и похоже, наконец, зерно, пропадая в земле, восходит колосом в небе. Слава
Богу, еще по законам, неведомым человеку. Для Емели же кончалась
Божественная ночь и близился праздник Пробуждающегося медведя, открывающий
Божественный день. Впрочем, в отличие от природы, Емеле было не дано
естественное преображение, и он не мог, как было должно ему быть видимо, и
понятно, и явственно, и очевидно, наконец, проснуться. И ему в который раз
снился еще по ту сторону человеческого преображения один и тот же сон.
Повторяясь, дробясь, кружась и множась, словно меандр по вороту рубахи,
словно припев, следуя за новым запевом, словно движения танцующих во время
ритуального танца, идущих посолонь вокруг костра в день Пробуждающегося
медведя. И лица сливались, мелькали и наплывали в этом хороводе одно на
другое, то образуя единое лицо, то дробясь на тьмы лиц. Дробились и
сливались и движения их, и голоса их, и тела их, и было их на самом деле
четверо или сорок сороков, никто бы не смог сосчитать точно, даже если бы и
имели считающие умение счета большее, чем Евклид или Лобачевский или царь
Соломон, как никто не смог сосчитать, сколько человеков от сотворения их
прошло через эту землю.
глава 2
Московский лес был тих. Берлога дышала в два пара - Емели и Деда. Охота
князя Бориса брела по сугробам, шапками задевая за ветви елей, и звери
бежали, скакали, ползли, летели прочь от человеческого шума в глухомань
будущих Петровок, Якиманок, Сретенок и Тверских, дабы жить далее и долее
своей размеренной, спокойной невынужденной жизнью. Первым в след князя
Бориса ступал Джан Ши. В прошлый 1010 год месяца марта 24 дня Джан Ши,
племянник Лин Бэня, правителя области Цзинь, еще находился в деревне
Чжаоцюнь и думать не думал, что судьба разведет его со своим учителем Се
Дженем, братом знаменитого Се Бао, что были учениками Дин Дэ Суня, учителем
которого был знаменитый Чжоу Тун, научившийся точному удару у Ли Юна,
ученика Мэн Кана, монаха разрушенного Шаолиня, одного из немногих, в ком
школа Шаолиня осталась в своей точности и согласии с образцами школы.
Хорошо, что Джан Ши успел передать это тайное искусство своему ученику Сун
Тану, который в свою очередь протянул линию учения Джан Ши через Ян Чуня, а
тот - через своего ученика Сон Чао, и затем через Му Чуня, Гун Вана, Чжу
Эня, Сунь Юна, Сунь Ли, Дай Цина, Хуа Жуя, Ли Туна, Ли Хуна и, наконец, Фан
Чуна - к знаменитому Дэн Шуню, восстановившему в монастыре Шаолиня истинную
школу боя Шаолиня. Но не о них сейчас речь. Причина, по которой неожиданно
для себя Джан Ши оказался в дружине двадцатилетнего ростовского князя
Бориса, сына князя Владимира и греческой царевны Анны, и забрался в
московскую глушь на эту медвежью охоту, была проста, а наказуема крайне.
Когда публично на площади Чжаоцюня убийца его отца У Юн, сын правителя
провинции Шаньдун, смеясь, плюнул ему в лицо, Джан Ши нарушил главный закон
Шаолиня. Вместо того чтобы попросить прощения у У Юна и отойти со словами:
"Простите, что встал на пути вашего плевка", он одним ударом ладони проткнул
грудь У Юна и вырвал его еще живое и теплое сердце, и бросил на землю
раньше, чем У Юн упал.
После этого немедленно Джан Ши выпал, был вычеркнут из череды имен
школы Шаолиня, связывающей эпоху Сун и эпоху Мин так крепко, словно со дня
разрушения и возрождения Шаолиня не прошло ни одного дня, не случилось ни
одного события и ни один новый прием не осквернил образец. Джан Ши совершил
более чем грех, он нарушил не только внешний прием, но и внутренний закон
жизни ученика школы Шаолиня, и потому должен был бежать не только из
Чжаоцюнь, но и из Поднебесной: из деревни - потому, что убил человека, а из
Поднебесной - потому, что убил Бога. Вот почему Джан Ши, будучи в дружине
ростовского князя Бориса христианским именем Роман, дрался чаще, угрюмее и
охотнее, чем другие смерды: он кровью и злом хотел ослепить свою душу, чтобы
она не смотрела часто, как он убивает Бога. И Медведко, выгнанный собаками
вслед за Дедом из Берлоги, был для него средством не очищения, но забвения и
отвлечения.
глава 3
Хотя даже его, Джан Ши, сегодняшнее раннее весеннее мартовское утро
настроило поначалу на лад меньшей угрюмости, чем обычно. Сладко ему спалось
в горнице смерда князя Бориса Горда, жертвенного отца Медведко, что поставил
хоромину свою в версте от Велесового храма и Москвы-реки, где уже жил другой
род и где Горд был чужим, но места родные и память о Лете тащила его сюда,
как взбесившийся конь ездока, и пусть раз в год, но Горд заезжал в свой дом,
обычно летом, в день смерти его жертвенной жены, и потому Деду эта хоромина
не помешала облюбовать Берлогу в двух сотнях сажен от дома Горда и прекрасно
проводить зимы в своем медвежьем сне вместе с Медведко. А берлога Деда была
на месте нынешнего храма Святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова в
Богословском же переулке, на углу его и Большой Бронной улицы, прямо
напротив почтового отделения номером сто три сто четыре. Джан Ши улыбнулся
краем своего ума, когда увидел растерянного, сонного Медведко, который вслед
за Дедом был выгнан собаками из Берлоги, с той небольшой разницей во
времени, за которую четыре собаки, черная, белая, красная и желтая, первыми
достигшие клыком шерсти Деда, успели, таща кишки по снегу и кровавя его,
начать свою прощальную собачью песню, а Дед, больше похожий на ежа,
ощеренный дюжиной стрел, - рухнуть в снег и закрыть свои мудрые медвежьи
глаза. Так вот: выгнанный из берлоги Медведко стоял, протирая глаза,
зажмурясь от солнечного света, не видя ни снега, ни елей, ни Деда, лежащего
на снегу, стоял, ожидая времени, когда мир станет различимым и видимым,
стоял, не имея дара преображения природы и не научившись дару преображения
человека. Еще сон слабым коготочком цеплялся за его память, насмешливо
бормоча: "Передайте сыну Ване: мир замешан на обмане, посему в большом и
малом все кончается войной", - а новое время уже замахнулось пером, чтобы
поставить многоточие и отделить его лесную жизнь свободного зверя от жизни
воина, смерда, дружинника или раба, кому как дано видеть, ощущать и называть
ее, похожую на жизнь стоявшего прямо напротив его под солнцем Джан Ши.
Конечно, Джан Ши мог бы шагнуть к Медведко, выхватив из-за пояса два ножа,
как это впоследствии сделает непобедимая Кобра, бросившись на германский
взвод и перебив половину его, конечно, он мог бы взять в руки две плетки,
такие же, как были у Ху Янь Чжо, восьмигранные, тонкой резной работы, в
левой руке двенадцать дзиней, а в правой - тринадцать дзиней, конечно, он бы
взял и палицу, которой неплохо работал У Сун, что убил голыми руками тигра с
глазами навыкате и белым пятном на лбу, на перевале Цзин Ян Ган; но вылезший
из берлоги, пусть и широкоплечий, и высокий, и явно неумеренной силы,
зевающий, протирающий глаза Медведко был для него не более опасен, чем
годовалый бычок для тореадора, или всадник на коне для пулеметчика, или же
мальчик на велосипеде для сидящего в танке, во всяком случае, так думал Джан
Ши и в пределах логики школы Шаолиня несомненно был прав, и прав был тогда,
когда, нанеся несколько легких ударов в голову, плечо и живот всегда
готового к бою Медведко, как пианист по клавишам, пробежав по болевым точкам
Емели, понял, что у его противника медвежий стиль - то, что он знал, любил,
умел, а значит, и был защищен от этого стиля более, чем от других. Джан Ши
успокоился и внутренне, и в это мгновение получил удар от Медведко локтем,
перевернулся, ткнулся рожей в измазанную кровью шерсть Деда, небойко
поднялся, теперь уже иначе относясь к Медведко. Удар локтем был чужд
медвежьему стилю, и важно было разобраться: это неожиданность, случайность
или другая школа, которую стоит изучить и, как это делает
джазист-импровизатор, выдать свою версию перенятого приема. И это было
нетрудно, ибо телом своим Джан Ши владел не менее, чем Йока Сато владела
смычком и струнами скрипки, и он легко и красиво в пределах этого удара
сделал несколько движений и уложил Медведко его мордой в ту же кровь Деда,
обратив внимание, что поднялся Медведко после падения чуть резвее, чем это
сделал бы он, Джан Ши, мастер тайного удара, который ловит силу вращения
земли, переводит ее во вращение бедер и через кончики пальцев рук всю землю,
довыдыхая, обрушивает на свою очередную жертву. В этом была загадка, после
такого удара не вставал никто и никогда. А тут было ощущение, что сила
земли, через него посланная в Медведко, была погашена движением, которое
совершил Медведко, оттолкнувшись руками от теплого, родного, еще живого тела
Деда. Словно кузнечик ударил своими, похожими на лежащих на лугу любовников,
ножками и взлетел в воздух. Сила удара двух ног в грудь Джан Ши была такова,
что только снег, русский снег, защитил его от невозвращения в сознание.
Князь Борис и Горд, не знающий, что перед ним его жертвенный сын, и венгр
Георгий, и Путьша, и Перс, и Дан, и Торчин, и еще семнадцать дружинников
захлопали в мягкие оленьи расшитые рукавицы. Они радовались, что наконец-то
этот угрюмый непобедимый Джан Ши впервые получил удар, который собьет с него
спесь и чуть убавит презрение и брезгливость, которые тот испытывал к своим
товарищам по дружине. Дело в том, что если для восточного и южного человека
обман - это доблесть, основа боя, слава и геройство, для нормального
северянина это подлость, гадость, унижение, а поскольку в любой схватке
торжествовал всегда Джан Ши, то и выходило, что подлость имеет преимущество
перед доблестью, и это было не только несомненно, но всегда и очевидно. И
вот прямой удар сжатой и, как бы лопнувшей, пружины Медведко убедил их в
другой версии отношения к этим качествам. Не то чтобы они, наблюдая бой,
прониклись симпатией к Медведко, но, не любя Джан Ши, они были рады, что и
Джан Ши кем-то может быть посрамлен.
глава 4
Джан Ши достал сразу два ножа, и мельница под мартовским солнцем
закрутила свои ослепительные круги, но круги быстро погасли, сталь и солнце
разлучила кровь Емели, раны были не опасны, но болезненны. Дружина Бориса и
сам князь поскучнели, все было похоже на работу мясника. Стало ясно, что
Медведко осталось жить не более минуты, это было понятно всем, кроме
Медведко и, конечно же, Джан Ши: то, что делал Емеля, было похоже на все и
никогда не повторялось, как не повторяются движения пламени костра или ход
волн океана или облаков в небе. У Емели не было школы в шаолиньском смысле
этого слова, но в его ударе было звериное начало с человеческим завершением
и наоборот, и никогда нельзя было понять, где кончается одно движение и
начинается другое. И более того: произошло нечто, что заставило вздрогнуть
Джан Ши. Он мог легко, тем более завершив руки ножами, сражаться с дюжиной
смердов князя Бориса и не обязательно не остаться в живых, он мог легко
одолеть противника, который, владея техникой Шаолиня, раздваивался,
растраивался, расчетверялся и в прочее число раз мог умножить себя, но,
будучи лицом множественным, оставался схож в своих знании и движении и
законе с оригиналом, - здесь же произошло то, что было ведомо Джан Ши весьма
отдаленно. Это было явление чУдного и чуднОго бога Фукурумы, что знаком
каждому русскому человеку по Кащеевой смерти, которая в сундуке, в котором
утка, в которой яйцо, в котором игла, и только на конце которой - конец
бессмертья; знакома по вышивке на обыденном полотенце, на котором в доме
Берегиня, в Берегине - дом, в котором меньшая Берегиня, в которой меньший
дом, в котором еще меньшая Берегиня... и далее так же бесконечно, как
отражаются во время гадания меж двух зеркал свечи, как матрешка множится в
матрешке, в бесконечной череде которых Берегиня бессмертна. Вот таких
рассыпавшихся, мал-мала меньше, один из другого, Медведко и возникло вокруг
Джан Ши множество, от Медведко видом с матерого медведя до Медведко ростом с
мальчика-с-пальчик или не более пули, и все они закружились и замелькали
хором вокруг Джан Ши. А весь Медведко неподвижно смотрел на эту широкоскулую
косоглазую рожу и думал о том, что, во множестве раз, по воле Деда, ведя бой
с драконом, волком, оленем, кабаном, медведем, он все же не бился с
человеком, а с человеком, оказалось, сражаться было интереснее, чем с любым
из зверей, ибо круг движения зверя был ограничен его инстинктом и
привычками, они вычислялись, и довольно быстро, а человек был бесформен,
хотя в Джан Ши была и система и ограниченность, но совсем иная, чем в звере,
и в этом была уязвимость Джан Ши. У каждого Емели нельзя было научиться
ничему, ибо ни одно из движений Емели не повторялось, просто каждый Медведко
был таким, каким был бой, и чуть-чуть другим, стоящим еще и над собой и
наблюдающим бой, Медведко стал неуязвим для Джан Ши, и все же, наверное, бой
продолжался бы долго из-за неутоленного любопытства Медведко, но во время
неосторожного удара большего Медведко пяткой левой ноги в шею Джан Ши тот
упал на Деда, и оба его ножа вошли в дернувшегося и замершего Деда. И это
решило бой. Мир, уступив место мифу, отступил, - самый легкий Медведко
поднялся в воздух, и две ноги почти невидимого Медведко, более похожего на
пулю, чем на человека, начали движение голыми пятками вниз. Розовым
ороговевшим пяткам Медведко, с каменными острыми шпорами, было назначено
проткнуть спину Джан Ши справа и слева от хребта и остановиться за миллиметр
от кожи груди с внутренней стороны. Но на пути этого удара возникло
сопротивление Дедова завета, сначала первого, который Медведко повторял
утром во время восхода солнца: смерть убитого живет в убивающем. И второй
завет, который он повторял, когда солнце было в зените, смягчил удар
Медведко: боль убитого живет в убивающем. И третий завет остановил удар в
самом начале движения. Этот завет Медведко повторял, когда солнце, уходя в
подземную часть земли, стекало за горизонт, словно пролитая кровь:
сегодняшний враг - это в с е г д а вчерашний или завтрашний друг.
глава 5
Вследствие этого, чуть коснувшись спины Джан Ши, Медведко ростом с пулю
отвернул в сторону и уступил место Медведко средней руки, и тот перевернулся
и, падая вниз с двух сторон, ребрами рук направил тяжесть неба, слившуюся с
тяжестью тела Медведко, в голову Джан Ши и свел руки справа и слева от виска
с достаточной силой, чтобы дух Джан Ши вышел вон, как зубная паста выходит
из тюбика, если его сдавить пальцами, оставив живого Джан Ши на снегу
уткнувшимся лицом в шерсть Деда. После этого удара дух и разум Джан Ши весь
23 день месяца марта проживут отдельно от головы Джан Ши, которую вместе с
телом принесут в дом Горда и оставят возле теплой печки прямо на полу, где
рядом будет спать и спеленутый княжьей силой Медведко, - но это потом. А
сейчас дух Джан Ши отправился, перелетев всю Москву, перелетев будущую
Вятку, перевалив Урал, отделяющий чужой запад от своего востока и чужой
запад юга от своего востока юга, затем, одолев Сибирь и Байкал, - в родную
деревню Чжаоцюнь, по дороге вспоминая не только что случившийся бой, не У
Юна, убийцу отца, не то, что по непонятной причине дух Медведко оказался
сильнее духа Джан Ши, а, конечно же, о том, как ему повезло однажды, когда,
опоенный зельем, он лежал на разделочном столе в кабачке у Дай Хэ и людоедки
Сунь Эр Нян, готовясь стать мясом для Ю Цзяна или быть запеченным в пампушки
и проданным на рынках области Цзинь, а Сун Фу, будучи учеником Джин Дэ Суня,
узнал Джан Ши и спас его, тем самым дав ему возможность отомстить убийце
отца У Юну, и, вследствие этого, дух Джан Ши все же, наконец, получил право
на день вернуться на родину в родную провинцию к своим богам и родным, и,
когда он летел, Сибирь казалась ему краткой, как пространство между точками
в многоточии и как расстояние в одно мгновение от эпохи Сун до эпохи Мин.
Таким образом, в тело, похожее на тело апостола Левия Матвея, который занял
освободившееся от Иуды Искариота двенадцатое место в 63 год в девятый день
августа после побития его камнями в Иерусалиме, - в тело Джан Ши, лежащее
возле голбца русской печки, прямо на полу, под горнушками, в которых торчали
Гордовы и Борисовы оленьи расшитые рукавицы, вернется новый, утоленный дух
Джан Ши, будущего преданного друга Емели, по воле и силе Медведко побывавший
в родных местах. А Емеля стоял, прислонясь к корявому теплому, по сравнению
со снегом, стволу дуба, его сегодняшнего верного друга, и на него
наваливалась скука, которую он испытывал каждую осень перед тем, как залечь
в Берлогу и там стать спящим, которому дано проснуться. Невидимо все
Медведко в Емеле, на глазах Джан Ши рассыпанные в своей пестроте,
разновеликости и мелькании, юркнули в одного большого, лохматого
звероподобного верхнего Медведко, который медленно подошел к Деду, заглянул
в его глаза. Глаза медленно открылись, отразили лицо Емели выпуклым и
красным и медленно погасли, перестав видеть жизнь.
глава 6
Медведко стащил, словно мокрую рубаху, Джан Ши с окровавленной шерсти
Деда и, обхватив Деда своими руками, уткнулся кровью Деда в кровь отца,
заплакал, скорее даже завыл, длинно, тихо и безнадежно, как когда-то выли
Велесовы внуки - братья Рус, Варяг, и Словен, любившие войну больше земли и
неба, в доме своем в Бел граде над телом отца их Трояна, что был ростом
огромен как Дед, и лохмат как Дед, и силой как Дед, и рыком и зыком как Дед,
когда вел дружину свою в мечи на врази, а в день 24 месяца марта, в год 621
- ночью, во сне, был зарезан в четыре ножа смердов по слову срединного сына
своего окаянного Кия, когда и Рус, Варяг, и Словен ходили на лодьях в греки.
Так же плакал бы в ближайший год и стоящий сейчас напротив Медведко князь
Борис над отцом своим Владимиром, по смерти его в городе Киеве, если бы не
Святополк, брат Бориса, в четыре ножа зарезавший Бориса, и один нож будет
Торчина, а второй - Путьши, что сейчас стоят по правую руку от Бориса и
смотрят на Медведко, и рука каждого тянется к поясу, на котором висят мечи,
острием своим погруженные в наст, ибо у Торчина меч нормален, да сам Торчин
мал, а у Путьши - сам нормален, да меч излишен, не по росту велик, чужой это
меч, снял его Путьша с убитого грека. А Медведко не видит ни князя Бориса,
ни венгра Гергия, которому Путьша отрежет голову, чтобы снять с шеи золотую
гривну, которая сверкала сейчас под лучами мартовского утреннего солнца, не
видел ни Дана, ни Бориса, ни Путьши, ни Гергия, ибо уже шла новая жизнь,
которую Медведко начинал жить без последнего кровного отца, хотя, конечно
же, Горд, его ночной жертвенный отец, уже узнал Емелю по шраму на левом
плече и, наклонившись к князю Борису, объяснил князю, что Медведко -
пропавший Волосов сын, а значит, и его, Горда, тоже. И Горд берется сделать
из него воина, что силой своей украсит дружину князя. Как и куда несли
Медведко, он не слышал и не видел. И память отошла от него, чтобы не мешать
его скорби, не отнимать у него силы на это бесполезное занятие. А солнце уже
перевело взгляд свой с вершин московских дремучих елей на их середину и, не
трогая еще земли глазами своими, коснулось теплом мохнатой яркой серединной
круглой еловой ветви, на которой пела и вертела головой своей синица, не
обращая внимания на человеческую праздную суету, благодарно вытягивая шею по
направлению к солнечному взгляду. Проходило утро, и бой, продолжаясь с утра
до полудня, вычеркнул свои шесть часов из тихой, спокойной, медленной,
размеренной, плавной, бегущей хаоса и преданной покою, жизни глухого
московского леса, когда-то жившего как раз на месте пересечения
Богословского и Большой Бронной, которая стала короче Малой Бронной после
очередных перекроек бывшего леса, а позже престольного города, который в
свое время вычеркнул лес в этом месте с земли, как вычеркивает карандаш
владык человеческие имена и племена из жизни, и времени, и памяти, и
истории, и только человеческая память и червяк Вася не замечают это
могущество и эту власть, и это право, и это старание, как океан не замечает
ни скал, ни мелей, ни кораблей, которые находятся внутри и вне его и всегда
безразлично для океана, и скорее гору можно сдвинуть с места, и скорее можно
утолить жажду воображаемой водой, и скорее слона можно остановить во время
течки, чем изменить этот божественный закон - вечной и свободной от людей
жизни.
Главы боя Медведко с Персом из Кяты
глава 7
На шаг позади князя Бориса, перетекая с кончиков пальцев левой ноги
через тело в пятку правой, скользил дружинник князя Бориса - Перс из города
Кята. Минуло четырнадцать год с тех пор, как Перс после хорезмшаха Абу
Абдаллаха, которому служил верой и правдой целых пять лет, прошел через
дружбу с Мамуном, что отнял у Абу Абдаллаха власть и жизнь в Кяте, попал в
немилость к Мамуну и бежал с помощью друзей своего друга Исхака ибн Шерифа
Абдул Касим Мансура. А потом, поначалу затвердив наизусть первые главы
Шахнаме Исхака ибн Шериф Абдул Касим Мансура, поссорился однажды и с ним, и
как лист, гонимый ветром, полетел дальше, пока не попал в дружину князя
Бориса, где научился сносно говорить по-русски и получил кличку Перс, и
служил князю горестно и равнодушо, спасаемый от полного равнодушия, иначе
говоря, смерти, разве что именами рода своего, в котором были и
Бизурджимирх, что сочинил Вамика и Асру, и даже сам Бахрамгур. Не было и не
будет на юге, что люди запада называют востоком, а люди севера - югом,
человека, который не знал бы истории Бахрамгура и его любимой Диларам, той,
что в беседе, отвечая медленно и ритмично своему любимому, открыла красоту
созвучий в конце фразы. Спустя много лет это получило имя рифмы. И березы, и
поля, и бесконечные леса, и суздальские, и московские, и тверские, и
владимирские, и новгородские леса остались чужими Персу. И не выжил бы он в
этой красной, белой, зеленой, северной стороне, если бы не имена его родных
мест, городов и рек, что сложил он в свои странные молитвы. И перед каждым
сном, а то и всю ночь, твердил их, наклонясь, и кивая головой, и
раскачиваясь. И когда повторял их, то звуки вызывали видения и миражи, и
долго и подробно бродил Перс по улицам Шейх Аббас Вели, вместе с Абу
Абдаллахом, потом долго и неотрывно смотрел на черные воды Полван Ата и
повторял про себя - только в ему понятном порядке: "Хазеват Шах Абат Ярмыш
илыч нияз, Бай янги базар аба, Мангыт ярна ян су талдык", - и своими
невидимыми руками трогал невидимые же листья джидди, чингиля, кендыря и
туранга и, скользя взглядом по воде желтой Магыт Ярны, и коричневой Шах
Абат, и черной Ярмыш, повторял вслух эти острые, как кончик его кривого ножа
с четырьмя бороздками для стока крови, и такие же режущие, слова, и начинал
медленно засыпать, на лодке отплывая от русского снежного, холодного чужого
берега, где берегло его, чужого, только то, что все чужие на Руси были свои,
а все свои - чужие. И еще берегло его мастерство удара и бесстрашие, которое
было безразличием к жизни, а принималось за безразличие к смерти.
глава 8
И ступая след в след за князем, Перс, опустив глаза, видел не княжьи
кожаные красные сапоги и не мартовский ноздреватый, таящий на глазах от
полдневного мартовского солнца, снег, но разлившийся по зеленому полю
праздник Навруза, иным именем новый год, который был сегодня, ибо шел
двадцать первый день месяца марта. И стоял над московской землей 1011 год, в
Кяте же был первый день сева, дымили казаны, варилось мясо, шел густой дух
от лепешек, что лежали на глиняном блюде, украшенном по кругу цветами и
листьями, которых вокруг уже было во множестве. И все поле, устланное
коврами, усеянное разноцветными платьями и платками, пело и кружилось под
звон серебряных бус и серег, и монист, звуки зурны и гам барабанов. А здесь
был снег. Ели. Тишина. Глухомань. Москва. На руках - рукавицы, на плечах -
стеганый зеленый халат, подпоясанный красным крепким поясом со знаками
черной свастики по всему пути этой узкой дорожки, которой идущий окружал
себя, немо заговаривая от напасти в долгих дорогах, и в котором Перс
чувствовал себя, словно лошадь, затянутая подпругой, куда менее удобно, чем
в привычном платке. Перс промечтал - и просмотрел навруз, и прослушал его
голоса, пока охота Бориса выгнала Деда из берлоги, успела проткнуть его
стрелами и березовым колом, который, в сгустках еще не замерзшей крови,
валялся на снегу рядом с Дедом, что лежал на правом боку, подобрав лапы,
словно ребенок в чреве матери, готовящийся выйти на свет Божий, словно
русский царь Павел на багровом ковре, окаймленном черным меандром,
зарезанный в четыре ножа смердами по молчаливому слову сына, ставшего в эту
минуту очередным отцеубийцей или выродком, если быть более точным. И очнулся
Перс только тогда, когда Борис тронул его за плечо. Князь замечал, что чем
дольше Перс служил ему, тем чаще мыслью своей возвращался в свою предыдущую
жизнь и возвращался сюда только тогда, когда начинался бой.
глава 9
Перс вздрогнул, увидел Емелю, стоящего на морозе; над головой Емели
висело солнце, за спиной была береза, в руках нож, а на плечах - белая
рубаха Жданы, с красным орнаментом по вороту, подолу да распаху рукавному -
заговором, чтобы дух чужой не забрался в Емелино тело. Голые залитые солнцем
ноги Медведко розовели на ноздреватом, хрупком, тяжелом мартовском снегу,
как "босые лапы снегирей". Перс вынул нож и пошел на Медведко неторопливо,
как хозяин идет в хлев к ягненку, чтобы полоснуть наскоро его по горлу ножом
Богу, еще по законам, неведомым человеку. Для Емели же кончалась
Божественная ночь и близился праздник Пробуждающегося медведя, открывающий
Божественный день. Впрочем, в отличие от природы, Емеле было не дано
естественное преображение, и он не мог, как было должно ему быть видимо, и
понятно, и явственно, и очевидно, наконец, проснуться. И ему в который раз
снился еще по ту сторону человеческого преображения один и тот же сон.
Повторяясь, дробясь, кружась и множась, словно меандр по вороту рубахи,
словно припев, следуя за новым запевом, словно движения танцующих во время
ритуального танца, идущих посолонь вокруг костра в день Пробуждающегося
медведя. И лица сливались, мелькали и наплывали в этом хороводе одно на
другое, то образуя единое лицо, то дробясь на тьмы лиц. Дробились и
сливались и движения их, и голоса их, и тела их, и было их на самом деле
четверо или сорок сороков, никто бы не смог сосчитать точно, даже если бы и
имели считающие умение счета большее, чем Евклид или Лобачевский или царь
Соломон, как никто не смог сосчитать, сколько человеков от сотворения их
прошло через эту землю.
глава 2
Московский лес был тих. Берлога дышала в два пара - Емели и Деда. Охота
князя Бориса брела по сугробам, шапками задевая за ветви елей, и звери
бежали, скакали, ползли, летели прочь от человеческого шума в глухомань
будущих Петровок, Якиманок, Сретенок и Тверских, дабы жить далее и долее
своей размеренной, спокойной невынужденной жизнью. Первым в след князя
Бориса ступал Джан Ши. В прошлый 1010 год месяца марта 24 дня Джан Ши,
племянник Лин Бэня, правителя области Цзинь, еще находился в деревне
Чжаоцюнь и думать не думал, что судьба разведет его со своим учителем Се
Дженем, братом знаменитого Се Бао, что были учениками Дин Дэ Суня, учителем
которого был знаменитый Чжоу Тун, научившийся точному удару у Ли Юна,
ученика Мэн Кана, монаха разрушенного Шаолиня, одного из немногих, в ком
школа Шаолиня осталась в своей точности и согласии с образцами школы.
Хорошо, что Джан Ши успел передать это тайное искусство своему ученику Сун
Тану, который в свою очередь протянул линию учения Джан Ши через Ян Чуня, а
тот - через своего ученика Сон Чао, и затем через Му Чуня, Гун Вана, Чжу
Эня, Сунь Юна, Сунь Ли, Дай Цина, Хуа Жуя, Ли Туна, Ли Хуна и, наконец, Фан
Чуна - к знаменитому Дэн Шуню, восстановившему в монастыре Шаолиня истинную
школу боя Шаолиня. Но не о них сейчас речь. Причина, по которой неожиданно
для себя Джан Ши оказался в дружине двадцатилетнего ростовского князя
Бориса, сына князя Владимира и греческой царевны Анны, и забрался в
московскую глушь на эту медвежью охоту, была проста, а наказуема крайне.
Когда публично на площади Чжаоцюня убийца его отца У Юн, сын правителя
провинции Шаньдун, смеясь, плюнул ему в лицо, Джан Ши нарушил главный закон
Шаолиня. Вместо того чтобы попросить прощения у У Юна и отойти со словами:
"Простите, что встал на пути вашего плевка", он одним ударом ладони проткнул
грудь У Юна и вырвал его еще живое и теплое сердце, и бросил на землю
раньше, чем У Юн упал.
После этого немедленно Джан Ши выпал, был вычеркнут из череды имен
школы Шаолиня, связывающей эпоху Сун и эпоху Мин так крепко, словно со дня
разрушения и возрождения Шаолиня не прошло ни одного дня, не случилось ни
одного события и ни один новый прием не осквернил образец. Джан Ши совершил
более чем грех, он нарушил не только внешний прием, но и внутренний закон
жизни ученика школы Шаолиня, и потому должен был бежать не только из
Чжаоцюнь, но и из Поднебесной: из деревни - потому, что убил человека, а из
Поднебесной - потому, что убил Бога. Вот почему Джан Ши, будучи в дружине
ростовского князя Бориса христианским именем Роман, дрался чаще, угрюмее и
охотнее, чем другие смерды: он кровью и злом хотел ослепить свою душу, чтобы
она не смотрела часто, как он убивает Бога. И Медведко, выгнанный собаками
вслед за Дедом из Берлоги, был для него средством не очищения, но забвения и
отвлечения.
глава 3
Хотя даже его, Джан Ши, сегодняшнее раннее весеннее мартовское утро
настроило поначалу на лад меньшей угрюмости, чем обычно. Сладко ему спалось
в горнице смерда князя Бориса Горда, жертвенного отца Медведко, что поставил
хоромину свою в версте от Велесового храма и Москвы-реки, где уже жил другой
род и где Горд был чужим, но места родные и память о Лете тащила его сюда,
как взбесившийся конь ездока, и пусть раз в год, но Горд заезжал в свой дом,
обычно летом, в день смерти его жертвенной жены, и потому Деду эта хоромина
не помешала облюбовать Берлогу в двух сотнях сажен от дома Горда и прекрасно
проводить зимы в своем медвежьем сне вместе с Медведко. А берлога Деда была
на месте нынешнего храма Святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова в
Богословском же переулке, на углу его и Большой Бронной улицы, прямо
напротив почтового отделения номером сто три сто четыре. Джан Ши улыбнулся
краем своего ума, когда увидел растерянного, сонного Медведко, который вслед
за Дедом был выгнан собаками из Берлоги, с той небольшой разницей во
времени, за которую четыре собаки, черная, белая, красная и желтая, первыми
достигшие клыком шерсти Деда, успели, таща кишки по снегу и кровавя его,
начать свою прощальную собачью песню, а Дед, больше похожий на ежа,
ощеренный дюжиной стрел, - рухнуть в снег и закрыть свои мудрые медвежьи
глаза. Так вот: выгнанный из берлоги Медведко стоял, протирая глаза,
зажмурясь от солнечного света, не видя ни снега, ни елей, ни Деда, лежащего
на снегу, стоял, ожидая времени, когда мир станет различимым и видимым,
стоял, не имея дара преображения природы и не научившись дару преображения
человека. Еще сон слабым коготочком цеплялся за его память, насмешливо
бормоча: "Передайте сыну Ване: мир замешан на обмане, посему в большом и
малом все кончается войной", - а новое время уже замахнулось пером, чтобы
поставить многоточие и отделить его лесную жизнь свободного зверя от жизни
воина, смерда, дружинника или раба, кому как дано видеть, ощущать и называть
ее, похожую на жизнь стоявшего прямо напротив его под солнцем Джан Ши.
Конечно, Джан Ши мог бы шагнуть к Медведко, выхватив из-за пояса два ножа,
как это впоследствии сделает непобедимая Кобра, бросившись на германский
взвод и перебив половину его, конечно, он мог бы взять в руки две плетки,
такие же, как были у Ху Янь Чжо, восьмигранные, тонкой резной работы, в
левой руке двенадцать дзиней, а в правой - тринадцать дзиней, конечно, он бы
взял и палицу, которой неплохо работал У Сун, что убил голыми руками тигра с
глазами навыкате и белым пятном на лбу, на перевале Цзин Ян Ган; но вылезший
из берлоги, пусть и широкоплечий, и высокий, и явно неумеренной силы,
зевающий, протирающий глаза Медведко был для него не более опасен, чем
годовалый бычок для тореадора, или всадник на коне для пулеметчика, или же
мальчик на велосипеде для сидящего в танке, во всяком случае, так думал Джан
Ши и в пределах логики школы Шаолиня несомненно был прав, и прав был тогда,
когда, нанеся несколько легких ударов в голову, плечо и живот всегда
готового к бою Медведко, как пианист по клавишам, пробежав по болевым точкам
Емели, понял, что у его противника медвежий стиль - то, что он знал, любил,
умел, а значит, и был защищен от этого стиля более, чем от других. Джан Ши
успокоился и внутренне, и в это мгновение получил удар от Медведко локтем,
перевернулся, ткнулся рожей в измазанную кровью шерсть Деда, небойко
поднялся, теперь уже иначе относясь к Медведко. Удар локтем был чужд
медвежьему стилю, и важно было разобраться: это неожиданность, случайность
или другая школа, которую стоит изучить и, как это делает
джазист-импровизатор, выдать свою версию перенятого приема. И это было
нетрудно, ибо телом своим Джан Ши владел не менее, чем Йока Сато владела
смычком и струнами скрипки, и он легко и красиво в пределах этого удара
сделал несколько движений и уложил Медведко его мордой в ту же кровь Деда,
обратив внимание, что поднялся Медведко после падения чуть резвее, чем это
сделал бы он, Джан Ши, мастер тайного удара, который ловит силу вращения
земли, переводит ее во вращение бедер и через кончики пальцев рук всю землю,
довыдыхая, обрушивает на свою очередную жертву. В этом была загадка, после
такого удара не вставал никто и никогда. А тут было ощущение, что сила
земли, через него посланная в Медведко, была погашена движением, которое
совершил Медведко, оттолкнувшись руками от теплого, родного, еще живого тела
Деда. Словно кузнечик ударил своими, похожими на лежащих на лугу любовников,
ножками и взлетел в воздух. Сила удара двух ног в грудь Джан Ши была такова,
что только снег, русский снег, защитил его от невозвращения в сознание.
Князь Борис и Горд, не знающий, что перед ним его жертвенный сын, и венгр
Георгий, и Путьша, и Перс, и Дан, и Торчин, и еще семнадцать дружинников
захлопали в мягкие оленьи расшитые рукавицы. Они радовались, что наконец-то
этот угрюмый непобедимый Джан Ши впервые получил удар, который собьет с него
спесь и чуть убавит презрение и брезгливость, которые тот испытывал к своим
товарищам по дружине. Дело в том, что если для восточного и южного человека
обман - это доблесть, основа боя, слава и геройство, для нормального
северянина это подлость, гадость, унижение, а поскольку в любой схватке
торжествовал всегда Джан Ши, то и выходило, что подлость имеет преимущество
перед доблестью, и это было не только несомненно, но всегда и очевидно. И
вот прямой удар сжатой и, как бы лопнувшей, пружины Медведко убедил их в
другой версии отношения к этим качествам. Не то чтобы они, наблюдая бой,
прониклись симпатией к Медведко, но, не любя Джан Ши, они были рады, что и
Джан Ши кем-то может быть посрамлен.
глава 4
Джан Ши достал сразу два ножа, и мельница под мартовским солнцем
закрутила свои ослепительные круги, но круги быстро погасли, сталь и солнце
разлучила кровь Емели, раны были не опасны, но болезненны. Дружина Бориса и
сам князь поскучнели, все было похоже на работу мясника. Стало ясно, что
Медведко осталось жить не более минуты, это было понятно всем, кроме
Медведко и, конечно же, Джан Ши: то, что делал Емеля, было похоже на все и
никогда не повторялось, как не повторяются движения пламени костра или ход
волн океана или облаков в небе. У Емели не было школы в шаолиньском смысле
этого слова, но в его ударе было звериное начало с человеческим завершением
и наоборот, и никогда нельзя было понять, где кончается одно движение и
начинается другое. И более того: произошло нечто, что заставило вздрогнуть
Джан Ши. Он мог легко, тем более завершив руки ножами, сражаться с дюжиной
смердов князя Бориса и не обязательно не остаться в живых, он мог легко
одолеть противника, который, владея техникой Шаолиня, раздваивался,
растраивался, расчетверялся и в прочее число раз мог умножить себя, но,
будучи лицом множественным, оставался схож в своих знании и движении и
законе с оригиналом, - здесь же произошло то, что было ведомо Джан Ши весьма
отдаленно. Это было явление чУдного и чуднОго бога Фукурумы, что знаком
каждому русскому человеку по Кащеевой смерти, которая в сундуке, в котором
утка, в которой яйцо, в котором игла, и только на конце которой - конец
бессмертья; знакома по вышивке на обыденном полотенце, на котором в доме
Берегиня, в Берегине - дом, в котором меньшая Берегиня, в которой меньший
дом, в котором еще меньшая Берегиня... и далее так же бесконечно, как
отражаются во время гадания меж двух зеркал свечи, как матрешка множится в
матрешке, в бесконечной череде которых Берегиня бессмертна. Вот таких
рассыпавшихся, мал-мала меньше, один из другого, Медведко и возникло вокруг
Джан Ши множество, от Медведко видом с матерого медведя до Медведко ростом с
мальчика-с-пальчик или не более пули, и все они закружились и замелькали
хором вокруг Джан Ши. А весь Медведко неподвижно смотрел на эту широкоскулую
косоглазую рожу и думал о том, что, во множестве раз, по воле Деда, ведя бой
с драконом, волком, оленем, кабаном, медведем, он все же не бился с
человеком, а с человеком, оказалось, сражаться было интереснее, чем с любым
из зверей, ибо круг движения зверя был ограничен его инстинктом и
привычками, они вычислялись, и довольно быстро, а человек был бесформен,
хотя в Джан Ши была и система и ограниченность, но совсем иная, чем в звере,
и в этом была уязвимость Джан Ши. У каждого Емели нельзя было научиться
ничему, ибо ни одно из движений Емели не повторялось, просто каждый Медведко
был таким, каким был бой, и чуть-чуть другим, стоящим еще и над собой и
наблюдающим бой, Медведко стал неуязвим для Джан Ши, и все же, наверное, бой
продолжался бы долго из-за неутоленного любопытства Медведко, но во время
неосторожного удара большего Медведко пяткой левой ноги в шею Джан Ши тот
упал на Деда, и оба его ножа вошли в дернувшегося и замершего Деда. И это
решило бой. Мир, уступив место мифу, отступил, - самый легкий Медведко
поднялся в воздух, и две ноги почти невидимого Медведко, более похожего на
пулю, чем на человека, начали движение голыми пятками вниз. Розовым
ороговевшим пяткам Медведко, с каменными острыми шпорами, было назначено
проткнуть спину Джан Ши справа и слева от хребта и остановиться за миллиметр
от кожи груди с внутренней стороны. Но на пути этого удара возникло
сопротивление Дедова завета, сначала первого, который Медведко повторял
утром во время восхода солнца: смерть убитого живет в убивающем. И второй
завет, который он повторял, когда солнце было в зените, смягчил удар
Медведко: боль убитого живет в убивающем. И третий завет остановил удар в
самом начале движения. Этот завет Медведко повторял, когда солнце, уходя в
подземную часть земли, стекало за горизонт, словно пролитая кровь:
сегодняшний враг - это в с е г д а вчерашний или завтрашний друг.
глава 5
Вследствие этого, чуть коснувшись спины Джан Ши, Медведко ростом с пулю
отвернул в сторону и уступил место Медведко средней руки, и тот перевернулся
и, падая вниз с двух сторон, ребрами рук направил тяжесть неба, слившуюся с
тяжестью тела Медведко, в голову Джан Ши и свел руки справа и слева от виска
с достаточной силой, чтобы дух Джан Ши вышел вон, как зубная паста выходит
из тюбика, если его сдавить пальцами, оставив живого Джан Ши на снегу
уткнувшимся лицом в шерсть Деда. После этого удара дух и разум Джан Ши весь
23 день месяца марта проживут отдельно от головы Джан Ши, которую вместе с
телом принесут в дом Горда и оставят возле теплой печки прямо на полу, где
рядом будет спать и спеленутый княжьей силой Медведко, - но это потом. А
сейчас дух Джан Ши отправился, перелетев всю Москву, перелетев будущую
Вятку, перевалив Урал, отделяющий чужой запад от своего востока и чужой
запад юга от своего востока юга, затем, одолев Сибирь и Байкал, - в родную
деревню Чжаоцюнь, по дороге вспоминая не только что случившийся бой, не У
Юна, убийцу отца, не то, что по непонятной причине дух Медведко оказался
сильнее духа Джан Ши, а, конечно же, о том, как ему повезло однажды, когда,
опоенный зельем, он лежал на разделочном столе в кабачке у Дай Хэ и людоедки
Сунь Эр Нян, готовясь стать мясом для Ю Цзяна или быть запеченным в пампушки
и проданным на рынках области Цзинь, а Сун Фу, будучи учеником Джин Дэ Суня,
узнал Джан Ши и спас его, тем самым дав ему возможность отомстить убийце
отца У Юну, и, вследствие этого, дух Джан Ши все же, наконец, получил право
на день вернуться на родину в родную провинцию к своим богам и родным, и,
когда он летел, Сибирь казалась ему краткой, как пространство между точками
в многоточии и как расстояние в одно мгновение от эпохи Сун до эпохи Мин.
Таким образом, в тело, похожее на тело апостола Левия Матвея, который занял
освободившееся от Иуды Искариота двенадцатое место в 63 год в девятый день
августа после побития его камнями в Иерусалиме, - в тело Джан Ши, лежащее
возле голбца русской печки, прямо на полу, под горнушками, в которых торчали
Гордовы и Борисовы оленьи расшитые рукавицы, вернется новый, утоленный дух
Джан Ши, будущего преданного друга Емели, по воле и силе Медведко побывавший
в родных местах. А Емеля стоял, прислонясь к корявому теплому, по сравнению
со снегом, стволу дуба, его сегодняшнего верного друга, и на него
наваливалась скука, которую он испытывал каждую осень перед тем, как залечь
в Берлогу и там стать спящим, которому дано проснуться. Невидимо все
Медведко в Емеле, на глазах Джан Ши рассыпанные в своей пестроте,
разновеликости и мелькании, юркнули в одного большого, лохматого
звероподобного верхнего Медведко, который медленно подошел к Деду, заглянул
в его глаза. Глаза медленно открылись, отразили лицо Емели выпуклым и
красным и медленно погасли, перестав видеть жизнь.
глава 6
Медведко стащил, словно мокрую рубаху, Джан Ши с окровавленной шерсти
Деда и, обхватив Деда своими руками, уткнулся кровью Деда в кровь отца,
заплакал, скорее даже завыл, длинно, тихо и безнадежно, как когда-то выли
Велесовы внуки - братья Рус, Варяг, и Словен, любившие войну больше земли и
неба, в доме своем в Бел граде над телом отца их Трояна, что был ростом
огромен как Дед, и лохмат как Дед, и силой как Дед, и рыком и зыком как Дед,
когда вел дружину свою в мечи на врази, а в день 24 месяца марта, в год 621
- ночью, во сне, был зарезан в четыре ножа смердов по слову срединного сына
своего окаянного Кия, когда и Рус, Варяг, и Словен ходили на лодьях в греки.
Так же плакал бы в ближайший год и стоящий сейчас напротив Медведко князь
Борис над отцом своим Владимиром, по смерти его в городе Киеве, если бы не
Святополк, брат Бориса, в четыре ножа зарезавший Бориса, и один нож будет
Торчина, а второй - Путьши, что сейчас стоят по правую руку от Бориса и
смотрят на Медведко, и рука каждого тянется к поясу, на котором висят мечи,
острием своим погруженные в наст, ибо у Торчина меч нормален, да сам Торчин
мал, а у Путьши - сам нормален, да меч излишен, не по росту велик, чужой это
меч, снял его Путьша с убитого грека. А Медведко не видит ни князя Бориса,
ни венгра Гергия, которому Путьша отрежет голову, чтобы снять с шеи золотую
гривну, которая сверкала сейчас под лучами мартовского утреннего солнца, не
видел ни Дана, ни Бориса, ни Путьши, ни Гергия, ибо уже шла новая жизнь,
которую Медведко начинал жить без последнего кровного отца, хотя, конечно
же, Горд, его ночной жертвенный отец, уже узнал Емелю по шраму на левом
плече и, наклонившись к князю Борису, объяснил князю, что Медведко -
пропавший Волосов сын, а значит, и его, Горда, тоже. И Горд берется сделать
из него воина, что силой своей украсит дружину князя. Как и куда несли
Медведко, он не слышал и не видел. И память отошла от него, чтобы не мешать
его скорби, не отнимать у него силы на это бесполезное занятие. А солнце уже
перевело взгляд свой с вершин московских дремучих елей на их середину и, не
трогая еще земли глазами своими, коснулось теплом мохнатой яркой серединной
круглой еловой ветви, на которой пела и вертела головой своей синица, не
обращая внимания на человеческую праздную суету, благодарно вытягивая шею по
направлению к солнечному взгляду. Проходило утро, и бой, продолжаясь с утра
до полудня, вычеркнул свои шесть часов из тихой, спокойной, медленной,
размеренной, плавной, бегущей хаоса и преданной покою, жизни глухого
московского леса, когда-то жившего как раз на месте пересечения
Богословского и Большой Бронной, которая стала короче Малой Бронной после
очередных перекроек бывшего леса, а позже престольного города, который в
свое время вычеркнул лес в этом месте с земли, как вычеркивает карандаш
владык человеческие имена и племена из жизни, и времени, и памяти, и
истории, и только человеческая память и червяк Вася не замечают это
могущество и эту власть, и это право, и это старание, как океан не замечает
ни скал, ни мелей, ни кораблей, которые находятся внутри и вне его и всегда
безразлично для океана, и скорее гору можно сдвинуть с места, и скорее можно
утолить жажду воображаемой водой, и скорее слона можно остановить во время
течки, чем изменить этот божественный закон - вечной и свободной от людей
жизни.
Главы боя Медведко с Персом из Кяты
глава 7
На шаг позади князя Бориса, перетекая с кончиков пальцев левой ноги
через тело в пятку правой, скользил дружинник князя Бориса - Перс из города
Кята. Минуло четырнадцать год с тех пор, как Перс после хорезмшаха Абу
Абдаллаха, которому служил верой и правдой целых пять лет, прошел через
дружбу с Мамуном, что отнял у Абу Абдаллаха власть и жизнь в Кяте, попал в
немилость к Мамуну и бежал с помощью друзей своего друга Исхака ибн Шерифа
Абдул Касим Мансура. А потом, поначалу затвердив наизусть первые главы
Шахнаме Исхака ибн Шериф Абдул Касим Мансура, поссорился однажды и с ним, и
как лист, гонимый ветром, полетел дальше, пока не попал в дружину князя
Бориса, где научился сносно говорить по-русски и получил кличку Перс, и
служил князю горестно и равнодушо, спасаемый от полного равнодушия, иначе
говоря, смерти, разве что именами рода своего, в котором были и
Бизурджимирх, что сочинил Вамика и Асру, и даже сам Бахрамгур. Не было и не
будет на юге, что люди запада называют востоком, а люди севера - югом,
человека, который не знал бы истории Бахрамгура и его любимой Диларам, той,
что в беседе, отвечая медленно и ритмично своему любимому, открыла красоту
созвучий в конце фразы. Спустя много лет это получило имя рифмы. И березы, и
поля, и бесконечные леса, и суздальские, и московские, и тверские, и
владимирские, и новгородские леса остались чужими Персу. И не выжил бы он в
этой красной, белой, зеленой, северной стороне, если бы не имена его родных
мест, городов и рек, что сложил он в свои странные молитвы. И перед каждым
сном, а то и всю ночь, твердил их, наклонясь, и кивая головой, и
раскачиваясь. И когда повторял их, то звуки вызывали видения и миражи, и
долго и подробно бродил Перс по улицам Шейх Аббас Вели, вместе с Абу
Абдаллахом, потом долго и неотрывно смотрел на черные воды Полван Ата и
повторял про себя - только в ему понятном порядке: "Хазеват Шах Абат Ярмыш
илыч нияз, Бай янги базар аба, Мангыт ярна ян су талдык", - и своими
невидимыми руками трогал невидимые же листья джидди, чингиля, кендыря и
туранга и, скользя взглядом по воде желтой Магыт Ярны, и коричневой Шах
Абат, и черной Ярмыш, повторял вслух эти острые, как кончик его кривого ножа
с четырьмя бороздками для стока крови, и такие же режущие, слова, и начинал
медленно засыпать, на лодке отплывая от русского снежного, холодного чужого
берега, где берегло его, чужого, только то, что все чужие на Руси были свои,
а все свои - чужие. И еще берегло его мастерство удара и бесстрашие, которое
было безразличием к жизни, а принималось за безразличие к смерти.
глава 8
И ступая след в след за князем, Перс, опустив глаза, видел не княжьи
кожаные красные сапоги и не мартовский ноздреватый, таящий на глазах от
полдневного мартовского солнца, снег, но разлившийся по зеленому полю
праздник Навруза, иным именем новый год, который был сегодня, ибо шел
двадцать первый день месяца марта. И стоял над московской землей 1011 год, в
Кяте же был первый день сева, дымили казаны, варилось мясо, шел густой дух
от лепешек, что лежали на глиняном блюде, украшенном по кругу цветами и
листьями, которых вокруг уже было во множестве. И все поле, устланное
коврами, усеянное разноцветными платьями и платками, пело и кружилось под
звон серебряных бус и серег, и монист, звуки зурны и гам барабанов. А здесь
был снег. Ели. Тишина. Глухомань. Москва. На руках - рукавицы, на плечах -
стеганый зеленый халат, подпоясанный красным крепким поясом со знаками
черной свастики по всему пути этой узкой дорожки, которой идущий окружал
себя, немо заговаривая от напасти в долгих дорогах, и в котором Перс
чувствовал себя, словно лошадь, затянутая подпругой, куда менее удобно, чем
в привычном платке. Перс промечтал - и просмотрел навруз, и прослушал его
голоса, пока охота Бориса выгнала Деда из берлоги, успела проткнуть его
стрелами и березовым колом, который, в сгустках еще не замерзшей крови,
валялся на снегу рядом с Дедом, что лежал на правом боку, подобрав лапы,
словно ребенок в чреве матери, готовящийся выйти на свет Божий, словно
русский царь Павел на багровом ковре, окаймленном черным меандром,
зарезанный в четыре ножа смердами по молчаливому слову сына, ставшего в эту
минуту очередным отцеубийцей или выродком, если быть более точным. И очнулся
Перс только тогда, когда Борис тронул его за плечо. Князь замечал, что чем
дольше Перс служил ему, тем чаще мыслью своей возвращался в свою предыдущую
жизнь и возвращался сюда только тогда, когда начинался бой.
глава 9
Перс вздрогнул, увидел Емелю, стоящего на морозе; над головой Емели
висело солнце, за спиной была береза, в руках нож, а на плечах - белая
рубаха Жданы, с красным орнаментом по вороту, подолу да распаху рукавному -
заговором, чтобы дух чужой не забрался в Емелино тело. Голые залитые солнцем
ноги Медведко розовели на ноздреватом, хрупком, тяжелом мартовском снегу,
как "босые лапы снегирей". Перс вынул нож и пошел на Медведко неторопливо,
как хозяин идет в хлев к ягненку, чтобы полоснуть наскоро его по горлу ножом