Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   - Я тоже так думаю, - печально согласился Хаттар, - и, наверное, в следующем рождении я буду гладкокожей лягушкой. Но Арфарра завел обычай делать все по воле народа, а народ прельстился словами этого человека о том, что если мы станем на сторону Ханалая, то, когда столицу будут грабить, нашего городка не тронут.
   Тут Киссур краем глаза увидел, что Сушеный Финик украдкой снимает с седла лук. Киссур усмехнулся и закричал:
   - Дурак ты, Хаттар! Почему ты не впустил нас в город и не накинул сверху сеть? А теперь Ханалай скажет, что ты изменник, и ваш городок все равно сожгут.
   - Ах, - сказал Хаттар, - я, по правде говоря, сам хотел так сделать, но в городском совете испугались этого плана, особенно те, чьи лавки - у городских ворот. Они сказали, что это гнусно, и что если впустить вас внутрь, вы можете причинить лавкам большой пожар.
   Тут Сушеный Финик вскинул лук, стрела пробила шлем изменника, и тот кувыркнулся вниз.
   - Поистине, - сказал Киссур, - чем больше дураков соберется вместе, тем глупей их решение!
   И полторы сотни всадников поскакали прочь, от стрел, посыпавшихся на них с городских стен.
   Хаттар разговаривал с Киссуром так долго потому, что, завидев его, немедленно послал человека к Ханалаю. Неподалеку от городка этот человек встретил две сотни всадников во главе с Шадамуром Росянкой. Шадамур усмехнулся и приказал своим людям засесть в лощинке неподалеку. Кони у его отряда были подкованы задом наперед.
   Шадамур Росянка был верным вассалом Киссура, но между ним и Сушеным Фиником была неприязнь. Из-за этой неприязни Киссур отпустил его в лагерь Ханалаю, и Шадамуру всегда казалось, что Киссуру следовало бы отпустить Финика, а его, Росянку, оставить.
   Киссур доехал до спуска в лощину и сказал:
   - Если там засада, мы пропали! Смотри, сколько следов на дороге!
   - Ба, - ответил Сушеный Финик, - это следы из лощины, а не в лощину.
   - Сдается мне, - возразил Киссур, - что эти лошади подкованы задом наперед.
   И они повернули коней.
   Когда Шадамур Росянка увидел, что его смертельный враг Сушеный Финик и Киссур уходят, он грохнулся от огорчения наземь, разодрал на себе кафтан, а потом вскочил на коня и гаркнул: "За мной!"
   Они скакали по мокрым полям под весенним небом, и когда Шадамур увидел, что его всадники выдыхаются, он закричал им остановиться, а сам вынул желтую тряпку переговоров и поскакал вслед за Киссуром со своим племянником. Киссур тоже приказал своим людям остановиться у придорожной часовни. Шадамур с племянником подъехали к ним и спешились по знаку Киссура. Поворот дороги и деревья скрыли их от собственного отряда.
   - Ну, - справился Киссур, - что ты мне хотел сказать?
   - Я хотел сказать, - полез поперек старших племянник, - что господин Арфарра сейчас в лагере Ханалая. Он покаялся перед государем в своем упорстве и заключил с Ханалаем мир. Он умоляет вас перейти на сторону Ханалая, и в знак того, что я говорю правду, посылает вам половинную печать.
   Три месяца назад Арфарра и Киссур раскололи зубилом большую нефритовую печать с крылатым псом. Половинка печати была у Киссура, половинка - у Арфарры, и они ставили печать на указах, собирая вместе две половинки.
   Киссур наклонился с коня, взял печать, приставил к половинке у себя на груди и стал глядеть, словно выронил душу. Потом он посмотрел на правую руку, плюнул в ладонь и ударил по плевку ребром левой руки. Плевок отскочил вправо.
   Киссур выпрямился и вскричал:
   - Это ложь! Я вижу, что Арфарра мертв!
   Воины Киссура зашептались, а Шадамур обернулся к племяннику и с упреком сказал:
   - Вот, - ложь никогда не доводит до добра!
   - Слушай, Киссур, - продолжал он, - я не знаю, мертв ли Арфарра, но дело в том, что он действительно вел переговоры с Ханалаем, и уже заключил мир, когда об этом проведал Ханалаев пророк, Лже-Арфарра. Этот самозванец явился в совет с сотней вооруженных людей и сказал Ханалаю: "Если это настоящий Арфарра, то кто же я?" И он разрушил все планы Ханалая и забрал себе Арфарру, пытать и казнить.
   Тут Шадамур замолчал. Киссур глядел на него и поглаживал пальцами рукоять меча, а у пса, бывшего при Киссуре, не то волка, не то волкодава, на шкуре поднялся каждый волосок. Он оскалил рыжеватые клыки и зарычал.
   - Этот пророк, - сказал Шадамур, - убивает достойных людей и сеет раздор в нашем стане. Господин Ханалай в ужасе от смерти Арфарры. Он питает к вам величайшее почтение, и если вы перейдете на его сторону, вы вдвоем сможете отомстить за смерть Арфарры и, кроме того, спасете город от разграбления.
   Все некоторое время стояли молча. Волкодав лег на землю, прижал короткие ушки, и стал жалобно поскуливать.
   - Киссур, - сказал один из дружинников. - Право, мудрость растет из добрых советов! Теперь все последуют путем измены! А ведь ты еще можешь отомстить за Арфарру и спасти столицу.
   - Что мне за дело, - сказал Киссур, - если я столицу спасу, а честь потеряю?
   Тут Шадамур вскрикнул и зашатался. Киссур думал, что это от досады, но Шадамур упал глазами вниз, и Киссур увидел, что у него из спины торчит стрела, а Сушеный Финик вешает на седло свой лук.
   - Сдается мне, - сказал Сушеный Финик, - что он говорил не затем, чтоб спасти нашу жизнь, а затем, чтобы задержать нас, пока не подоспеет подмога.
   Киссур не ответил ему, а соскочил с коня и подошел к Шадамуру. Он обломил торчащий кусок стрелы, перевернул Шадамура и положил его себе на колени. Тот был еще жив.
   - Это правда, - сказал Шадамур, - беги же!
   Но Киссур не пошевелился, и держал Шадамура на коленях, пока тот не умер, а Сушеный Финик стоял рядом и кусал губы.
   Киссур и его дружинники поскакали по полям к столице, но не не прошло и пятнадцати минут, как они увидели, что навстречу с холмов спускается облако пыли, и решили, что это войско Ханалая. Киссур повернул на север, обратно. Между тем навстречу им неслась вовсе не конница Ханалая, а просто стадо баранов, на которое набрел один из сообразительных вестников, но когда Киссур понял это, было уже поздно.
   Они проскакали около часу, и Сушеный Финик сказал:
   - Что мы потеряли в этом напомаженном городе? Нас сотня и еще полсотни, а в такие времена, как сейчас, десять человек могут захватить деревню, и сто - город. Почему бы нам не ускакать в Иниссу и не создать там новое княжество?
   - Скачи, - ответил Киссур.
   Они проехали еще немного, и все заметили, что Киссур едет к храму Исии-ратуфы, куда три дня назад ушла Идари. Сушеный Финик поскакал вперед и через полчаса вернулся.
   - Там засада, - сказал он. - Что ты предлагаешь делать?
   Киссур подумал и сказал:
   - Я не вижу в нашем положении ничего лучшего, чем явиться в лагерь Ханалая и убить там стольких, скольких можно. Вряд ли нам удастся добраться до самого Ханалая, потому что если б это было возможно, я бы это сделал раньше, но мне хочется повеселиться на прощание.
   Сушеный Финик сказал, что это хорошее предложение, потому что Ханалай, наверное, думает, что Киссур уже удрал из столицы так далеко, как только мог.
   Пока они так разговаривали, несколько дружинников, отъехав к лесу, изловили кабана, и теперь они его изжарили и ели. В это время года кабаны питаются зимними горькими ягодами, и мясо их обычно горчит. Если его есть много, то кружится голова и снятся кошмары. Поэтому ранней весной кабанов обычно не едят, но люди Киссура были так голодны, что сожрали бы даже тарантула, будь он ростом с кабана. Киссур подошел к кормящимся и сказал, что они отправляются в стан Ханалая на охоту и развлечение. Тогда тот человек, который поймал кабана, - а это был храбрый воин и сводный брат Сушеного Финика, которого отец прижил от рабыни, сказал:
   - Мы так и знали, что ты это предложишь. И мы посоветовались и решили, что если ты это предложишь, мы уедем на север.
   - Дрянь, - сказал Киссур, - как это ты не слушаешь меня! Или ты объелся кабана?
   А этот конник, Ашан, усмехнулся и произнес:
   - Не всегда человек может слушаться голоса совести, если речь идет о его собственной жизни.
   Тут Сушеный Финик, услышав такую мерзость, бросился на негодяя с копьем, целя в грудь, и тот бы, конечно, умер, если бы ему не было суждено остаться в живых. Но так как ему было суждено остаться в живых, то Киссур успел перехватить копье, и оно только оцарапало Ашану щеку.
   Киссур сказал:
   - Кто хочет, может уехать.
   И Сушеный Финик и еще девять человек остались с ним, а остальные уехали с сыном рабыни.
   На закате беглецов попытались захватить люди Ханалая. Те отбились и ускакали. Ханалаю донесли, что Киссур, в сопровождении ста всадников, бежал к югу, и, чтобы его не изловили, спрятал с перепугу боевое знамя.
   А Киссур ехал весь день, огибая лагерь Ханалая, и к вечеру выехал к Левой реке. На том берегу начинался лагерь Ханалая. Они поехали, не очень таясь, между лесом и рекой: а на опушке леса сидел заяц и глядел на них черными глазками. Сушеный Финик указал на него Киссуру и промолвил:
   - Смотри! Наше войско такое маленькое, что даже зайцы не убегают с нашего пути.
   Но тут заяц опомнился и сиганул в лес.
   На рассвете поймали человека из войска Ханалая, который нес под мышкой курицу: это был один из тех мальчишек, которых полки усыновляют из жалости. Они моют кастрюли и чистят рыбу, а иногда солдаты употребляют их как женщин. Мальчишка перепугался, увидев Киссура, и сказал:
   - Все в войске говорят, что Киссур со своим отрядом поскакал на север, - наверное он попросит убежища у своего отца, короля Верхнего Варнарайна.
   Киссур понял, что Ханалай принял тех, кто ускакал с сыном рабыни, за весь его отряд, и усмехнулся. А мальчишка плакал от страха и вертел бедрами, как женщина.
   Сушеный Финик хотел убить мальчишку, но Киссур поглядел на пленника и сказал:
   - У него волосы того же цвета, что у Идари. Пусть идет.
   В это самое время сын Ханалая прискакал к своему отцу. С ним был Ашан, сын рабыни, сводный брат Сушеного Финика, связанный и притороченный к седлу. Сын Ханалая вошел к своему отцу, который пировал с приближенными, и сказал, что они захватили сто человек из отряда Киссура, и самого Киссура среди них нет, и как поступить с этими людьми, которые изменили господину без его на то дозволения?
   - Вот так, - ответил Ханалай, - и, вынув у стражника, стоявшего сзади, секиру, швырнул ее и разрубил пленника от плеча до копчика.
   В эту ночь люди Киссура повеселились вовсю. Они влезли по стенам, как кошки, в один из верных Ханалаю городков, где было хранилище пороха и много новой боевой утвари, зарезали часовых и взорвали склад; по такому случаю погиб один из дружинников.
   На рассвете они зажгли один из складов Ханалая, а потом устроили засаду сотенному отряду и всех перебили. Днем они наведались в одну из дальних усадеб Чареники. Они запалили усадьбу, но это дело заметили из соседнего лагеря и устроили погоню. Киссур и его люди поскакали прочь. Вскоре они оказались у Инанова моста, где еще вчера грабили баржи.
   С одного конца моста было поле, на котором когда-то собирались весенние ярмарки, а около другого конца, в версте за холмом, лежал городок, вполне преданный Ханалаю, и жители его сейчас высыпали к воде, вылавливая остатки зерна с потопленных барж. При виде конников они с визгом разбежались. Посередине реки был островок, а на нем огороды и храм Фрасарха-победителя. Киссур и его люди, далеко опередившие преследователей, въехали во храм.
   - Убирайтесь, - приказал Киссур монахам.
   Те заторопились прочь.
   Киссур и его люди въехали на конях на монастырские стены, и увидели, что место выбрано правильно: отсюда открывался удивительно красивый вид на пологие холмы и речные берега, поросшие ивняком в укромных местах, и со стен храма можно было отлично стрелять по мосту.
   Киссур спешился и вонзил меч в шею своему коню. Люди его сделали то же, потому что никто из них не имел охоты добираться до того мира пешком.
   Потом Киссур убил свою собаку.
   Преследователи, подскакавшие к другому концу моста, увидев это, заволновались, потому что было ясно, что немногие из тех, кто проскачут по этому мосту к храму, смогут проскакать в другую сторону.
   Киссур выпрямился на стене во весь рост. В этот день на нем был легкий лаковый панцирь, и сверху, - боевой кафтан, украшенный переплетенными пастями и хвостами. Вызолоченный заклинаниями лук вспыхнул в его руке, и рукоять меча за его спиной ощетинилась драконовой пастью, а по лезвию этого меча пролегла дорога в иной мир. Киссур упер лук в расщелину меж камнями стены, сдвинул шлем, чтобы удобней было целиться, достал из колчана стрелу с длинным наконечником и восемью белыми фазаньими перьями, и закричал через реку:
   - Я, Киссур Белый Кречет, сын своего государя и человека по имени Марбод Белый Кречет, первый министр страны Великого Света, потомок ее государей и потомок королей Горного Варнарайна, клянусь, что не уйду из этого храма ни по земле, ни по воде! Я клянусь, что для того, кто первый перейдет этот мост, этот мост станет последним мостом в его жизни, и что вам придется пережевывать меня медленно, как поминального кабана, а у того, кто захочет съесть меня быстро, застрянет в горле вот эта кость!
   С этими словами Киссур пустил стрелу с длинным наконечником и восемью белыми фазаньими перьями: та перелетела реку и вошла в шею одному из сотников покойного Шадамура Росянки. От этой кости он подавился, слетел с коня и умер, а люди вокруг заплясали в восторге от такого выстрела, а пасти и морды богов на их доспехах завыли и завизжали. Потом они схватили луки и стали пускать стрелы с огненными наконечниками, надеясь поджечь храм, но куда там! Таких сильных стрелков у них не было, и стрелы их падали на холм или в реку.
   К берегу стекалось все больше и больше войск. Некоторые командиры вели свои отряды в атаку, и скоро мертвецы свисали с моста, как лапша с шумовки.
   Мятежники остановились и стали поджидать новых войск. Солнце стало потихоньку опускаться в воду: в этот день мятежникам так и не удалось взять храм.
   Арфарра открыл глаза и увидел, что лежит в белой квадратной комнате под белой простыней. Потолок светился, как луна в тумане, стены были неестественно-белые, как прикопанная спаржа. На стенах и на столе было много ларцов со стеклянными экранами. Ларцы пахли довольно неприятно. Арфарра лежал на спине: от рук его шли разноцветные стебли к стеклянным ларцам. В одной из реторт, похожей на большие песочные часы, что-то ходило вверх-вниз, как сердце. Арфарра не был уверен, что его собственное сердце бьется. "Вот на этот раз я действительно умер и воскрес", - слабо подумал он.
   Стена растворилась, вошел молодой человек в белых ноговицах и белом же передничке.
   - Как вы себя чувствуете, - спросил он на кособоком вейском.
   - Я хочу видеть Клайда Ванвейлена, - сказал Арфарра.
   Молодой человек растопырил глаза и убрался. Прошла минута, другая. Арфарра закрыл глаза. Послышались шаги. Арфарра открыл глаза: над ним действительно стоял Ванвейлен.
   - Здравствуйте, советник, - сказал он.
   Арфарра хотел ответить, но поперхнулся и закрыл глаза. Он был готов к чудесам и странным обычаям, но он не был готов к тому, что человек, стоявший перед ним, выглядел так, как чиновник империи выглядит в сорок, и как крестьянин выглядит в тридцать. "Ванвейлен, - подумал Арфарра, конечно, лет на десять младше меня. Все равно - ему больше пятидесяти... Великий Вей - это говорит о них столько..."
   - Здравствуйте, Клайд, - овладев собой, ответил Арфарра.
   Старик опять прикрыл веки, - ужасно раздражал неживой свет с потолка. Ванвейлен пододвинул стул и сел рядом. От него пахло, как от грядки с искусственными нарциссами. Молодой человек, явно из лекарей, чуть поодаль возился со своими ящичками. Арфарра подмигнул и сказал ему, кивнув на ящички, по которым бегали цветные кривые:
   - Скучно я выгляжу изнутри, а?
   - Я хочу... - начал Ванвейлен.
   - Я хочу, - перебил его Арфарра, - спросить - собирается ли ваше правительство помогать нам или нет?
   Ванвейлен поперхнулся.
   - Видите ли, - сказал он осторожно, - это не так просто. Это значит, - вмешаться в дела другого государства. Это значит...
   - Это значит, - перебил Арфарра, - что вы - демократия. Вмешательство стоит денег, а деньги идут из карманов простых граждан. Простые граждане хотят, чтобы эти деньги были употреблены с пользой на их угощение, развлечение и процветание. Простые граждане не хотят, чтобы их деньги пошли каким-то варварам в далекой стране. Простые граждане не хотят, чтобы их дети подвергались опасности, наводя на деньги, отнятые у родителей, порядок у дикарей. Простые граждане забаллотируют любое правительство, которое осмелится предложить подобное. Поэтому правительству выгоднее назвать помощь другой стране "вмешательством во внутренние дела другого государства" и намазать побольше варенья на хлеб голосующих граждан. Так?
   Ванвейлен откинулся на спинку стула. Молодой человек возившийся в глубине комнатки, от изумления уронил на пол стеклянную трубочку, зачарованно потянулся и выкинул ее в корзинку для мусора.
   - Так что же, - спросил Арфарра, - пошлет ваше правительство сюда войска или нет?
   - Нет, - спросил Ванвейлен.
   - Тогда, - спокойно сказал Арфарра, - не стоило вам снимать меня с тех ворот.
   Врач, всплеснув руками, с возмущением ткнул в один из ларчиков, который вдруг заорал, пронзительно и гнусно, и затявкал на Ванвейлена на птичьем языке.
   - Ну разумеется, - ответил Ванвейлен по-вейски. - Если б после двадцатипятилетней разлуки мы говорили б о достоинствах инисских вышивок, советник волновался б не в пример меньше.
   - Всему виною, - улыбаясь, проговорил Арфарра, - мое собственное неразумие. Я как старый ребенок, - нет-нет да и размечтаюсь о рае. Разве трудно мне было сообразить, что господин Ванвейлен опять, как и четверть века назад - не чиновник, а частное лицо?
   - Я не просто частное лицо, - сказал Ванвейлен. - Я владелец крупной компании, и, поверьте, моя компания имеет годовой доход больший, нежели страна, в которой она зарегистрирована. Я занимаюсь космической техникой, приборостроением и оружием. Нефтью - на новых планетах... Вы правы - ни одна страна не будет помогать вам по-настоящему. В лучшем случае пришлют любопытных корреспондентов и тысячу банок тушенки, которые были б прекрасным поводом для драки, если б кто-нибудь на Вее еще нуждался в поводе для драки... Я - готов помочь.
   - Почему? - спросил Арфарра.
   - Четверть века назад, - сказал Ванвейлен, - я был человеком без гроша в кармане. Вы научили меня... кое-чему. Долг платежом красен.
   Арфарра молчал. Четверть века назад он бы непременно сказал, что такие вещи, которым он мог научить Ванвейлена, можно делать только для выгоды государства; а сделанные для личной выгоды, они называются преступлениями. Теперь он этого не сказал, а чуть вздохнул и ответил:
   - Вы лжете. Вы не отдаете долг милосердия. Вы вкладываете капитал.
   - Конечно, - сказал Ванвейлен. - Милосердные люди организуют комиссии и комитеты. Милосердные люди суют нищему в руку миску с супом. Им главное - утвердить собственное благородство с помощью этого супа, а что будет с нищим через неделю, им все равно. Им даже хочется, чтобы он остался нищим и чтобы можно было второй раз самоутвердиться за счет нищего, подав ему миску супа. А немилосердные люди создают компании. Они вкладывают капитал, - и они расшибутся, чтобы этот нищий встал на ноги и возместил им затраты.
   - Проще говоря, - сказал Арфарра, - вы покупаете империю. С домами, садами, дворцами и подданными. И на этом условии согласны оберегать свое имущество.
   - Можно сказать и так, - согласился Клайд Ванвейлен.
   - Вы очень торопитесь. Стало быть, кроме вас, если и другие покупатели?
   - Кроме вас, - ответил Ванвейлен, - есть и другие продавцы.
   Наступило долгое молчание.
   - Что же, - сказал Арфарра, - мы можем сделать?
   Ванвейлен повернул голову к врачу и сказал:
   - Будьте добры, оставьте нас. И позовите Стрейтона.
   Врач прикрыл дверь и ушел.
   Через два часа он вернулся. Совещание, видимо, было закончено. Оба землянина сидели подле чиновника и прятали друг от друга глаза.
   - Это, - сказал Арфарра, - будет самой омерзительной проделкой в моей жизни.
   Стрейтон невозмутимо откинулся на спинку стула. Ванвейлен улыбнулся и сказал:
   - Предложите что-нибудь получше.
   Они повернулись и вышли. Врач подошел к постели и увидел, что чиновник плачет. Врач некоторое время смотрел на Арфарру, а потом сделал старику укол. Тот закрыл глаза и заснул. Врач тихонько растворил окно и задернул занавески. В комнате пахло так, как пахнет, когда трое людей задумали в ней какую-то чрезвычайную гадость.
   Эту ночь Киссур спал глубоко и спокойно. Ханадар Сушеный Финик разбудил его на рассвете. Они поднялись на стену и увидели, что на другом берегу реки собралось уже не меньше трех тысяч человек. На мосту над вчерашними мертвецами старались птички. У поросшей мхом башни пятеро дружинников Киссура сидели и смотрели, как товарищ их печет пирожки из монастырской муки. Рядом лежал целый сноп стрел - дружинники собрали их ночью у подножья стен.
   Тут в верховьях реки послышались крики. Киссур обернулся: это лодка с солдатами Ханалая распоролась о бамбуковые колья, вбитые еще для вчерашних барж, люди посыпались в воду, как горох. Ханадар Сушеный Финик подождал, пока течение снесет их начальника в красном кафтане поближе к мосту, натянул лук и выстрелил. Красный кафтан нырнул и обратно не вынырнул.
   Пирожки наконец испеклись: Киссур с дружинниками сели в кружок и стали есть лепешки, заворачивая в них копченое мясо. Датти Зеленые Глаза принес из монастырского погреба вяленую дыню.
   - Сдается мне, - сказал Датти, - тыча пальцем в сторону дамбы, что не пройдет и часа, как все эти люди явятся сюда спросить, отчего мы так долго замешкались на этом свете, и над надо подкрепиться, чтобы поддержать с ними занимательную беседу.
   - Не такая уж это будет занимательная беседа, - возразил Ханадар Сушеный Финик. - Стены у храма деревянные, и после того, как они сожгут стены, мы не убьем и сорока человек.
   - Помолчи, - сказал Киссур, - ты уже убил того, кого хотел.
   Час шел за часом: народу на гребешке дамбы становилось все больше, но беседа не начиналась.
   Наконец приехал еще один командир Ханалая. С ним была тысяча человек, пушечка и колдун. Пушечку установили напротив стен и начали садить из нее ядрами, полагая, что если разбить стены, люди Киссура не смогут стрелять по мосту, и дело можно будет считать законченным, а колдун сделал небольшой стожок для колдовства и начал на нем плясать. Вскоре послышался треск, как будто с неба содрали шкурку, вдали показалось какое-то облачко и стало быстро расти. Сушеный Финик, который был зорче других, увидел, что это белая птица. У птицы было два крыла сбоку и одно сверху. Правое крыло у птицы было с красной полосой, а левое - с синей полосой. На другом берегу обрадовались, а Сушеный Финик сказал Киссуру:
   - Клянусь божьим зобом! Когда твой отец умирал, за его душою явилось тринадцать огненных колесниц, запряженных восьмикрылыми конями! Неужели этот колдун думает, что мы испугаемся этакого щегла?
   - Великий Вей, - отвечал, поглядев, Киссур, - я уже видал эту тварь на картинке, и я не думаю, что это из-за колдуна.
   В этот миг ядро из пушечки попало в угловую башню, и осколками тяжело ранило двоих дружинников. А другое, начиненное фосфором и серой, влетело в деревянную голубятню, и та загорелась.
   - Вниз, - закричал Киссур, - мы подождем их во дворе.
   Люди Ханалая побежали к мосту. Птица пролетела над ними, и мятежники затанцевали от радости. Птица развернулась еще раз и пролетела над мостом.
   - Клянусь божьим зобом, - вскричал Сушеный Финик, - видел ли ты когда-нибудь, чтобы птицы несли яйца прямо в полете?
   Действительно, раздался шум, словно в небе отодралась дверца, и из птицы вывалилось два белых яйца размером с мельничный жернов. Яйца полетели к мосту: он подломился и рухнул, словно бамбуковая плетенка. На другому берегу командир Ханалая схватил колдуна за ворот и вскричал:
   - Сдается мне, собака, что ты колдовал не о том, о чем нужно!
   Птица погналась за людьми Ханалая, и они бросились врассыпную, как цыплята от коршуна.
   Деревянные стены храма меж тем пылали вовсю. Люди Киссура побежали в храмовый дворик и потащили с собой раненых. Птица развернулась, выпустила три когтя и села посередине дворика. Из птицы высунулся человек и заорал на корявом вейском:
   - Эй, Киссур! Тебе что, особое приглашение нужно?
   Страна Великого Света осталась далеко внизу, а через полчаса Киссур выглянул в круглое окошко и увидел неровные и остренькие, как акульи зубья, Чахарские горы. Они уже доехали до неба, но солнце и звезды еще были вверху. Над горами самолет начало трясти, - Киссур и не знал, что в небе столько ухабов.
   Киссур устроился в кресле рядом с пилотом поудобнее, поигрывая кинжалом и улыбаясь наглыми голубыми глазами. Если эти люди думают, что он испугается только оттого, что в первый раз катается на птице с крыльями в красную и синюю полоску, то, - право же, он рассчитывал сегодня на путешествие куда более далекое.
   Киссур оглянулся на своих людей: те вели себя как нельзя достойнее, а Сушеный Финик о чем-то беседовал с третьим пилотом. Пилот сказал:
   - Хорошо, что вы не испугались шума двигателей.
   - Какого шума? - сказал Сушеный Финик.
   - Ну, - удивился пилот, - снаружи это ужасный рев. Вы никогда такого не слышали.
   Сушеный Финик вдруг перекосил лицо и заорал страшным боевым криком, из тех, что, говорят, могут превращать воина в медведя или волка.
   Пилот взвизгнул и чуть не прошиб от испуга приборную доску лбом.