А однажды поутру, улицы Парижа оказались буквально запружены потоками крыс. Целеустремленно, не обращая внимания на охваченных страхом горожан, на собак, яростно пожиравших серых грызунов, на кошек и свиней, не отстававших от них, на груды лакомых отбросов, они двигались к Сене. Распугав истошно визжавших прачек, крысы серым ковром покрыли берега, а затем все дружно пошли в воду…[39]
Не один день потом рыбаки с омерзением вытряхивали из сетей раздувшиеся тушки.
Кюре поспешили объявить, что так же как эти нечистые создания, сгинет и мятежная чернь, но большинству это происшествие почему-то казалось весьма зловещим, хотя об исчезновении прожорливых тварей никто не сожалел.
Впрочем, канцлера и собравшихся в его кабинете сановников, занимали сейчас вовсе не суеверные россказни или странные происшествия – от них, все последние месяцы, и так шла кругом голова. Вещи куда более приземленные и неприятные волновали их.
Хотя Париж и вздохнул свободнее, после того как множество разнузданных дворян покинули его стены, однако оставшиеся в городе солдаты вместе с тремя тысячами вояк, нанятых в немецких землях по совету Эндрю Брюса, вели себя не многим лучше.
Чтобы предупредить возможное недовольство с их стороны, им было выплачено повышенное жалование за два месяца. Они просадили его за неделю, отметив радостное событие пьянками и драками с поножовщиной. Затем солдаты начали грабить прохожих и разносить кабаки.
Только вчера, в Сент-Антуанском предместье пьяные ландскнехты разгромили лавку золотых дел мастера, а когда тот попытался с мечом в руках защитить свое добро, они обезоружили его, выволокли во двор и перерезали горло, на той самой колоде, на которой кухарка рубила голову курам.
Впрочем, горожане тоже не проявляли чрезмерного благонравия. Не далее, как позавчера, компания кузнецов встретила нескольких возвращающихся с цеховой пирушки столяров и безо всякого повода принялась зверски избивать их. На крики несчастных прибежали их товарищи, бражничавшие в ближайшем трактире, и завязалась драка. С обеих сторон к дерущимся прибывали подкрепления, в ход пошли поленья и вывороченные из мостовой камни, откуда-то появилось оружие. Когда на место побоища прибыла стража, на земле уже валялось почти два десятка убитых и жестоко искалеченных.
Вялое обсуждение вышеперечисленного прервало появление на пороге коменданта Лувра, сообщившего, что явился какой-то человек, утверждающий, что привез важное послание от короля.
– Впустите его, – распорядился канцлер…Вошедший был как будто молод, хотя усталое осунувшееся лицо, на котором чернели глубоко запавшие глаза, не позволяло сказать точно. Лоб пересекал извилистый рубец, еще совсем свежий. Одежда, на которой под слоем пыли можно было разглядеть подозрительные темные пятна, была разодрана в нескольких местах.
Он слегка пошатывался, нетвердо стоя на подгибающихся ногах. Не обращая внимания на присутствующих сановников, он тяжело опустился на скамью у стены.
– Кто вы такой? – подозрительно спросил канцлер. – Что еще там за послание вы привезли?
– У меня нет послания, – голос его звучал глухо, и в нем не чувствовалось ничего, кроме одной только бесконечной усталости. Холодом повеяло от этих слов на присутствующих, словно совсем рядом распахнулась вдруг дверь в зимнюю полночь. Я скакал почти без отдыха семь дней, чтобы привезти вам весть о том, чему вы не поверите…
– Да что случилось, наконец?! – подскочил к нему де Милон.
– Поражение, мессиры, полное поражение! – выдохнул рыцарь и в наступившей мертвой тишине все ощутили подступивший к самому сердцу страх, увидев слезы на его глазах.
– Позвольте, позвольте, как поражение?? – залопотал Бурбон, в момент лишившийся всей своей важности. – Что, бунтовщиков не удалось разбить, король отступил?
Рыцарь вдруг всхлипнул.
– Да нет же, нет, о Господи, нет!!
Хотя собравшиеся поняли, что означают эти слова, но в какой-то нелепой надежде на чудо никто не решался задать роковой вопрос.
– Его величество, вы хотите сказать… – выдавил наконец из себя епископ Бовэзский, чье лицо вмиг пошло красными пятнами.
– Да, да, – уже не сдерживая рыданий проговорил гонец. – Он…он погиб на моих глазах… Войско полностью истреблено…
Не прошло и получаса, как в зале собрались почти все знатные обитатели Лувра. Иные твердили что этого не может быть и это какая-то чудовищная ошибка, другие сгрудившись подле вестника несчастья, пытались выяснить подробности случившегося. Кто-то, не стыдясь, плакал.
– Горе нам!! Что с нами будет?! – О, что же с нами со всеми будет? – стенал, заламывая руки, аббат Сен – Дени.
Вошел епископ Лангрский и молча остановился в дверях. По выражению его лица было видно, что он уже осведомлен о случившемся. Но ни страха, ни растерянности не было в его лице – только суровая скорбь и решимость. Ни единого слова не сорвалось с его плотно сжатых губ. Он просто стоял и смотрел. Но одного этого взгляда хватало, чтобы люди, всецело поглощенные ошеломляюще-страшным известием, умолкнув, обратили лица в его сторону. – Что вы намеренны делать? – весь вздрагивая, наконец задал ему вопрос епископ Парижа, словно ища у собрата защиты.
– Я отправляюсь в Авиньон сегодня же, – холодно ответил епископ Пьер. Думаю, что сумею убедить папу в том, в чем, к сожалению, не удалось убедить короля Карла, – он перекрестился – и других, что ныне, должно быть, уже в царствии небесном.
– Вы, – обратился он сурово к перебиравшему четки епископу Бовэзскому, – упражнялись в острословии, когда речь шла о судьбах королевства. А прислушайся вы тогда к голосу разума, поддержи меня, и, может быть, все было бы иначе. И кто знает – что еще за бедствия нас ждут?
– Ах, мессир, что еще может быть хуже уже случившегося, чего еще нам прикажете бояться? Разве что смерти? – чуть не плача, перебил его кто-то из присутствующих.
– Я боюсь не за свою жизнь, – сурово ответил епископ Лангрский. – Все мы в руках Бога нашего, и смерть государя, по которому я искренне скорблю, да простите вы меня, сын мой, это еще не конец мира. Я был верным подданным его, но прежде всего я слуга Божий. И говорю вам – никогда, быть может, еще Сатана не был так близок к тому, чтобы сокрушить святую церковь, нежели чем сейчас!
* * *
…Париж затих, словно не в силах оправиться от невероятного известия. В церквах служили бесконечные панихиды по погибшим, а фигуры в траурных одеяниях встречались едва ли не на каждом шагу. Немногие вернувшиеся с поля битвы избегали говорить о том, почему едва ли не сильнейшее в мире войско – нет, не потерпело сколь угодно сокрушительное поражение, а было просто-напросто уничтожено. Еле живые от усталости, на таких же измученных лошадях, они тихо въезжали в город и старались как можно реже попадаться людям на глаза.
Ежедневно к городским воротам прибывали вереницы беженцев всех сословий, надеявшихся укрыться за стенами Парижа. Вид этих бледных от усталости и пережитого людей, внушал горожанам смутный, липкий страх. И почти никто уже не злорадствовал, видя дворянок в грязных и рваных платьях, несущих на спинах плачущих детей, жалких растерянных клириков, или дородных людей в одеждах богатых буржуа, бестолково таскающих с места на место узлы с жалким скарбом – всем, что им удалось спасти.
Каждому было ясно, что близятся страшные времена. Из уст в уста передавалась фраза одного из вожаков черни, Пьера Рябого, что города – эти язвы на лике мира божьего, должны быть снесены до последнего камешка.
Итальянские, скандинавские, испанские и немецкие торговцы торопливо сворачивали дела и уезжали. Кое-кто из французских купцов тоже начал готовится к бегству за пределы королевства или, по крайней мере, отправлять свои семьи подальше.
В довершение всего окрестные крестьяне почти совсем перестали привозить на продажу хлеб, а лавочники тут же начали придерживать продовольствие.
Над столицей замаячил костлявый призрак голода.
Из разных уголков королевства доходили с беглецами и редкими торговцами, слухи о неубранном урожае, гибнущем на полях, о схватках меж сторонниками Дьяволицы, разделившимися на враждебные партии, о безбожных колдовских церемониях, открыто устраиваемых уже среди бела дня.
Сообщения эти заставляли сердца сжиматься от ужаса, и все больше людей соглашалось с тем, что на этот раз и в самом деле пришествие Антихриста уже близко.
Но наверняка никто ничего не знал, так же как по прежнему не приходило никаких известий с юга, о том, что намеренны делать дальше мятежники.
Тяжкая неизвестность овладела всеми. Люди не только не представляли, что будет с ними дальше, но даже не отваживались что либо предположить. По крайней мере вслух.
Только спустя несколько дней после известия о гибели короля вместе со всей армией власти, словно спохватившись, напомнили о своем существовании. На площадях и в церквах был зачитан манифест Королевского совета, где все случившееся было кратко и скомкано объявлено испытанием и карой, ниспосланной небесами, и выражалась уверенность в конечном падении бунтовщиков.
В Париже, как и во всех еще не занятых Девой городах, было введено осадное положение. Ворота запирались еще засветло, кабаки и прочие веселые заведения было велено закрывать еще раньше, а после наступления темноты всем, будь то буржуа или дворянин, воспрещалось выходить на улицу без крайней нужды. То ли в благодаря этому, то ли выжидая, чем все кончится, парижские и пришлые ночные работнички притихли, хотя и не совсем прекратили делать свое дело.
Зато резко возросло число мелких краж.
Пышным цветом расцвела и проституция. К ранее промышлявшим девкам прибавилось немалое число прежде порядочных женщин из числа беженок, лишенных средств к существованию. И, правду сказать, спрос на подобные услуги заметно возрос. Если одни проводили время в молитвах и каялись в грехах, то не меньшее число людей хотело прожить последние оставшиеся спокойные дни в удовольствиях и веселье.
Чтобы разместить беженцев, власти решили занять пустующие дворянские особняки, тем более, что многим хозяевам они уже все равно не понадобятся.
Среди прочих отелей беглецам был отдан и красивейший дворец неаполитанского короля, хозяин которого не появлялся в Париже уже который год.
Город лихорадочно готовился к обороне: теперь появления Дьяволицы под стенами ждали со дня на день. Этьен Марсель развил бурную деятельность. Под его руководством мобилизованные бродяги и поденщики углубляли рвы и подновляли валы. Из способных носить оружие горожан сколачивались все новые и новые отряды.
Жан де Милон тоже не дремал. Приготовления к тяготам осады и к уличным боям шли полным ходом. На всех пяти мостах через Сену под угрюмыми взглядами хозяев сносились дома и лавки и наскоро воздвигались защитные каменные стены. Знаменитый Мост Менял тоже не избег этой участи, тем более, что его обитатели в большинстве уже покинули столицу.
Улицы и переулки перегораживали рогатки и баррикады из бревен. Тут же наваливались целые валы просмоленной щепы – прорвавшегося врага должен был встретить огонь.
В окруженном надежнейшей неусыпной стражей Ситэ остатки знати тщетно пытались уже который день найти выход из безвыходного и, как уже многим казалось, безнадежного положения.
…Сегодня, второй раз после катастрофы под Тулузой, здесь собрался Королевский Совет. Без короля, и даже без регента, ибо почти все взрослые мужчины рода Капетингов полегли на поле боя.
В мрачном молчании сидели собравшиеся. Дух отупляющего бессилия витал сейчас в Зале Совета, словно в насмешку законченном ровно в тот день, когда Карл, по чьему повелению он строился, отправился в свой последний поход. У этих людей было вроде бы все для того чтобы властвовать и сражаться. В их распоряжении была французская казна: главный хранитель сокровищ сам по своей воле отдал им ключи. У них было все еще многочисленное войско. Немало городов и земель сохраняли им верность, еще много людей готовы были умереть под их знаменами… Но что с того? Был ли вообще смысл сопротивляться ходу судьбы? Не сам ли Бог оставил их?
«Неужели настал конец всему?» – можно было прочесть на осунувшихся лицах. Место во главе длинного стола осталось незанятым; никто не решился сесть на место короля, словно над ним тяготело проклятье. Справа от него бессменно сидел канцлер Людовик Бурбон, напротив него – граф де Фуа, взявший на себя обязанности коннетабля.
Только что гонец привез вести из Лиона. Город без всякого сражения перешел под власть Дьяволицы. Не было ничего похожего на штурм, более того – никаких отрядов мятежников даже поблизости не было. Просто какой-то человек забрался на ярмарочный помост и принялся выкрикивать, что Господь явил волю свою, уничтожив короля-злодея, и что законная повелительница Франции – Светлая Дева. Все, кто оказался на площади, включая и стражников, подхватили этот крик; толпа, разрастаясь с каждой минутой, потекла к ратуше.
Нескольких эшвенов, попытавшихся возражать, выволокли на площадь и забросали камнями, и трясущийся от страха прево зачитал, запинаясь, акт о переходе города под руку Светлой Девы.
Выслушав доклад о случившемся, присутствующие принялись обсуждать положение.
Епископ Парижа высказался в том смысле, что в строй необходимо поставить всех способных держать оружие духовных лиц – священников, монахов, и на что он больше всего упирал – студентов Университета. Ректор Сорбонны против ожидания, легко согласился, правда добавив, что на нужды борьбы с обуянной ересью чернью не грех бы потратить часть церковных денег, и епископ Парижский тоже признал его правоту.
Вице-коннетабль вспомнил, что не так давно через Париж в Страсбург было отправлено полтора десятка пушек генуэзской работы, и не худо бы послать людей, чтобы выкупить их у герцога Лотарингии за любую цену.
– Постойте… Что это там творится? – встревожено спросил вдруг епископ Лангрский. За дверями зала послышался приближающийся топот множества ног, лязг оружия, громкие крики… Все вскочили. Одна и та же мысль одновременно вспыхнула в головах всех собравшихся: мятежники уже здесь, стража предала, пришел смертный час. Епископ протянул трясущуюся руку с распятием к дверям. Де Фуа, смачно выругавшись, выхватил меч. Кое-кто последовал его примеру, готовясь дорого продать свою жизнь.
Массивные, мореного дуба створки резных дверей мгновенно, словно не весили ничего, распахнулись от тяжелого удара, и в зал ворвался молодой рыцарь командовавший сегодня охраной, в сопровождении полутора десятков радостно галдящих латников. Он совершенно не обратил внимания ни на испуганные и удивленные взгляды, обращенные на него, ни на обнаженное оружие в руках коннетабля.
– Спасены, мессиры! Франция спасена! – вскричал шевалье. Только что прибыли двое дворян и оруженосец, бежавшие из лагеря бунтовщиков, – он запнулся, словно собираясь с силами.
– Дьяволица при смерти!! – наконец, выдохнул он.
Кто-то охнув, сполз на пол…
* * *
…Та, которой одни поклонялись почти как божеству, а другие ненавидели черной всепоглощающей ненавистью, и на самом деле была больна, и дни ее, похоже, были сочтены.
Большую часть дня она лежала неподвижно, едва дыша, и не раз не два сидевшим у ее ложа казалось, что она уже покинула этот свет. Временами на нее накатывал страшный жар, а однажды, когда ей вдруг стало особенно плохо, все ее тело покрыла серая зловонная слизь.
Никто не мог не только определить причину болезни, но даже припомнить подобной хвори. Кто-то говорил о яде, кто-то о лихорадке, произошедшей от переутомления и тягот войны, а кто-то, шепотом и только между теми, кому доверял, как самому себе – о Божьей каре. Ее пытались лечить медики, обучавшиеся в университетах – одного, посмевшего заявить, что болезнь неизлечима, тут же забили насмерть. Знахари поили ее своими сомнительными варевами; ведьмы читали над ней заклинания; приволокли даже невесть как оказавшегося здесь врача – мавра. Все было напрасно.
В редкие часы, когда сознание и разум возвращалось к ней, она не отвечала на вопросы, не интересовалась ничем, даже почти не говорила. Она словно уже была в ином мире, возвращаясь на землю только на краткое время. Ее не волновало ни начавшееся брожение в рядах ее соратников, ни увеличивающееся буквально с каждым часом число беглецов, ни воспрявший духом враг. И отчаяние потихоньку, неслышной змеей вползало в сердца даже самых стойких.
* * *
Я не знаю, что со мной творится… Мне говорят, что я больна, очнувшись, я вижу у своей постели лекарей с испуганными, озабоченными лицами. Позади них – мои соратники. Я чувствую их страх за мою жизнь и страх лекарей. Я знаю и без расспросов, что их пообещали умертвить жуткой смертью, если мой дух покинет тело. Но я совсем не боюсь смерти: ведь обо мне заботится высшая сила. Я даже не чувствую боли, вообще ничего, кроме сильной слабости… В забытьи я тоже почти ничего не вижу, лишь изредка я попадаю в какое-то сине-лиловое абсолютно пустое пространство, пронизанное проблесками ярко желтых, гигантских искр… Но иногда я вижу беспросветную мертвую тьму, не просто темноту, а тьму – полный мрак, совершенную пустоту, полное и абсолютное Ничто. Это страшнее, чем сама смерть.
* * *
– Ты надеюсь, выяснил наконец, что случилось?
– Полностью нет, Наставник, но у меня есть некоторые обоснованные предположения…
– Тогда поторопись, – сообщил Зоргорн. Поторопись, ибо Высшие уже проявляют недовольство тобой… и мной, кстати, тоже. Ты сам должен понимать, что осуществление нашего плана оказалось под угрозой.
Не говоря уже о том, что приостановлены все намеченные мероприятия, двойник сейчас практически беззащитен – сенситивная и прогностическая функции полностью парализованы, а регенеративные способности ее теперь еще хуже, чем у обычного человека. Один удар кинжала – и все!
– Я докладывал Высшим, – начал оправдываться Таргиз. – Я указывал на нежелательность перегрузки двойника; еще перед Тулузой я обращал внимание на то, что плотность четырех из девяти скелетных полей на опасном пределе…
– Я знаю это, – мягко остановил его Зоргорн, – и не обвиняю тебя. У Высших, конечно, были свои резоны настаивать на форсировании событий, для них на первом месте – бесперебойное поступление Сомы. Итак, сколько по-твоему потребуется для полного восстановления функций?
– С точностью сказать не могу, – Зоргорн при этих словах, еле заметно нахмурился. – Часть структур при интенсивной подпитке может быть восстановлена в течении двадцати – двадцати пяти дней, но базовые элементары потребуют куда более серьезного предварительного изучения. Кроме того, поврежден сектор, ответственный за контроль общего состояния. Процент и распределение повреждений кластерных ячеек нам неизвестен. Приходится действовать вслепую. Одним словом, боюсь, до нового генерального сражения мы в любом случае не успеем.
– Ну, что ж… Зоргорн задумчиво положил ладонь на пульсирующий серо-зеленым светом шар. – Придется искать другой путь…
* * *
Как не похоже было это заседание Королевского Совета на то, что проходило в этом зале совсем недавно! И следа не осталось от былой равнодушной обреченности и глухого отчаяния.
В ожидании начала все весьма оживленно переговаривались.
– Ей и впрямь скоро конец, – говорил настоятелю Сен-Дени сидящий рядом виконт. – Мои люди поймали в лесу под Шартром четыре с лишним десятка бунтовщиков, сбежавших из-под Тулузы и собиравшихся явиться с повинной. А с собой они приволокли какого-то еретика. По их словам, он был важной птицей в ихнем войске
– И как же вы поступили с ними? – с брезгливой гримасой спросил аббат. – Еретика я приказал колесовать, а остальных с пятью стражниками отправил в свои земли.
– Следовало бы их всех вздернуть, – заявил сидевший рядом пикардийский барон.
– Еще чего! У меня в поместьях и так работать некому! Те, что с этой Девой не ушли, поразбежались кто куда…
– Так вы полагаете, бунт и в самом деле скоро прекратится? – вопрошал сидевший на другом конце стола епископ Бовэзский своего соседа – недавно назначенного маршалом молодого де Три.
– Думаю, что в тот день, когда она умрет. Недавно вернувшиеся разведчики – им удалось мельком увидеть Дьяволицу, говорят, что она почти не приходит в сознание, не ест и не пьет, и стала вообще похожа на несвежий труп.
– Ну должно же было это все когда-нибудь кончиться! – задумчиво произнес епископ. Я всегда знал, что Господь не попустит…
– Итак, мессиры, – начал коннетабль. Буду краток. Думаю, нам не следует ждать, пока эта самая Светлая Дева отправиться в преисподнюю. Прежде всего, нужно покончить с бунтовщиками на севере. Там сейчас много разрозненных шаек, единого предводителя нет. Простолюдины разбрелись по домам, стараются убрать оставшийся хлеб, делят землю – кое-где уже деревня идет против деревни. Так что там можно обойтись малыми силами.
– Теперь, что касается южных провинций: необходимо будет пообещать кое-кому из вожаков помилование, и тогда…
– Простите, мессир, – перебил его аббат Сен-Дени – вы хотите сказать, что нам нужно пощадить этих людей?! После всего, что они сотворили? После того, как от их рук пал наш государь?
– Слишком много пролилось благородной крови, святой отец, – зло бросил коннетабль, – чтобы уцелевшие гибли только ради того, чтобы дюжина – другая главарей угодила на виселицу. И потом – я не говорю что их обязательно надо оставить в живых. Можете потом сжечь их как еретиков. На пороге возник канцлер.
– Господа, – срывающимся от волнения голосом заговорил де Бурбон. Только что я получил известие необыкновенной важности. Все присутствующие затаили дыхание.
– Неужели сдохла??! – пробормотал кто-то.
– Папа объявил крестовый поход против еретиков. Все бунтовщики отлучены от церкви. Разосланы письма ко всем королям. Всех, кто может призывают идти сражаться за христианскую веру. Уже начало собираться войско. К Авиньону уже начали прибывать тосканские и кастильские рыцари. – Мессир коннетабль, – закончил он взволнованно. Соберите всех кого можно, всех надежных людей, кто способен держать копье и натягивать арбалет. Пошлите в провинции приказ – пусть рыцари бросают замки, отправляют семьи в Париж и идут к Авиньону. Быть может, это наша последняя надежда.
* * *
Сегодня, в забытьи мне привиделось новое, небывалое, страшное оружие. Я увидела его во всех подробностях, даже самые мелкие детали, а спокойный ровный голос объяснял, как следует его изготовлять и как им пользоваться. Очнувшись, я собралась с силами, и приказала созвать всех мастеров, которые есть в моем войске. Когда они явились, то пали на колени, славя мое выздоровление. Наверное, я действительно начинаю выздоравливать. Не могли же высшие силы, которым я служу, позволить мне умереть…
* * *
Глава 11.
15 сентября 1346 года.
Область Святого Града Авиньона
Прошло так немного времени, а мне чудится, что все это случилось десятилетия назад. Коленопреклоненные люди на деревенской площади, славящие пришествие избавительницы – я даже не совсем понимаю, что они говорят обо мне…Белое платье, сшитое для меня из алтарного покрывала сельской церквушки… Другое, скроенное господской портнихой из отреза белоснежного шелка, найденного в сундуке хозяев. Ощущение радости от великолепно сделанного дела, когда первый взятый мною замок – ничтожная крепостёнка, на которую я бы сейчас и внимания не обратила, рушится, охваченный пламенем… Первая выигранная битва… Первое ощущение присутствия моих неведомых по сию пору владык… Как же все это было давно!
А сегодня мне предстоит окончательно сломить хребет моим врагам.
* * *
В это ясное, по-летнему жаркое сентябрьское утро, здесь, в прекрасной прованской долине, выстроились друг против друга две армии.
Быть может, с сотворения мира не встречались на поле битвы два столь несхожих войска.
… Людовик де Мервье, герцог Сентский, вице – коннетабль Франции, командующий французскими крестоносцами, оглядывал ряды тех, с кем сегодня предстоит сразиться его рыцарям и еще множеству других воинов, что явились сюда по зову церкви и долга. Прямо напротив него, в центре, под белыми полотнищами с головой трехрогого быка и оранжевой змеей стояли бретонцы-язычники. Перед их рядами, вокруг вознесенных на высоких постаментах идолов, водили хороводы люди в длинных одеждах – друиды. Рядом с арморикцами, пестрым скопищем толпились баски, что спустились с пиренейских круч, повинуясь воле своих старейшин и колдунов. Их вовсе не смущало то, что придется сражаться с собственными соплеменниками из Наварры и испанских королевств. На левом крыле вражеского войска расположились катарские хоругви. Герцог невольно ощутил глухой гнев. Эти еретики, чье воскресшее вдруг лжеучение лицемерно запрещает проливать кровь, составляли сегодня почти половину армии Дьяволицы и, как достоверно было известно, три четверти противостоявшей крестоносцам кавалерии.