– Не бойтесь, я плохого ничего не сделаю, – странно улыбнулся гость, присаживаясь рядом. Просто хотел спросить – не найдется ли у вас хлебушка, добрые люди?
В его голосе было что-то такое, заставившее Матвея, ощутившего непонятный трепет под ложечкой, торопливо развязать мешок, и протянуть человеку пригоршню сухарей – предпоследнюю, оставшуюся у них.
– Вот спасибо, сколько времени хлеба не ел…
Он принялся грызть сухари, и хруст их в ночной тишине казался треском разгрызаемых хищником костей.
– Хорошие у вас кони, – произнес он, когда доел сухари и, помотав головой, отказался от протянутого Владиславом куска кабаньего окорока. Хорошие… – повторил он. Гладкие, назаморенные… Стерегите их хорошенько, а то знаете, найдутся на них охотники всякие. Конина, знаете ли, все ж лучше человечины будет…
С этими словами он встал и ушел в темноту, а двое путников почти всю ночь просидели, не сомкнув глаз, прислушиваясь к каждому шороху…
Иногда, в пути, Владислав принимался глухо распевать разбойничьи песни. Но не залихватские, как можно было бы ожидать, а заунывно-печальные: про обручение с Костлявой Невестой, пляску с Пеньковой Тетушкой, про заплечных дел мастера и его друга Старину Байля[57], с которыми бедному разбойнику вот-вот предстоит свести последнее знакомство, о загубленной зазря молодости, и тому подобном. От этих песен Матвею становилось совсем кисло, но он отмалчивался, никак не выражая своего чувства.
…Все в мире когда-нибудь кончается. Кончились и развалины. Взгляду их открылся унылый серый пустырь. На нем, служившем когда-то главной площадью, на сложенной из кирпича добротной, основательной виселице, прежде, должно быть, бывшей гордостью здешних бюргеров, на ржавых цепях, вверх ногами болталось с десяток полурассыпавшихся скелетов, подвешенных за ребра на крюки. Черепа их скалились внизу из высокой крапивы.
– Пожалуй, на ночевку мы остановимся в этой церквушке, – Владислав указал на то, что раньше было городским собором.
– В церкви? Матвей, хотя им и приходилось ночевать в бывших святых местах, ощутил некоторую неловкость. Хоть и латинской веры храм, а все же…
– Ну, да, – не в первый же раз, да и все равно ее сто раз осквернили.
– Знаешь, друг Владислав, не хотелось бы мне вообще останавливаться в этом городе, – заявил Матвей в ответ. – Это очень плохое место. Сколько здесь непогребенных осталось…
Невольно он взглянул туда, где у виселицы щипали траву их кони.
– Что до меня, – заявил Владислав, – то я вообще заночевал бы на здешнем кладбище, да жаль там коней негде укрыть.
– На кладбище? Переночевать? – дернулся Матвей.
– Ну, да! Если в этих местах есть лихие люди, то на кладбище они сунутся в последнюю очередь, – пояснил Владислав. – Ты, кажется, убедился уже, что людей надо бояться больше, чем нечистой силы… – добавил он угрюмо.
При воспоминании о пережитых минутах позорного страха Матвей помрачнел… Глухое раздражение против некстати напомнившего ему об этом спутника, на краткий миг возникло в его душе.
Вскоре, как того и следовало ожидать, путников стала мучить жажда, да и лошадей следовало напоить.
Владислав отправился на поиски воды и, обшарив окрестные развалины, наткнулся на прикрытый ветхой крышкой колодец.
– Хоть в чем – то удача нам, – вздохнул Владислав и, поднатужившись, сдвинул крышку с колодца. В нос ударило густое застарелое зловоние. Под зелено-бурой водой смутно белели человеческие кости… Силезец перекрестился, а потом зло выругался, поминая и бога и черта.
– Ну, что? – спросил его Матвей, когда силезец вернулся.
– Нет там воды, усох колодец, – бросил в ответ Владислав. – Не зря говорят, должно быть, что если откуда-то уходят люди, то и колодцы высыхают.
– Искать надо, – вздохнул русин.
Они шатались по развалинам еще какое-то время, пока, наконец, не обнаружили еще один, к счастью не запакощенный, и не пересохший.
Они напились сами и напоили коней. Владислав, как ни в чем не бывало, ухмыльнулся, хлопнув Матвея по плечу.
– Ничего, друг витязь. Прошли мы, если прикинуть, больше половины дороги до места…
Тот помрачнел, в очередной раз осознав – зачем, собственно они идут.
За ежедневными хлопотами и тревогами пути, цель не то чтобы забывалась, но уходила куда-то вдаль, на задний план сознания, и это, как ни странно, заметно облегчало жизнь.
Чтобы развеять мрачное настроение, и развлечь спутника, Владислав принялся рассказывать историю, свидетелем которой стал в молодости, когда в течение полугода был прикован к веслу на тунисской галере.
Команда ее была, естественно, магометанами, но особой ревности в вере Владислав среди них не заметил. Они вовсю дули вино, при случае охотно заедая его свининой, а когда они, чем-то раздосадованные принимались браниться и богохульствовать, мешая Христа с Аллахом, Эблиса с Дьяволом, а Джебраила с Девой Марией и святым Николаем, то не отличавшемуся никогда особым благочестием силезцу становилось не по себе. Вообще же, как впрочем и полагается людям подобного сорта, превыше всего они ставили барыш, и не делая разницы в разбое между единоверцами и «гяурами», продавали пленных христиан мусульманским торговцам, а мусульман – вездесущим генуэзцам, и венецианцам.
Командовал ими, надо сказать, не магрибинец, а перс – Абу Али Хайр-эд-Дин Аббасс, по прозвищу Кара-Бас, что на османском наречии означает – Черная Голова. Этот человек и его команда наводила ужас на все калабрийское побережье, и именем Кара – Баса матери пугали непослушных детей. Несмотря на грозную славу это был маленький толстенький человечек, вовсе не страшного вида – в далеком прошлом, говорят, хозяин балагана марионеток.
Самой примечательной частью его облика была большая, пышная борода, выкрашенная в огненно-рыжий цвет, и спускавшаяся почти до колен.
Кара-Бас тщательно заботился о своей бороде, и даже держал на галере особого слугу, единственной обязанностью которого было каждое утро расчесывать бороду господина. И вот однажды с главным украшением пирата приключилось несчастье: борода его каким-то образом приклеилась к просмоленному канату, да еще, вдобавок, глубоко запуталась в разлохмаченных нитях. Все попытки освободить злосчастную бороду оказались напрасны, и капитану ничего не осталось, как со слезами отсечь дамасским клинком почти половину ее… Один матрос позволил себе чуть-чуть усмехнуться при этом зрелище. Впавший в дикую ярость пират тут же приказал привязать того к мачте, после чего отсек ему уши тем самым кинжалом которым только что укоротил бороду, и приказал носить их на шее, привязав на шнурок, в назидание всем прочим.
– Тише… – поднял руку Матвей.
Силезец прислушался, замерев. Из-за развалин смутно доносились человеческие голоса. Их обладатели явно приближались, к тому месту, где расположились путники.
Кто может обитать здесь, в давно оставленном жизнью и принадлежащем смерти месте?
Мысль о пробудившихся от вечного сна мертвецах бросила русина в дрожь, но он усилием воли загнал ее внутрь, поспешно перекрестившись.
«Накаркал!», – зло подумал Матвей про себя.
– Их трое-четверо, не более, – шепнул Владислав, стараясь скрыть беспокойство. Отобьемся, если что, – он положил перед собой взведенный арбалет.
Голоса стихли. С минуту они лежали неподвижно, прислушиваясь; затем из-за рухнувших останков высокой часовни, послышался старческий кашель и шорох шагов. На перекрестке появились двое. Это были заросший бородой сгорбленный старичок в рваной монашеской сутане и поддерживавшая его под руку, бедно одетая молодая девушка.
– Тьфу, чтоб тебе провалиться в дупу дьяволу, – тихо выругался Владислав, утирая выступивший на лбу пот… – Скоро меня и мышь испугает.
Силезец уверенно поднялся. За ним встал и Матвей.
– Эй вы, – крикнул Владислав. – Кто такие? Идите сюда!
Старик бессильно опустил и без того согбенные плечи. Девушка же принялась дрожащими руками развязывать тесемки на платье.
– Прошу вас, добрые разбойники, не убивайте нас! – заговорила она срывающимся голосом, – Возьмите меня и делайте что хотите, но не убивайте, у нас нет ничего…
Владислав опустил арбалет.
– Мы не разбойники, – буркнул он, словно даже и оскорбленный. (Хотя, чего уж там оскорбляться). Не бойтесь. А ты платье – то завяжи, дева…
…Старого монаха звали Петер (брат Петер, – уточнила его спутница), а девушку – Гертруда. Монах был из расположенного поблизости от городка, называвшегося Фогельштадт аббатства Святого Януария. Гертруда была крепостной, принадлежащей этому аббатству. Кажется, они были единственными уцелевшими его обитателями.
После того, как они, не без опаски взиравшие на двух здоровых и вооруженных мужчин, поели копченой свинины, предложенной им Матвеем, а старый Петер еще и хлебнул вина, и выслушали легенду о дяде и племяннике, подхваченных водоворотом войны, их подозрения немного рассеялись.
История монахи и девушки была не очень длинной, но достаточно страшной. В конце лета прошлого года уже давно полыхавшая вовсю война докатилась и до этих мест. Сюда пришли один из капитанов Дьяволицы, и с ним рыцарь фон Эшбах, хозяин замка милях в десяти отсюда и его дружина.
– Он уже давно был безумен, и кажется ненавидел весь мир, – пояснил старик, – поэтому, наверное, и пошел за этими отродьями.
Стены монастыря показались аббату ненадежными, и он приказал братьям покинуть обитель, забрав с собой святыни, запасы продовольствия и все мало-мальски ценное. Эвакуация очень быстро превратилась в беспорядочное бегство.
Вскорости, когда конница фон Эшбаха неожиданно подошла к стенам городка, в монастыре оставалось еще дюжины две монахов и несколько крестьян, занятых вывозом последнего добра. Гертруда была в их числе.
Когда с колокольни истошно заорали о приближении врага и началась паника, она вспомнила вдруг о лежащем в монастырской больнице отце Петере.
– Я уже готовился вручить Господу свою бессмертную душу, – вступил в этом месте в разговор он. – Воистину, по святому писанию – «Врачу, исцелися сам»… – произнес старик с грустной улыбкой. Как выяснилось, он был единственным лекарем аббатства.
– Я не могла его бросить, – продолжила Гертруда, – Он столько добра сделал крестьянам, всегда являлся по первому зову, не беря за лечение ничего… Он и меня лечил и мать мою… И как его собственные братья могли оставить старца на верную смерть?
– Не суди их, дочь моя их слишком строго – опять вступил старик в разговор, – царствие им небесное, они уже давно дали отчет Господу в своих делах…
Гертруда бросилась к готовившимся удрать монахам, чтобы они забрали отца Петера с собой, но страх был так велик, что когда она попыталась остановить повозку, ее просто столкнули на землю, и она едва не угодила под колеса.
Раньше, чем нападавшие ворвались в стены аббатства, Гертруде удалось укрыться вместе со стариком в каком-то закутке. К счастью, налетчики, мельком осмотрев монастырь и убедившись, что все более-менее ценное вывезено, убрались прочь, предварительно изрубив топорами алтарь, осквернив церковь и переломав и разбив все, что только было можно. Уходя, они напоследок подпалили монастырь но, к счастью, пожар быстро потух. Кое-как приведя в чувство монаха, Гертруда буквально на себе выволокла его из переставших служить защитой стен аббатства. Им удалось укрыться в лесу, прежде чем к монастырю подошли главные силы мятежников, не оставивших от него буквально камня на камне в своей бессмысленной злобе.
Они забились в самую чащобу, откуда не выходили несколько недель, питаясь чем Бог послал. А Господь не сильно баловал своих верных чад. Бывало, питались и травой, и корой древесной. Если повезет, грибы или ягоды, да и тех в такое время днем с огнем не сыщешь.
Девушка даже отравилась, и монах долго лечил ее, травами и кореньями, ибо ничего другого в лесу и не было. Как они выжили, одному Богу известно.
О том, что происходило в городе, они узнали с чужих слов. Наскоро разорив окрестности, мятежники осадили стены Фогельштадта. Военачальники Дьяволицы предложили сдаться, грозя предать в противном случае всех горожан жуткой смерти. Те, предводительствуемые епископом, полагаясь на крепость стен, отказались. Осада длилась ровно три дня. На четвертый, поутру, как только взошло солнце, западная стена была взорвана порохом, при помощи с удивительной быстротой вырытого подкопа. Ворвавшиеся в город предали его огню и мечу. Горожане стойко защищались, но, в конце концов, полегли почти все, при этом уничтожив и многих врагов. Погиб и капитан Дьяволицы, и фон Эшбах со всеми своими людьми.
А для выздоровевшего Петера и его спутницы наступили тяжелые дни. Как только брат Петер смог ходить, они бежали, прочь подальше от руин, дышавших смертью. Они чудом избежали смерти от рук рыскавших по окрестностям мародеров – остатков воинства Светлой Девы. Несколько месяцев скитались они по окрестным лесам, бродили по разоренным селам. Брат Петер лечил людей и скотину, зачастую получая, вместо платы, пинки и плети. Гертруда батрачила за корку хлеба.
Наступила осень, потом зима. Они едва не замерзли скитаясь по холодным лесам, ночуя в кое как сложенных шалашах. Они выпрашивали крохи еды у крестьян, их гнали с порога, как прокаженных. В людях не осталось ничего святого, все цеплялись за собственные жизни и никому не было дело до жизней чужих.
– Но я не сужу этих людей, им, почитай, самим нечего есть было, – перекрестившись, промолвила Гертруда.
Не скрывая, она с холодной горечью упомянула о том, какую плату с нее требовали иногда за миску объедков… Выжили они только чудом. Возможно, сам Бог помог им в этом.
Весной стало полегче. Люди подобрели, да и урожая, можно сказать, почти хватало на сильно уменьшившихся в числе селян. Те, кто раньше гнал их палками и бранью, стали звать отца Петера крестить детей и провожать в последний путь умерших. Как оказалось, во всей округе, не осталось кроме него людей духовного звания. Он по-прежнему жил в лесной хижине, вместе с Гертрудой, хоть, и устав ордена, монахом которого Петер состоял, запрещал, без крайней нужды, даже разговаривать с женщинами. Но по нынешним временам, это, наверное, не очень большой грех…
Старик поднял усталые больные глаза, еще раз окинув взглядом путников.
– Добрые люди, – обратился он вдруг к ним, – Я вижу что вы не разбойники и не воры, а честные путники… Матвей невольно скосил глаза на Владислава, но тот и бровью не повел. – И потому решил просить вас о помощи в самом богоугодном деянии. Перед самым нападением отец эконом приказал сложить в подвале трапезной оставшиеся припасы и несколько дюжин мешков с семенами рожи и ячменя. Их так как и не вывезли, не успели… Кроме того в суматохе там оказалась некоторая часть нашей библиотеки и кое-что из утвари. Когда нечестивцы подожгли обитель, то трапезная рухнула… Да… Пожалуй, она была самым старым зданием у нас, ее заложили… дайте припомнить, да… в 999 году от Рождества Христова. Как раз все ждали конец света, и над бывшим тогда во главе обители настоятелем все смеялись… Ох, вы уж простите старика за болтливый язык. Там святые книги, кое-что из церковного облачения… Я бы смог тогда по настоящему отправлять службы, даже мессы… Так вот люди добрые, я подумал… Недавно в одном селении неподалеку побывали грабители и отобрали все и семена для посева. Если бы удалось достать те мешки, мы бы обрадовали тех несчастных. Я думал привести к развалинам их, но там остались только вдовы и дети. А вы, – торопливо добавил он, – возьмете с собой съестных припасов, сколько можете увезти…
– Там уже сгнило все, должно быть, – пробормотал Владислав, – Год почти прошел…
– Вовсе нет, – заявила Гертруда, – у нас был очень хороший сухой подвал, там щели и стенах зачеканены свинцом. А вся солонина и копчения хранились в леднике.
– Да, да, дочь моя, – закивал старик, – я и запамятовал, его пожертвовал маркграф фон Баль со своих рудников.
– Ну, что же, уговорили, – бросил Владислав, даже как – то просияв, – Пойдем, Матвей, пособим бедным людям.
Миновав напрочь снесенные ворота, ржавчина на которых цветом неприятно напоминала запекшуюся кровь, они покинули городские стены в направлении, противоположном тому, каким пришли, и шагом двинулись в сторону леса. Туда, где над деревьями еле виднелись верхушки колоколен монастыря.
Девушка шла, держась за стремя Огневого. Время от времени, ее плечо касалось колена Матвея, и от этого прикосновения у него волосы вставали дыбом… и не только волосы. Что и говорить, женщин у Матвея не было уже очень давно. Забытые в тяжелом пути чувства давали о себе знать. Гертруда меж тем, радуясь возможности поговорить с живым человеком, вспоминала, свою жизнь до Войны.
– Ах, добрые люди, если бы вы знали, каким хорошим был наш монастырь, – вполголоса щебетала она. – Аббат наш был очень добрый. Пороли у нас редко, а в колодки посадили только один раз на моей памяти. И подати брали небольшие – кроме оброка еще одну треть урожая, если он был богатый, а в плохие годы еще меньше. А какие чудесные праздники были у нас! Мы собирали цветы в лесу и несли в церковь целыми охапками. А потом разыгрывали представления из Святого Писания…
– Да, – вступил в разговор шедший поодаль старик. – А как чудесно звучал наш орган… Они разбили его тараном…
Владислав вдруг ощутил сдавившую ему сердце глухую тоску. Эта бедная девушка, вчерашняя холопка, пожалуй, что прожила жизнь более счастливую, чем он. У нее по крайней мере есть что вспомнить хорошего из той прожитой до войны жизни. А что может вспомнить он? Лесные логовища и тюрьмы в десятке королевств? Распутных девок, даривших ему свои продажные ласки, зарезанных и ограбленных им людей, изнасилованных женщин? Своих дружков, товарищей по разбою, клявшихся ему в дружбе до гроба а потом продававших его? Кого он любил и кто любил его? Никто не только не прольет слезу, а просто не вздохнет, узнав о его смерти…
Владислав моча сглотнул застрявший в горле комок. Что сам он сможет вспомнить, когда будет умирать?
…А вспоминать он будет Катарину Безродную…
Владислав давно отвык думать о себе как о виновнике всего происшедшего в мире кошмара. Иначе он давно сошел бы с ума. Да и в самом деле, если вдуматься, он был лишь слепым орудием Сатаны, одним из орудий.
Так топор палача мог бы думать о срубленных им головах, обрети он вдруг такую возможность. Хотя, был ли он топором или же все-таки палачом? Ответ на него не знал пожалуй никто. Кроме разве самого Дьявола. Или…
– Вот и пришли… – слова старика оторвали Владислава от грустных мыслей.
На краю заросшего поля виднелись руины монастыря. Все заросло бурьяном и мхом, плющ обвил некогда высокие стены, теперь осыпавшиеся грудами кирпичей. Словно бы не год с небольшим назад рухнули эти стены, а целые века. От монастыря мало что осталось. Уже хорошо знакомый путникам дух смерти, пропитал все вокруг.
Они остановились у того, что раньше было главным входом, где путь им преградила груда кирпича и трухлявого дерева от перекрытий. Несколько выбеленных непогодой костяков лежали тут же, высокая трава проросла сквозь ребра и глазницы.
– Лошади дальше не пройдут, – сделал вывод Матвей, – Тут придется оставить.
…Мелкие обломки и желтый, звенящий при ударе кирпич раскидали довольно быстро. Гертруда и старик вовсю помогали им. Однако, когда пришел черед больших камней, от них, в особенности от Петера, стало мало толку.
– Еще немного осталось, – подбадривал всех, работавший за троих Владислав.
Наконец, подсунув под самый большой из заваливших вход камней ясеневую слегу, найденную тут же, они сдвинули его в сторону. Впереди открылась невысокая ниша, в глубине которой виднелась обитая железом дверь, украшенная пудовым, порыжевшим от ржи замком.
Презрительно хмыкнув, Владислав вытащил стилет и склонился над замком. После минутной возни, сопровождавшейся скрипом железа, дужка замка бессильно отвалилась. Дверь распахнулась, и из черного проема потянуло затхлым сухим холодком. Ряд истертых ступенек круто уходил вниз.
Гертруда побежала первой.
– Не бойтесь! – весело крикнула она.
Спустившись вниз, они оказались в обширном подвале. Здесь и впрямь было сухо и чисто, и даже не так темно – солнце светило прямо в дверной проем. В дальнем углу высился штабель мешков.
– Это здесь что ли ледник? – Владислав ткнул в люк в полу с бронзовым кольцом. Он взялся за кольцо, вделанное в крышку люка, вырезанную из цельного дубового комля. Сдвинуть его в сторону оказалось не под силу и весьма еще не слабому силезцу.
– А ну-ка, Матвей, подсоби, – молвил Владислав, поплевав на руки.
Но и им двоим это не удалось. Кряхтя и отдуваясь они, уже вчетвером дернули несчастную крышку. Наконец, она заскрипела и поддалась, медленно уступая. Взорам путников открылся узкий лаз с деревянной винтовой лестницей, откуда ударила настоящая зимняя стужа.
Запалив наскоро сделанные факелы, они спустились вниз, ежась и кряхтя. Спускались долго, тут было футов тридцать, не меньше.
– Вот это да! – восхитился Владислав.
На пересыпанном чистым песком ноздреватом льду стояли в ряд крепкие бочонки. На крюках болтались копченые туши. Их здесь было и впрямь немало, хватило бы на сотню ландскнехтов, на время, достаточное для того, чтобы пройти маршем отсюда до Рейна. По нынешним временам – неоценимое сокровище.
«Это ж сколько успели-то вывезти, если это всего лишь остаток? – прикинул Владислав. Богато жил монастырь…»
Он отрезал кусок от ближайшей туши, пожевал. Мясо, хоть и было не слишком свежим, все-таки сохранилось неплохо, то же касалось и бочек с солониной и шпигом. Дрожа от холода, они выбрались из ледника.
Брат Петер стоял на коленях перед распахнутым резным сундуком.
Пока они лазили в подземелье, в маленькой кладовой монах обнаружил то, за чем явился сюда.
– Книги, слава Богу, целы, – повернувшись к ним, благоговейно произнес он. Главное – Библия! Я ведь, признаться, не очень силен в Священном Писании. Стар я, стар, поверите ли – латынь уже забывать начал… Стар уже стал, – повторил он. Да и в прошлые годы, каюсь, не особо уделял внимания святым книгам. И то сказать, дел у меня было много… больные и страждущие отнимали у меня столько времени… Но не отказывать же им?!
Старик перебирал книги, любовно гладил кожаные переплеты, что-то бормоча себе под нос, стирая с корешков пыль. Он, казалось, забыл обо всем. Владислав, несколько неожиданно для Матвея, присел на корточки рядом с сундуком.
– Да… «Чудеса Святой Девы Марии», «Посрамление Симона-Волхва», «Житие Людовика Святого», «Геста Романум». Ого, Овидий… хм, Петроний… и Лукиан тут же – надо ж, в монастырской библиотеке. Я и забыл, что такие книги существуют на свете.
«А ведь за них можно было получить неплохие деньжата, в свое-то время, – подумал он про себя, – Помню, в Брюгге за Евангелие двадцать ливров выручил… Правда, с золотыми застежками».
Матвею эти имена ничего не говорили, но он тоже, заинтересовавшись, вытащил наугад одну из отложенных отцом Петером инкунабул.
Текст ее был написан на латыни, на которой он знал ровно два десятка слов, да к тому же еще и коряво изломанной немецкой готикой. Зато в ней было много великолепных рисунков, выполненных яркими, живыми красками. Правда, сюжеты их были весьма мрачными. Трупы в могилах, пожираемые червями; бесы, терзающие в Аду грешников; причем орудия пыток были выписаны с особым тщанием и сделали бы честь любой инквизиции. Были там и сцены Страшного Суда, и какие-то чудовища: полудраконы-полумедведи, громадными лапами топчущие крошечные в сравнении с ними домики и спасающихся бегством людей.
Особенно поразила Матвея одна картина. На зеленой, покрытой цветами лужайке, в хороводе плясали служители церкви в пышных облачениях, рыцари, богато одетые горожане, крестьяне, дети, женщины. Об руку с каждым танцевал скелет. Страшные костяные лики черепов усмехались – неведомому художнику каким-то образом удалось передать это выражение: совсем даже и не злого, а наоборот – добродушного удовольствия, в то время как на лицах людей были неподдельный ужас и безнадежное страдание. Скелеты уводили их в своем танце куда-то за пределы изображения. Туда, откуда уже не было возврата.
«Точь-в-точь как сейчас», – подумал вдруг Матвей, и вспомнил еще странные рисунки Карела.
…Оставив Владислава вместе с монахом перебирать книги, Матвей вышел во двор, на горячее солнце. Он побродил среди руин надворных построек.
Воздух был напоен ароматами разогретой солнцем травы и чем-то еще, сладко упоительным. Матвей невольно вспомнил родной дом.
Вдруг его окликнул женский голос. Русин оглянулся. То была Гертруда.
– Посмотрите, рыцарь, как красиво! – молвила она.
Девушка сидела на большом камне неподалеку от арки ворот, и смотрела в небо. Матвей подсел рядом.
– Красиво, – согласился Матвей.
И правда, облачка, белые, как хлопья снега, ползли по небу, лениво, неторопливо. Они чем-то напоминали стадо белых ягнят на синем лужке – пушистые, кудрявые, разве что не блеяли. Надо же такое придумать – синяя лужайка! Разве бывает синяя трава?
Невзначай (он мог бы поклясться что невзначай) рука его легла на бедро девушки. Она резко отодвинулась, испуганно поглядев на Матвея.