твоя и кровь ягоды, что раздавила, катаясь,
кровь ягоды от прошлой осени, которую не осилил снег и мороз, и осилили мы,
катаясь по траве. Боже мой, медведица моя...
Главы дождя, который был явлен земле московской через любовь Емели и
Жданы, и, выйдя из них, остановил очередной московский пожар, и вернул жизнь
земле и быт людям...
глава 37
А в это время на Москву, на берега ее, на будущий остров в излуке реки,
что возле "дома на набережной", творимый благодарной самовластной природой
падал, лил, тек, рушился, сваливался бескрайний дождь, обильный, густой,
теплый, сплошной, словно облако, торопясь на землю, сорвалось со ступени
неба, и разбилось о камни Москвы, и растеклось осколками по всем ее весям...
- Что такое жизнь, я никогда не пойму тебя, вот лежу я с моей любимой,
обнимаю ее, глажу плечи ее, грудь ее и живот ее, целую губами бедра ее и
схожу с ума от нежности к ней, и она сходит с ума от нежности ко мне и
говорит мне: - Люби меня и никогда не отпускай меня. И говорю ей: - Я не
могу отпустить тебя, - и таю, как снег на ладони, от нежности к ней, и она
тепла ко мне, как дыхание на морозе, и она говорит: - Муж мой лег на меня, и
открыла ноги ему, и он вошел в меня и любил, и я говорила: "Люби меня". И я
говорю ей: - Была лесная купальская жена моя, и я лег на нее и любил ее. И
она говорила: "Люби меня". И кто знает, что такое жизнь, и кто мне скажет,
что такое святость и что такое целомудрие, ибо нежно и чисто мне к ней, ибо
целомудренно и трепетно ей ко мне ...И если мы умрем, то что такое Бог... И
больше не может Ждана в мысли Медведко держать слезы свои, все выше и выше
поднимает крылья, и вот они уже сомкнулись над спиной и над головой, и над
всем, что есть и было на земле, и больше нет разума у нее, и больше нет
любви у нее, и нет больше надежды у нее, а есть мы. И через еще одну жизнь
возвращается она ко мне, и открывает глаза свои, и смотрит на меня чуть
недоуменно, но вот узнавая, и свет закрывает глаза ее, и она закидывает руки
за голову и плачет так, что слышит небо слезы ее, и слышит прошлый плач, и
слышит Емеля слезы Жданы, и слезы их текут тихо и медленно, как капель
весной с крыш и сосулек, как теплый ручей сквозь рыхлый по весне снег, как
вода из пропитанной дождем рубашки, повешенной на край балкона, как чай из
треснувшего стакана, как кровь из убитой выстрелом в упор утки, как сок из
граната, если ударить по нему молотком. Ждана... Что знаю я о жизни, что
она, что законы ее, кто сложил их и почему святы они в несвободе своей, в
истине своей. Еще и Киева нет, еще Кир пустил воинов по следу вперед к
скифам, а в скифском доме, где-то возле будущей Тмутаракани живет обычная
семья: пять братьев взяли пять сестер, и все жены общие, и все мужья общие,
и все дети общие, а еще это дети друзей, братьев и родственников их, и всего
двадцать один человек, но вот младшая из сестер полюбила не воина, но пахаря
соседнего рода, и ушла с ним в рощу, и дышала там в травень отравой
весенней, и под дубом подняла ноги свои, и открыла их навстречу пахарю, и
был он юн, как она, и обвила ногами спину его и руками - шею его, и увидел
один из братьев одну из жен своих, и взревновал, и убил пахаря и младшую
жену свою именем Дева, и закопал их далеко от дерева, чтобы не осквернять
корни, ревность была в нем сильна и страстна, как куча гончих псов на одного
зайца, как море на одну лодку без весел, как лава на одну травинку на склоне
вулкана. Господи, ревность замучила его. - И ревность не мучает нас, и он
вошел в меня, и я целовала его. - И я открыл ее, и любил ее. - У меня больше
никого нет, милый, и не было, и не будет, кроме тебя, пока мы живы, пока мы
живы, и у тебя никого нет на свете, кроме меня, и у нас есть все, и мы есть
у всех...
глава 38
А люди и звери, меся возникшую теплую грязь на раскаленной земле своими
тропами, человеки - людскими, а звери - зверьими, расползаются по
оставленной земле Москвы - люди, чтобы разгрести золу домов и найти свою
лопнувшую от жары глину, ошметки своего сожженного быта, поставить на
стоящую посреди черной земли печь, на нее - горшок, в горшок бабы и дети уже
тащат собранные по дороге и вокруг сгоревших домов оставшиеся от пожара
борщевики, стрелолисты, сныть, крапиву, подорожник, щавель, из растаявших
ледников достают обожженное мясо, варят, почему-то после пожара голод яр,
силен и навалист, а мужики топят, у кого есть, оставшиеся печи, у кого нет -
палят костры, коля и бросая в огонь еще дымящиеся головни домов и оград,
человеки готовят харч, чтобы вперемешку семьями сесть на черную землю и
накормить оставшихся в живых, кто волен есть, и потом, посчитав уцелевших и
пропавших, изнеможденно и привычно лечь спать под темное небо, под теплые
дожди, свежие воздухи, дабы завтра продолжить штатную жизнь русской нищеты и
русского постоянного разнообразного сплошного стихийного бедствия. Стихия
жарко и люто любит русскую землю. А звери, что звери - по своим норам, долой
от людей, которые, если не горят, то гонят и бьют, а теперь - особенно,
когда есть нечего: сгорела домашняя скотина и урожай на блошином московском
огороде.
глава 39
И Дед со медвежаты, и Медведко меж ними, отсутствующий и не здешний, а
тамошний, нежный и глубокий, как море, которое в России течет, а в Америке
наружу вытекает, еще там, где - течет речь и речка, по камушкам струю
обволакивая, покачивая их и не сдвигая с места, и тесто выползает из
кастрюли, и поднимает крышку, и ползет на стол, а со стола на пол. Словно
прошло десять лет, а любовь моя, как опара, ее не уместить в ладони моей, ей
не войти в комнату мою, ей не убраться в этой вселенной, потому что она как
опара приподняла крышку Млечного пути, и опара течет на землю, и на землю и
на юпитер, и на губы мои, и они сладки от ее сока, и я пью, и скоро я испеку
лепешки из этой опары и накормлю ими людей, которые любят нас, и накормлю
ими людей, которые не знают нас, по куску лепешки каждому, кто умеет любить,
и по три тому, кто не знал, что такое любовь. Что знаю я о жизни и ревности,
что знаю я о младшей жене пятерых братьев по имени Дева. Что знаю я, Ждана,
о любви твоей и своей, что мы трогаем истину, как утопающий в полынье
трогает шест на кромке льда, вот-вот дотянется он, и тогда спасен, ибо до
берега близко, когда в руках шест, как утопающий в болоте держит бешено за
волосы ивовый куст, который склонился над болотом, потому что можно выжить,
когда л ю б а я опора в руках, может, это - наша опора и не наша тоже.
Расскажи мне, Ждана, что было десять лет назад, и что было десять дней
назад, расскажи мне, Ждана. - Я не знала тебя и любила тебя, я любила его,
но любила тебя. И всегда любила тебя, и пока живы - любила тебя, и когда
умру - я любила тебя, и когда вернусь - я любила тебя. Стоит стакан
огромного чая ростом в три сажени, посреди коричнево-алой влаги плавает
чаинка, корабль, который привез нас в это счастье, а на столе валяются
письма, которые мы пишем друг другу так часто - да будет нам как есть, да
будет - как видимся или бываем вместе. Пока живы - Пока живы.
глава 40
Что знает бедный человечек ростом чуть более червяка Васи о жизни.
Пьяная девочка бежит к жениху своему, и тот обнюхивает ее всю, не пахнет ли
она другим, и бьет ее потому, что пахнет: и ноги пахнут, и живот пахнет, и
рот пахнет; и, еле живая, ползет она обратно, и другой бьет ее, потому что
пахнет она другим, и ненавидит ее, и выгоняет ее, и любит ее, и опять ползет
она к тому, первому, что избил ее за запах, и он любит ее, и бьет ее, и на
полдороге замерзает она, потому что нет сил идти и нет сил ползти, и не
может она не любить каждого, кто бьет, потому что правы они, и виновата она
перед ними. И оба ненавидят ее за измены ее, а она виновата перед ними, и
любит их обоих, и не может жить без них, и они страдальцы, и они мучительно
живут, ревнуя и ненавидя ее. А она любит их и терпит все, потому что
виновата перед ними. Что знаю о жизни и я, и кого судить мне, и как судить
мне, я жалок даже до того, что не сумею спасти ее и не смогу поднять руку на
бьющих во имя гордыни их, любви их, страдания их. Пока живы? Пока живы...
глава 41
Ползут люди, скользя по глине, червяк Вася на тропу вылез - коза
полхвоста отдавила, ползет Вася, расстроен, но спешит не отстать ото всех,
медведи друг дружку поддерживают, волки рядом бегут, копейщики меж ними как
пастухи шевелятся. Живет Москва своим давнишним бытом, готовясь лечь под
Боголюбского, после Рюриковичей - под Романовых, а там, отдохнув пару веков,
и под Ульяновых, повторяя Китай и Рим, как сын, повторяя отца, живет инее и
дальше, словно в комнате смеха в кривом зеркале горилла выглядит человеком
или человек обезьяной.
глава 42
Дождь падает уже не так голодно, и земля его пьет не так жадно... А
Медведко меж медведи и волки идет и спит своей недопережитой любовью, в
которой вся его жизнь, что была и будет. Так Анна Каренина-Плисецкая в
балете Щедрина, возвращаясь с бала, где увидела Вронского, уводимая
нелюбимым мужем, нет-нет и вытянет ножку - четверть па от живущего в ней
божественного танца начавшейся любви. Вот и утро, пойдем, пока не взошло
солнце, пока спят мои медведи, ведь еще не наступило двадцать четвертое
марта и не кончилась моя спячка и не закрыл я душу свою от тебя и от света.
Ах, какой лес, в нем только иней, в нем только будущее сегодняшнее солнце и
будущее летнее тепло живут с нами. Мошек нет, комары не летают, сосны
звенят, дорога через сосны гудит. Пока живы, Ждана. Пока живы... Хрустит
снег, как разбитое стекло под ногами в машине после удара. - Сломай мне
ветку сосны, - говорит Ждана. Звон такой, как звенит колокольчик, ночь
морозна, лунна, прозрачна, и не наступило солнце, и не наступил день, когда
они придут сюда помолиться, к этим соснам, и будет тепло, и будет трава
нежна, как ладони Жданы, когда она гладит шею и плечи Емели. Но вот и
солнце, наконец, и алый край сосны стал еще тише. И идут они по хрустящему
снегу к дому, на окне дымится чай и стынет в огромном стакане высотой в три
сажени, и чаинка по коричневой влаге везет их будущую и неотвратимую память.
О моя Ждана, мы одни в этом лунном лесу, мы одни, как это облако в небе, как
поезд между Самарой и Москвой в степи, как волк, оставшийся от перебитой
стаи, как самолет, заблудившийся во льдах, как подводная лодка под Северным
полюсом, и Серый вот-вот войдет в ее реактор, отдав всего-навсего свою жизнь
за сто других... Смотри, вот муравей ползет по траве, и другой, тут даже
целая муравьиная тропа, по которой они ползут. Я читал в детстве сказку в
одной книге, где наврано, что муравьи после заката забираются в свой
муравейник и перестают работать. - Муравьи всегда ползают ночью, - говорит
Ждана, - а что такое книга? - Книга - это место, куда можно положить твои
губы, вот эту луну, в цвет твоих глаз, вот это дерево, с корой, завившейся
кольцами, и белым нежным берестяным пухом, вот эту родинку под твоей левой
грудью чуть ниже сердца, вот эту ветку сосны, с иголками, которые начали
осыпаться, твои ленты красные, цвета солнца, которые ты заплела для меня в
волосы, твою косу толстую как удав, которого ты никогда не увидишь, твои
пальцы, которые тонкие и дрожат, которые испачканы соком черники, весь этот
мир, и Млечный путь, который пролил Велес, когда нес молоко своей
возлюбленной. - Тише, тише, милый, ты видишь, что сок выступил из меня, и
когда ты проводишь ногтем по спине, начинает течь ручей и голубеть трава,
начинают шевелиться волосы, и мне хочется плакать над тобой, привязать тебя
самой крепкой веревкой, с ног до головы, плыть и лететь и скользить и
работать веслами и не ставить паруса. И, пожалуйста, не засыпай раньше меня.
- Какие ракеты взлетают над лесом, какие звери кричат в лесу, какие звери
живут в корнях, знаешь ли ты, моя милая? - Подожди, положи, пожалуйста, в
твою книгу запах полыни, емелин цвет и запах на пальцах твоих, который я
омою губами своими, пожалуйста, положи, сколько бы ни жили они. - Никуда им
не деться. Они как засушенные цветы, и каждый, кто знает, что такое э т о т
запах, будет слышать и чувствовать его всегда. И даже языком. Даже языком.
глава 43
Уже по Москве задымили первые печи. Запахло первой похлебкой, сваренной
из сныти и крапивы и мяса недосгоревших баранов и опаленных до мяса гусей,
уже собаки выясняют меж собой отношения, ибо нет оград, и границы изб
исчезли вместе с частоколом, уже Калита на первые гривны построил себе
дворец, пленный Фиорованти закончил Успенский собор и ладит мостовую перед
ним камень к камню, желтый к черному, красный к белому, уже Петр, наделав в
штаны, бежит от сестры своей Софьи и рубит стрелецкие головы на площади
Пожара тяжелым топором с одного удара, и топор вонзается в плаху, почти не
почувствовав мяса, столько страха в Петре, что едва кровь тишит его, уже от
испуга этого куда прочь за семьсот верст и саму столицу шуганул вон, уже
Ульянов в страхе от испуга этого тащит на себе вобрат столицу за семьсот
верст вглубь России, чтобы уцелеть, ибо сказал, а Ульянов услышал, туземный
юродивый либерал, будущий фан Гитлера: "Смерть Петербурга - жизнь России,
жизнь Петербурга - смерть России". Уже кончились ульяновы, начались
горбачевы, а там, глядишь, готовятся и новые шереметьевы, а за ними в
очередь хрущевы да голицыны и прочая боярская голубая и красная, розовая и
черная сволочь, больная больной властью, но не здоровой, которой жили на
русской земле едва лишь Владимир, Ярослав, Донской да Невский, Петр с
Екатериной, да Александр Второй, уже Россия больше самой себя стала от
Берлина до Нарыма и меньше Москвы, что в бульварном кольце уберется, а потом
опять с Цареградом на окраине и с Парижем на другой, а Медведко из Жданы
вытечь не может и бормочет в своем медвежьем забытьи непережитый сон. И
вспыхивают они чередой, эти четверть па... Кончился шторм и уже уснул, а его
волны, одна другой тише, еще падают на камень и, разбиваясь, гаснут. И сон,
как эти волны, один за другим, и за новым вслед новая речь наплывала на
слова Емели, растворяясь в предыдущих, как соль или сахар в воде, меняя вкус
воды... Почему ты, дурак, ждешь, чтобы она ждала тебя, почему, если горишь
ты так, и она должна гореть так? Почему, если ты принес золото, тепло, шаль,
кольцо, письмо, душу, надежду и желание, в ответ должен получить то же?
Разве ты даешь, чтобы получить? Тогда иди на рынок, неси душу, шаль, кольцо,
золото, письмо, и тебе там публично заплатят, всегда найдешь покупателя.
Блудница купит шаль, дьявол - душу, а кольцо пойдет палачу, чтобы соединить
звенья рабства, а из золота богач сделает унитаз для блудницы, которая сядет
на него в твоей шали и напишет письмо тебе. Что ты принес к ногам ее - мир,
жизнь, дыхание свое - отдай, и станешь богат; возьмешь - и все потеряешь.
Что ты остановился? - Здесь не подают нищим. Что ты смотришь? - Это не твое,
и то не твое, а все их, и тогда ты свободен, свят и спасен, а если это твое,
и то твое, и их твое, то ты - они, и тогда имя тебе - ничто, и тогда дело
твое - прах, и тогда песня твоя - свиток монет, на который можно купить мир
или пляж или корзину черешни в тмутаракани на короткий срок твоей жизни.
Встань на колени, помолись Богу и проси прощения у Него за то, что жил так,
что, отдавая, ждал награды, за то, что капала кровь, а ты смотрел на землю,
куда упала она, и ждал, как взойдет дом с удобствами и золото на палец,
когда ты плакал и смотрел на землю, куда упали слезы твои, и ждал, что из
земли появится любовь, и будет нежна к тебе, и будет беречь тебя, ты копал
землю и ждал, что взойдет хлеб, а земля эта - глина, где хлеб не растет, а
земля эта - гранит, где хлеб не растет, а земля эта - железо, где хлеб не
растет, а земля эта - пустота, где ничего не растет. Проснись - еще не
поздно. Вот земля, и брось зерно сюда, вырасти его, и пусть другой соберет
урожай, вот пустота, заполни ее, и тут будут жить человеки после тебя, вот
душа, возлюби ее, прояви ее, образуй ее, и пусть другой будет счастлив с
ней. И это не страдание в тебе должно родить э т о, но родить должна
радость, и награда тебе - что не будет награды, но ты сделал это, и отдал
двадцатого июля - по одному поверью, в Велесов, по другому - в Перунов, а по
третьему - в Ильин день. Московский жертвенный день. И в них было дело, все
будет так, как по замышлению природы, и руки лягут так, и губы вспыхнут так,
и руки, пальцы в пальцы, за спиной выше головы сойдутся так, и дыхание
смешается так, и зубы коснутся зуб, и слезы потекут там, и тогда, и так -
это как код в сейфе, все должно совпасть, все цифры, все буквы, все слова и
все повороты, да еще отпечатки пальцев, и рисунок сетчатки глаз, и на тебе,
откроется дверца, - так и со Жданой и Емелей... И они искали и день, и ночь,
и еще день, и еще ночь, засыпая и просыпаясь среди зверей и птиц, среди жары
и стонов, среди всех смотрящих, видящих и не видящих их, среди всех,
слышавших и не слышавших их, и на четвертый день сошлись все цифры, и все
буквы, и все движения вправо, влево, влево, влево, вправо, вперед, назад,
еще влево, словно выход с сегодняшней Полянки через двор за церковью Космы и
Демьяна на соседнюю улицу, что-то щелкнуло в природе, застонало, зазвенело,
музыка заворочалась, и проснулась, и пустила механизм облаков, и дождя, и
грозы, и молния ударила кремень о кремень, ветви огненного дерева раскинула
в небе, и упали с неба первые капли дождя, прямо в крики и стоны, прямо в
голоса, звуки, огонь и жар. И Жля и Карна бросили свой ветер в будущий
жальник, что ляжет на месте Вспольного болота, возле будущего Каменного
моста, рядом с Кремлем и "домом на набережной", и хлынул, чуть помедлив,
пока еще испаряясь над землей, великий дождь июльский Велесов, оборвавший
обряд принесения жертвы, и червяк Вася поднял голову из жижи, и Дед,
разодрав в улыбке морду, полез на берег, и лоси полезли, и кабаны, и олени,
и зайцы, и лисы, и волки, и птицы поднялись в воздух, и запахло гарью, дымом
бывшего пожара, и будущая трава уже просунула свои маленькие зеленые глазки
над обгоревшей до черноты землей, и даже крохотные язычки травы были заметны
средь черноты, как заметны звезды на небе, хотя небо огромно, а звезды мелки
и невзрачны.
глава 33
И Емеля чуть повернул Ждану на бок, положил ее голову к себе на плечо и
уснул вместе с ней, через секунду после того, как семя его влилось в ее
лоно, и жизнь Москвы была спасена и продолжена, и руки их не распались, не
расплелись, и тела их не разделились, хотя не нужны уже были они природе,
ибо выполнили свое назначение и были свободны от долга и страха, и спали они
так долго, что наступила девятая ночь и потом тринадцатая, и в пятой стороне
света, ровно возле Полярной звезды, запела ночная птица свою безумную песнь,
считая их мертвыми.
глава 34
И только тогда, когда закричали разом все быки, загнанные в стойло
бичами пастухов, когда к их бокам прикоснулись оголенные провода разрушенных
стойл, когда затрубил слон из-под упавшей на него скалы на тропе, ведущей от
Шивы к Кришне, когда пересохла Северная Двина из-за горы Пермогорье, упавшей
в ее русло, и забили своими хвостами огромные рыбы в пересохшем русле, когда
рухнул в Светлояр Китеж, когда всех птиц земли собрали в огромную сеть и
затянули на ней узел, - медленно-медленно, отдавшись холоду и легкости вод
Москвы-реки, опустили свои руки, расплелись и разделились Емеля и Ждана, и
вода понесла их в разные стороны из-за того, что Емеля был во власти нижнего
течения, ибо был тяжелее Жданы, а она - во власти верхнего течения, ибо была
легче Медведко, а течение нижнее и верхнее всегда противоположны по
направлению. Это не имело никакого значения, история опять была живой,
разной, и новой, и единственной, и все схожее было враньем, которое сочиняют
люди, знающие не больше разновидностей этой истории, чем букв, вместе взятых
во всех алфавитах мира.
Главы молитв Жданы и Медведко после со-бытиЯ, еще живших, вне человеков
и звери, разумом и душой своею.
глава 35
Был вечер, и глаза Медведко были закрыты где-то возле Медведково, и
глаза Жданы были закрыты где-то возле Коломенского, напротив шлюза и под
куполами храма Вознесенья. И плыла и молилась Ждана так: - Я умирала по воле
Твоей, Господи, дважды, когда умер муж мой, и стала жива, и теперь, когда я
отдала любовь свою, сквозь Емелю, всему, что теперь живет, и, как пустая
рыба, отдавшая икру, я плыву по волне живой реки именем Медведица, и нет сил
у меня сделать движение, и только могу видеть, как все, что окружает меня,
может жить жизнью, которой может жить жизнь... Кожа моя нежна, руки мои
опущены и сжаты, в глазах моих пусто, как бывает пусто в поле, когда собрано
жито, как бывает пусто в небе, когда звезды задернуты облаками, когда
болезнь похоронила мертвых, сожгла дома и ушла, не оставив после себя ни
травы, ни куста, ни белого снега, а вместо белого платья - черная рваная
шкура, лицо чумазо, как у волхва в молитве, - меня пугается зверь лесной, и
человек бежит меня, слыша мою бессвязную речь, я мертвая, как конь,
принесенный в жертву вместе со всадником, что привязали к деревьям крепкой
кожей и сожгли, принеся в жертву Богу, я не дышу, как жрец, выметающий храм,
я мертва, как поле, сожженное прежде, на котором росли деревья, потом
золотело жито, и когда земля истощилась, ее оставило семя, я мертва, как
старуха, лежащая на печи и бессвязно мычащая ту молитву, что в детстве
твердила другая старуха: "Род мой, отец мой, и Мокошь-дева, мати моя,
пошлите Велесовы ливни, Велесовы светы на землю мою, на поле мое, пусть
станет лицо румяно, как хлебы в Купалин день, чтобы эти румяна были алее
зари и багровей пожара, и Емеля не видел другого красного цвета, кроме моих
румян, пусть станут руки мои крылаты, как лебеди в небе, и вверху облака
обвивают своим лебединым ветром плечи и тело Емели. И пусть слово мое осенит
нас птичьим клекотом, граем, и свистом, и пеньем, чтобы наше дыханье
становилось понятным небу, и каждый выдох утишил пламя пожара, чтоб ветер
нес не тучи, не дождь, а повеленье московской земле не стонать, а рожать, и
быть, и стать, и не исчезнуть отныне.
Как тебе, Велес, коня приносят в жертву, как приносят в жертву собаку,
ребенка, и орлицу, и кречета, и жаворонка, так и я принесу все Емелино жито,
Емелино горе, Емелино счастье, и счастье все, что мне дано и дано будет,
прежде чем мы ляжем в сырую землю на перекрестке, в домовину, в общий единый
час, все, что случится потом, будет сейчас, все, что будет сейчас, было уже
потом. И вот я лежу перед Твоим алтарем, всемогущий всесвятый Боже, и прошу
воскрешенья только во имя жертвы жизни, которую принесу тоже Тебе и Твоей
земле, тогда эта земля родит род людей и продолжит род, который будет
служить этой земле, и зверю, и птице, и ее небу, и рыбе, и дереву, также
свободный, я возьму его, как берет птица с ладони зерно, не стесненная
клеткой, как волна берет дом, построенный на песке, из песка, растворяя его
в себе, и мелея, и уступая дно суше. Велик московский пожар, и нужен, и
неизбежен, и горяч, и бел, но и мы уже встретились и расстались, и уже он
стоит за спиной, за стеной из священного дуба, и уже снова возжен жар перед
алтарем, и вот я слышу, как ветер начнет дух гнать, и свет, и облако отсюда
туда, и там станет дождь, а следом - грязь, и следом - зеленая трава по
синему небу - птицей летящей как мост с одного берега на другой. И Ждана
одела на себя и тело, и душу, и дух свой, и ум свой, и разум, и безумие свое
и шагнула прочь за порог, на глаза зверей и людей, в которых ничего не было
отражено, кроме гасимых, дымящих языков прежнего пламени, дыма и чада
Велесова дня, чтобы чуть потеснить пламя из зрачков их, и открыла дверь и
вошла в себя без стука, прикрыв дверь так тихо, и нежно, и ловко, как делает
это птица, с размаху влетая в гнездо, таща в клюве корм беззащитным и
голодным чадам своим.
глава 36
И было уже три часа ночи, и был час именем Луны, и не наступало утро. И
плыл Емеля течением мысли свой и ощущения своего, которое не торопилось
оставить его, уже идя меж человеки и звери, и все слова и движения Жданы и
Медведко, когда они были мы, но не я и она, клубились в нем как будущие
дождевые облака, текущие на Москву, и имя им было - начало новой, зеленой,
обильной, щедрой, истинно летней, а значит, плодоносящей жизни. И как облака
каждое мгновение меняют очертания свои, а значит, и смысл, и вид, так и
слова, и движения, видимые словом и мыслью, в Медведко плыли бессвязно,
бесчередно и перемешано, спутанно, обрывчиво и выпукло. ...Моя медведица
ушла от меня. И раздавила ягоды на траве, уходя, прошлогодние ягоды,
оставшиеся под снегом, а эта ягодная кровь - на губах и на руках моих. Пойду
за медведицей моей. Где ты жила без меня, медведица моя? Как теплы и шершавы
волосы твои, как нежны лапы твои и остры когти твои, проведи мне по спине
лапой своей, и ягодная кровь сольется с кровью моей. Вот трава на земле,
медведица моя, она шершава, как язык твой, и холодна земля, медведица моя,
но ты подо мной, и не холодно животу моему, и жарко спине твоей. Обними меня
всеми четырьмя ногами, медведица моя, я люблю тебя в нашу ночь. Катайся по
земле, и пусть трещат деревья под тобой, стони и ори, медведица моя, дрожи
своей хрупкой и нежной медвежьей дрожью и не отпускай меня, сегодня наша, и
завтра будет наша ночь, потому что они начинают и кончают день
пробуждающегося медведя, запомни этот день, медведица моя. - Что мне помнить
его, милый мой, пусть его помнят губы и лапы мои, пусть его помнят бедра
мои, пусть его помнит грудь и спина моя, пусть его помнят когти мои и спина
твоя, пусть его помнит кровь твоя и кровь ягоды, что раздавила, катаясь,
кровь ягоды от прошлой осени, которую не осилил снег и мороз, и осилили мы,
катаясь по траве. Боже мой, медведица моя...
Главы дождя, который был явлен земле московской через любовь Емели и
Жданы, и, выйдя из них, остановил очередной московский пожар, и вернул жизнь
земле и быт людям...
глава 37
А в это время на Москву, на берега ее, на будущий остров в излуке реки,
что возле "дома на набережной", творимый благодарной самовластной природой
падал, лил, тек, рушился, сваливался бескрайний дождь, обильный, густой,
теплый, сплошной, словно облако, торопясь на землю, сорвалось со ступени
неба, и разбилось о камни Москвы, и растеклось осколками по всем ее весям...
- Что такое жизнь, я никогда не пойму тебя, вот лежу я с моей любимой,
обнимаю ее, глажу плечи ее, грудь ее и живот ее, целую губами бедра ее и
схожу с ума от нежности к ней, и она сходит с ума от нежности ко мне и
говорит мне: - Люби меня и никогда не отпускай меня. И говорю ей: - Я не
могу отпустить тебя, - и таю, как снег на ладони, от нежности к ней, и она
тепла ко мне, как дыхание на морозе, и она говорит: - Муж мой лег на меня, и
открыла ноги ему, и он вошел в меня и любил, и я говорила: "Люби меня". И я
говорю ей: - Была лесная купальская жена моя, и я лег на нее и любил ее. И
она говорила: "Люби меня". И кто знает, что такое жизнь, и кто мне скажет,
что такое святость и что такое целомудрие, ибо нежно и чисто мне к ней, ибо
целомудренно и трепетно ей ко мне ...И если мы умрем, то что такое Бог... И
больше не может Ждана в мысли Медведко держать слезы свои, все выше и выше
поднимает крылья, и вот они уже сомкнулись над спиной и над головой, и над
всем, что есть и было на земле, и больше нет разума у нее, и больше нет
любви у нее, и нет больше надежды у нее, а есть мы. И через еще одну жизнь
возвращается она ко мне, и открывает глаза свои, и смотрит на меня чуть
недоуменно, но вот узнавая, и свет закрывает глаза ее, и она закидывает руки
за голову и плачет так, что слышит небо слезы ее, и слышит прошлый плач, и
слышит Емеля слезы Жданы, и слезы их текут тихо и медленно, как капель
весной с крыш и сосулек, как теплый ручей сквозь рыхлый по весне снег, как
вода из пропитанной дождем рубашки, повешенной на край балкона, как чай из
треснувшего стакана, как кровь из убитой выстрелом в упор утки, как сок из
граната, если ударить по нему молотком. Ждана... Что знаю я о жизни, что
она, что законы ее, кто сложил их и почему святы они в несвободе своей, в
истине своей. Еще и Киева нет, еще Кир пустил воинов по следу вперед к
скифам, а в скифском доме, где-то возле будущей Тмутаракани живет обычная
семья: пять братьев взяли пять сестер, и все жены общие, и все мужья общие,
и все дети общие, а еще это дети друзей, братьев и родственников их, и всего
двадцать один человек, но вот младшая из сестер полюбила не воина, но пахаря
соседнего рода, и ушла с ним в рощу, и дышала там в травень отравой
весенней, и под дубом подняла ноги свои, и открыла их навстречу пахарю, и
был он юн, как она, и обвила ногами спину его и руками - шею его, и увидел
один из братьев одну из жен своих, и взревновал, и убил пахаря и младшую
жену свою именем Дева, и закопал их далеко от дерева, чтобы не осквернять
корни, ревность была в нем сильна и страстна, как куча гончих псов на одного
зайца, как море на одну лодку без весел, как лава на одну травинку на склоне
вулкана. Господи, ревность замучила его. - И ревность не мучает нас, и он
вошел в меня, и я целовала его. - И я открыл ее, и любил ее. - У меня больше
никого нет, милый, и не было, и не будет, кроме тебя, пока мы живы, пока мы
живы, и у тебя никого нет на свете, кроме меня, и у нас есть все, и мы есть
у всех...
глава 38
А люди и звери, меся возникшую теплую грязь на раскаленной земле своими
тропами, человеки - людскими, а звери - зверьими, расползаются по
оставленной земле Москвы - люди, чтобы разгрести золу домов и найти свою
лопнувшую от жары глину, ошметки своего сожженного быта, поставить на
стоящую посреди черной земли печь, на нее - горшок, в горшок бабы и дети уже
тащат собранные по дороге и вокруг сгоревших домов оставшиеся от пожара
борщевики, стрелолисты, сныть, крапиву, подорожник, щавель, из растаявших
ледников достают обожженное мясо, варят, почему-то после пожара голод яр,
силен и навалист, а мужики топят, у кого есть, оставшиеся печи, у кого нет -
палят костры, коля и бросая в огонь еще дымящиеся головни домов и оград,
человеки готовят харч, чтобы вперемешку семьями сесть на черную землю и
накормить оставшихся в живых, кто волен есть, и потом, посчитав уцелевших и
пропавших, изнеможденно и привычно лечь спать под темное небо, под теплые
дожди, свежие воздухи, дабы завтра продолжить штатную жизнь русской нищеты и
русского постоянного разнообразного сплошного стихийного бедствия. Стихия
жарко и люто любит русскую землю. А звери, что звери - по своим норам, долой
от людей, которые, если не горят, то гонят и бьют, а теперь - особенно,
когда есть нечего: сгорела домашняя скотина и урожай на блошином московском
огороде.
глава 39
И Дед со медвежаты, и Медведко меж ними, отсутствующий и не здешний, а
тамошний, нежный и глубокий, как море, которое в России течет, а в Америке
наружу вытекает, еще там, где - течет речь и речка, по камушкам струю
обволакивая, покачивая их и не сдвигая с места, и тесто выползает из
кастрюли, и поднимает крышку, и ползет на стол, а со стола на пол. Словно
прошло десять лет, а любовь моя, как опара, ее не уместить в ладони моей, ей
не войти в комнату мою, ей не убраться в этой вселенной, потому что она как
опара приподняла крышку Млечного пути, и опара течет на землю, и на землю и
на юпитер, и на губы мои, и они сладки от ее сока, и я пью, и скоро я испеку
лепешки из этой опары и накормлю ими людей, которые любят нас, и накормлю
ими людей, которые не знают нас, по куску лепешки каждому, кто умеет любить,
и по три тому, кто не знал, что такое любовь. Что знаю я о жизни и ревности,
что знаю я о младшей жене пятерых братьев по имени Дева. Что знаю я, Ждана,
о любви твоей и своей, что мы трогаем истину, как утопающий в полынье
трогает шест на кромке льда, вот-вот дотянется он, и тогда спасен, ибо до
берега близко, когда в руках шест, как утопающий в болоте держит бешено за
волосы ивовый куст, который склонился над болотом, потому что можно выжить,
когда л ю б а я опора в руках, может, это - наша опора и не наша тоже.
Расскажи мне, Ждана, что было десять лет назад, и что было десять дней
назад, расскажи мне, Ждана. - Я не знала тебя и любила тебя, я любила его,
но любила тебя. И всегда любила тебя, и пока живы - любила тебя, и когда
умру - я любила тебя, и когда вернусь - я любила тебя. Стоит стакан
огромного чая ростом в три сажени, посреди коричнево-алой влаги плавает
чаинка, корабль, который привез нас в это счастье, а на столе валяются
письма, которые мы пишем друг другу так часто - да будет нам как есть, да
будет - как видимся или бываем вместе. Пока живы - Пока живы.
глава 40
Что знает бедный человечек ростом чуть более червяка Васи о жизни.
Пьяная девочка бежит к жениху своему, и тот обнюхивает ее всю, не пахнет ли
она другим, и бьет ее потому, что пахнет: и ноги пахнут, и живот пахнет, и
рот пахнет; и, еле живая, ползет она обратно, и другой бьет ее, потому что
пахнет она другим, и ненавидит ее, и выгоняет ее, и любит ее, и опять ползет
она к тому, первому, что избил ее за запах, и он любит ее, и бьет ее, и на
полдороге замерзает она, потому что нет сил идти и нет сил ползти, и не
может она не любить каждого, кто бьет, потому что правы они, и виновата она
перед ними. И оба ненавидят ее за измены ее, а она виновата перед ними, и
любит их обоих, и не может жить без них, и они страдальцы, и они мучительно
живут, ревнуя и ненавидя ее. А она любит их и терпит все, потому что
виновата перед ними. Что знаю о жизни и я, и кого судить мне, и как судить
мне, я жалок даже до того, что не сумею спасти ее и не смогу поднять руку на
бьющих во имя гордыни их, любви их, страдания их. Пока живы? Пока живы...
глава 41
Ползут люди, скользя по глине, червяк Вася на тропу вылез - коза
полхвоста отдавила, ползет Вася, расстроен, но спешит не отстать ото всех,
медведи друг дружку поддерживают, волки рядом бегут, копейщики меж ними как
пастухи шевелятся. Живет Москва своим давнишним бытом, готовясь лечь под
Боголюбского, после Рюриковичей - под Романовых, а там, отдохнув пару веков,
и под Ульяновых, повторяя Китай и Рим, как сын, повторяя отца, живет инее и
дальше, словно в комнате смеха в кривом зеркале горилла выглядит человеком
или человек обезьяной.
глава 42
Дождь падает уже не так голодно, и земля его пьет не так жадно... А
Медведко меж медведи и волки идет и спит своей недопережитой любовью, в
которой вся его жизнь, что была и будет. Так Анна Каренина-Плисецкая в
балете Щедрина, возвращаясь с бала, где увидела Вронского, уводимая
нелюбимым мужем, нет-нет и вытянет ножку - четверть па от живущего в ней
божественного танца начавшейся любви. Вот и утро, пойдем, пока не взошло
солнце, пока спят мои медведи, ведь еще не наступило двадцать четвертое
марта и не кончилась моя спячка и не закрыл я душу свою от тебя и от света.
Ах, какой лес, в нем только иней, в нем только будущее сегодняшнее солнце и
будущее летнее тепло живут с нами. Мошек нет, комары не летают, сосны
звенят, дорога через сосны гудит. Пока живы, Ждана. Пока живы... Хрустит
снег, как разбитое стекло под ногами в машине после удара. - Сломай мне
ветку сосны, - говорит Ждана. Звон такой, как звенит колокольчик, ночь
морозна, лунна, прозрачна, и не наступило солнце, и не наступил день, когда
они придут сюда помолиться, к этим соснам, и будет тепло, и будет трава
нежна, как ладони Жданы, когда она гладит шею и плечи Емели. Но вот и
солнце, наконец, и алый край сосны стал еще тише. И идут они по хрустящему
снегу к дому, на окне дымится чай и стынет в огромном стакане высотой в три
сажени, и чаинка по коричневой влаге везет их будущую и неотвратимую память.
О моя Ждана, мы одни в этом лунном лесу, мы одни, как это облако в небе, как
поезд между Самарой и Москвой в степи, как волк, оставшийся от перебитой
стаи, как самолет, заблудившийся во льдах, как подводная лодка под Северным
полюсом, и Серый вот-вот войдет в ее реактор, отдав всего-навсего свою жизнь
за сто других... Смотри, вот муравей ползет по траве, и другой, тут даже
целая муравьиная тропа, по которой они ползут. Я читал в детстве сказку в
одной книге, где наврано, что муравьи после заката забираются в свой
муравейник и перестают работать. - Муравьи всегда ползают ночью, - говорит
Ждана, - а что такое книга? - Книга - это место, куда можно положить твои
губы, вот эту луну, в цвет твоих глаз, вот это дерево, с корой, завившейся
кольцами, и белым нежным берестяным пухом, вот эту родинку под твоей левой
грудью чуть ниже сердца, вот эту ветку сосны, с иголками, которые начали
осыпаться, твои ленты красные, цвета солнца, которые ты заплела для меня в
волосы, твою косу толстую как удав, которого ты никогда не увидишь, твои
пальцы, которые тонкие и дрожат, которые испачканы соком черники, весь этот
мир, и Млечный путь, который пролил Велес, когда нес молоко своей
возлюбленной. - Тише, тише, милый, ты видишь, что сок выступил из меня, и
когда ты проводишь ногтем по спине, начинает течь ручей и голубеть трава,
начинают шевелиться волосы, и мне хочется плакать над тобой, привязать тебя
самой крепкой веревкой, с ног до головы, плыть и лететь и скользить и
работать веслами и не ставить паруса. И, пожалуйста, не засыпай раньше меня.
- Какие ракеты взлетают над лесом, какие звери кричат в лесу, какие звери
живут в корнях, знаешь ли ты, моя милая? - Подожди, положи, пожалуйста, в
твою книгу запах полыни, емелин цвет и запах на пальцах твоих, который я
омою губами своими, пожалуйста, положи, сколько бы ни жили они. - Никуда им
не деться. Они как засушенные цветы, и каждый, кто знает, что такое э т о т
запах, будет слышать и чувствовать его всегда. И даже языком. Даже языком.
глава 43
Уже по Москве задымили первые печи. Запахло первой похлебкой, сваренной
из сныти и крапивы и мяса недосгоревших баранов и опаленных до мяса гусей,
уже собаки выясняют меж собой отношения, ибо нет оград, и границы изб
исчезли вместе с частоколом, уже Калита на первые гривны построил себе
дворец, пленный Фиорованти закончил Успенский собор и ладит мостовую перед
ним камень к камню, желтый к черному, красный к белому, уже Петр, наделав в
штаны, бежит от сестры своей Софьи и рубит стрелецкие головы на площади
Пожара тяжелым топором с одного удара, и топор вонзается в плаху, почти не
почувствовав мяса, столько страха в Петре, что едва кровь тишит его, уже от
испуга этого куда прочь за семьсот верст и саму столицу шуганул вон, уже
Ульянов в страхе от испуга этого тащит на себе вобрат столицу за семьсот
верст вглубь России, чтобы уцелеть, ибо сказал, а Ульянов услышал, туземный
юродивый либерал, будущий фан Гитлера: "Смерть Петербурга - жизнь России,
жизнь Петербурга - смерть России". Уже кончились ульяновы, начались
горбачевы, а там, глядишь, готовятся и новые шереметьевы, а за ними в
очередь хрущевы да голицыны и прочая боярская голубая и красная, розовая и
черная сволочь, больная больной властью, но не здоровой, которой жили на
русской земле едва лишь Владимир, Ярослав, Донской да Невский, Петр с
Екатериной, да Александр Второй, уже Россия больше самой себя стала от
Берлина до Нарыма и меньше Москвы, что в бульварном кольце уберется, а потом
опять с Цареградом на окраине и с Парижем на другой, а Медведко из Жданы
вытечь не может и бормочет в своем медвежьем забытьи непережитый сон. И
вспыхивают они чередой, эти четверть па... Кончился шторм и уже уснул, а его
волны, одна другой тише, еще падают на камень и, разбиваясь, гаснут. И сон,
как эти волны, один за другим, и за новым вслед новая речь наплывала на
слова Емели, растворяясь в предыдущих, как соль или сахар в воде, меняя вкус
воды... Почему ты, дурак, ждешь, чтобы она ждала тебя, почему, если горишь
ты так, и она должна гореть так? Почему, если ты принес золото, тепло, шаль,
кольцо, письмо, душу, надежду и желание, в ответ должен получить то же?
Разве ты даешь, чтобы получить? Тогда иди на рынок, неси душу, шаль, кольцо,
золото, письмо, и тебе там публично заплатят, всегда найдешь покупателя.
Блудница купит шаль, дьявол - душу, а кольцо пойдет палачу, чтобы соединить
звенья рабства, а из золота богач сделает унитаз для блудницы, которая сядет
на него в твоей шали и напишет письмо тебе. Что ты принес к ногам ее - мир,
жизнь, дыхание свое - отдай, и станешь богат; возьмешь - и все потеряешь.
Что ты остановился? - Здесь не подают нищим. Что ты смотришь? - Это не твое,
и то не твое, а все их, и тогда ты свободен, свят и спасен, а если это твое,
и то твое, и их твое, то ты - они, и тогда имя тебе - ничто, и тогда дело
твое - прах, и тогда песня твоя - свиток монет, на который можно купить мир
или пляж или корзину черешни в тмутаракани на короткий срок твоей жизни.
Встань на колени, помолись Богу и проси прощения у Него за то, что жил так,
что, отдавая, ждал награды, за то, что капала кровь, а ты смотрел на землю,
куда упала она, и ждал, как взойдет дом с удобствами и золото на палец,
когда ты плакал и смотрел на землю, куда упали слезы твои, и ждал, что из
земли появится любовь, и будет нежна к тебе, и будет беречь тебя, ты копал
землю и ждал, что взойдет хлеб, а земля эта - глина, где хлеб не растет, а
земля эта - гранит, где хлеб не растет, а земля эта - железо, где хлеб не
растет, а земля эта - пустота, где ничего не растет. Проснись - еще не
поздно. Вот земля, и брось зерно сюда, вырасти его, и пусть другой соберет
урожай, вот пустота, заполни ее, и тут будут жить человеки после тебя, вот
душа, возлюби ее, прояви ее, образуй ее, и пусть другой будет счастлив с
ней. И это не страдание в тебе должно родить э т о, но родить должна
радость, и награда тебе - что не будет награды, но ты сделал это, и отдал