Но, как бы там ни было, как и за сотни и тысячи лет до того, одно время года так же неотвратимо сменило другое.
Природе были безразличны все бесконечные человеческие распри, птиц и зверей совсем не волновали людские споры и ссоры.
Да и люди – те, кто уцелел, искренне веселились, отдавая дань тем немногочисленным радостям, кои еще оставила им жизнь.
Жизнь, вдруг обратившаяся в кошмар снова, пусть медленно, пусть не везде, но возвращалась на круги своя, будто русло реки, пересыхающее к лету, но осенью опять становящееся полноводным. Конечно, говорить о приходе «Последних времен» не перестали, но даже и в последние времена люди остаются людьми, и им тоже надо есть и пить, и любовь соединяет сердца, не спрашивая – грядет ли гибель мира, или нет…
Да, уцелели немногие – где-то половина, где-то одна десятая от прежнего числа. Но жизнь продолжалась словно и не колебались совсем недавно основы ее.
Игрались свадьбы – где языческие, где христианские, с искренней радостью встречались незабытые праздники. Люди находили в себе силы веселиться, растить детей и строить планы на будущее.
Там, где еще существовали государства, короли и знать так же как и раньше устраивали пышные приемы, интриговали, случалось, и воевали.
Кое – где в глуши крестьяне по привычке везли дань владельцам уцелевших замков, а те, хотя и не столь сурово как прежде, но судили тех за прегрешения.
На Итаке и в Дубровнике пираты смолили борта кораблей, готовясь вновь сразиться с Венецией. В обветшалом константинопольском дворце девяностолетний император Ираклий пытался найти способ удержать за собой власть, далеко, по ту сторону Атлантического океана прошла первая борозда на дотоле не знавшей плуга земле.
Как бы там ни было, жизнь продолжалась, несмотря ни на что, просто потому что должна была продолжаться.
И может статься, именно она – безличная, но всепобеждающая сила извечного потока бытия, сопротивляющегося любым попыткам самовластно определять ее течение, теперь в очередной раз перетасовала карты, чуть-чуть изменив две судьбы.
Иначе как могло случиться, что на постоялом дворе в самом сердце разоренной Богемии, вдруг встретились именно эти два человека?
[43] Но теперь его никто не посмеет упрекнуть в пренебрежении этим долгом, да и не до галицких земель сейчас уграм.
Скрипнула дверь; все как по команде повернули головы ко входной двери, а руки сами собой потянулись к оружию. Но это оказался всего лишь хозяин постоялого двора, сильно немолодой уже чех. В руках он нес бочонок, где что-то булькало. Поставил его на стол перед четверкой, с усталой усмешкой принял монету.
Затем он тяжело взгромоздился на скамью неподалеку от Матвея. Русин[44] некоторое время разглядывал его, и первым заговорил, – просто захотелось с кем-то поговорить.
– Как это ты почтенный хозяин, не боишься один, в этой глуши – в такое – то время?
Чех не пошевелился, словно не услышал вопроса и Матвей уже хотел его повторить, когда хозяин разлепил губы.
– А чего мне бояться, господин рыцарь, – в голосе его не слышалось ничего, кроме все той же неизбывной усталости. – Жена и младшие сынки умерли от чумы, дочерей сгубили прохожие разбойники, двое старших сыновей ушли с королевским войском и до сей поры ни слуху ни духу… Что мне терять? Убьют разве что… Умирать, конечно, не хочется, да ведь… – старик устало махнул рукой, – все туда попадем.
– А кто ты, господин, будешь? – чуть погодя спросил хозяин. – Ты говоришь по-немецки не как мадьяр – я знаю как они говорят, а ни на серба, ни на валаха не похож.
– Я русин, – ответил Матвей.
– Русин? – переспросил хозяин.
– Да, сын боярина из львовской земли.
– Вот уж кого встречать не приходилось, – пробормотал хозяин, – хотя и не особо далеко ваши края. – Бывали у меня до войны гостями и немцы со всех ихних земель, и венгры, и даже греки с венецианцами. Русин значит… А как ты, господин, очутился здесь, коль это не тайна?.
– Отчего же тайна, – пожал плечами Матвей, радуясь возможности поделиться пережитым – Король послал нас, – он кивнул головой, указывая на дремавших венгров, – против миланского герцога в Тироль.
– Что, только вас троих? – сострил кто – то из торговцев, уже давно прислушивавшийся к их разговору.
Матвей бросил на него такой взгляд, что купец съежился и сразу замолчал, делая вид, что увлечен трапезой.
– Две тысячи нас было, – не слишком охотно продолжил Матвей, – почти две – поправился он. В Гарце на нас напали люди Дьяволицы. Мы шли в походном строю, в четыре ряда, доспехов почти никто и не надел. А воевода наш – царство ему небесное – ни по бокам дозоров не пустил, ни вперед никого не послал.
– Ну и дальше что было?
– Ударили нас с двух сторон, сразу, конные лучники… Первыми выбили воевод и сотников, и пошло…
– Кроме вас уцелел кто-нибудь? – спросила одна из темных личностей.
– Может и уцелел, только вот недосуг было оглядываться вокруг, – бросил Матвей.
– Небось, бежали, словно от Вельзевула? В словах немца не было издевки, а лишь сарказм.
– Ты, почтенный, был бы не лучше, – зло огрызнулся Матвей.
– Ну конечно, – продолжал меж тем немец, пропустив мимо ушей замечание. – Тот, кто дерется с ее холопами, тот просто по зубам получает. А кто с ней самой на поле боя сходится, так уж никому рассказать про то не может.
После этих слов он ловко запустил обглоданную кость в очаг. Звук его голоса заставил дремавшего до того мужчину со шрамом открыть глаза, он обвел взглядом помещение и людей… Глаза его на несколько секунд остановились на Матвее, и что – то дрогнуло в его лице. Но, может быть, то были всего лишь тени от колеблющегося пламени?
Тем временем женщина привстала с лавки и, пошатываясь на нетвердых ногах, обратилась к хозяину:
– Эй, добрый человек! Не поджаришь ли ты немножко мясца для честной замужней женщины, давшей во славу святой Магдалины обет воздержания на год? – она призывно поиграла глазками.
– Где я возьму его тебе, – буркнул в ответ хозяин, – вон последнее доедают, – он кивнул в сторону смачно чавкающей в углу четверки. – Вот ляжку твою разве поджарить? Способность шутить он, как видно, до конца не утратил.
Среди присутствующих пробежал смешок, а женщина, махнув рукой, вновь опустилась на лавку и тут же задремала, прильнув к широкой спине своего соседа.
По мере того, как согревались тела и опустошались кувшины и фляги, постепенно завязывались разговоры между оказавшимися тут по вине случая путниками.
– Габсбурги – таки отбились, – цедил черноволосый. – Не те мятежники, уже не те, что раньше. Помяните мое слово – лет через десять и вспоминать об этой чертовой бабе не будут.
Темные личности оказались, по их собственным словам, небогатыми торговцами, пытавшимися, пользуясь установившимся затишьем, доставить, о поручению старейшин своего городка, кое – какой товар из старых запасов в Южную Германию, и обменять его на нужное городским жителям. Но тут как раз началась эта заваруха под Зальцбургом, и…
– Говорил я ратманам – не надо, не выйдет из этого ничего, – твердил с кислой миной один из купцов, унылого вида лужичанин, – выгода небольшая, а потерять можно всё. А они – «Товар нужен, товар, без квасцов и железа городу не жить». Ну и наше вам, – он взметнул рукой, – ни товара, ни соли, ни сукна…
– Да Бог с ним, с товаром, Зигмунд, – буркнул до того молчавший пожилой толстяк, похоже, старший из них – Главное: живы остались. Да и то сказать, не случись этой драчки у Зальцбурга…
– Граф наш собрался идти на серебряные рудники, – рассказывал проснувшемуся оборванцу чех. – В прошлом месяце обоз с четырьмя без малого сотнями фунтов серебра захватил, теперь вот всё забрать хочет. А я что – нанялся ему башку под стрелы подставлять? Тем серебром он уж точно со мной не поделиться!
– Ишь ты – четыре сотни фунтов – это ж сколько в кронах будет? – заинтересованно произнес самый молодой из торговцев.
– Как бы не дожить нам, что серебро без надобности будет, а что угодно отдашь за черствую корку, – неожиданно трезвым голосом процедил молчавший дотоле толстяк, успевший посадить девицу на колени (видать, решил, что чему быть того не миновать).
– Как у франков, – уточнил кто – то.
– Что у франков, – вымолвил вполголоса хозяин, – вон, в Померании, говорят, уже всех детей поели…
Протрезвевший к тому времени рыцарь – монах, или монах – рыцарь (а может быть, не рыцарь и не монах) и один из четверки завели громкий спор об устройстве того света, причем последний проявил недюжинные познания в демонологии.
– Глава Ада – король Люцифер, – методично объяснял один из четверки, – за ним – Асмодей, Зебаот, Вельзевул, Апполион… После него – обычные бесы. Далее идут вервольфы, ундины, валькирии, гули, лесные и горные гномы, эльфы, еще ниже – наиболее угодные Дьяволу, из числа продавших ему душу…
– Вздор! – монах ударил кулаком по лавке, – вздор и ересь!! Говорю вам – Сатана – император Ада! При нем состоит его свита: казначеи, канцлеры, секретари – Астарот, Пифон, Бегемот… Дальше идут шесть адских королей – Велиал, Асмодей… затем тринадцать герцогов…
Венгры с любопытством наблюдали за готовыми вцепиться друг в друга доморощенными богословами. А хозяин с невеселой улыбкой пожал плечами.
– И о чем только люди спорят? – обратился он к Матвею. – Помню, пару недель назад тоже вышел спор у проезжих, – из – за индульгенций – действуют ли они после того как папы не стало, или нет. Так без малого не порубили друг друга…
Матвей промолчал в ответ. И впрямь, спор о титулах, которые положены Падшему Ангелу казался ему нелепым. Но уж не ему встревать в эти бесконечные богословские споры, столь любимые латинянами…
– Вздор и ересь, ересь, за которую костра мало! – ревел немец в ответ на очередные аргументы оппонента. – Твой Альфред Больштадский пишет так, как будто сам побывал в аду, куда он несомненно попал за свои бредни!
С тоскливым чувством Матвей поднялся, и шагнул к двери.
– Пойду проведаю коней, – бросил он Дьёрдю, вопросительно на него посмотревшему.
Спустя несколько минут после его ухода, когда внимание присутствующих было полностью поглощено разгоревшемуся с новой силой спору об устройстве Преисподней, человек со шрамом тоже вышел во двор, на ходу демонстративно поправляя узел кушака.
…Матвей высыпал в кормушку остатки овса из седельных сумок. Без зазрения совести добавил несколько пучков соломы из соседних яслей, предназначенной унылому мерину одного из торговцев. Ничего, перебьется. Своего коня надо беречь, а не чужого, а Огневой ведь, как – никак, жизнь ему спас. Да и не случиться ничего с этим одром.
Он не услышал скрипа двери, не услышал за свистом ветра и шорохом тростниковой кровли под его порывами и поступи чужих шагов, и когда за спиной раздался голос, Матвей невольно замер. Рука тотчас начала нащупывать на поясе оружие.
– Ну, здравствуй, Матвей! Вот значит, и довелось нам свидеться – хоть и не чаял и не желал…
Матвей чересчур резко обернулся, пристально уставившись в дверной проем. У входа, стоял опершись о косяк, и смотрел на него человек со шрамом, тот что весь вечер сидел молча в своем углу. Никогда прежде – Матвей мог бы поклясться чем угодно – не видел он этого лица. Мышцы напряглись, под ложечкой неприятно засосало. Судя по внешности и по повадкам, этот странный незнакомец пришел сюда отнюдь не с дружескими намерениями.
– Я не видел тебя никогда, – продолжил меж тем говоривший, чем весьма ошарашил Матвея, – но сразу узнал: ты очень похож на своего отца.
Матвей прикидывал – то ли приказать нахалу объясниться, то ли сперва вытащить меч. Человек со шрамом будто и не заметил его волнений, добродушно усмехнулся.
– Ах да, я и забыл… Я Владислав… Владислав-Лях.[45] Ты слыхал наверное? Был когда – то у твоего деда такой холоп.
…Как будто шестопер со всего маху опустился на темя русина!
Пролетели какие-то мгновения, когда в голове его пронесся яростный вихрь, затем он обнаружил, что его правая ладонь уже изо всех сил стискивает эфес, готовясь в любую секунду вырвать оружие из ножен.
Владислав-Лях! Тот самый взятый дедом в его последнем походе польский пленник. Вор, убийца, беглец, надругавшийся над его родной теткой, едва не наложившей на себя после этого руки, пытавшийся умертвить отца и деда! Кровный враг его рода, его кровный враг, стоял перед ним!
Матвей дрожал от бешенства, злости, и… беспомощности. Он не понимал, что с ним, почему он медлит обнажить верный клинок? Что останавливает его, что мешает сейчас же изрубить на куски мерзкую тварь?
– Хорошо, то ты не хватаешься за меч, витязь, то пришлось бы тебе тогда, долго его искать… в навозе.
Не дождавшись от Матвея вразумительного ответа, человек со шрамом продолжил:
– Да, я Владислав, тот самый пленник и раб твоего деда, определенный в конюхи к твоему отцу, и виновный только в том, что у него не было довольно серебра на выкуп, а боярину Даниле было приятно видеть настоящего рыцаря и поганого латинца своим слугой
Застарелая злоба переполняла его хриплый голос.
– Но твою тетку я не насиловал. Тогда я этого еще не смог бы… Я приходил к ней по ее зову, каждую ночь – да! Она сама, о доброй воле сошлась со мной! Она была очень стыдлива, хотя и весьма любвеобильна, – глумливая ухмылка исказила его губы. – И не смогла, конечно, сознаться своему отцу в грехе. Гораздо легче было ей, когда меня застали с ней, обречь холопа на смерть. Что, интересно, приготовил для меня тогда витязь Данила Матвеевич – кол, костер, или яму с медведем? Ты, случаем, не знаешь? Но сперва, конечно, оскопление – как же без этого?
Не в силах вымолвить ни слова, Матвей стоял, растерянно шаря глазами. Злоба, ненависть исчезла, испарилась в один миг: раз и нет ее. На смену им пришла какая-то детская растерянность и опустошенность. Он взглянул в лицо Владислава, чувствуя, нет – зная каким-то неведомым образом, что тот не лжет сейчас…
Сломанный несколько раз нос, разорванный, косо сросшийся рот, глубокие шрамы, избороздившие обветренное, побуревшее лицо. Говорили, он был красавец… очень давно видать это было.
– Да, – словно угадав его мысли, бросил Владислав, – теперь твоя тетка меня бы совсем не узнала…
– Тетя Марфа умерла, – это были первые слова, сказанные Матвеем с момента, когда он увидел Владислава.
– Я знаю, – тихо ответил тот. – Как – то мне встретился человек из вашей округи.
– Ты любил ее? – вопрос сорвался с языка Матвея сам собой. Он тотчас покраснел, прикусив губу. Нет, не стоило этого говорить. И уж меньше всего он хотел знать ответ на свой вопрос, ибо догадывался, что именно он услышит.
– Я? – Владислав глухо рассмеялся. – Я готов был бежать от нее, как от чумы! Но она пообещала, что скажет отцу, что я домогался ее. Иосифа Прекрасного из меня не получилось. Да, еще она обещала, что со временем уговорит твоего деда отпустить меня на волю… Но это дела прошлые. То, что было потом, куда важнее. Ты, как я вижу, сделался воином мадьярского короля?
– Да, – согласился Матвей. Но теперь возвращаюсь домой.
– И тебе довелось сразиться с Дьяволицей? – вдруг совсем другим тоном спросил Владислав.
– С ее воеводами, – уточнил русин.
– Да слышал. А знаешь ли ты, молодой витязь, что всему этому причина? Всему, что творишь в мире божьем? Откуда эта Дьяволица взялась? Ничего такого не было, ни знамений никаких, ни знаков свыше, а потом вдруг раз – и нате вам: Дьяволица!
Владислав заговорил совсем другим голосом. Спокойный, нарочито размеренный тон вдруг сменили отрывистые тяжело падающие, как железная поступь слова. В глазах поляка словно сверкнул бесовский огонек, лицо странно перекосилось, шрам налился темной кровью
Матвея вдруг охватил непонятный, невесть откуда взявшийся страх – лицо Владислава сейчас могло испугать кого угодно. Черная безнадежность, смертная тоска, осознание своей обреченности: лицо приготовлено к казни и одновременно в нем было еще то, чему нет названия, но что было страшнее всего остального.
– Я! Я, я, я! – выкрикнул он, будто молот опустился на наковальню. – Я всему причина! Я освободил Сатану! Я открыл дорогу в мир Хозяину Преисподней, – он ударил себя в грудь.
«Безумец, – подумал Матвей, – их сейчас полно»
– Ты думаешь… Я знаю, ты думаешь – старый Владислав рехнулся? А?
В его голосе прозвучала бесконечная горечь. – Хотел бы я рехнуться. Слушай же, Матвей, слушай историю пришествия Дьявола в мир. Но сначала послушай, что было со мною после того как я бежал из поруба, убив сторожа и уведя лучшего коня с конюшни боярина Данилы Матвеевича.
Я вернулся к себе в Силезию, и обнаружил, что мой замок в руинах, а земли захватил сосед, кстати, мой родич. Я явился к нему, потребовать свое назад – тоже еще, дурень – и не успел я раскрыть рта, как меня схватили его кнехты, и швырнули в подвал.
Я вновь бежал, прирезав хозяина… Не буду говорить, как мне это удалось, и как все было дальше… Коротко – я стал разбойником. Да, представь себе – разбойником. Я грабил и убивал без малого два десятка лет. Грабил во Франции, в Немецкой Империи, в Италии и Чехии. Ходил за Дунай и в Далмацию, бывал в Константинополе, и тоже грабил. Грабил на море венецианских и сарацинских купцов, вместе с крестоносцами грабил Александрию и Антиохию. Я был удачлив – ни клейма, как видишь, ни отрубленных рук, ни даже особо опасных ран. Семь раз я бежал из тюрем, один раз – считай что из-под виселицы. Через мои руки прошло столько золота, что хватило бы, наверно, купить замок и зажить как знатному господину… Перепробовал я женщин таких и сяких – и дворянок, и баронесс, и мужичек.
Попав в Италию, я решил попробовать изменить свою жизнь, и поступил в войско герцога Висконти – не того, который сейчас, а его дяди…
За те два года я увидел столько злодейств, грабежей, убийств, чем за всю предыдущую…да и последующую жизнь до последних времен. Я видел целые улицы, вымощенные отрубленными головами – мужскими, женскими, детскими вперемешку; деревни по сотне домов, сожженные вместе с жителями; младенцев, зажаренных на вертелах…
Это было не по мне, и я ушел из кондотьеров, и вновь занялся прежним ремеслом, – продолжил Владислав, с каждым словом убыстряя свою речь.
Он уже явно не мог остановиться, найдя человека, которому мог до конца выговориться. Благо, Матвей, хоть и кривился от презрения, но все-таки слушал его.
– Уже подумывал, чтобы осесть где-нибудь в глуши, открыть харчевню, как иные мои собратья по ремеслу. Да… открыть харчевню! – хохотнул он.
Матвей невольно подался назад. На мгновение показалось что вот-вот с Владиславом случится истерика. Смутное предчувствие чего-то страшного все сильнее овладевало им, и словно завороженный, он продолжал недвижно стоять, опустив руки. Даже если бы Владислав сейчас вдруг бросился на него, выхватив свой меч, ряд ли русин сумел бы дать ему должный отпор.
Владислав вдруг замолчал. Тишину, нарушало лишь пофыркивание коней и скрип двери, терзаемой порывами ночного ветра. Матвей бросил косой взгляд на силезца. На лице того вновь появилось застарелое тупое отчаяние.
– Не раз и не два, говорю, я пытался изменить свою жизнь, но всякий раз… Должно быть сам Дьявол мешал мне покончить с большими дорогами. И я знаю теперь – почему. Но всё это теперь уже не важно. А важно вот что! – Владислав перешел на полушепот, заставляя Матвея невольно напрягать слух.
– А важно вот что… Последние шесть лет я скитался по западным немецким землям – по Лимбургу, Мецу, Лотарингии. Там я и встретил Дьяволицу…
От этих слов ледяным холодом зимней ночи повеяло вдруг на Матвея, хотя он еще не понял – о ком это сказано.
– Впрочем, тогда ее еще звали Катарина Безродная, и была она шлюхой и воровкой. Достаточно будет, если я скажу, что она не знала ни отца, ни матери и выросла среди таких, как я. Я сразу заметил, то она отличалась от обычных женщин – тех, что состояли в воровских шайках. Они, сколько я их видел, очень редко брались за оружие, даже самые прожженные. Заманить в засаду, навести на добычу, увести кошель, пока любовник спит, подсыпать дурман в пиво – это всегда. А она… она была совсем другой; она стреляла из арбалета лучше многих, кидала ножи, шпагой даже могла махать. Не очень, правда, ловко, но не в этом дело. И еще в ней была какая-то особенная злоба, злоба на весь мир, ненавидела она всех, даже собственных товарищей. Помню как-то, сильно пьяная, она рассказала про то, как в шестнадцать лет она убивала вместе с другими разбойниками, захваченных путников, чтобы те не донесли и не опознали их, и как утопила в реке четверых маленьких детей на глазах у матери. И было еще кое-что: она могла снять головную боль наложив руки, могла заговаривать кровь, могла без труда успокоить сторожевого пса, чтобы он не лаял и не бросался… Лошади тоже слушались одного ее слова. Она была… необычной… Мы сошлись с ней… Я знал многих женщин, но никогда не видел такой бесстыжей и развратной, как Катарина. Она знала, что это грех, знала – и наслаждалась этим грехом, и плевала на бога и на черта…