Их постные лица напомнили Людовику о неприятных событиях, случившихся на днях. Тогда как раз он, неожиданно для себя, оказался в роли правителя королевства: король и канцлер были в Венсенском замке, ибо Карлу вздумалось поохотиться на оленей.
Не успели еще прозвонить три часа, как к нему примчался человек от королевского прево Жана де Милона, чтобы сообщить нечто действительно из ряда вон выходящее.
Ранним утром два десятка изрядно подгулявших школяров из Сорбонны в компании примкнувших к ним нескольких бродяг и потаскух, встретили на одной из парижских улиц небольшой кортеж графини де Дре, урожденной дю Плесси-Бельер, вдовы сенешаля Нормандии, погибшего три месяца тому. Пьяные школяры остановили кортеж, проломили голову оруженосцу, пытавшемуся защитить госпожу, разогнали слуг, потом выволокли графиню и ее камеристку из портшеза, затащили на задний двор трактира «Сырная голова», сорвали одежду и изнасиловали. Дворяне возмущены и бряцают оружием, требуя мести. Выслушав гонца, Людовик вскочил в седло и помчался в сопровождении только одного телохранителя в ратушу.
По прибытии он застал там главного судью Шатле, еще пару судейских рангом пониже, епископа Парижского с ректором Сорбонны и начальника стражи. Было тут и несколько провинциальных аббатов из числа тех, кто привел в город свои дружины. Злой, как черт, королевский прево Парижа излагал прево купеческому суть происшедшего
– Так, так… – зловеще процедил, выслушав де Милона, Этьен Марсель, и выражение его лица было таково, словно он только что узнал о скором наступлении конца света. – И эти чернильные душонки туда – же!
– Все-таки, быть может, это были не студенты? – с сомнением покачал головой ректор. Ему, конечно, была хорошо известна склонность его подопечных к буйству и разгульной жизни, но поднять руку на знатную даму?
Начальник стражи добавил, что уже отдал приказ о поимке негодяев, но поскольку на университетской стороне он почти не имеет власти, то тут должен помочь ректор или епископ. Де Милон на это заявил, что на вольности и привилегии ему наплевать и он хоть сейчас пошлет туда сотню солдат, а епископ тут же обратился к аббатам, что им следует выделить для ареста своих людей и доставить насильников прямо в епископский суд, дабы не пострадал авторитет церкви. Ректор в свою очередь вспомнил, что неизвестно, кого арестовывать, а хватать кого попало он позволить не может.
Назревал скандал, но тут ворвался запыхавшийся сержант и сообщил, что взбудораженные случившимся рыцари собираются перед ратушей на Гревской площади.
Впавшие в бешенство дворяне требовали немедленно найти и казнить виновных. Раздавались призывы штурмом взять Университет и повесить всех его обитателей. Вышедшего увещевать их епископа Парижского встретили бранью и свистом. Не помогли ни заверения в том, что власти незамедлительно во всем разберутся, и напоминание, что добрая половина студентов – отпрыски благородных семей. Рыцари осыпали почтенного божьего служителя оскорблениями, в которых мессир Сатана и различные части его тела упоминались через слово. Сборище уже были готово в полном составе двинуться на Сорбонну, когда на выручку епископу появился Этьен Марсель. Он сильно недолюбливал Его Преосвященство, но на этот раз в нем заговорила солидарность парижанина.
Однако прево сделал ошибку, с самого начала взяв неверный тон в разговоре с разгоряченными яростью и вином дворянами. Он обвинил собравшихся в том, что они затевают смуту, и заявил, что начинать наводить порядок надо с них, напомнив, что только на прошлой неделе двое горожан были убиты дворянами в пустячных ссорах и по их милости ни одна парижанка не может быть спокойна за свою честь.
Толпа пришла в неистовство и тут же вознамерилась вздернуть почтенного прево, объявив его укрывателем насильников, пособником бунтовщиков, и врагом знатных людей. Его вместе с несколькими подвернувшимися под руку чиновниками ратуши и сержантами схватили и связали. Между шевалье немедленно разгорелся нешуточный спор – одни стояли за то, чтобы всех пленников без затей вздернуть тут же на Гревской площади, другие хотели сделать это перед окнами Лувра, а некоторые, не желая ограничиваться петлей, предлагали развести костер.
Но еще раньше видя, что дело принимает нешуточный оборот, Людовик Сентский распорядился поднимать солдат. И в тот самый момент, когда собравшиеся уже пришли к соглашению относительно вида казни, из двух боковых улочек появились стрелки со взведенными арбалетами. Струхнувший Жан де Милон пригнал всех кого было можно, сняв даже караулы в Лувре. Одновременно с тыла подошли вооруженные горожане, впереди которых вышагивал отряд мясников с Большой Бойни, вооруженных огромными топорами. Так отреагировали буржуа на известие о намерении повесить их прево. Оказавшись между двух огней, дворяне волей – неволей были вынуждены отпустить схваченных (даже костюм прево не успел особенно пострадать) и разойтись, удовольствовавшись обещаниями – найти и наказать виновных (кстати, так до сей поры и не выполненном, несмотря на старания ректора). Уже после того как все кончилось, Людовику донесли, что обитатели Университетской стороны, узнав о намерении дворян на них напасть, принялись лихорадочно вооружаться и строить баррикады, и к ним на помощь подошли дружины нескольких духовных феодалов. К воротам Сорбонны приволокли даже орудие, непонятно откуда взявшееся в этой обители учености.
Таким образом Париж едва избежал бунта всех трех сословий одновременно, а Людовик Сентский удостоился похвалы от короля за решительные действия.
Раздумья его перешли к делам другого свойства.
Явившийся к нему две недели назад колдун исчез, как в воду канул, не подавая о себе вестей, хотя уже должен был давно добраться до Руана. Вместе с ним бесследно исчезло и двое солдат, не самых худших, надо отметить.
Или их каким-то образом разоблачили, или же они погибли на нынешних опасных дорогах, а может случилось еще что-то – не столь уж важно.
У него даже невольно закралось подозрение: что, если все это представление с туманными обещаниями помощи потусторонних сил и кардинальской грамотой было затеяно из-за трех десятков ливров?
Все же странная вышла история с этим типом. Явись к нему любой другой и потребуй дворянство, да еще землю, пообещав взамен покончить со Светлой Девой, он, пожалуй, приказал бы вышвырнуть его за дверь.
Правда, опять же, никогда раньше положение не было столь серьезным. Нет, дело того стоило. Но как легко все– таки этому Артюру удалось получить все, что он хотел! Странно…
Ну да какое это значение имеет теперь? Грех обращения к колдуну замолят монахи, которым он пожертвует несколько золотых, а дворянский патент с его печатью, скорее всего, гниет в нормандской земле, вместе с телом ловкого пройдохи.
Бурбон закончил речь. Ожидалось, что после канцлера слово возьмет коннетабль, но его опередили. По рядам сидящих прошелся удивленный шепоток – поднялся и, выйдя из рядов, стал напротив королевского трона архиепископ Лангрский, один из членов Совета Пэров.
– Сир, – начал он, – мне тяжко говорить, но я должен сказать это вслух. – В нашем королевстве творится чудовищное, неслыханное преступление, злодеяние, слишком страшное, чтобы говорить о нем вслух, но о котором не сказать нельзя! Только сегодня утром я получил известия из Амьена, от священника, который бежал из города, дабы спасти свою жизнь. Бунтовщики, захватившие Амьен, совершили неслыханное святотатство. Взяв город, они, предводительствуемые членами какой-то бесовской секты, ворвались в часовню Евангелиста Иоанна, – медленно, с расстановкой ронял слова архиепископ и от его голоса у собравшихся бежали мурашки. Череп апостола Иоанна был выдран из раки, лишен своей золотой с изумрудами и сапфирами оправы. Его, пиная ногами, гоняли по дороге, после чего с пением богохульных молитв он был брошен в канаву.
По залу прокатился единый вздох, в котором смешались разом ярость и негодование. Многие невольно привстали с мест, потрясенные невероятным даже после всего сделанного мятежниками святотатством. А епископ продолжал говорить, словно читая с кафедры проповедь. Он гневно вещал об ужасных преступлениях против церкви и короны, преступлениях, оскверняющих само имя Божье, совершенных обезумевшими толпами. О том, как несчастных христовых слуг, словно во времена язычников подвергают жестоким мукам – поджаривают на медленном огне, распинают на крестах, топят в реках целыми монастырями, связанных, бросают на растерзание собакам и голодным свиньям… Все это конечно, было известно присутствующим и раньше, но в устах архиепископа это звучало как великое откровение.
– Богомерзкие еретики! – гремел архиепископ, – кощунственно провозглашающие себя воинами Божьими, творящие бесстыдный блуд чаще, чем благочестивый монах молитву!! Одним смрадным дыханием своим они заражают мир, как гниющая падаль!! Нечестивейшая и богохульнейшая ересь, затмевающая любую из ересей! – Но мало, мало всего этого!! – почти закричал он – Они объявили свою предводительницу, эту предтечу Антихриста, эту дочь греха и проклятия, подобную отродью змеи и скорпиона, владычицей всего мира и наместницей Господа нашего на Земле! Эти смердящие псы, эти взбесившиеся еретики! – епископ задыхался. Достаточно было бы даже и того, что бунт этот уже превосходит все, что было когда либо в королевстве Французском!…Достаточно было бы этого всего! Но то, что они провозглашают свою предводительницу, эту воистину блудницу вавилонскую, посланницей Божьей, пришедшей чтобы править всем миром…
– Дьявольские прислужники, одержимые демонами из самых глубин Ада!! Нет казни в мире, которой она бы заслуживала, нет и нет!! Колесо, четвертование, костер – все это только малая часть того, что следовало бы совершить над нею!
Архиепископ явно забыл о том, где находится, и о том, зачем он здесь. На него снизошло священное безумие. Карл IV с явным беспокойством, даже с каким-то испугом, словно бы именно его каким-то образом касались слова о четвертовании и костре, оглядывал своих приближенных.
– Но я вижу, как вместо того, чтобы обрушиться на нечестивцев со всей силой, наше рыцарство благодушествует и тратит время на пустые разговоры и рассуждения. Доколе же это будет длиться, вопрошаю я?!
Казалось, не найдется никого, кто решится нарушить воцарившуюся тишину. Однако, такой человек нашелся. Со своего места поднялся давний неприятель Пьера Лангрского, другой член Совета Пэров – епископ Бовэзский Поль ле Кок.
– Что ж, Ваше Величество, и вы, мессиры, – важно произнес клирик. – Хотя здесь и не богословский диспут, а военный совет, все же я хотел бы прояснить кое-что, дабы ничто не смущало умы и сердца присутствующих, и не мешало им трезво оценить обстоятельства дела. – Ересь? – продолжал архиепископ – вне всякого сомнения имеет место и ересь. Не спорю, она сейчас кажется многим самой опасной по сравнению с минувшими ересями, но разве не казались столь же опасными и они в свое время? Но даже если и так, то это – лишь одна из множества ересей. Или вы думаете, что мало тайных еретиков даже и среди знати? (Несколько возмущенных возгласов в зале.) Что катары, альбигойцы, вальденсы и прочие раскольники Лангедока окончательно повержены, что с ними покончено? Как бы не так!
– Разве не ересь вела два десятка лет назад буколов? Они ведь тоже не щадили ни храмов ни монастырей, ни слуг господних, как это должен помнить досточтимый архиепископ Лангрский!
Кое кто из сидящих в зале ухмыльнулся, а сам каноник побагровел от еле сдерживаемого гнева. Ходили упорные слухи, что, когда в царствование Филиппа V «пастухи» захватили аббатство, в котором обретался он – тогда еще молодой послушник, то, кроме всего прочего, они еще и использовали будущего пэра – епископа таким образом, каким обычно используют женщин в захваченных городах.
– Их армия тоже, случалось, громила королевские войска, даже вошла в Париж и взяла в осаду королевский дворец. – И где они теперь? Ересь вела их, она же и привела их к концу. Бесы, вошедшие в стадо свиней, низвергли его в пропасть! – И я утверждаю, – невозмутимо продолжал священнослужитель, – что было бы противно интересам церкви и короны, если мы, затмив себе рассудок, начнем поступать вопреки ему, страшась выдуманных опасностей. То, что произошло в Амьене, и впрямь великое святотатство, и Господь, несомненно, достойно покарает виновников. Но…
– Безмозглый болтун! – закричал, не выдержав, архиепископ Лангрский. – Трухлявый пень, обряженный в митру!
Повисло удивленное молчание. Теперь уже епископ Лангрский покраснел от ярости. Присутствующие, все как один, обратили взгляды в сторону короля, но Карл IV тоже явно не знал, что делать. Давненько уже не случалось, чтобы кто-то, а тем более столь высокопоставленные особы, принимались в таком тоне выяснять отношения в его присутствии.
– Послушайте, святые отцы! – потеряв терпение, поднялся Рауль де Бриенн, не дожидаясь, пока король разрешит ему говорить. – Сейчас мы и в самом деле не на богословском диспуте в университете. Сейчас мы обсуждаем, что нам делать. И постыдитесь – духовные лица, а ведете себя как базарные торговки! Явно оскорбленный последним высказыванием, архиепископ Бовэзский сел, сложив руки на груди.
Архиепископ Лангрский остался стоять, высокий и прямой, как древко пики.
– Государь, и вы все, мессиры, – глухо заговорил он. Не медлите, молю вас! Или же – не смею сказать, какие бедствия могут обрушиться на вас и на все королевство. Всякое милосердие, всякое снисхождение к этим пособникам Сатаны, всякое промедление сейчас – есть преступление перед Богом.
Сказав это, он медленно двинулся к своему месту. После архиепископа выступил еще кто-то, потом другой, но Бертран де Граммон уже почти не слушал, что они говорят. Странное ощущение вдруг овладело им. Словно он наблюдает за каким-то балаганным представлением, в котором жалкие фигляры разыгрывают пэров и военачальников, при этом постепенно забывая – кто они такие на самом деле, и всерьез воображая себя герцогами и баронами. На душе у него вдруг стало пусто и тяжело…
* * *
Те же дни и почти то же место.
Багровое от недостатка воздуха пламя двух факелов в железных гнездах было бессильно полностью разогнать мрак подвальной камеры главной парижской тюрьмы Пти-Шатле. На широкой скамье в ее середине, с которой свисали широкие ремни, недвижно распростерлась человеческая фигура.
Возле нее на грубых козлах были разложены разнообразные инструменты заплечных дел мастера, рядом чадила жаровня, из которой высовывались клещи и железные прутья.
У сырой осклизлой стены на табурете восседал палач. Был он немолод и его морщинистое небритое лицо, подсвеченное багровым отсветом гаснущих углей в жаровне явственно выражало усталость и привычную, равнодушную скуку.
Юный писарь с красными после бессонной ночи глазами, в которых застыл испуг – он сегодня впервые оказался свидетелем пыточного действа шумно вздохнул, отложив так и оставшийся сегодня чистым лист пергамента. Рядом с ним, за изрезанным дубовым столом, нахохлившись, дремал судейский чиновник. Перед ними горело две свечи в позеленевшем бронзовом подсвечнике, но и они были бессильны изгнать из подвала тьму.
За дверью послышались шаги, и в камеру вошел один из помощников прокурора при парижском суде.
– Ну, что там наш еретик и смутьян? Сказал что-нибудь?
– Нет, не признался и сообщников не назвал, – буркнул открывший глаза судейский.
«Может, и впрямь не было их?» – подумал он про себя.
– Почти месяц все твердит одно – исполняет волю Христа. Как жив-то еще до сих пор!
Палач при этих словах поправил красный колпак и вздохнул. Старик и впрямь жил очень долго. На памяти заплечных дел мастера мало кто из приводимых в этот подвал жил столько времени, даже из тех, кто был куда моложе и крепче.
Правда, к старикашке из опасений, что он испустит дух раньше времени, не применяли пока особо мучительных пыток. Ни «испанского сапога», ни кобылы, ни «четок правды»: почему-то умники из Дворца Правосудия решили, что старый хрыч должен много знать. Впрочем, палач тоже свое дело знал и мог обычным кнутом добиться у любого признания в чем угодно – а потом лекарю приходилось прилагать усилия, чтобы обработанный дожил до казни. Но этот высохший, костистый старец не доставил тюремному цирюльнику слишком много хлопот. Даже сейчас он вполне бы смог на своих ногах дойти до эшафота. Нет, пожалуй на его памяти такого еще не бывало. А, надо сказать, ремеслом своим палач занимался с тринадцати лет. Именно в этом возрасте отец впервые привел его в такой же подвал и сунул в руки щипцы – точно так же, как в свое время дед приставил к дыбе отца.
Наверное, и впрямь дело тут не обошлось без нечистой силы.
С лавки вдруг донесся хриплый стон. Все мгновенно повернулись к лежащему навзничь заключенному, невольно прислушиваясь.
– Участь ваша решена вами же, – прозвучал тихий, слабый голос. – Сняты печати, и нет нужды трубить ангелу. Гибель… Гибель ждет все и всех! – чувствовалось, что в эти слова вкладываются последние силы.
– Мене… Текел… Ферес…
* * *
Сегодня я увидела во сне карту с названиями разных мест… Мне сообщили, что в этих местах должны стоять храмы. Храмы Того, чью волю я творю здесь…
* * *
Мидр. Окрестности Атх.
…Если ты помнишь, не так давно мы обсуждали некоторые аспекты влияния определенного рода научных открытий на развитие человеческих сообществ. Таргиз кивнул в знак согласия.
– Так вот, – продолжил Зоргорн, – как ты знаешь, число континуумов неизмеримо велико, быть может, как полагают некоторые ученые, даже и бесконечно. Кроме того, число их непрерывно увеличивается. Но, собственно, речь не об этом. Рано или поздно, обитатели большинства миров открывают для себя этот факт. Случается, они обнаруживают проходы между мирами, некогда созданные иными, давно исчезнувшими великими цивилизациями или же естественным образом возникшие; есть миры, где таковые, почему-то встречаются весьма часто. Или же, наконец, они открывают способ создавать их самим – с помощью техники… или магии.
– И что происходит тогда? – спросил Таргиз.
– Каждая цивилизация воспринимает это открытие по-разному. 3ачастую на это не обращают особого внимания – так же как, в сущности, на большинство открытий. Но бывает и по иному. Когда соседствующие миры не слишком развиты, их часто пытаются покорить с оружием в руках и, если удача благоприятствует, то это у них получается. Иногда такой цивилизации удается подчинить себе не один мир, и они расползаются по десяткам планет, как тараканы…
Таргиз не сразу вспомнил, что такое тараканы.
– Иногда это приводит к закату цивилизации завоевателей. Самое забавное, – легкая улыбка тронула губы Зоргорна, – когда такой народ натыкается на тех, чья сила превосходит их собственную силу. Тогда все вполне может повториться в обратном порядке. А случается и так, что знания об иных мирах тщательно скрываются в узком кругу посвященных. И я не могу сказать, что это так уж неразумно.
Зоргорн умолк. Опершись о бордюр, ограждающий террасу, он поглядел вниз. Неподалеку от стен дворца, среди глинистых обрывов и песчаных осыпей, поросших кое-где чахлым кустарником с синей корой, возвышался ржавый остов гигантского радара. Возник он здесь уже очень давно, занесенный неведомо откуда во время особо мощной флуктуации, да так и остался стоять. Материя в их мире несравненно меньше подвержена разрушительному действию времени, но рано или поздно оно берет свое. Не так долго уже осталось стоять тут ему.
Наставник глубоко задумался, и Таргиз не решался потревожить его. Он глядел на закат, туда, где в зеленоватое небо вонзали свои ледяные вершины Багряные горы. Горы, хранившие одну из великих тайн Мидра. Жуткий Кауран – Сирак.
– Таргиз, – вдруг спросил его Зоргорн – Что ты знаешь об эльфах?
Про себя удивившись, Таргиз начал:
– Эльфами именуется вымышленная раса разумных существ, упоминающаяся в легендах и мифах народов проживающих в ответвлениях с 2345 по 112345. Отличающиеся физическим совершенством и долголетием двуполые гуманоиды, в основном схожие с людьми, обладающие обширными познаниями в колдовстве и магии, зачастую недружелюбно или враждебно настроенные к человеческой расе. Предположительно представление об эльфах восходит к…
– Достаточно, – произнес Зоргорн. Я не собирался экзаменовать тебя по фольклору подведомственных обществ. Я хотел узнать: что бы ты интересно сказал, если бы эльфы или кто-то им подобный, существовали в действительности?
– Но тогда, Наставник, мы бы знали об этом хотя бы потому, что они рано или поздно появились бы в нашем мире… и на них можно было бы посмотреть в зоопарке, – усмехнувшись, закончил он, с легким недоумением подумав: к чему Наставник задал этот вопрос?
* * *
Ля-Фер. Середина мая.
Арман дю Шантрель сидел в мансарде дома прево, бежавшего еще до того, как вокруг Ля-Фер замкнулось кольцо врагов, а случилось это уже больше шести недель назад.
Больше полутора месяцев город был полностью отрезан от внешнего мира. Было неизвестно – то ли бунтовщикам принадлежит вся провинция, то ли один только их город и держат в осаде? Продолжается ли возмущение черни или идет на убыль? По Ля-Феру бродили самые разные слухи о событиях, происходящих в королевстве, слухи смутные и противоречивые. Было непонятно, откуда они берутся, но с течением времени все больше народу верило им.
Хуже всего было то, что невозможно было подать весть о себе.
С призывом о помощи было отправлено под покровом ночи несколько тайных посланцев. Тело одного из них, изуродованное настолько, что на него не могли смотреть без содрогания даже бывалые воины, было тем же утром брошено у самых валов. Об остальных не было ни слуху, ни духу.
Жители города часами простаивали на стенах, в надежде увидеть приближающуюся подмогу. Но надежды эти каждый раз оказывались тщетными. Слабым духом невольно приходило в голову, что все королевство уже попало в руки мятежников и только их город еще держится.
Провизии пока хватало, что особенно радовало командующего крепостью. Он переживший осаду Страсбурга, вздрагивал по сию пору, вспоминая, как в конце ее за крысу платили столько же, сколько в мирное время – за барана, а люди стали бояться ходить поодиночке и без оружия, чтобы не стать жертвой охотников за человечиной.
Пришлось, правда, зарезать почти весь скот, который было нечем кормить, но, слава Богу, соли оказалось в достатке и, по крайней мере солонины должно было хватить надолго. Колодцы тоже были полны. Зато город начал испытывать нехватку топлива для очагов и кузниц. Комендант отдал приказ ломать на дрова ветхие дома, но очаги все чаще приходилось высушенным топить навозом и старыми костями.
Куда хуже было то, что, хотя Ля-Фер больше и не штурмовали, гарнизон сократился на треть против первоначального. Стоило появиться на стенах человеку в латах и каске, как с той стороны начинали лететь десятки стрел и болтов. Они очень редко находили цель, но все же находили. Осажденные, разумеется, в долгу не оставались, но для гарнизона потеря даже одного человека была тяжелее, чем для их врагов – десятка Хотя осаждающие заметно уменьшились в числе – за последние недели они все чаще целыми отрядами уходили куда – то, но все равно их было много больше, чем насчитывал гарнизон.
Ночами вражеские стрелки подбирались поближе к стенам и пускали по городу стрелы с горящей куделью. Правда особого вреда они не причиняли, спалив только три дома, но теперь горожане лишились и без того неспокойного ночного сна.
В последние дни, осмелев, бунтовщики подходили к стенам Ля-Фер и осыпали защитников города бранью и оскорблениями, а шлюхи из их лагеря, приплясывая, поворачивались к городу спиной и задирали подолы.
«Как бы там ни было, – думал шевалье дю Шантрель, – нужно слать нового гонца. Без помощи нам не продержаться».
Пока еще большинство горожан было готово защищать свой город, но, как достоверно знал капитан, вечерами у скудно тлеющих очагов уже заводили разговоры, что плетью обуха не перешибешь. Что будет, если люди решат, что город надо сдать? Останется одно – уходить, прорываясь с боем, ибо Ля-Фер не удержать, если жители не будут на их стороне. Но в самом деле – почему до сих пор в окрестностях города не появилось даже намека на королевскую армию. Или дела и впрямь так плохи, что властям не до них?
Он глянул на сидевших тут же аббата де Фьези, членов городского совета и командовавшего ополченцами Николя Барри – в прошлом солдата, а ныне суконщика. Они тоже молчали, лица их выражали угрюмую сосредоточенность. Говорить особо было не о чем, все было известно.
– Итак… – начал он. Закончить ему было не суждено – в этот самый момент в залу вбежал запыхавшийся солдат, с рассеченной кисти которого капала кровь:
– Ворота! – только и прохрипел он – Они уже в городе!
Из его торопливого рассказа стало ясно, что несколько десятков человек ночью скрытно подобрались под самые стены крепости и затаились во рву. Дождавшись момента, когда караульные зачем-то открыли потерну (а, может быть, их впустил предатель), они ворвались в башню, перебили немногочисленную охрану у южных ворот и захватили их. Он говорил что-то еще, но его уже не слушали.