Страница:
А может быть все это - про слова. Скажешь, допустим, что время похоже на липкую ленту, и оно станет ею.
Что же тогда вообще можно сказать о жизни, окружающей муто. Прямо: подлежащее, сказуемое, дополнение - нельзя, потому что не хватит уже и имеющихся общепринятых подлежащих. Остается пробавляться эпитетами. Сравнениями, иносказаниями. Колбаситься - как выразилась бы А. - по поводу. Но любое что угодно, рассказанное так, станет просто объектом природы, рассказанным нами. Потому что если бы сравнить время с чем-то другим. С песком, что ли, с прикосновениями, так оно бы и оказалось чем-то другим: да, мы можем улучшать жизнь, употребляя приятные сравнения.
Здесь, собственно, мы понимаем смысл человека, как меры всех вещей: он кладет на одну чашку весов события, а на другую - свои мысли о них и, прибавляя и убавляя мысли, добивается примерного равновесия: на одной из чашечек то, что он ощущает, на другой - как он про это расскажет в суде.
еще программа: может употребляться в любой момент жизни. Она: а). напомнит вам о том, что вы кое-что умеете; б). отставит ваше тело на полтора сантиметра от жизни, в которой, допустим, располагается автобус, который, скажем, везет вас через мост; в). пройдется по вашему позвоночнику ершиком: снизу вверх или сверху вниз; г). немного изменит ваше зрение: окружающее дополнительно осветится, и его части станут как бы более выпуклыми: что-то вроде перехода от Present Indefinite к Present Continious; д). Расслабит ваши мышцы, при этом, возможно, ранее напряженные губы выговорят, размораживаясь, какое-нибудь краткое слово.
Ее название шодо. Главное при использовании - вспомнить о ее существовании. В отличие от предыдущих программ она требует определенной тренировки, поскольку работает с разными частями организма. Хорошо практиковать ее, сильно устав. Либо огорчившись, либо - что поделаешь - в состоянии опьянения более чем средней степени. В последнем случае ее воздействие будет наиболее наглядным: вы отчасти станете хирургом, соскребающим с себя алкоголь. Работает тем эффективнее, чем более по-цыгански вы подумаете ее имя.
Вот, что до метафор. Обратите внимание на людские лица людей: в том же транспорте. Их не будет спокойных у них: все они нахмурены, окостенели, собравшись в свое конкретное выражение, которое человек и соотносит с собой. Это понятно. Но, следовательно, выражение лица человека есть метафора, аллегория человека, даже и не аллегория, а просто его пиктограмма. Конечно (это обычные школьные штучки), если вы прикинете его лицо на себя, вы вполне поймете, что он такое: и в этом нет ничего оскорбляющего его человеческое, как он это сам называет, достоинство, поскольку того-то он и хочет, чтобы постоянно бывать узнанным.
Что относится и к их манере речи - имея в виду не только привычные им формы остроумия, но и ритмику, интонации, громкость. То же, разумеется, относится к одежде. Они же так боятся не быть, а быть умеют только лишь так, со своим вечным "как говорится". Их даже пожалеть нельзя, хотя и жаль. В кришнаиты всех людей, в кришнаиты: те не спотыкаются никогда, площадочка для всякого шага уже подметена, утеплена ковриком, соломка для аварий постлана. Поют свою песенку и прут вперед, как путеукладчик - право же, чего еще хотеть человеку?
правила этикета. Муто-неофиту следует знать, что опознав в ближнем своем своего ближнего, не следует немедленно приступать к лобызаниям: муто вовсе не одна дружная семья, у каждого из них свои заботы. Вполне достаточно, если вы кивнете или раскланяетесь; уж, конечно, не телом.
Самое отвратительное же, что может учинить неофит - затеять долбать нормального, пусть даже и приятного ему человека, желая обратить его в муто. Если он им является, то станет им сам, а вы - не Папа Карло. Не суйтесь, дурак, в чужую судьбу - на личном опыте советую.
Возьмем Библию на русском. Возьмем на церковнославянском - другая история. В Библии на украинском Г-дь Иисус Христос вообще уже конкретен, как котел, в котором варится мамалыга. Возьмем Holy Bible: опять другая история, и у нас под нее нету тары, сэр.
Так что любая сильная история еще и объясняет тот язык, на котором записана. То же распространимо и не некоторые общественные дела: нет общего языка - нет и государства, чему теперь пример Российская Империя, которая никак не может родить даже общеупотребительное обращение ее обитателей друг к другу и имеет дело и не с товарищами, и не с гражданами. И не с господами, а с мужчинами и женщинами, что уместно лишь в сортире и борделе - есть, верно, теперь сходство между пост-империей и этими заведениями.
Вообще, есть любезное слабостям занятие: сравнивать известные тебе события и - творения, их описывающие, порожденные чьими-то человеческими воззрениями. Особенно интересно, когда что-то сделал наш человек, а описывает - ихний.
Не то чтобы, собственно, эта нелепица радовала - не радует, но, впрочем, развлекает: потому что приятно зреть возникновение нового обоснования речи, новые ценные для них ценности и еще что-то такое: сам факт обогащения мира новыми муляжами отчего-то тепло отзывается в организме муто. Право же, вовсе не высокомерие тому причиной: как можно свысока смотреть на тех, кто правильно живет своей жизнью, ну а что до нашей жизни, то там никто не знает, что лучше, а что хуже. Нет, это просто весенняя радость живого существа, созерцающего процесс образования новых аллегорий, новых выражений лиц, новых амбиций - что почти то же самое, как глядеть на закате в окно. Следя за движением, преобразованием облачности на сморкающемся небе.
И что самое удивительное - людям действительно удается увязать концы с концами и объяснить себе все, совершенно абсолютно все, отведя недообъясненное в компетенцию своей какой-нибудь Затычки, отчего эта Затычка чувствует себя все лучше и начинает казаться им их судьбой.
А муто ведь не знают совсем ничего. То есть, ничего конкретного. То есть, знают, конечно, кучу всяких штучек, но в Мировоззрение те не сходятся. Так что можно определить муто как существо без мировоззрения. Поэтому-то в приличном обществе им и положено молчать в тряпочку.
Если бы здесь кто-либо додумался до фразы, что сам автор, де, куда как не молчит, я ответил бы: нет. Ведь это разве разговор? Не разговор. А полное молчание, потому что разве кто-то уже понял, о чем он, и какую Самую Главную Штуку имеет в виду автор?
Жаль, что не написана Всемирная история, изложенная муто. Что-нибудь этакое душераздирающее о годах 1955-1990. Трепещущий (это - чтобы человечнее) пульс вещества, вынужденного нести свою жидкость внутри сильно и всегда сжимаемых труб, несет свои воды внутри них: но сдавленно, отчего вещество не способно жить в отдельном члене общества. Не прекращаемая, все же, полностью государственным устройством жизнь вещества хочет осуществить себя в членах коллективных, образованных все равно как. Энтузиастами подледных купаний, например. Или кухонными компаниями, убежденными заполночь между холодильником и плитой в том, что только вот они вместе и поддерживают еще слабую коптилку духа. Веществу этого мало и, не найдя пригодного для себя объема, оно начинает тыкаться куда ни попадя, напрягая границы полостей и емкостей. Поколения совместно ерзают, полагая что все суть в возрастном родстве. Если прорывает индивидуала, то его фонтанчик быстро зажмут, как продырявившийся шланг. Долговременность подобной практики приводит к концентрации, накоплению вещества в самом государстве, отчего начинает ерзать весь организм государства, и ему хочется в могучем зуде почесаться обо всю планету, развернуть реки и что-нибудь сделать и со звездами.
Давление внутри этого водопровода все время растет с прибыванием времени, иногда его стравливают, устраивая фестиваль 57-го года или стартуя в космос, но всего этого мало. Так что в результате трубу и прорвало. После чего, разумеется, запасы прогорклого времени поперли хлестать наружу, и держава погрузилась в наводнение. Страна по пояс в затхлой жиже, новое же вещество изливается из разобранной кишки со скоростью тиканья часов, не спеша - как трава растет, и держава тонет себе в веществе дальше, да и утопнет, если ее граждане не научатся пользоваться своими освобожденными дырочками или пока им не устроят новую коллективную систему ирригации-канализации.
Легко, впрочем, понять, как ситуация способствовала возникновению пророков и прочих харизматических персонажей, всякий из которых в этой схеме оказывается организмом, на темечке которого героически открылся фонтанчик. Заткнуть его трудно, потому что таких дырочек в обществе мало и оттого напор в каждой из них сильно велик: когда запломбируют, а когда и не удастся. Заодно обратим внимание на то, что харизматики пересечение границы не выдерживают - по ту сторону от нее уже другая водопроводная система, так что там даже имевшуюся харизму не поддержишь. Подобная харизма, а точнее кунуна (потому что обладающий кунуной человек в известном смысле, есть как бы царь) тускнеет вне условий, приведших к ее образованию. Ржавеет и лет за десять рассыпается.
Если заняться ее химическим составом, то всякая кунуна состоит из вещества, ее образовавшего: из времени, то есть - учитывая, что в разные времена состав их вещества различен.
Конечно, любой харизматик интересен именно поэтому - какие мелочи в сравнении с этим всякие выяснения того, какие именно требования и ожидания предъявляет к нему текущая общественная жизнь.... Харизматики потому что не народы пасут (хотя и хотят), а просто подставляются так, чтобы их кунуна всосала все, что только возможно из падающего сверху невидимого разноцветного дождичка.
Как бы разноцветные конфетки, таблетки и витаминчики. Харизматики, то есть, должны являться объектами археологических экспедиций.
История затрудняется подставками: вещество дает себя ощупать, лишь подсунув муляж. Любое новое движение вещества тут же производит на свет новую куклу и это нормально, однако, поскольку хронисты имеют в виду всегда нечто иное, то на самую свежую куклу неминуемо переносятся манеры и черты живого существа. Так вот они, куклы, и живут тут какое-то время как живые, хотя и набиты б.у. опилками, а лучшие среди них - фотомодели.
Вообще-то не совсем понятно, отчего это вещество столь склонно так дурить людей. Кажется, потому что имеет о них верное представление.
Коль скоро речь зашла о человеческом, нарастании вещества и о России, то самое время дать несколько советов по самообороне от пророков и Великой Русской Литературы.
С пророками бороться просто. Скажем, есть у вас такой на примете. Положите перед собой его текст. Пророк должен выступать часто и всюду, вот и представим, как он это делает.
Представим себе помещение клубного типа, с бордовыми портьерами, в зале душновато, некоторые окна приоткрыты и створки кое-где просовываются сквозь портьеры. На дворе то и дело хлопает дверь черного входа, слышны самые громкие звуки с улицы. Двадцать рядов стульев с сидениями из быв. алого дерматина, по тридцати стульев в ряд. Трибуна, то ли обтянутая голубой бумазейкой, то ли фанерованная с резным дубовым гербом: отодвинута вбок либо, если прибита к полу, стоит пустая, потому что пророк туда не полезет, а говорить будет, подойдя к народу вплотную. Пахнет пылью и мастикой, в зале потушен свет, желтый свет со сцены падает сверху на лицо пророка, оно от того желтое, с крупными тенями. Его голос расходится по залу без помощи электричества; две женщины и мужчина - распорядители мероприятия - сидят с краю сцены, за столиком, этой сцене чуждым. Столик устлан скатеркой, на нем ваза с тремя гвоздиками, видимо белыми или розовыми; в простенках зала акварели с видами природы. Вечер, возле ног женщин в зале сумки с тяжелыми продуктами, у женщин устали ноги, после речи они станут задавать пророку вопросы, а он говорит, понятное дело, о правде и, дочитав листок, подкладывает его в хвост рукописи или откладывает, не глядя, на специально для этого поставленный рядом стул. Сами собой скрипят половицы, лицо пророка раскраснелось - а вы читайте по тексту, который у вас перед глазами, читайте - что именно он сообщает вам, с какой интонацией и где повышает голос. Взгляните по сторонам и рассмотрите лица сидящих рядом с вами, чтобы по ним удостовериться в том, что перед вами действительно пророк наливающий теперь, отойдя к столику, из графина воду. Пока вода льется в стакан, галстук его свисает отвесно. Сейчас он продолжит - следите по тексту, как экзальтированность речи кровью проступит в словах: как в птичьих крыльях на просвет, либо в крыльях толкающихся под люстрой ангелов, и завтра мы проснемся в новом времени и новом мире на новой земле. Несомненно.
С пророками, которые еще и занимаются худ. литературой, вовсе просто. Все их опусы похожи один на другой, что неудивительно, ибо пишут-живут они всегда из одной ситуации: Гласа свыше. А происхождению текстов все же свойственно немалое разнообразие. Один может созреть на внутренней груше автора соответствующим плодом, другой оказаться клопиком, напившимся авторской крови и отвалившийся пообедав. Текст можно сколотить, как табуретку или сделать в виде гробика, чтобы кой-кого навеки обесточить. На свете много всего разного, и любое это разное готово предоставить свои чресла затем, чтобы обеспечить автору возможность вложить туда, что захочет.
Аналогично и с литературой как таковой. Если общественно договориться, что она - Храм, то моментально образуется епархия. Если приравнять ее к ведению боевых действий, то возникнут различные виды войск с Генштабом и всеми делами. Если установить, что она - поцелуй на морозе, то литераторы примутся хором стучать зубами.
уточнение: по ходу текста все время возникают куцые, пошлые и неопрятные слова, как то метафора, объект, картинка, аллегория. Дать этому процессу ход, так обнаружатся еще и всякие инсталляции, коллажи-персонажи, а то и что похлеще типа символов-образов. Это нехорошо.
А всего-то имеется в виду очень простая вещь: какое-то число отдельных штучек, которые совокупно образуют новую целую штучку. Существующую уже отдельно, не всеобъемлющую, как раз даже и не слишком большую. Называть такую штучку будем анда.
Вот, например, фраза, состоящая из запотевшего осеннего окна, туман на котором скатывается в капли. Ползущие вниз, к подоконнику - потрескавшемуся, в отламывающейся краске; сырые сигареты и прощальный крик электрички за лабазом - это и есть анда. И, понятно, любая из приведенных в данном труде программ тоже анда.
Нет ничего проще, чем снять мистический фильм. Неважно про что, и что там будут делать актеры. Для хорошего мистического фильма хватит приличного оператора и специалиста по анда.
Сейчас увидите, как просто обеспечить внятный физиологический ужас. Итак. Ландшафты и интерьеры должны не допускать ни намека на возможный в них комфорт: не выстроенные тщательно, не стерильные, не новенькие даже, но обжитые, и вещи в них старые - не антикварные, но обычные, которыми пользовались уже лет пять или десять - только чтобы не возникало ощущение нищеты. Притершиеся, словом. Улицы - не центр, но и не слишком от него далеко, по возможности - рядом с веткой железной дороги: мимоходом продемонстрировать кое-какой мусор и потрескавшиеся стены. Комнаты не прибраны: смятые бумажки, пустые сигаретные пачки, можно - части одежды. Желтое, чуть пыльное освещение в помещениях и белесый, чуть ярче, чем взаправду, свет через окно: далее оконного стекла в комнату не проникает. Какое-то количество аккуратно выстроенных бликов на случайных предметах; перенос отдельных предметов из интерьера в интерьер, но не демонстративно эти слова никогда не должен говорить главный герой, эти предметы никогда не даются крупным планом.
Быстрые общие планы с точек, не предусматривающих естественного положения смотрящего: от пола, со стороны кирпичной стенки. Показанной в предыдущем кадре как бы через окно; в дешевом варианте - от портрета прабабушки или с люстры. Рассогласование времени фильма и времени органического: в сцене, длящейся три минуты, у главного героя успевают высохнуть только что, на глазах у зрителя, вымытые волосы. Сигарета дымится в кадре пятнадцать минут, натурально выдавливается прыщ, а осуществляющий это смотрит в камеру, как в зеркало.
Какие-нибудь отели, вроде нью-йоркского "Челси": отстающие в углах комнаты от стен обои, метровые рыжие тараканы, красный брандмауэр с вереницей почти проволочных, глядя отсюда, пожарных лестниц; горы упаковок из-под "Brillo" внизу; в кране нет воды.
Клинья света и тени, отбрасываемые случайными щелями и предметами. Звук. Опережающий появление его источника на экране на полминуты. Музыка, искажаемая бытовыми, неизвестно откуда исходящими шумами, схожими с шелестом риса, который хлещет на пол из прорвавшегося бумажного пакета.
Вбейте в какую-нибудь стену случайный гвоздь. На другую стену повесьте сухую связку лука - дешево, а работает. Уроните с этажерки какую-нибудь мейсенскую финтифлюшку - отчего бы ей не свалиться?
Демонстративно и нагло пусть всюду суется какой-нибудь немотивированный персонаж, устройте путаницу с датами и телефонными номерами. Совсем уже не мотивированные звуки за кадром. А начать, скажем, с того интерьера тщательно рассмотренного, в котором в самом конце все и произойдет. Разумеется, по ходу дел он появляться не должен. Сделав таким методом даже чеховскую "Душечку", вы испугаетесь результата.
Анда - чтобы не забыть отметить их в самом деле замечательное свойство - не затевают в мире иерархию. Анда, сделанные с участием других анда, их не лучше и не хуже: и не компиляция и не превосходят в сложности. Анда - всегда анда, независимо от характера-назначения: сакрального, предмета роскоши произведения искусства, оружия, умственного чувства.
най
русская литература. Литература эта изначально предназначена к напечатанью по смерти творцов ея. Разумеется, много в ней получает тогда особенное значение и силу. Загробный голос имеет какую-то непреложность и святость, которых лишено слово суетное, еще живущее и потому подверженное изменению.
В самом положении, которое литература занимает в духовной и физиологической жизни Российского государства, сокрыта и обязанность ее книг появляться на свет лишь по смерти их авторов. Она есть единственный и универсальный эквивалент духовной жизни нации, лишь в периоды особенно бедственные уступая сию должность еде.
Держава наша является державою, коей свойственно географическое удаление между любыми двумя, взятыми произвольно, точками на ее поверхности, а также - известное однообразие отношений географических и человеческих. Пространственные условия и государственное устройство склоняют жизнь к равномерности и, в известном смысле, к удобству: обменяй город Нижний Новгород на Пензу, так никто, кажется, кроме самих горожан, не заметит. Да и те вряд ли.
Мало весьма в державе нашей разнообразие жизни органической и материальной: типы ее обитателей известны всем, привычки и обычаи разнятся также не сильно, питание схоже между местностями и не слишком обильно в любой из них. Люди толсты, угрюмы или пляшут вприсядку, пение заунывно и наводит на мысли о вечном. Глаза глядят пристально, а ноги обуты грубо.
В области же духовной Россия являет собой оазис непрекращающегося дыхания духовной жизни, воздух ее, образно выражаясь, насыщен идеями настолько, что те склонны материализоваться, соответственно угрожая повести за собой маловыразительную до того жизнь общества.
Но многочисленные идеи эти не находят на русской земле достаточное разнообразие почвы, могущей принять сие разнообразие в лоно свое, так что местом их воплощения всегда оказывается великая русская литература.
И обретши в литературе сей плоть и кровь, идеи эти сформировали уже - а сколько еще сформируют! - тысячи разнообразных, но весьма слабо совместных друг с другом Россий.
Каждая такая литературная Россия нашла себе обитателей из числа читателей своих: всякий из которых, сделав однажды выбор, уже не откажется от России своей в пользу России иной. Ну а двойное гражданство здесь столь же несвойственно России, как и России матерьяльной.
Но жить в матерьяльной - есть телесный долг. Так что оная, матерьяльная, в духовном своем аспекте образуется слиянием всех Россий литературных: возможность такового слияния представляется невероятной, но результат его существует наяву.
И потому лично живущий душой своей в России некоего отдельного литератора, обыватель телом своим живет в материи. Отчего, увы, должен при этом и душой разделить душу государственного тела России, а "увы" тут потому, что по сей причине жизнь его проистекает в вечных противоречиях души его.
Любые его жизненные "увы" при этом должны быть - дабы оказаться понятыми в смысле своего общественного звука - разложены на предмет выяснения присутствия в них того или иного компонента великой русской литературы. То есть, какой процент в данном жизненном страдании составляет Достоевский, сколько там долей Толстого и других элементов воплотившейся в земную духовной жизни.
Все это, конечно, влечет за собой политеизм бытовой духовной жизни, преисполненной богами, всякий из которых отвечает за отдельную сферу жизни русского человека: писатель - покровитель охоты, покровитель классовой вражды, покровитель маленького человека, покровительница однополой любви, и число богов растет для всякого индивидуума по мере усиления в нем изощренности в различении трагических сторон жизни.
Откуда понятно, что не может быть таким богом писатель живой, так что само положение вещей склоняет русского интеллигента к пониманию Вещей Высоких в виде библиотеки, сот, до краев наполненных священным благоухающим медом мудрости, амбаров со вселенского добра пшеницей, храмов, которые и т.п. Это, в свою очередь, безусловно требует преемственности в деле охраны и сохранения вышеупомянутого, что, учитывая масштабность подобных работ, и необходимость не прерывать сии труды ни на полпоколения, привело бы к тому, что русская литература как мероприятие надежно сдохла бы к пятидесятым годам двадцатого века.
Но что такое традиция? Лица, хотя бы отчасти входящие в суть литературного процесса, чувствуют, думаю, уже, что написание данного труда не то что крайне опасно для автора, а и смахивает, пожалуй, на самоубийство его литературной составляющей. Да, это так: я ощущаю, как некий сладкий яд окончательной искренности сковывает мои чресла; дух холодает, расширяясь при замерзании он не оставит места, потребного для сочинительства. Небеса индевеют; кровь, уже хрустя, еще проталкивается по жилам, но право же - все это не больно. Чем объяснить это? Традицией, конечно: "Все то, что гибелью грозит...", иначе говоря - не слово, но дух, но душа, но тело и его физиологические реакции скрепляют нас с традицией: не жаль молодца битого, а жаль похмельного. Впрочем, в этих словах присутствует и цементирующее нас окончательно дыхание слова.
Исходя из всего вышесказанного, крайне странно, что до сих пор не составлен антропометрический словарь русских писателей: Чехов, скажем, рост - один метр девяносто восемь сантиметров, весом в семьдесят пять кило, объем грудной клетки, размах рук, цвет глаз, тип волос, какое зрение, что любил жрать, привычный досуг: вот во что любил играть Чехов? Или каковы длина и вес бороды Льва Толстого? И правда ли, что у Салтыкова-Щедрина было плоскостопие, что росту в нем имелось метр сорок пять сантиметров, но зато он мог перекреститься двухпудовой гирей? Потому что иначе непонятно, каким образом какой-нибудь условный читатель соотносит душу свою с А.С.Пушкиным, который ходил с чугунной тростью, на коне ездил, имел красную рубаху и т.п.?
най
Не думайте об этой ерунде. Вообще ничего не думайте. Лучшее для муто на Земле место, это ванна: лежать в чуть горячей ванне и играть в маленькую полу-компьютерную штуковинку - там такой человечный звук всяких писков и всякие тра-ля-ля. И чуть поодаль пусть поскрипывает вентилятор, нагоняющий поверх воды слой сырого, прохладного воздуха.
Для нас, вообще, есть еще очень много хороших мест: пустые трамвайные депо, старые окраины, подвалы и чердаки, заброшенные горные выработки, сырые проходные дворы, дальние брега и дикие чащобы, да, в общем, и в остальных местах мы чувствуем себя неплохо.
Лекция. Есть на свете, условно говоря, некая процедура разматывания себя. Употребив вряд ли уместный пафос, скажем, что суть ее в освобождении от веревок и пут, на вас оказавшихся. То есть, конкретнее, имеется в виду обнаружение в собственной голове разнообразных ассоциативных цепочек. Зацепливаясь друг за друга, переплетаясь, они образуют не то что сеть, а комок водорослей, почти заполнивший череп. Возиться же с ними лучше всего, когда настроение дурное. Надо расслабиться, и тогда какая-либо из ваших болячек всплывет на поверхности мозга. Ее причины не важны - какое-то малозначительное происшествие, ссора, пустяк, служащий лишь поводом к чему-то более серьезному. Но если теперь ткнуть в нее чем-нибудь острым, точка дернется, извергнет импульс, который перескочит по цепи к соседней точке, и вы поймете с чем связана она. И так постепенно станет проясняться вся цепочка, наводя вас на мысль о том, что все ваши беды начались в момент вашего рождения. Процедура неприятна: всякий раз надо стараться доставить себе максимум боли - иначе вам не продраться сквозь почти бесконечные сеновалы вашей памяти.
Что же тогда вообще можно сказать о жизни, окружающей муто. Прямо: подлежащее, сказуемое, дополнение - нельзя, потому что не хватит уже и имеющихся общепринятых подлежащих. Остается пробавляться эпитетами. Сравнениями, иносказаниями. Колбаситься - как выразилась бы А. - по поводу. Но любое что угодно, рассказанное так, станет просто объектом природы, рассказанным нами. Потому что если бы сравнить время с чем-то другим. С песком, что ли, с прикосновениями, так оно бы и оказалось чем-то другим: да, мы можем улучшать жизнь, употребляя приятные сравнения.
Здесь, собственно, мы понимаем смысл человека, как меры всех вещей: он кладет на одну чашку весов события, а на другую - свои мысли о них и, прибавляя и убавляя мысли, добивается примерного равновесия: на одной из чашечек то, что он ощущает, на другой - как он про это расскажет в суде.
еще программа: может употребляться в любой момент жизни. Она: а). напомнит вам о том, что вы кое-что умеете; б). отставит ваше тело на полтора сантиметра от жизни, в которой, допустим, располагается автобус, который, скажем, везет вас через мост; в). пройдется по вашему позвоночнику ершиком: снизу вверх или сверху вниз; г). немного изменит ваше зрение: окружающее дополнительно осветится, и его части станут как бы более выпуклыми: что-то вроде перехода от Present Indefinite к Present Continious; д). Расслабит ваши мышцы, при этом, возможно, ранее напряженные губы выговорят, размораживаясь, какое-нибудь краткое слово.
Ее название шодо. Главное при использовании - вспомнить о ее существовании. В отличие от предыдущих программ она требует определенной тренировки, поскольку работает с разными частями организма. Хорошо практиковать ее, сильно устав. Либо огорчившись, либо - что поделаешь - в состоянии опьянения более чем средней степени. В последнем случае ее воздействие будет наиболее наглядным: вы отчасти станете хирургом, соскребающим с себя алкоголь. Работает тем эффективнее, чем более по-цыгански вы подумаете ее имя.
Вот, что до метафор. Обратите внимание на людские лица людей: в том же транспорте. Их не будет спокойных у них: все они нахмурены, окостенели, собравшись в свое конкретное выражение, которое человек и соотносит с собой. Это понятно. Но, следовательно, выражение лица человека есть метафора, аллегория человека, даже и не аллегория, а просто его пиктограмма. Конечно (это обычные школьные штучки), если вы прикинете его лицо на себя, вы вполне поймете, что он такое: и в этом нет ничего оскорбляющего его человеческое, как он это сам называет, достоинство, поскольку того-то он и хочет, чтобы постоянно бывать узнанным.
Что относится и к их манере речи - имея в виду не только привычные им формы остроумия, но и ритмику, интонации, громкость. То же, разумеется, относится к одежде. Они же так боятся не быть, а быть умеют только лишь так, со своим вечным "как говорится". Их даже пожалеть нельзя, хотя и жаль. В кришнаиты всех людей, в кришнаиты: те не спотыкаются никогда, площадочка для всякого шага уже подметена, утеплена ковриком, соломка для аварий постлана. Поют свою песенку и прут вперед, как путеукладчик - право же, чего еще хотеть человеку?
правила этикета. Муто-неофиту следует знать, что опознав в ближнем своем своего ближнего, не следует немедленно приступать к лобызаниям: муто вовсе не одна дружная семья, у каждого из них свои заботы. Вполне достаточно, если вы кивнете или раскланяетесь; уж, конечно, не телом.
Самое отвратительное же, что может учинить неофит - затеять долбать нормального, пусть даже и приятного ему человека, желая обратить его в муто. Если он им является, то станет им сам, а вы - не Папа Карло. Не суйтесь, дурак, в чужую судьбу - на личном опыте советую.
Возьмем Библию на русском. Возьмем на церковнославянском - другая история. В Библии на украинском Г-дь Иисус Христос вообще уже конкретен, как котел, в котором варится мамалыга. Возьмем Holy Bible: опять другая история, и у нас под нее нету тары, сэр.
Так что любая сильная история еще и объясняет тот язык, на котором записана. То же распространимо и не некоторые общественные дела: нет общего языка - нет и государства, чему теперь пример Российская Империя, которая никак не может родить даже общеупотребительное обращение ее обитателей друг к другу и имеет дело и не с товарищами, и не с гражданами. И не с господами, а с мужчинами и женщинами, что уместно лишь в сортире и борделе - есть, верно, теперь сходство между пост-империей и этими заведениями.
Вообще, есть любезное слабостям занятие: сравнивать известные тебе события и - творения, их описывающие, порожденные чьими-то человеческими воззрениями. Особенно интересно, когда что-то сделал наш человек, а описывает - ихний.
Не то чтобы, собственно, эта нелепица радовала - не радует, но, впрочем, развлекает: потому что приятно зреть возникновение нового обоснования речи, новые ценные для них ценности и еще что-то такое: сам факт обогащения мира новыми муляжами отчего-то тепло отзывается в организме муто. Право же, вовсе не высокомерие тому причиной: как можно свысока смотреть на тех, кто правильно живет своей жизнью, ну а что до нашей жизни, то там никто не знает, что лучше, а что хуже. Нет, это просто весенняя радость живого существа, созерцающего процесс образования новых аллегорий, новых выражений лиц, новых амбиций - что почти то же самое, как глядеть на закате в окно. Следя за движением, преобразованием облачности на сморкающемся небе.
И что самое удивительное - людям действительно удается увязать концы с концами и объяснить себе все, совершенно абсолютно все, отведя недообъясненное в компетенцию своей какой-нибудь Затычки, отчего эта Затычка чувствует себя все лучше и начинает казаться им их судьбой.
А муто ведь не знают совсем ничего. То есть, ничего конкретного. То есть, знают, конечно, кучу всяких штучек, но в Мировоззрение те не сходятся. Так что можно определить муто как существо без мировоззрения. Поэтому-то в приличном обществе им и положено молчать в тряпочку.
Если бы здесь кто-либо додумался до фразы, что сам автор, де, куда как не молчит, я ответил бы: нет. Ведь это разве разговор? Не разговор. А полное молчание, потому что разве кто-то уже понял, о чем он, и какую Самую Главную Штуку имеет в виду автор?
Жаль, что не написана Всемирная история, изложенная муто. Что-нибудь этакое душераздирающее о годах 1955-1990. Трепещущий (это - чтобы человечнее) пульс вещества, вынужденного нести свою жидкость внутри сильно и всегда сжимаемых труб, несет свои воды внутри них: но сдавленно, отчего вещество не способно жить в отдельном члене общества. Не прекращаемая, все же, полностью государственным устройством жизнь вещества хочет осуществить себя в членах коллективных, образованных все равно как. Энтузиастами подледных купаний, например. Или кухонными компаниями, убежденными заполночь между холодильником и плитой в том, что только вот они вместе и поддерживают еще слабую коптилку духа. Веществу этого мало и, не найдя пригодного для себя объема, оно начинает тыкаться куда ни попадя, напрягая границы полостей и емкостей. Поколения совместно ерзают, полагая что все суть в возрастном родстве. Если прорывает индивидуала, то его фонтанчик быстро зажмут, как продырявившийся шланг. Долговременность подобной практики приводит к концентрации, накоплению вещества в самом государстве, отчего начинает ерзать весь организм государства, и ему хочется в могучем зуде почесаться обо всю планету, развернуть реки и что-нибудь сделать и со звездами.
Давление внутри этого водопровода все время растет с прибыванием времени, иногда его стравливают, устраивая фестиваль 57-го года или стартуя в космос, но всего этого мало. Так что в результате трубу и прорвало. После чего, разумеется, запасы прогорклого времени поперли хлестать наружу, и держава погрузилась в наводнение. Страна по пояс в затхлой жиже, новое же вещество изливается из разобранной кишки со скоростью тиканья часов, не спеша - как трава растет, и держава тонет себе в веществе дальше, да и утопнет, если ее граждане не научатся пользоваться своими освобожденными дырочками или пока им не устроят новую коллективную систему ирригации-канализации.
Легко, впрочем, понять, как ситуация способствовала возникновению пророков и прочих харизматических персонажей, всякий из которых в этой схеме оказывается организмом, на темечке которого героически открылся фонтанчик. Заткнуть его трудно, потому что таких дырочек в обществе мало и оттого напор в каждой из них сильно велик: когда запломбируют, а когда и не удастся. Заодно обратим внимание на то, что харизматики пересечение границы не выдерживают - по ту сторону от нее уже другая водопроводная система, так что там даже имевшуюся харизму не поддержишь. Подобная харизма, а точнее кунуна (потому что обладающий кунуной человек в известном смысле, есть как бы царь) тускнеет вне условий, приведших к ее образованию. Ржавеет и лет за десять рассыпается.
Если заняться ее химическим составом, то всякая кунуна состоит из вещества, ее образовавшего: из времени, то есть - учитывая, что в разные времена состав их вещества различен.
Конечно, любой харизматик интересен именно поэтому - какие мелочи в сравнении с этим всякие выяснения того, какие именно требования и ожидания предъявляет к нему текущая общественная жизнь.... Харизматики потому что не народы пасут (хотя и хотят), а просто подставляются так, чтобы их кунуна всосала все, что только возможно из падающего сверху невидимого разноцветного дождичка.
Как бы разноцветные конфетки, таблетки и витаминчики. Харизматики, то есть, должны являться объектами археологических экспедиций.
История затрудняется подставками: вещество дает себя ощупать, лишь подсунув муляж. Любое новое движение вещества тут же производит на свет новую куклу и это нормально, однако, поскольку хронисты имеют в виду всегда нечто иное, то на самую свежую куклу неминуемо переносятся манеры и черты живого существа. Так вот они, куклы, и живут тут какое-то время как живые, хотя и набиты б.у. опилками, а лучшие среди них - фотомодели.
Вообще-то не совсем понятно, отчего это вещество столь склонно так дурить людей. Кажется, потому что имеет о них верное представление.
Коль скоро речь зашла о человеческом, нарастании вещества и о России, то самое время дать несколько советов по самообороне от пророков и Великой Русской Литературы.
С пророками бороться просто. Скажем, есть у вас такой на примете. Положите перед собой его текст. Пророк должен выступать часто и всюду, вот и представим, как он это делает.
Представим себе помещение клубного типа, с бордовыми портьерами, в зале душновато, некоторые окна приоткрыты и створки кое-где просовываются сквозь портьеры. На дворе то и дело хлопает дверь черного входа, слышны самые громкие звуки с улицы. Двадцать рядов стульев с сидениями из быв. алого дерматина, по тридцати стульев в ряд. Трибуна, то ли обтянутая голубой бумазейкой, то ли фанерованная с резным дубовым гербом: отодвинута вбок либо, если прибита к полу, стоит пустая, потому что пророк туда не полезет, а говорить будет, подойдя к народу вплотную. Пахнет пылью и мастикой, в зале потушен свет, желтый свет со сцены падает сверху на лицо пророка, оно от того желтое, с крупными тенями. Его голос расходится по залу без помощи электричества; две женщины и мужчина - распорядители мероприятия - сидят с краю сцены, за столиком, этой сцене чуждым. Столик устлан скатеркой, на нем ваза с тремя гвоздиками, видимо белыми или розовыми; в простенках зала акварели с видами природы. Вечер, возле ног женщин в зале сумки с тяжелыми продуктами, у женщин устали ноги, после речи они станут задавать пророку вопросы, а он говорит, понятное дело, о правде и, дочитав листок, подкладывает его в хвост рукописи или откладывает, не глядя, на специально для этого поставленный рядом стул. Сами собой скрипят половицы, лицо пророка раскраснелось - а вы читайте по тексту, который у вас перед глазами, читайте - что именно он сообщает вам, с какой интонацией и где повышает голос. Взгляните по сторонам и рассмотрите лица сидящих рядом с вами, чтобы по ним удостовериться в том, что перед вами действительно пророк наливающий теперь, отойдя к столику, из графина воду. Пока вода льется в стакан, галстук его свисает отвесно. Сейчас он продолжит - следите по тексту, как экзальтированность речи кровью проступит в словах: как в птичьих крыльях на просвет, либо в крыльях толкающихся под люстрой ангелов, и завтра мы проснемся в новом времени и новом мире на новой земле. Несомненно.
С пророками, которые еще и занимаются худ. литературой, вовсе просто. Все их опусы похожи один на другой, что неудивительно, ибо пишут-живут они всегда из одной ситуации: Гласа свыше. А происхождению текстов все же свойственно немалое разнообразие. Один может созреть на внутренней груше автора соответствующим плодом, другой оказаться клопиком, напившимся авторской крови и отвалившийся пообедав. Текст можно сколотить, как табуретку или сделать в виде гробика, чтобы кой-кого навеки обесточить. На свете много всего разного, и любое это разное готово предоставить свои чресла затем, чтобы обеспечить автору возможность вложить туда, что захочет.
Аналогично и с литературой как таковой. Если общественно договориться, что она - Храм, то моментально образуется епархия. Если приравнять ее к ведению боевых действий, то возникнут различные виды войск с Генштабом и всеми делами. Если установить, что она - поцелуй на морозе, то литераторы примутся хором стучать зубами.
уточнение: по ходу текста все время возникают куцые, пошлые и неопрятные слова, как то метафора, объект, картинка, аллегория. Дать этому процессу ход, так обнаружатся еще и всякие инсталляции, коллажи-персонажи, а то и что похлеще типа символов-образов. Это нехорошо.
А всего-то имеется в виду очень простая вещь: какое-то число отдельных штучек, которые совокупно образуют новую целую штучку. Существующую уже отдельно, не всеобъемлющую, как раз даже и не слишком большую. Называть такую штучку будем анда.
Вот, например, фраза, состоящая из запотевшего осеннего окна, туман на котором скатывается в капли. Ползущие вниз, к подоконнику - потрескавшемуся, в отламывающейся краске; сырые сигареты и прощальный крик электрички за лабазом - это и есть анда. И, понятно, любая из приведенных в данном труде программ тоже анда.
Нет ничего проще, чем снять мистический фильм. Неважно про что, и что там будут делать актеры. Для хорошего мистического фильма хватит приличного оператора и специалиста по анда.
Сейчас увидите, как просто обеспечить внятный физиологический ужас. Итак. Ландшафты и интерьеры должны не допускать ни намека на возможный в них комфорт: не выстроенные тщательно, не стерильные, не новенькие даже, но обжитые, и вещи в них старые - не антикварные, но обычные, которыми пользовались уже лет пять или десять - только чтобы не возникало ощущение нищеты. Притершиеся, словом. Улицы - не центр, но и не слишком от него далеко, по возможности - рядом с веткой железной дороги: мимоходом продемонстрировать кое-какой мусор и потрескавшиеся стены. Комнаты не прибраны: смятые бумажки, пустые сигаретные пачки, можно - части одежды. Желтое, чуть пыльное освещение в помещениях и белесый, чуть ярче, чем взаправду, свет через окно: далее оконного стекла в комнату не проникает. Какое-то количество аккуратно выстроенных бликов на случайных предметах; перенос отдельных предметов из интерьера в интерьер, но не демонстративно эти слова никогда не должен говорить главный герой, эти предметы никогда не даются крупным планом.
Быстрые общие планы с точек, не предусматривающих естественного положения смотрящего: от пола, со стороны кирпичной стенки. Показанной в предыдущем кадре как бы через окно; в дешевом варианте - от портрета прабабушки или с люстры. Рассогласование времени фильма и времени органического: в сцене, длящейся три минуты, у главного героя успевают высохнуть только что, на глазах у зрителя, вымытые волосы. Сигарета дымится в кадре пятнадцать минут, натурально выдавливается прыщ, а осуществляющий это смотрит в камеру, как в зеркало.
Какие-нибудь отели, вроде нью-йоркского "Челси": отстающие в углах комнаты от стен обои, метровые рыжие тараканы, красный брандмауэр с вереницей почти проволочных, глядя отсюда, пожарных лестниц; горы упаковок из-под "Brillo" внизу; в кране нет воды.
Клинья света и тени, отбрасываемые случайными щелями и предметами. Звук. Опережающий появление его источника на экране на полминуты. Музыка, искажаемая бытовыми, неизвестно откуда исходящими шумами, схожими с шелестом риса, который хлещет на пол из прорвавшегося бумажного пакета.
Вбейте в какую-нибудь стену случайный гвоздь. На другую стену повесьте сухую связку лука - дешево, а работает. Уроните с этажерки какую-нибудь мейсенскую финтифлюшку - отчего бы ей не свалиться?
Демонстративно и нагло пусть всюду суется какой-нибудь немотивированный персонаж, устройте путаницу с датами и телефонными номерами. Совсем уже не мотивированные звуки за кадром. А начать, скажем, с того интерьера тщательно рассмотренного, в котором в самом конце все и произойдет. Разумеется, по ходу дел он появляться не должен. Сделав таким методом даже чеховскую "Душечку", вы испугаетесь результата.
Анда - чтобы не забыть отметить их в самом деле замечательное свойство - не затевают в мире иерархию. Анда, сделанные с участием других анда, их не лучше и не хуже: и не компиляция и не превосходят в сложности. Анда - всегда анда, независимо от характера-назначения: сакрального, предмета роскоши произведения искусства, оружия, умственного чувства.
най
русская литература. Литература эта изначально предназначена к напечатанью по смерти творцов ея. Разумеется, много в ней получает тогда особенное значение и силу. Загробный голос имеет какую-то непреложность и святость, которых лишено слово суетное, еще живущее и потому подверженное изменению.
В самом положении, которое литература занимает в духовной и физиологической жизни Российского государства, сокрыта и обязанность ее книг появляться на свет лишь по смерти их авторов. Она есть единственный и универсальный эквивалент духовной жизни нации, лишь в периоды особенно бедственные уступая сию должность еде.
Держава наша является державою, коей свойственно географическое удаление между любыми двумя, взятыми произвольно, точками на ее поверхности, а также - известное однообразие отношений географических и человеческих. Пространственные условия и государственное устройство склоняют жизнь к равномерности и, в известном смысле, к удобству: обменяй город Нижний Новгород на Пензу, так никто, кажется, кроме самих горожан, не заметит. Да и те вряд ли.
Мало весьма в державе нашей разнообразие жизни органической и материальной: типы ее обитателей известны всем, привычки и обычаи разнятся также не сильно, питание схоже между местностями и не слишком обильно в любой из них. Люди толсты, угрюмы или пляшут вприсядку, пение заунывно и наводит на мысли о вечном. Глаза глядят пристально, а ноги обуты грубо.
В области же духовной Россия являет собой оазис непрекращающегося дыхания духовной жизни, воздух ее, образно выражаясь, насыщен идеями настолько, что те склонны материализоваться, соответственно угрожая повести за собой маловыразительную до того жизнь общества.
Но многочисленные идеи эти не находят на русской земле достаточное разнообразие почвы, могущей принять сие разнообразие в лоно свое, так что местом их воплощения всегда оказывается великая русская литература.
И обретши в литературе сей плоть и кровь, идеи эти сформировали уже - а сколько еще сформируют! - тысячи разнообразных, но весьма слабо совместных друг с другом Россий.
Каждая такая литературная Россия нашла себе обитателей из числа читателей своих: всякий из которых, сделав однажды выбор, уже не откажется от России своей в пользу России иной. Ну а двойное гражданство здесь столь же несвойственно России, как и России матерьяльной.
Но жить в матерьяльной - есть телесный долг. Так что оная, матерьяльная, в духовном своем аспекте образуется слиянием всех Россий литературных: возможность такового слияния представляется невероятной, но результат его существует наяву.
И потому лично живущий душой своей в России некоего отдельного литератора, обыватель телом своим живет в материи. Отчего, увы, должен при этом и душой разделить душу государственного тела России, а "увы" тут потому, что по сей причине жизнь его проистекает в вечных противоречиях души его.
Любые его жизненные "увы" при этом должны быть - дабы оказаться понятыми в смысле своего общественного звука - разложены на предмет выяснения присутствия в них того или иного компонента великой русской литературы. То есть, какой процент в данном жизненном страдании составляет Достоевский, сколько там долей Толстого и других элементов воплотившейся в земную духовной жизни.
Все это, конечно, влечет за собой политеизм бытовой духовной жизни, преисполненной богами, всякий из которых отвечает за отдельную сферу жизни русского человека: писатель - покровитель охоты, покровитель классовой вражды, покровитель маленького человека, покровительница однополой любви, и число богов растет для всякого индивидуума по мере усиления в нем изощренности в различении трагических сторон жизни.
Откуда понятно, что не может быть таким богом писатель живой, так что само положение вещей склоняет русского интеллигента к пониманию Вещей Высоких в виде библиотеки, сот, до краев наполненных священным благоухающим медом мудрости, амбаров со вселенского добра пшеницей, храмов, которые и т.п. Это, в свою очередь, безусловно требует преемственности в деле охраны и сохранения вышеупомянутого, что, учитывая масштабность подобных работ, и необходимость не прерывать сии труды ни на полпоколения, привело бы к тому, что русская литература как мероприятие надежно сдохла бы к пятидесятым годам двадцатого века.
Но что такое традиция? Лица, хотя бы отчасти входящие в суть литературного процесса, чувствуют, думаю, уже, что написание данного труда не то что крайне опасно для автора, а и смахивает, пожалуй, на самоубийство его литературной составляющей. Да, это так: я ощущаю, как некий сладкий яд окончательной искренности сковывает мои чресла; дух холодает, расширяясь при замерзании он не оставит места, потребного для сочинительства. Небеса индевеют; кровь, уже хрустя, еще проталкивается по жилам, но право же - все это не больно. Чем объяснить это? Традицией, конечно: "Все то, что гибелью грозит...", иначе говоря - не слово, но дух, но душа, но тело и его физиологические реакции скрепляют нас с традицией: не жаль молодца битого, а жаль похмельного. Впрочем, в этих словах присутствует и цементирующее нас окончательно дыхание слова.
Исходя из всего вышесказанного, крайне странно, что до сих пор не составлен антропометрический словарь русских писателей: Чехов, скажем, рост - один метр девяносто восемь сантиметров, весом в семьдесят пять кило, объем грудной клетки, размах рук, цвет глаз, тип волос, какое зрение, что любил жрать, привычный досуг: вот во что любил играть Чехов? Или каковы длина и вес бороды Льва Толстого? И правда ли, что у Салтыкова-Щедрина было плоскостопие, что росту в нем имелось метр сорок пять сантиметров, но зато он мог перекреститься двухпудовой гирей? Потому что иначе непонятно, каким образом какой-нибудь условный читатель соотносит душу свою с А.С.Пушкиным, который ходил с чугунной тростью, на коне ездил, имел красную рубаху и т.п.?
най
Не думайте об этой ерунде. Вообще ничего не думайте. Лучшее для муто на Земле место, это ванна: лежать в чуть горячей ванне и играть в маленькую полу-компьютерную штуковинку - там такой человечный звук всяких писков и всякие тра-ля-ля. И чуть поодаль пусть поскрипывает вентилятор, нагоняющий поверх воды слой сырого, прохладного воздуха.
Для нас, вообще, есть еще очень много хороших мест: пустые трамвайные депо, старые окраины, подвалы и чердаки, заброшенные горные выработки, сырые проходные дворы, дальние брега и дикие чащобы, да, в общем, и в остальных местах мы чувствуем себя неплохо.
Лекция. Есть на свете, условно говоря, некая процедура разматывания себя. Употребив вряд ли уместный пафос, скажем, что суть ее в освобождении от веревок и пут, на вас оказавшихся. То есть, конкретнее, имеется в виду обнаружение в собственной голове разнообразных ассоциативных цепочек. Зацепливаясь друг за друга, переплетаясь, они образуют не то что сеть, а комок водорослей, почти заполнивший череп. Возиться же с ними лучше всего, когда настроение дурное. Надо расслабиться, и тогда какая-либо из ваших болячек всплывет на поверхности мозга. Ее причины не важны - какое-то малозначительное происшествие, ссора, пустяк, служащий лишь поводом к чему-то более серьезному. Но если теперь ткнуть в нее чем-нибудь острым, точка дернется, извергнет импульс, который перескочит по цепи к соседней точке, и вы поймете с чем связана она. И так постепенно станет проясняться вся цепочка, наводя вас на мысль о том, что все ваши беды начались в момент вашего рождения. Процедура неприятна: всякий раз надо стараться доставить себе максимум боли - иначе вам не продраться сквозь почти бесконечные сеновалы вашей памяти.