Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   - Спасибо, я сыт, - сказал Киссур.
   - Как хочешь, - Бьернссон опустил руку.
   - Нет, - сказал Киссур, - я, пожалуй, поем, - и сел рядом.
   Они ели молча минут десять, потом Киссур сказал опять:
   - Советник... то есть араван...
   Бьернссон засмеялся.
   - Ты что же, Киссур, умный человек, а повторяешь такие басни! Какой же я араван Арфарра! Араван Арфарра всю жизнь убивал людей из любви к государю, а что мне государь?
   - Это очень плохо, - сказал Киссур.
   - Отчего же?
   - Вот ты ходишь по дороге, мимо деревень и полей. А дорога проложена волею государя, и деревня воздвиглась волей государя, и в стране, где нет государя, люди не прокладывают дорог, потому что по ним ходят только войска, и не возводят домов, а истребляют друг друга. Уж я-то знаю. Мир вокруг стоит волею государя, а ты проявляешь неблагодарность, хуже свиньи.
   - Я же не отрицаю, - возразил Бьернссон, что мир вокруг стоит волею государя. Но мне нужен не тот мир, который вокруг, а тот, который внутри, а над ним государь не властен.
   Тут на дороге показались местные крестьяне: они шли навстречу яшмовому аравану с кувшинами, освятить воду, и вели с собой бесноватую.
   Киссуру стало противно глядеть на этих крестьян. Он плюнул на левую руку и ударил по плевку ребром правой. Плевок отскочил в сторону яшмового аравана: Киссур остался.
   Пришли в деревню под большую смоковницу. Было не слышно, что этот человек проповедовал, но было видно, что он стоял под смоковницей, и что это была какая-то притча. Потом крестьяне стали хлопать ладонью о ладонь и пританцовывать. Тут из народа высунулся один человек и спросил яшмового аравана, считает ли он, что народу нынче легко живется. Киссур пихнулся и стал поближе. Араван ответил, что он так не считает. Тогда человек спросил, считает ли он правильными указы государя Иршахчана. Араван ответил, что считает. Тогда человек спросил, как он понимает государев указ: "Небесный город нынче далеко, чиновники не пускают к государю жалоб. Когда к государю не пускают жалоб - остается лишь одно средство быть услышанными в Небесном Городе, и средство это - восстание." Эти слова государь Иршахчан сказал, когда осаждал столицу вместе с повстанцами Шехеда.
   Араван ответил:
   - До небесного города добраться совсем нетрудно, потому что настоящий небесный город - в сердце человека, а чиновников, не пускающих к государю жалобы, стоит понимать как грешные помыслы, обманывающие душу.
   Тут забил барабан в управе, возвещая время работы на своем поле. (Крестьяне слушали пророка в часы работы на казенном поле). Крестьяне разбежались, а Киссур и яшмовый араван пошли по главной улице. У постоялого двора их окликнула какая-то компания. Киссур и яшмовый араван вошли внутрь. Киссур узнал одного из этой компании, Нахиру: он недавно охотился с ним.
   Нахира когда-то был мелким чиновником, потом попал в тюрьму, потом заведовал в шайке Ханалая донесениями и отчетами, а когда Ханалай, благодаря нынешнему первому министру, стал наместником, Нахира стал уездным начальником. Нахира был не очень-то рад и жаловался Киссуру: "Раньше я брал у жирных пауков, и это называлось грабежом. Теперь я выдергиваю последнее перо у крестьянского гуся, и это называется взиманием налогов.".
   Рядом с Нахирой сидело еще двое, - этих Киссур не знал. У одного человека на пальце было роговое кольцо, чтобы удобней оттягивать тетиву лука, и звали его Кон-коноплянка. Другого человека звали Ниш. Рукава куртки у Ниша были явно оттянуты двумя кинжалами, в волосах красовалась заколка в форме летающего ножа. Это был тот самый человек, который жаловался от имени народа на то, что государь не слышит жалоб. По его приказу на стол принесли молочного кабанчика, две миски пампушек с подливой, пирог-золотое перо, вина и закусок. Человек с заколкой в форме летающего ножа стал лично потчевать яшмового аравана, налил вина, положил ему в миску пампушек, а потом сунул в пампушки руку и остолбенел:
   - Каналья, - сказал он хозяйке, - ты чего меня позоришь перед яшмовым араваном, они же совсем холодные: вон жир застыл.
   Хозяйка в это время мыла пол. Она отставила тряпку, порылась в пампушках и возразила:
   - Да пусть он сам пощупает! Как раз тепленькие!
   Яшмовый араван, однако, не стал щупать пампушек, а улыбнулся и сказал, что устал и не хочет ничего, кроме чаю. Яшмовый араван огляделся и увидел, что слева от него сидит разбойник Ниш, а справа - разбойник Кон-коноплянка, и тяжело вздохнул. Было заметно, что ему это мало понравилось; а в то же время он был чем-то польщен, что сидит между двумя разбойниками.
   А Киссур поел пампушки, потом пирог, потом кабанчика, а потом еще один пирог, с грибами. Доел пирог с грибами, крякнул и спросил проповедника:
   - Почтеннейший! Скажите, так ли крепка моя вера, как я того хочу?
   - Это тебе и самому несложно узнать, - возразил яшмовый араван, скажи, можешь ли ты посмеяться над тем, во что веришь?
   - Разумеется, нет - ответил Киссур.
   - Тогда твоя вера вряд ли глубока.
   Киссур подумал, что этот человек - точно не Арфарра-советник, потому что тот, говорят, никогда не смеялся.
   Тут Бьернссон потянул его за рукав и показал в окошко. Киссур глянул: мимо харчевни ехал молодой чиновник. Конь под чиновником был серый в яблоках, с широкой спиной и длинными ногами, с кружевной уздечкой. Кафтан цвета ласточкина крыла обшит по подолу золотыми цветами, длинные льняные волосы спадают на кружевное оплечье, глаза болотные и распутные. Рядом четверо в парчовых куртках несли паланкин. Чиновник ехал, наклонясь к паланкину, беседовал.
   - Это Шаваш, секретарь первого министра, - сказал проповедник. Я бы не хотел с ним встречаться, особенно в вашей компании.
   - Говорят, - сказал человек с летающим ножом в волосах, - бывший городской воришка.
   - Почему же бывший, - возразил Нахира. Первый министр послал его в провинцию откормиться. Ездит, ничего не делает. Взятки ему так и носят, так и носят...
   Когда, через пять минут Шаваш вошел в харчевню и спросил, нельзя ли ему поговорить с яшмовым араваном, хозяйка развела руками:
   - Ушел, давно ушел. А куда, не знаю.
   И все вокруг не знали.
   Шаваш вышел на задний двор и там долго смотрел на отпечатки, оставленные в грязи только что проскакавшими конями. Подковы были перевернуты - такие отпечатки оставляют обычно лошади-оборотни, а также лошади знаменитого разбойника Ниша, который тоже считается колдуном. "Мерзавец, - подумал Шаваш. - Утром учит у катальпы крестьян, а вечером якшается с бунтовщиками".
   Так-то, разминувшись с Шавашем, Киссур воротился в Архадан. Господин Айцар, самый влиятельный человек провинции, уехал, так и не вспомнив о дерзком мальчишке. Господин Ханда, ревнивый муж, принял юношу удивлено и благосклонно, и определил в помощники господину Афоше, заведовавшему зерновыми складами.
   Киссур сказал себе, что не пойдет, воротившись, к госпоже Архизе. Потом ему представилось, что это будет верхом невежества. Он надел лучшее платье, переменил его. Потом переменил еще раз и простоял перед зеркалом целый час, заворачивая и распуская рукава кафтана.
   Служанка доложила Архизе о приходе Киссура, та побледнела и сказала:
   - Ах, скажи ему, что я больна.
   - И не подумаю! Вы же здоровешеньки!
   Киссур вошел. Госпожа Архиза завтракала на веранде: солнце, пробивающееся сквозь кружево зелени, плясало на ее белом утреннем платье.
   - Мне надо с вами поговорить, - сказала госпожа Архиза, взяла его под руку и увела в сад.
   Над ручьем грустила одинокая беседка. Едва Архиза и Киссур перешли мостик, - беседка встрепенулась, заскворчали серебряные вереи, расскочились бронзовые засовы, беседка пошла покручиваться-поворачиваться, раковины у губ дельфинов забили водой.
   - Знаете, - сказала госпожа Архиза, - показав на неоконченное крылышко беседки, - господин Адуш, мой садовник, его уже не докончит. Приезжал инспектор от первого министра, огляделся, восхитился, выдернул старого человека, как репку из грядки, и увез с собой.
   - Что ж, - усмехнулся Киссур, - нынче все три мира находятся в равновесии, знамения благоприятны, люди довольны, - зачем еще министрам посылать инспекторов, кроме как себе за садовниками?
   - Ах нет, - возразила Архиза, - инспектора посылали не за этим.
   И женщина подала Киссуру лист с описанием его примет: разыскать и представить в столицу. Киссур облизнул губы и подумал: "Так я и знал. Все-таки мне не уйти от плахи".
   - Ну что же, - сказал Киссур, - надо ехать, это распоряжение государя.
   - Да, - сказала Архиза, - это распоряжение государя, но у человека, приехавшего с этим письмом, есть и другое, тайное распоряжение господина Нана - убить вас по дороге.
   - Что ж! - возразил Киссур, - это будет не так-то легко сделать. А тому, кто уклоняется от судьбы и от государевых приказов, это никогда не приносило добра.
   Архиза кивнула и подумала: "Нет, он совсем не прост, и в столице у него есть покровители - на это он и рассчитывает." Женщина заплакала и сказала:
   - Друг мой! Я не могла допустить вашей гибели и уже доложила, что вас нет в живых! Вы можете поехать и погубить себя, но теперь вы погубите и меня! - и женщина вложил в руку Киссуру бумагу с красной кистью: копию доклада, который кладут с казненным в гроб.
   Ничего про тайное убийство в инструкциях Шавашу не было - госпожа Архиза, однако, действительно сказала, что заключенного казнили после того, как он убил надзирателя. "Похоже на него" - фыркнул тогда Шаваш.
   Архиза постаралась побыстрее спровадить инспектора, чтобы он не слышал местных сплетен, - оттого так легко и рассталась с отцом Адушем.
   Архиза не назвала Киссуру имени инспектора, а невзначай описала внешность: молодой, волосы длинные, льняные, завитые, глаза этакие болотные: то золотые, то коричневые.
   - Это Шаваш, личный секретарь министра, - усмехнулся Киссур, вспомнив чиновника, на которого показал яшмовый араван. Бумагу он сунул в рукав. "Не очень-то это хорошее предзнаменование" - подумал он.
   Прошло дней десять с возвращения Киссура. Три вечера Киссур был у Архизы, четыре - не был.
   Тут объявился вечерний праздник: господина Ханду провожали в дальнюю поездку, в Иниссу. Киссур дал клятву не приходить, пришел, разумеется, и, вернувшись, не спал всю ночь. В середине ночи он встал, дрожа от холода, и заметил, что угли в жаровне совсем прогорели. Киссур развел новый огонь. Через два часа угли прогорели вновь. Киссур набрал полную горсть горячих углей, подержал немного, потом сполоснул руку и замотал шелковой тряпкой. Он загадал так: если к утру ожоги пройдут, значит, я не виноват в распутных мыслях, а если не пройдут, пусть это будет как наказание.
   Ожоги не прошли. Днем к Киссуру зашел Мелия, тоже явившийся в Архадан, принес приглашение госпожи Архизы на вечер. Киссур отказался.
   - Отчего же, - удивился Мелия. - Вечер, всем известно, надолго не затянется. Госпожа Архиза - добродетельная женщина, когда мужа дома нет, она выпроваживает гостей очень рано... всех... или почти всех.
   Тут Киссур вспомнил, что госпожа Архиза вчера дала ему поручение. Она вышила шелком белку-ратуфу на сосне, в дар храму Исии-ратуфы. Картинка была готова, недоставало стихотворной подписи. Госпожа Архиза, полагаясь на вкус Киссура, просила составить и вывести подпись. Киссур понял, что ему надо обязательно прийти и принести подпись. Спросил робко Мелию какой бы цвет тут подошел. Глаза Мелии вдруг закатились внутрь.
   - Я бы выбрал розовый, - тоненько сказал он, и продиктовал надпись.
   День был бесконечен. Левая рука ныла от ожога, правая - от дурацких бумаг. Зашел Нахира, тот чиновник, который вместе с разбойником угощал яшмового аравана, просил в долг. Киссур сказал, что у него самого ни гроша, - только давеча лавочник прислал из уважения штуку трехцветного шелка. Нахира ушел с шелком и через час вернулся с сорока "единорогами". Двадцать единорогов он хотел отдать Киссуру, но тот сказал, что почтет себя обесчещенным, и заставил взять все деньги.
   Вечером Киссур был грустен, держался в стороне: как он мог забыть о такой просьбе! Госпожа Архиза спросила, что с его рукой. Киссур ответил, что распоролся о гвоздь. При этом так покраснел, что Архиза подумала: "Напился, верно, выше глаз, и налетел в потемках, бедняжка". Когда гости уже расходились, Архиза сказала:
   - Да, Киссур! Приходите завтра в полдень, мне нужно дать вам поручение.
   Поручение оказалось самым незначительным. Киссур мял готовую вышивку в руке. Он догадался, что если унести ее с собой, можно будет прийти еще раз. Киссур уже откланялся, как вдруг Архиза, вздохнув, строго сказала:
   - Друг мой! Я требую от вас объяснений!
   - От меня? - пролепетал Киссур.
   - От кого же еще! Со времени вашего возвращения вы совершенно пренебрегаете моим домом. Я понимаю - наше захолустье... Я слышала - вы часто бываете у господина Афоши.
   Архиза вдруг пересела на диван, возле которого стоял Киссур, взяла его за руку, заглянула в глаза и спросила:
   - Скажите честно, - господин Афоша обещал вам покровительство? Вы пользуетесь каждой минутой, чтоб оказаться в его доме.
   Киссур совершенно растерялся от такого обвинения.
   - Я... - начал он.
   - Не надо, - живо перебила Архиза, - не оправдывайтесь! У вас впереди жизнь. Я, бедная женщина, мало могу, а от господина Афоши зависит ваше будущее, - но прошу вас, Киссур, не надо делать этого так явно: ведь и мне вы чем-то обязаны.
   Киссур готов был разрыдаться.
   - Но, сударыня, - воскликнул он, - клянусь, господин Афоша ничего мне не обещал! Я вовсе не для этого...
   Он замолк и покраснел.
   - Почему же вы избегаете меня, - спросила Архиза.
   Киссур молчал. Обожженная рука его заныла. "О, Великий Вей, - подумал он, - сейчас я все скажу, и она меня выгонит.".
   - О, я догадываюсь, - сказала Архиза, - признайтесь, вы влюблены!
   Киссур помертвел.
   - Да-да, вы влюблены, - продолжала Архиза, слегка сжимая его запястья, - ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я знаю, в кого - в дочь господина Афоши. Я угадала?
   Киссур закрыл глаза и сказал:
   - Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен... Нет, - не будем говорить об этом.
   "Однако, - подумала Архиза, - либо он слишком играет в робость, либо... Фи, эти мальчики из окружения Харрады, которые грешат только задним числом".
   - Не бойтесь меня, - сказала Архиза. - Я имею право все знать. Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?
   - Ни разу, - честно признался Киссур.
   - Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным лицом, - продолжала Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. - Ах, Киссур, я не знаю, почему, но я на все готова для вашего счастья.
   - Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я не люблю дочь Афоши... Я... Это...
   - Так кого?
   - Ах, что с того! Эта женщина замужем!
   - Да, - сказала Архиза, опустив головку и прикрываясь веером, - так уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины не может быть двух мужей...
   Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на дневной час, был полумрак, тростники и травы на гобеленах колыхались, словно живые, и потолок мерцал янтарными сотами.
   - Грех, - сказал Киссур, - любить замужнюю женщину! В древности за такое рубили голову, а признаться в любви - преступление. Что будет, если я признаюсь?
   Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:
   - Думаю, что наказание будет равно преступлению.
   Киссур упал перед ней на колени и неловко зажал перевязанную руку. Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил, стукнул зубами, поклонился, и, оборвав занавеску, выскочил в раскрытое окно.
   Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась: шелковая вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее. "Составить надпись под вышивкой" - это была обычная просьба на женских посиделках. Женщина вышивает, мужчина надписывает. Надпись под белкой-ратуфой была розовая. Архиза шваркнула вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: "Так я и знала, - кричала она, - негодяй! Розовенький! Побратимчик! То-то он не может забыть своего дружка Харраду".
   Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила с молодым господином Мелией. Когда пришло время прощаться, оказалось, что носильщики Мелии куда-то пропали, и Мелия остался после всех гостей - дожидаться нерадивых слуг.
   Расставшись на ближайшей развилке с разбойником Нишем, Бьернссон пошел в городок Ладун, к местному судье, человеку добродушному и почти честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон уважал, а от него, - к начальнику Белоснежного Округа по имени Сият-Даш.
   Управа Сият-Даша поражала воображение: на вершине холма, попирая пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики, со стенами, такими высокими, словно они были привешены к облакам, она казалась уже не управой, а замком, равно как и сам Сият-Даш, - не чиновником, а князем.
   Сият-Даш встретил яшмового аравана у ворот.
   - Большая честь, - сказал он, - приветствовать вас в моей управе! Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во всех тех местах, где вы побываете, сумма уплачиваемых государству налогов возрастает в два раза, - даже у злостных неплательщиков пробуждается совесть!
   Вечером Сият-Даш, чрезвычайно довольный, приказал начинать домашний праздник.
   Гостей было около шести человек. Стали разносить подарки. Бьернссон развернул свой короб: там лежал белый шерстяной плащ с капюшоном, и десять маленьких серебряных слитков с казенной печатью.
   Яшмовый араван покачал головой:
   - Я не могу принять эти деньги.
   Судья Кеш вздохнул:
   - Это хорошо, друг мой, что вы презираете деньги и служите нам укором: если б вся ойкумена следовала вашему примеру, жизнь была б гораздо проще.
   - Я вовсе не служу вам укором и не презираю деньги, - возразил Бьернссон, выразительно оглядев роскошное убранство зала. - Но я много брожу, и брожу ночью и по лесам. Сейчас столько обездоленных! Многие знают о яшмовом араване и о том, что у него никогда нет денег. А если б они были? Зачем же вводить людей во искушение?
   Судья вздохнул и согласился:
   - Ваши суждения глубоки и верны. Я думаю, что главное зло от денег не в том, что они нажиты нечестным путем, а в том, что они вводят неимущих во искушение завладеть неправедно нажитым.
   Один из гостей наклонил голову и проговорил:
   - Это хорошо, что вы не смущаете народ деньгами... Есть, однако, и другие способы. Вот хотя бы - творить чудеса и называться яшмовым араваном.
   Хозяин всполошился:
   - Вы непочтительны к моему гостю, господин Ахотой!
   Бьернссон сказал неловко:
   - Я не творю чудес, и только невежественные люди называют меня воскресшим Арфаррой.
   Судья поспешил переменить тему, заговорили о музыке и гармонии. Но гармонии не было, а была ночь, и обрезок луны, и задернутые от оборотней зеркала, и стена с вертушками и часовыми, и глиняные карьеры далеко внизу.
   Плохо, ох, плохо! Доселе только крестьяне называли его яшмовым араваном, а вот теперь, второй раз за три дня, он слышит это от чиновника. Бьернссон подумал об аресте, как о вещи неизбежной, и тихонько погладил роговое кольцо, которое ему дал на прощание недовольный разбойник Ниш. Бьернссон вдруг представил себя перед первым министром, с руками, продетыми в деревянные кольца. "Бог мой, - подумал Бьернссон, - ведь он прикажет меня повесить - и умоет руки".
   Наконец подали десерт, и судья, глядя на яшмового аравана, сказал:
   - В том, что араван Арфарра в свое время творил чудеса, нет ничего непристойного. Потому что он был монахом-шакуником, а монахи-шакуники творили чудеса, не прибегая к сверхъестественному. И я даже слышал, что когда они вызывали бесов, то бесы рассуждали, придерживаясь рациональных начал и не очень-то вдаваясь в потустороннее.
   Сият-Даш запротестовал:
   - Напрасно вы полагает, что колдовства не было. Всем известно, что шакуники остались в живых после смерти, и в годовщину гибели храма слетаются в его руины с непристойным хохотом и шутом. В это время смелые люди могут подойти к ним и узнать о будущем и вечном. Я сам купил за тысячу золотых книгу, и эту книгу продиктовал лично колдун Даттам, сидя у чернокнижника в стеклянном кувшине и с жабою, вцепившейся в детородный орган. И эта книга состоит сплошь из колдовства. А вы говорите колдовства нет. Разве я такой человек, чтобы заплатить тысячу золотых за подделку?
   Все заинтересовались редкой покупкой. Принесли драгоценную книгу. Бьернссон стал перелистывать фолиант, пряча улыбку.
   - И что, - насмешливо спросил Бьернссон, удалось ли вам с помощью рецептов этой книги изготовить философский камень?
   - Все дело в том, сударь, - объяснил Сият-Даш, - алхимия не наука, а искусство. Книга сия подобна учебнику стихосложения. Недостаточно ведь знать размер и вид куплетов, чтобы слагать стихи, надобно быть великим поэтом, как Даттам или Адуш.
   На следующее утро гости разъехались, а хозяин повел Бьернссона осматривать усадьбу. Как и накануне, он был необычайно грустен. Яшмовый араван не мог не спросить о причине.
   - Право, - сказал хозяин, - у меня в доме большое несчастье. Я, видите ли, не досчитался по ведомостям трехсот тысяч, а через полтора месяца ревизия.
   Бьернссон помолчал и сказал:
   - Да, это действительно большая беда.
   Сият-Даш упал на колени:
   - Умоляю вас, - помогите мне!
   - Друг мой, - сухо сказал Бьернссон, - все знают, что у меня нет денег. А если бы они были, я бы роздал их беднякам, а не казнокрадам.
   Хозяин заплакал.
   - Я знаю свои грехи, - сказал он. Но ведь вы, господин араван, монах-шакуник, и умеете делать золото!
   - Прощайте, мне пора, - сказал Бьернссон.
   Хозяин обхватил его конопляные башмаки и закричал с колен:
   - Видит небо, нехорошо поступает тот, кто не слушает униженных просьб, и неправ богач, отказавший нуждающемуся!
   Бьернссона, почтительно заломив руки, отвели во флигель. Во флигеле стояли реторты и перегонные кубы, и за каменными зубьями магического круга мерцали склянки с алхимическими зельями. Хозяин, кося глазами от страха, сказал:
   - Алхимики, подобные вам, араван Арфарра, часто скрывают свое искусство, ибо иначе их заточают и преследуют. Но со мною, клянусь честью, вам нечего опасаться. Слово мое так же верно, как верно то, что небо стоит на восьми столбах. Сделайте десять тысяч золотых государей, и я отпущу вас. Вы сами говорили, что искупаете чужие грехи - искупите же мой!
   Три дня Бьернссон не разговаривал и не вставал с лежанки. Знаками он отказывался от еды. Стражники, приставленные к алхимику, видимо жалели его, но на глазах хозяина поворачивались к нему спиной.
   Из окон бревенчатого флигеля была видна управа - шпиль, воткнутый в небо, и подземелье, куда сажали провинившихся. Бьернссон плохо спал, забывался только под утро, - но через час его будил петуший крик и дикие вопли недоимщиков, который пороли у столба с государевым именем.
   Он просыпался, таращил глаза и глядел на прозрачные, бесстыдно изогнувшиеся ряды реторт. В нем пробуждался атавистический инстинкт физика. Инстинкт уговаривал его сотворить чудо. Бьернссон сжимал зубы, закрывал глаза и тихонько повторял себе, что такие прецеденты уже были, и что тот, кто полагается вместо слов на чудеса, кончает обыкновенно плохо.
   Вечером четвертого дня во внутреннем дворике флигеля сидело трое охранников. Двое, постарше, пили вино, а один, помоложе, пришивал, навощив нитку, к форменной шапке самшитовые колечки от колдовства. Толковали о том, что яшмовый араван лежит грустный, как копченый поросенок, и ничего не делает.
   - Дурак наш хозяин, - сказал один из стражников. - У нас в деревне на триста дворов сорок богачей. Разве хоть один разбогател через книги?
   - А как?
   - Очень просто. Надо незаметно обрезать пуговицу с платья чиновника и зарыть ее в полночь на перекрестке с некоторыми подробностями. Через неделю вырыть. Пуговицы уже не будет, будет яичко. Это яичко надо носить подмышкой три месяца. Из яичка вылупится бес: он-то и будет доставать деньги.
   Стражник покачал головой, попил через соломинку вино.
   - Дурак Сият-Даш, - продолжил он. - Трех алхимиков удавил, четвертого привел. Ведь этот четвертый действительно воскресший араван Арфарра, он сразу узнает, что с теми тремя случилось. Представляете, что он сделает с нами и с управой?
   - Сейчас по провинции, - высказался молодой стражник, - ездит господин Шаваш, от первого министра. Почему бы не донести ему о происшедшем? Сдается мне, что лучше б он об этом проведал от нас, чем помимо нас.
   И все три стражника некоторое время тянули вино. Наконец старший стражник вздохнул и сказал:
   - Ладно, если пошли такие разговоры, придется все объяснить. Это затея не хозяина, а самого наместника Ханалая. Тот вбил себе в голову, что в храме Шакуника все могли. Золото - это так, для проверки. А на самом деле наместнику нужно огненное зелье шакуников, которым по слову Арфарры уничтожило варварский город Ламассу, и от которого погибли их храмы.
   Тут стражники опять стали пить вино и рассказывать друг другу всякие страсти, а через некоторое время пришла смена.
   Стражники отвлеклись. Из-за циновки, завесившей вход во дворик, выскользнула тень - Бьернссон. Он пошел потолковать со стражей и вот - все слышал. Бьернссон прошел в большую комнату, вытер пот со лба, зажег масляную лампу, внимательно оглядел ряды реторт и химикалий. Да, отменная коллекция. "Ай да молодец простой человек наместник, - подумал Бьернссон, - ведь среди чиновников принято смеяться басням о храме. А простой человек всегда прав, как указывал государь Иршахчан". Вот тебе и неожиданное следствие - иметь разбойника в наместниках.