Страница:
Вот мы и пили текилу на берегу телесно-теплого океана с торчащими повсюду и отовсюду омерзительно теплыми, скользкими и вялыми пальмами, напоминавшими на ощупь каких-то крупных американских червей. Вялых и ласковых, тупо-нежных.
В этой что ли связи большой и толстый Любо допытывался у бармена, отчего это в принесенной нам текиле отсутствует червяк, а бармен отвечал, что на свете текила бывает разной (худой, юный такой латинос), и вот та, что с червем, сделана на старинном предположении, что этот червяк оживает внутри человека и служит ему как бы ангелом-хранителем. Но он, бармен, категорически отказывается от того, чтобы у него внутри жил червяк. Worm, словом.
В принципе, личное счастье существует на свете: в любом случае именно его поиски и происходят на Ocean drive Майами-бич'а, который есть полоска суши, одним боком примыкающей к океану, а другим - к протоке, отделяющей бич от города Майами с даунтауном. Полоска состоит из широченного пляжа и длинных кварталов, открывающиеся на океан фасады домов с закосом под арт-деко заполнены всякими кафе и т.п. Они работают до четырех-пяти утра, обслуживание совковое, музыка же громкая и корявая. А вдоль Оушн драйва ездят такси-кадиллаки, - чтобы тут же подобрать уставших (длинные и разбитые машины, выкрашенные в желтые, красные и прочие яркие, особенно ночью, цвета с очень простыми на боку номерами их вызова - сплошные семерки или сплошные четверки, двойки).
Толпы ходят туда-сюда в темной духоте, за столиками сидят те, кто там уселся, между кафе - магазинчики, торгующие всю ночь, - преимущественно женским нижним бельем, что понять можно, но вот зачем в одной из таких лавок выставлены зимние меховые сапоги?
Конечно, такие места должны быть в природе. Это хорошо, когда в любой местности можно провести круг радиусом километров в сто пятьдесят, чтобы в точку, проколотою ножкой циркуля, в поисках вышеупомянутого личного счастья стекались все придурки округи. Так думал я, пья текилу в компании хороших физических и душевных лиц, ощущавших примерно то же самое.
Вернулись мы в гостиницу часов в пять утра. В девять же утра возник стук в дверь и я посетовал на то, что ночью не вывесил на дверь картонку Privacy - полагая, что ко мне ломится утренняя горничная.
Но это была не горничная, а мужик с кучей баулов, и располагаться в номере он принялся так, будто тут родился, а теперь вернулся на родину. Понять, что он бормочет, я не мог - поскольку бормотал он мало, но почувствовал я себя отчего-то, учитывая еще и похмелье непривычного, в общем, характера. Собственно, мое пребывание в г. Майами оплачивали американцы, которые вполне могли сэкономить (номер был условно двухместным), тем более, что свое я уже отчитал.
Спать после того, как к тебе вломились, трудно. Отправляюсь в душ, потом иду пить кофе. Мужик копошится в номере. Возвращаюсь из кофейни, гляжу - он стоит уже в холле возле лифта. Иду в комнату. А двери там открываются пластиковой карточкой с магнитной полоской: вставил-вынул, дверь открыта. Что и делаю - нет эффекта. Иду к лифтам, сосед еще там, говорю, что с кодом не все в порядке, а этот идиот объясняет, что я, наверное, не той стороной запихиваю. Но комната возле лифта, он подошел, отмыкнул своей пластмасской. Я хмыкнул и было поехал вниз выяснять ситуацию. А лифты вниз не останавливаются. Не знаю, что там бывает с ихней техникой, но понимаю, что если на этаже дважды останавливается один и тот же лифт, идущий кверху, то чтобы оказаться внизу, надо ехать наверх.
Внизу сообщаю про проблему с карточкой. Карточку меняют. Еду наверх сосед все еще ждет лифта. Народу в холле прибывает. Иду, пытаюсь открыть дверь. Опять не открывается.
Взбеленяюсь и снова оправляюсь к портье. Там двадцать два этажа, я жил на одиннадцатом, опять вверх и вниз, причем - никто моему примеру не следует, хотя стоят уже минут пятнадцать, а я из лифта выхожу уже раз в третий.
Внизу мне опять дают отмычку, еду наверх, и эта карточка, наконец, подходит. А мой сосед-идиот, в составе еще более увеличившейся группы таких же идиотов, все не отходит от лифтов. Опять приходит лифт наверх, я захожу и говорю мужику, что так надо поступить, чтобы приехать вниз. Жалко же парня. Он мне вверяется и, когда лифт начинает идти вниз, ощущает ко мне человеческое расположение (он лет на пять моложе) и спрашивает: "А ты тоже в круиз?"
Выясняю - в какой? Отвечает, что по Карибскому морю, и я удручаюсь оттого, что такие круизы должны начинаться с моей комнаты. К тому же - в девять утра.
После иду гулять в город, но тоже неудачно: автоматический трамвайчик сломался по всей длине опоясывающих Майами линий и стоял грустно минут двадцать на солнцепеке, и никого там не было из водителей, и только густой голос в репродукторах сообщал всем, что имеют место некоторые неполадки, так что трамвайчики пока не ездят, что было понятно и так.
Потом я видел много разных вещей. Прежде всего, конечно, опохмелился, купив в лавочке махонькую стограммовую бутылочку рома Баккарди - ровно за доллар, сомнительного качества. Но это есть редкое наслаждение - поправиться ромом Баккарди утром под белыми эстакадами надземки при температуре около тридцати пяти по Цельсию в тени.
Выпил половинку и захотел курить. Тут в стене ниша, заваленная пустыми картонными коробками. Кладу сверху свою сумку (книжки там какие-то были и тексты, которые собирался передать Любо), а груда принимается расползаться. Передвигаю сумку чуть рядом - для стабильности: опять ползет. И, наконец, совсем отползает и оттуда вылезает худая голова долговязого негра.
Вообще, там было много замечательных штук. Такая, например, вроде пылесоса на колесиках со шлангом и трубой. Помощнее домашнего, уличный. С помощью этой штуки они борются с пальмовыми листьями. Но пылесосина их не всасывает, работает только на выдувание. Представить себе это в условиях российской действительности - какое счастье дворнику перегнать мусор на соседний участок. Собственно, в Майами происходило то же самое.
А еще были две собаки. Одна черная, а другая - рыжая. Черная была меньше, а рыжая - больше. Они сидели на тротуаре возле очень большого очередного Национального или же Всемирного банка в одинаковых позах: сильно опираясь на левую переднюю и синхронно чесали себя за ухом правой задней. Сидели в пятнадцати метрах друг от друга и головы их были повернуты в сторону чесания, так что видеть друг друга они не могли, но чесание производилось совершенно неизбывно в течение минут пяти как минимум - я остановился и стал смотреть. Совершенно синхронно, просто удивительно.
Потом я пошел есть сложный суп, составленный из лапши, кукурузы, разных рыб и чего-то еще - в маленькую мексиканскую забегаловку. Допив предварительно вторую половинку Баккарди. Посетил впоследствии Book Fair, выслушал коллег, вернулся в "Плазу". Ключ снова не подошел. Но к этой идее я был уже готов: был шанс, что сокамерник уже отправился в круиз (хотя день-то в Майами провести они могли?) - то, что ключ не подошел опять, наводил на мысль, что он выписался, и код опять сменили - как, верно, его сменили утром. Более того, я начал подозревать, что его ко мне запихнули по ошибке, чего, впрочем, утренняя детка за стойкой признавать не хотела.
Словом, еду вниз, мне снова дают новый ключ, я еду наверх, открываю дверь, переодеваюсь к party, унылой, после которой решаю, что на какой-то там их концерт я не поеду, а съезжу-ка я вниз, в книжный и куплю книг, которые обещал привести, потому что завтра воскресенье, я днем улетаю, а магазин в mall'е по выходным может и не работать (так и было).
Да, что до гостиницы: там была максимально реальная наяву халява как таковая. В коридоре есть закуточек с автоматом, торгующим за доллар жестянками со "спрайтом", "кока-колой" и т.п. А рядом - еще один шкафчик, неказистого общественного серо-бурого цвета. И - выемка и кнопка. Если на нее нажать, то сверху в выемку с грохотом и совершенно бесплатно валятся кривые кубики льда. И вот, все дно выемки и пол с автоматом обычно были совершенно закиданы кусками льда: не потому, что можно набрать сколько хочешь, но - красиво же падает, и совершенно бесплатно.
Ну вот, иду к лифту. Едет лифт наверх, а по вечерам вниз они уже останавливались, так что я в него уже не захожу. Но оттуда выходит черный негр в черном прикиде, с черной рацией, у которой антенна тоже черного цвета. Сворачивает в коридор и тут же стучит в дверь. По звуку чувствую - в мою комнату стучит, та сразу возле лифта. Подхожу - да, в мою. В чем, говорю, дело? Я тут живу.
- Как это - говорит он - ты тут живешь? Как твое имя и фамилия? И тыкает в меня хоботком рации.
Сообщаю.
- "How do You spell it?" - спрашивает он ("как по буквам") и достает обрывок бумаги.
Я говорю что, дескать, давай, сам напишу, но он строго повторяет свое "howdYospllt?" и записывает меня побуквенно.
Тут я, разумеется, осведомляюсь: "есть проблемы?" "Нет, - говорит он никаких проблем, но надо подойти к администрации".
Приезжаем с негром к стойке (он невысокий и худой, нетипичный, гаитянин, что ли, какой-то, нервный такой, от тонтон-макутов, верно, все детство и молодость страдал), за стойкой уже очередной администратор, испано-мулат в очечках, очень похож на некрупного латиноамариканского берию. Я говорю, что живу я там-то. В чем проблема?
- Как зовут? - спрашивает он, и черный подает бумажку с тем, как меня зовут. Администратр щелкает по компьютеру, после чего произносит: "Так ты бубубудыды?" Из чего я делаю вывод, что этот "бубубудыды" и есть тот бродяга, который разбудил меня с утра. Говорю, "нет" - и начинаются поиски моей последовательности букв в компьютерах.
Администратор глядит при этом на меня очень интересно - вполне как старлей милиции, чечен старший-участковый пятого питерского отделения ментовки, что на Лиговке. И в воздухе ихнем что-то такое же... они все ищут последовательность моих букв и тут я понимаю, что я - отсутствую. И мне становится очень весьма хорошо, поскольку я ощущаю себя как дома, потому что вот так я окончательно и потерял свое имя - как правильно выразился однажды дядя Федор Чистяков.
БЛИЗОСТЬ
Некоторые вещи в людях становятся понятны только после перехода романтического барьера как бы между телами, а выходит - между чем-то совсем другим. Что ли судороги образуют собой последовательность букв и слов, которая, значит и вбивает в тело и т.д. всю правду.
Поэтому правильная ревность к телу имеет слабое отношение, так что физиологические проблемы всегда лишь повод к правильному скандалу. И это хорошо, конструктивно, поскольку хорошая склока вовлекает в разговор и, соответственно, в рассмотрение разнообразнейшие слои речи, а значит - и жизни. А где слои, там и жизнь не глупа, притом все это пришивается намертво к разным мелким деталькам, которых иначе-то и не различил бы, не вспомнил.
Как проводятся границы какого-либо факта? По каким точкам? Княжества, скажем: как узнавали их земли в отсутствие топографии и пограничных столбов? По тому, знают ли их обитатели, как зовут их князя, или же по наличию кладбищ? По фольклорному типу надгробий?
Какие-то поля и буераки, редкое наличие жилья и малодостоверная связь между местом и его хозяином. И существует какая-то ниточка между ними всеми, очень прочная. Она как любовь, скажем, допускает свое сколь угодно долгое существование: сама по себе - если из нее ничего не хотеть сделать, не превращать в полезный корнеплод.
А желание определенности и происходит из боязни ниточку потерять. Утратить. Не веришь, что может быть хорошо: будто случайно повезло и надо с этим везением что-то сделать, а то рассосется.
Пишешь Вальмону письмо: Вальмон, жизнь, как вода, обступила со всех сторон. Мы говорим с тобою, как сквозь стекло. И все-таки: как ты смог? Пишешь Вальмону: милости велики, ох, велики ко мне, сплошные дары. Мы разговариваем в последний раз. Мир уловляет сердце в свои силки. Мертвы любовники, а я так почти слепа после сего фейерверка, но мне и не надо знать. Не пугайся, это письмо не моей рукой, но подпись будет моя.
Есть какие-то простые вещи: есть те, кто существует, между ними повисает связь, которая длится, пока ее не используют. Множество проводков, которые развешаны по воздуху. Какая-нибудь серебряная цепочка, зеленая тонкая полоска, белая ниточка.
Увы, смерть такой связи не трагична, ее не заметишь, она не будет так воспринята, напротив - физиология заполнит череп мелким шумом, покалываниями, не указывающими на место в организме, откуда происходят смерть и горе. И они, шум и покалывания, будут признаками происходящей жизни. Что же, страны больше нет, и надо очень стараться, чтобы заработать на пропитание.
Все рассыпается на кусочки и за каждым кусочком надо следить отдельно: так, как нам теперь известно, и составляется история. Впрочем, любопытно, конечно, - как из этих почти уже вовсе разрозненных камешков опять стягивается какая-то жизнь.
И есть где-то бункер, откуда управляют этой гравитацией, а там старик, ночной дежурный на проходной в типографии: среди тусклого света разговаривает по телефону, читая кому-то вслух гороскоп или полезные советы из завтрашней газеты - им все оставляют по экземпляру, выходя из типографии. Там, в свежих газетах, пишут что-нибудь о том, чем женщины отличаются от мужчин и т.п.
Это была очень маленькая лирика, размером примерно в два таракана друг за другом. Или - в одну мышку, в плюшевого мишку, в неродившуюся дочку. В длину между рельсами, когда прыгнуть с одного на другой и не поскользнуться.
В жизни любого живого человека положено случиться какому-то полному бреду. Да и вообще, первый признак свободы - это возможность трагедии в отдельно взятой жизни. Лично в твоей.
Что от кого остается? Что за ниточка, отдельно существующая и висящая, от которой во все стороны прет сдвиг крыши, и которую нельзя использовать, а если можно, то - хитро? Как, например, сказала моя подружка доктор Ф.: "Не волнуйся, это письмо не моей рукой, но подпись будет моя".
АНАМНЕЗ
Вырезанные, выдавленные: стеклянные, оловянные, деревянные лошадки, скачущие вдоль шкафа. Деревянные, конечно, - если не просто пара бумажных, откуда-то вырезанных и прилепленных на тумбочку или вешалку.
На черных, рифленых вполне похоронных обоях сбоку от шкафа, слева от входа висит висит картина "три богатыря", откуда-нибудь из Первой образцовой типографии в витиевато-народно-золоченой багетной раме. Богатыри глядят на три стороны, зорко располовинивая шестью глазами, как веером от бедра, любого, кто вошел в квартиру и поворачивает голову налево: сбоку от богатырей имелось зеркало, кажется.
Но в этот, черный от обоев и нехорошо пахнущий низко-желтым светом коридор, сбоку иногда входило что-то еще: возникала какая-то поперечная труба, какое-то слепое пятно, луч темноты, проходивший примерно от дверей соседа-алкоголика сквозь стену - чуть правее и выше богатырей - и, благополучно оказавшись в кухне, уходящий, ушедший в кухонное окно.Там, за окнами кухни снизу был двор: небольшой и узкий, обыкновенный с тыльной стороны рижских домов - не из таких, что вертикально внутри домов, дабы в отхожих местах и на лестницах было бы немного светло, а - дровяной и для барахла: сараи, прижатые к забору, отделяющему домовладение от соседей. Место для барахла любых сортов; однажды, внедрившись в один из сараев, мы обнаружили чуть ли не полную немецкую экипировку, не вполне даже истлевшую. Ну, это едва еще шестидесятые, когда там чему уже истлеть.
И вот, сквозь эту время от времени повисающую внутри квартиры темную трубу кто-то проскальзывал. Или же само ощущение трубы возникало просто оттого, что сквозь квартиру что-то проносилось. Они как бы приходили справа и уходили через кухонное окно в сторону красно-кирпичной школы, там перед нею был большой двор, уже школьный, по которому время от времени бегали и прыгали в длину. А зимой снег там лежал, как лег, и, потому, зимой всегда было светло. И вечерами тоже - лампочки всякие сбоку, школьные окна.
Я не понимал, кто они такие. Вот: сбоку, насквозь и в сторону снега. А на дворе следов не было, так что раз они уходили туда и следов не было, то они там и оставались, за окном. То есть, оставались.
Внутри квартиры жили разные люди, из них теперь мало кто жив. Потом, лет уже через тридцать или больше, Лена сказала мне однажды на кухне: "а ты вспомни того мальчика, погладь его по голове". Конечно, такие процедуры могут убрать разные закавыки и занозы, засевшие в человеке невесть когда, но они же заставляют вспоминать вещи, которые можно было бы оставить и себе, их не вспоминая.
Я ответил ей, что такие вещи не всегда хороши, поскольку тогда, например, я знал, что возле меня есть кто-то, кто рядом - не всегда, конечно, - я чувствовал его только на одном куске улицы и во дворе - а теперь, значит, этим кем-то буду я сам, ставший старше и проделавший сей трюк? И даже не специально постаравшись, а уже как-то так, - едва она это сказала. И что в результате? У меня пропало то, что очень долго казалось мне кем-то другим. Но так, наверное, лучше.
И я начинаю думать, что и эти, проходившие справа налево в сторону двора, сейчас окажутся кем-то столь же понятными: ну, я думаю о них, и они станут теперь теми, как я их пойму сейчас. И, поняв, отправлю туда, на тридцать пять лет назад. И когда они снова появятся там, 35 лет назад, на каждом будет написано его имя.
Их было человек пять, не меньше. Восемь-девять, потому что такое число не выстроить ровно, а когда они уходили дальше, за ними завивался небольшой кривой сквозняк. Они появлялись не так уж часто, но раз десять, уж точно. Всякий раз это были те же люди.
Какой-то обход, что ли? Кого что обходили? Зачем? Искали себе место?
Предупреждали?
Похоже на то. Теперь мне даже кажется, что были это Даниил Галицкий с остатками своих людей, вытертые однажды с географической карты, да и из истории всех государств, имевших касательство к их территории. Понимаю даже механику произошедшего. Галицкий, это 13 век; Невский строил себе Северную Русь, Галицкий - Юго-Западную. У него - не получилось, и теперь вот они так и ездят по всем территориям своей несостоявшейся русской страны от Черного моря до Балтики. Ну а мы - там, похоже, в ней и живем, несуществующей.
Они появлялись когда захотят, не только зимой, а и в июле, например. Выходили из стен, замазанных рифлеными черными обоями, как небольшой пучок бабочек: разноцветных - во главе королек, затем лимонница, еще эта белая капустница, что ли, а за ними какие-то, не помню какие, - была даже всегда одна совершенно черная, с обтрепанными краями. На мертвецов похожи не были, да и странно связывать призраков с комуналкой, школьным двором и кухней с тогдашними керосинками.
Они не были страшными, скорее чем-то вроде леденцов, которые весело цокают, когда баночку потрясти, да еще и рисунок на крышке. Такие, в общем, бабочки, становящиеся в пальцах липкими, как сахарные петушки: сожмешь в руке, потом разжать трудно - со всех сторон ладони повсюду длинные липкие нити.
Останется только держать ладонь полураскрытой и так, чтобы ниточки не лопались: новые бабочки тогда будут вклеиваться в паутину, прилетая к тебе друг за другом, девять, шестнадцать, девятнадцать и еще больше.
А тогда можно будет чуть сжать пальцы и съесть то, что в ладони, как комок сахарной, разноцветной ваты. И все они, прилетевшие, окажутся внутри тебя навсегда как бы внутри большой и красивой стеклянной, оловянной, деревянной комнаты, - вечно там летая, ничуть не помятые.
Конечно, такие объяснения хороши только в детстве, когда еще любишь сладкое.
ФРЕЙД НА КОНЧИКЕ НОЖА
Когда человеку двенадцать лет, он всегда хочет, чтобы у него был небольшой и отдельный кораблик, такой надежный и со всех сторон закрытый от волн, чтобы на нем плавать куда угодно, и даже засыпать без страха.
Он давно умеет читать и писать, разговаривать о чем-то, отвечать на вопросы; вокруг него примерно пятнадцать или двадцать четыре человека, о которых он помнит. Он знает их имена, знает, как они себя ведут, то есть - в своих новых подробностях они его не обманут. Они для него все вместе как части его кораблика.
Главное, чтобы этот мелкий пароход был бы совершенно защищен от всего остального, чтобы внутри его где-то там, возле днища и воды, было тихо, тепло и, главное, чтобы там - внутри, не появлялись никакие другие люди, кроме тех пятнадцати или двадцати пяти, которых он помнит, и которых там чтобы тоже как бы не было. Чтобы не мешали, не лезли.
А тогда можно плавать куда угодно, не задумываясь ни о чем таком, что мешает все время рассуждать о жизни - конечно, они и там тоже все время размышляют о жизни, даже о том, что нужно же что-то есть на завтрак, но готовы пожертвовать чем угодно, даже едой, ради этого маленького, почти пластмассового кораблика. Готовы удовлетвориться ломтиками черного хлеба из школьной столовой, соленым огурцом и водой из-под крана.
Это же невозможное счастье, когда есть свой маленький пластмассовый кораблик, который абсолютно надежен и в нем есть куски хлеба, вода и не более тридцати человек, которых он в состоянии выдержать.
Глупые люди рассуждают о стоянии звезд относительно друг друга и образуемых ими контурах зверей, но все зодиакальные созвездия отражаются в воде, лежат в воде, образуя своими контурами материки и прочие куски суши. Все, что люди рассуждают о своих звездных знаках, это же просто о том, что они забыли, как у них был в детстве кораблик и они плыли куда-то, пробираясь мимо лежащих на поверхности воды звезд, как бы не желая еще пристать к суше.
Эти два года, с 12-ти до 14-ти давали жить в собственной географии, а все пустое пространство, влажная поверхность, где их не было, означало просто свободу, подразумевая надежное наличие суши, к которой непременно пристанешь.
Люди, которые выйдут из ковчежца на сушу, не должны чувствовать себя одиноко. Они должны жить сначала в небольшом месте, так, чтобы не надоедали друг другу, потому что они все равно устали от того, что плыли в этой тесноте. А теперь они могут ходить по твердой земле, как у Жюль Верна, и когда соскучатся, встречаться на этой небольшой земле друг с другом.
Все дети от двенадцати до четырнадцати живут на острове, они все живут в Англии - потому что у острова есть края, там всех людей сосчитаешь, и поэтому все англичане дети этого возраста, и у них большие и красивые конфетные банки, покрытые белой чуть-чуть подкрашенной розовым эмалью с цветными кавалерами и дамами, которые ездят в экипажах, а если над Ла-Маншем туман, то это то же самое, что когда человек от двенадцати до четырнадцати устает и засыпает. Ну, в четырнадцать - начнет хулиганить.
Но они живут в Англии. Они видят яблоко и оно для них неотличимо от графства Йоркшир, Архиепископ Кентерберийский то же самое, что тетрадка для сочинения; все, что им промелькнуло днем, окажется вечером почти плюшевой старой игрушкой, которую можно подложить себе под ухо, пусть даже этого и стесняясь.
А еще можно положить под подушку чистые листки и, поворачиваясь на другой бок, быстро рисовать то, что приснилось. Им все, что приходит в их жизнь, кажется небольшим подарком, хотя это все такие билетики в тоннель под проливом, пусть даже они очень долго думают, что все они короли Англии, заселенной тридцатью людьми, заполненной травой, туманом, краями земли, которая сходит в воду; жесткой осенней травой, которая все равно хороша. И чьим-то чириканьем сверху, которое непонятно, кто производит. Какие-то птицы.
По всей Англии цветет вереск и пахнет дымом, который идет ниоткуда. Повсюду в Англии живут плюшевые звери и добрые животные, по Англии с утра сны разносят конфеты; потом дети взрослеют и отправляются к Ла-Маншу, чтобы уплыть через него куда-то. В любом английском поселке есть свое Кентерберийское аббатство, небольшое, из жженого сахара с вишневым сиропом.
Ветхий завет, конечно, написали дети от двенадцати до четырнадцати, это они рассказывают о своих родителях, после того как уплыли от них на небольшой остров и начали вспоминать о том, как они жили прежде.
Алиса в своем зазеркалье и Винни Пух жили в одном и том же месте, и в пятнадцатом или даже в девятом томе Кэрролла или Шекспира они должны были встретиться. И там оказалось бы, что все истории - одна и та же, и это просто рассказы человека, который вспомнил, как он плавал в своем отдельном пластмассовом или золотом кораблике со своими папой и мамой под желтой лампочкой, а за окнами было холодно и шел снег. И так длилось какое-то время до того, как Алиса пересекла Атлантику и сделалась в Америке Лолитой.
А УТКИ - ПЛЫВУТ
В лондонской "The Times" от 21 ноября 1994 года на первой полосе, сразу под титлом-шапкой, напечатана статья Nick'а Nutall'а "Британия встревожена нашествием армады желтых пластмассовых уток". Вот ее полный перевод.
"Армада игрушечных уток держит курс на Британию. Презрев ветра, океанские течения и застывшие моря Арктики, они прошли уже почти половину кругосветного пути.
Вместе с желтыми пластиковыми утками плывут голубые черепашки, красные бобрята и зеленые лягушки - почти 29 000 игрушек. Раскачиваться на волнах проскочив мимо Гренландии - они собираются до тех пор, пока их вояж в 12 тысяч миль не закончится на пляжах Британских и Ирландских островов.
Игрушки, потерянные контейнеровозом в северной части Тихого океана, следуют маршрутом легендарного исследователя Арктики Фритьофа Нансена, неоднократно с 1893 по 1896 год взламывавшего арктический паковый лед корпусом своего корабля "Фрам", доказав тем самым возможность прохода ледяного покрова планеты вокруг "крыши мира". Вот и утки держат теперь свой трансполярный путь от берегов Сибири в Атлантику, к Британским островам.
В этой что ли связи большой и толстый Любо допытывался у бармена, отчего это в принесенной нам текиле отсутствует червяк, а бармен отвечал, что на свете текила бывает разной (худой, юный такой латинос), и вот та, что с червем, сделана на старинном предположении, что этот червяк оживает внутри человека и служит ему как бы ангелом-хранителем. Но он, бармен, категорически отказывается от того, чтобы у него внутри жил червяк. Worm, словом.
В принципе, личное счастье существует на свете: в любом случае именно его поиски и происходят на Ocean drive Майами-бич'а, который есть полоска суши, одним боком примыкающей к океану, а другим - к протоке, отделяющей бич от города Майами с даунтауном. Полоска состоит из широченного пляжа и длинных кварталов, открывающиеся на океан фасады домов с закосом под арт-деко заполнены всякими кафе и т.п. Они работают до четырех-пяти утра, обслуживание совковое, музыка же громкая и корявая. А вдоль Оушн драйва ездят такси-кадиллаки, - чтобы тут же подобрать уставших (длинные и разбитые машины, выкрашенные в желтые, красные и прочие яркие, особенно ночью, цвета с очень простыми на боку номерами их вызова - сплошные семерки или сплошные четверки, двойки).
Толпы ходят туда-сюда в темной духоте, за столиками сидят те, кто там уселся, между кафе - магазинчики, торгующие всю ночь, - преимущественно женским нижним бельем, что понять можно, но вот зачем в одной из таких лавок выставлены зимние меховые сапоги?
Конечно, такие места должны быть в природе. Это хорошо, когда в любой местности можно провести круг радиусом километров в сто пятьдесят, чтобы в точку, проколотою ножкой циркуля, в поисках вышеупомянутого личного счастья стекались все придурки округи. Так думал я, пья текилу в компании хороших физических и душевных лиц, ощущавших примерно то же самое.
Вернулись мы в гостиницу часов в пять утра. В девять же утра возник стук в дверь и я посетовал на то, что ночью не вывесил на дверь картонку Privacy - полагая, что ко мне ломится утренняя горничная.
Но это была не горничная, а мужик с кучей баулов, и располагаться в номере он принялся так, будто тут родился, а теперь вернулся на родину. Понять, что он бормочет, я не мог - поскольку бормотал он мало, но почувствовал я себя отчего-то, учитывая еще и похмелье непривычного, в общем, характера. Собственно, мое пребывание в г. Майами оплачивали американцы, которые вполне могли сэкономить (номер был условно двухместным), тем более, что свое я уже отчитал.
Спать после того, как к тебе вломились, трудно. Отправляюсь в душ, потом иду пить кофе. Мужик копошится в номере. Возвращаюсь из кофейни, гляжу - он стоит уже в холле возле лифта. Иду в комнату. А двери там открываются пластиковой карточкой с магнитной полоской: вставил-вынул, дверь открыта. Что и делаю - нет эффекта. Иду к лифтам, сосед еще там, говорю, что с кодом не все в порядке, а этот идиот объясняет, что я, наверное, не той стороной запихиваю. Но комната возле лифта, он подошел, отмыкнул своей пластмасской. Я хмыкнул и было поехал вниз выяснять ситуацию. А лифты вниз не останавливаются. Не знаю, что там бывает с ихней техникой, но понимаю, что если на этаже дважды останавливается один и тот же лифт, идущий кверху, то чтобы оказаться внизу, надо ехать наверх.
Внизу сообщаю про проблему с карточкой. Карточку меняют. Еду наверх сосед все еще ждет лифта. Народу в холле прибывает. Иду, пытаюсь открыть дверь. Опять не открывается.
Взбеленяюсь и снова оправляюсь к портье. Там двадцать два этажа, я жил на одиннадцатом, опять вверх и вниз, причем - никто моему примеру не следует, хотя стоят уже минут пятнадцать, а я из лифта выхожу уже раз в третий.
Внизу мне опять дают отмычку, еду наверх, и эта карточка, наконец, подходит. А мой сосед-идиот, в составе еще более увеличившейся группы таких же идиотов, все не отходит от лифтов. Опять приходит лифт наверх, я захожу и говорю мужику, что так надо поступить, чтобы приехать вниз. Жалко же парня. Он мне вверяется и, когда лифт начинает идти вниз, ощущает ко мне человеческое расположение (он лет на пять моложе) и спрашивает: "А ты тоже в круиз?"
Выясняю - в какой? Отвечает, что по Карибскому морю, и я удручаюсь оттого, что такие круизы должны начинаться с моей комнаты. К тому же - в девять утра.
После иду гулять в город, но тоже неудачно: автоматический трамвайчик сломался по всей длине опоясывающих Майами линий и стоял грустно минут двадцать на солнцепеке, и никого там не было из водителей, и только густой голос в репродукторах сообщал всем, что имеют место некоторые неполадки, так что трамвайчики пока не ездят, что было понятно и так.
Потом я видел много разных вещей. Прежде всего, конечно, опохмелился, купив в лавочке махонькую стограммовую бутылочку рома Баккарди - ровно за доллар, сомнительного качества. Но это есть редкое наслаждение - поправиться ромом Баккарди утром под белыми эстакадами надземки при температуре около тридцати пяти по Цельсию в тени.
Выпил половинку и захотел курить. Тут в стене ниша, заваленная пустыми картонными коробками. Кладу сверху свою сумку (книжки там какие-то были и тексты, которые собирался передать Любо), а груда принимается расползаться. Передвигаю сумку чуть рядом - для стабильности: опять ползет. И, наконец, совсем отползает и оттуда вылезает худая голова долговязого негра.
Вообще, там было много замечательных штук. Такая, например, вроде пылесоса на колесиках со шлангом и трубой. Помощнее домашнего, уличный. С помощью этой штуки они борются с пальмовыми листьями. Но пылесосина их не всасывает, работает только на выдувание. Представить себе это в условиях российской действительности - какое счастье дворнику перегнать мусор на соседний участок. Собственно, в Майами происходило то же самое.
А еще были две собаки. Одна черная, а другая - рыжая. Черная была меньше, а рыжая - больше. Они сидели на тротуаре возле очень большого очередного Национального или же Всемирного банка в одинаковых позах: сильно опираясь на левую переднюю и синхронно чесали себя за ухом правой задней. Сидели в пятнадцати метрах друг от друга и головы их были повернуты в сторону чесания, так что видеть друг друга они не могли, но чесание производилось совершенно неизбывно в течение минут пяти как минимум - я остановился и стал смотреть. Совершенно синхронно, просто удивительно.
Потом я пошел есть сложный суп, составленный из лапши, кукурузы, разных рыб и чего-то еще - в маленькую мексиканскую забегаловку. Допив предварительно вторую половинку Баккарди. Посетил впоследствии Book Fair, выслушал коллег, вернулся в "Плазу". Ключ снова не подошел. Но к этой идее я был уже готов: был шанс, что сокамерник уже отправился в круиз (хотя день-то в Майами провести они могли?) - то, что ключ не подошел опять, наводил на мысль, что он выписался, и код опять сменили - как, верно, его сменили утром. Более того, я начал подозревать, что его ко мне запихнули по ошибке, чего, впрочем, утренняя детка за стойкой признавать не хотела.
Словом, еду вниз, мне снова дают новый ключ, я еду наверх, открываю дверь, переодеваюсь к party, унылой, после которой решаю, что на какой-то там их концерт я не поеду, а съезжу-ка я вниз, в книжный и куплю книг, которые обещал привести, потому что завтра воскресенье, я днем улетаю, а магазин в mall'е по выходным может и не работать (так и было).
Да, что до гостиницы: там была максимально реальная наяву халява как таковая. В коридоре есть закуточек с автоматом, торгующим за доллар жестянками со "спрайтом", "кока-колой" и т.п. А рядом - еще один шкафчик, неказистого общественного серо-бурого цвета. И - выемка и кнопка. Если на нее нажать, то сверху в выемку с грохотом и совершенно бесплатно валятся кривые кубики льда. И вот, все дно выемки и пол с автоматом обычно были совершенно закиданы кусками льда: не потому, что можно набрать сколько хочешь, но - красиво же падает, и совершенно бесплатно.
Ну вот, иду к лифту. Едет лифт наверх, а по вечерам вниз они уже останавливались, так что я в него уже не захожу. Но оттуда выходит черный негр в черном прикиде, с черной рацией, у которой антенна тоже черного цвета. Сворачивает в коридор и тут же стучит в дверь. По звуку чувствую - в мою комнату стучит, та сразу возле лифта. Подхожу - да, в мою. В чем, говорю, дело? Я тут живу.
- Как это - говорит он - ты тут живешь? Как твое имя и фамилия? И тыкает в меня хоботком рации.
Сообщаю.
- "How do You spell it?" - спрашивает он ("как по буквам") и достает обрывок бумаги.
Я говорю что, дескать, давай, сам напишу, но он строго повторяет свое "howdYospllt?" и записывает меня побуквенно.
Тут я, разумеется, осведомляюсь: "есть проблемы?" "Нет, - говорит он никаких проблем, но надо подойти к администрации".
Приезжаем с негром к стойке (он невысокий и худой, нетипичный, гаитянин, что ли, какой-то, нервный такой, от тонтон-макутов, верно, все детство и молодость страдал), за стойкой уже очередной администратор, испано-мулат в очечках, очень похож на некрупного латиноамариканского берию. Я говорю, что живу я там-то. В чем проблема?
- Как зовут? - спрашивает он, и черный подает бумажку с тем, как меня зовут. Администратр щелкает по компьютеру, после чего произносит: "Так ты бубубудыды?" Из чего я делаю вывод, что этот "бубубудыды" и есть тот бродяга, который разбудил меня с утра. Говорю, "нет" - и начинаются поиски моей последовательности букв в компьютерах.
Администратор глядит при этом на меня очень интересно - вполне как старлей милиции, чечен старший-участковый пятого питерского отделения ментовки, что на Лиговке. И в воздухе ихнем что-то такое же... они все ищут последовательность моих букв и тут я понимаю, что я - отсутствую. И мне становится очень весьма хорошо, поскольку я ощущаю себя как дома, потому что вот так я окончательно и потерял свое имя - как правильно выразился однажды дядя Федор Чистяков.
БЛИЗОСТЬ
Некоторые вещи в людях становятся понятны только после перехода романтического барьера как бы между телами, а выходит - между чем-то совсем другим. Что ли судороги образуют собой последовательность букв и слов, которая, значит и вбивает в тело и т.д. всю правду.
Поэтому правильная ревность к телу имеет слабое отношение, так что физиологические проблемы всегда лишь повод к правильному скандалу. И это хорошо, конструктивно, поскольку хорошая склока вовлекает в разговор и, соответственно, в рассмотрение разнообразнейшие слои речи, а значит - и жизни. А где слои, там и жизнь не глупа, притом все это пришивается намертво к разным мелким деталькам, которых иначе-то и не различил бы, не вспомнил.
Как проводятся границы какого-либо факта? По каким точкам? Княжества, скажем: как узнавали их земли в отсутствие топографии и пограничных столбов? По тому, знают ли их обитатели, как зовут их князя, или же по наличию кладбищ? По фольклорному типу надгробий?
Какие-то поля и буераки, редкое наличие жилья и малодостоверная связь между местом и его хозяином. И существует какая-то ниточка между ними всеми, очень прочная. Она как любовь, скажем, допускает свое сколь угодно долгое существование: сама по себе - если из нее ничего не хотеть сделать, не превращать в полезный корнеплод.
А желание определенности и происходит из боязни ниточку потерять. Утратить. Не веришь, что может быть хорошо: будто случайно повезло и надо с этим везением что-то сделать, а то рассосется.
Пишешь Вальмону письмо: Вальмон, жизнь, как вода, обступила со всех сторон. Мы говорим с тобою, как сквозь стекло. И все-таки: как ты смог? Пишешь Вальмону: милости велики, ох, велики ко мне, сплошные дары. Мы разговариваем в последний раз. Мир уловляет сердце в свои силки. Мертвы любовники, а я так почти слепа после сего фейерверка, но мне и не надо знать. Не пугайся, это письмо не моей рукой, но подпись будет моя.
Есть какие-то простые вещи: есть те, кто существует, между ними повисает связь, которая длится, пока ее не используют. Множество проводков, которые развешаны по воздуху. Какая-нибудь серебряная цепочка, зеленая тонкая полоска, белая ниточка.
Увы, смерть такой связи не трагична, ее не заметишь, она не будет так воспринята, напротив - физиология заполнит череп мелким шумом, покалываниями, не указывающими на место в организме, откуда происходят смерть и горе. И они, шум и покалывания, будут признаками происходящей жизни. Что же, страны больше нет, и надо очень стараться, чтобы заработать на пропитание.
Все рассыпается на кусочки и за каждым кусочком надо следить отдельно: так, как нам теперь известно, и составляется история. Впрочем, любопытно, конечно, - как из этих почти уже вовсе разрозненных камешков опять стягивается какая-то жизнь.
И есть где-то бункер, откуда управляют этой гравитацией, а там старик, ночной дежурный на проходной в типографии: среди тусклого света разговаривает по телефону, читая кому-то вслух гороскоп или полезные советы из завтрашней газеты - им все оставляют по экземпляру, выходя из типографии. Там, в свежих газетах, пишут что-нибудь о том, чем женщины отличаются от мужчин и т.п.
Это была очень маленькая лирика, размером примерно в два таракана друг за другом. Или - в одну мышку, в плюшевого мишку, в неродившуюся дочку. В длину между рельсами, когда прыгнуть с одного на другой и не поскользнуться.
В жизни любого живого человека положено случиться какому-то полному бреду. Да и вообще, первый признак свободы - это возможность трагедии в отдельно взятой жизни. Лично в твоей.
Что от кого остается? Что за ниточка, отдельно существующая и висящая, от которой во все стороны прет сдвиг крыши, и которую нельзя использовать, а если можно, то - хитро? Как, например, сказала моя подружка доктор Ф.: "Не волнуйся, это письмо не моей рукой, но подпись будет моя".
АНАМНЕЗ
Вырезанные, выдавленные: стеклянные, оловянные, деревянные лошадки, скачущие вдоль шкафа. Деревянные, конечно, - если не просто пара бумажных, откуда-то вырезанных и прилепленных на тумбочку или вешалку.
На черных, рифленых вполне похоронных обоях сбоку от шкафа, слева от входа висит висит картина "три богатыря", откуда-нибудь из Первой образцовой типографии в витиевато-народно-золоченой багетной раме. Богатыри глядят на три стороны, зорко располовинивая шестью глазами, как веером от бедра, любого, кто вошел в квартиру и поворачивает голову налево: сбоку от богатырей имелось зеркало, кажется.
Но в этот, черный от обоев и нехорошо пахнущий низко-желтым светом коридор, сбоку иногда входило что-то еще: возникала какая-то поперечная труба, какое-то слепое пятно, луч темноты, проходивший примерно от дверей соседа-алкоголика сквозь стену - чуть правее и выше богатырей - и, благополучно оказавшись в кухне, уходящий, ушедший в кухонное окно.Там, за окнами кухни снизу был двор: небольшой и узкий, обыкновенный с тыльной стороны рижских домов - не из таких, что вертикально внутри домов, дабы в отхожих местах и на лестницах было бы немного светло, а - дровяной и для барахла: сараи, прижатые к забору, отделяющему домовладение от соседей. Место для барахла любых сортов; однажды, внедрившись в один из сараев, мы обнаружили чуть ли не полную немецкую экипировку, не вполне даже истлевшую. Ну, это едва еще шестидесятые, когда там чему уже истлеть.
И вот, сквозь эту время от времени повисающую внутри квартиры темную трубу кто-то проскальзывал. Или же само ощущение трубы возникало просто оттого, что сквозь квартиру что-то проносилось. Они как бы приходили справа и уходили через кухонное окно в сторону красно-кирпичной школы, там перед нею был большой двор, уже школьный, по которому время от времени бегали и прыгали в длину. А зимой снег там лежал, как лег, и, потому, зимой всегда было светло. И вечерами тоже - лампочки всякие сбоку, школьные окна.
Я не понимал, кто они такие. Вот: сбоку, насквозь и в сторону снега. А на дворе следов не было, так что раз они уходили туда и следов не было, то они там и оставались, за окном. То есть, оставались.
Внутри квартиры жили разные люди, из них теперь мало кто жив. Потом, лет уже через тридцать или больше, Лена сказала мне однажды на кухне: "а ты вспомни того мальчика, погладь его по голове". Конечно, такие процедуры могут убрать разные закавыки и занозы, засевшие в человеке невесть когда, но они же заставляют вспоминать вещи, которые можно было бы оставить и себе, их не вспоминая.
Я ответил ей, что такие вещи не всегда хороши, поскольку тогда, например, я знал, что возле меня есть кто-то, кто рядом - не всегда, конечно, - я чувствовал его только на одном куске улицы и во дворе - а теперь, значит, этим кем-то буду я сам, ставший старше и проделавший сей трюк? И даже не специально постаравшись, а уже как-то так, - едва она это сказала. И что в результате? У меня пропало то, что очень долго казалось мне кем-то другим. Но так, наверное, лучше.
И я начинаю думать, что и эти, проходившие справа налево в сторону двора, сейчас окажутся кем-то столь же понятными: ну, я думаю о них, и они станут теперь теми, как я их пойму сейчас. И, поняв, отправлю туда, на тридцать пять лет назад. И когда они снова появятся там, 35 лет назад, на каждом будет написано его имя.
Их было человек пять, не меньше. Восемь-девять, потому что такое число не выстроить ровно, а когда они уходили дальше, за ними завивался небольшой кривой сквозняк. Они появлялись не так уж часто, но раз десять, уж точно. Всякий раз это были те же люди.
Какой-то обход, что ли? Кого что обходили? Зачем? Искали себе место?
Предупреждали?
Похоже на то. Теперь мне даже кажется, что были это Даниил Галицкий с остатками своих людей, вытертые однажды с географической карты, да и из истории всех государств, имевших касательство к их территории. Понимаю даже механику произошедшего. Галицкий, это 13 век; Невский строил себе Северную Русь, Галицкий - Юго-Западную. У него - не получилось, и теперь вот они так и ездят по всем территориям своей несостоявшейся русской страны от Черного моря до Балтики. Ну а мы - там, похоже, в ней и живем, несуществующей.
Они появлялись когда захотят, не только зимой, а и в июле, например. Выходили из стен, замазанных рифлеными черными обоями, как небольшой пучок бабочек: разноцветных - во главе королек, затем лимонница, еще эта белая капустница, что ли, а за ними какие-то, не помню какие, - была даже всегда одна совершенно черная, с обтрепанными краями. На мертвецов похожи не были, да и странно связывать призраков с комуналкой, школьным двором и кухней с тогдашними керосинками.
Они не были страшными, скорее чем-то вроде леденцов, которые весело цокают, когда баночку потрясти, да еще и рисунок на крышке. Такие, в общем, бабочки, становящиеся в пальцах липкими, как сахарные петушки: сожмешь в руке, потом разжать трудно - со всех сторон ладони повсюду длинные липкие нити.
Останется только держать ладонь полураскрытой и так, чтобы ниточки не лопались: новые бабочки тогда будут вклеиваться в паутину, прилетая к тебе друг за другом, девять, шестнадцать, девятнадцать и еще больше.
А тогда можно будет чуть сжать пальцы и съесть то, что в ладони, как комок сахарной, разноцветной ваты. И все они, прилетевшие, окажутся внутри тебя навсегда как бы внутри большой и красивой стеклянной, оловянной, деревянной комнаты, - вечно там летая, ничуть не помятые.
Конечно, такие объяснения хороши только в детстве, когда еще любишь сладкое.
ФРЕЙД НА КОНЧИКЕ НОЖА
Когда человеку двенадцать лет, он всегда хочет, чтобы у него был небольшой и отдельный кораблик, такой надежный и со всех сторон закрытый от волн, чтобы на нем плавать куда угодно, и даже засыпать без страха.
Он давно умеет читать и писать, разговаривать о чем-то, отвечать на вопросы; вокруг него примерно пятнадцать или двадцать четыре человека, о которых он помнит. Он знает их имена, знает, как они себя ведут, то есть - в своих новых подробностях они его не обманут. Они для него все вместе как части его кораблика.
Главное, чтобы этот мелкий пароход был бы совершенно защищен от всего остального, чтобы внутри его где-то там, возле днища и воды, было тихо, тепло и, главное, чтобы там - внутри, не появлялись никакие другие люди, кроме тех пятнадцати или двадцати пяти, которых он помнит, и которых там чтобы тоже как бы не было. Чтобы не мешали, не лезли.
А тогда можно плавать куда угодно, не задумываясь ни о чем таком, что мешает все время рассуждать о жизни - конечно, они и там тоже все время размышляют о жизни, даже о том, что нужно же что-то есть на завтрак, но готовы пожертвовать чем угодно, даже едой, ради этого маленького, почти пластмассового кораблика. Готовы удовлетвориться ломтиками черного хлеба из школьной столовой, соленым огурцом и водой из-под крана.
Это же невозможное счастье, когда есть свой маленький пластмассовый кораблик, который абсолютно надежен и в нем есть куски хлеба, вода и не более тридцати человек, которых он в состоянии выдержать.
Глупые люди рассуждают о стоянии звезд относительно друг друга и образуемых ими контурах зверей, но все зодиакальные созвездия отражаются в воде, лежат в воде, образуя своими контурами материки и прочие куски суши. Все, что люди рассуждают о своих звездных знаках, это же просто о том, что они забыли, как у них был в детстве кораблик и они плыли куда-то, пробираясь мимо лежащих на поверхности воды звезд, как бы не желая еще пристать к суше.
Эти два года, с 12-ти до 14-ти давали жить в собственной географии, а все пустое пространство, влажная поверхность, где их не было, означало просто свободу, подразумевая надежное наличие суши, к которой непременно пристанешь.
Люди, которые выйдут из ковчежца на сушу, не должны чувствовать себя одиноко. Они должны жить сначала в небольшом месте, так, чтобы не надоедали друг другу, потому что они все равно устали от того, что плыли в этой тесноте. А теперь они могут ходить по твердой земле, как у Жюль Верна, и когда соскучатся, встречаться на этой небольшой земле друг с другом.
Все дети от двенадцати до четырнадцати живут на острове, они все живут в Англии - потому что у острова есть края, там всех людей сосчитаешь, и поэтому все англичане дети этого возраста, и у них большие и красивые конфетные банки, покрытые белой чуть-чуть подкрашенной розовым эмалью с цветными кавалерами и дамами, которые ездят в экипажах, а если над Ла-Маншем туман, то это то же самое, что когда человек от двенадцати до четырнадцати устает и засыпает. Ну, в четырнадцать - начнет хулиганить.
Но они живут в Англии. Они видят яблоко и оно для них неотличимо от графства Йоркшир, Архиепископ Кентерберийский то же самое, что тетрадка для сочинения; все, что им промелькнуло днем, окажется вечером почти плюшевой старой игрушкой, которую можно подложить себе под ухо, пусть даже этого и стесняясь.
А еще можно положить под подушку чистые листки и, поворачиваясь на другой бок, быстро рисовать то, что приснилось. Им все, что приходит в их жизнь, кажется небольшим подарком, хотя это все такие билетики в тоннель под проливом, пусть даже они очень долго думают, что все они короли Англии, заселенной тридцатью людьми, заполненной травой, туманом, краями земли, которая сходит в воду; жесткой осенней травой, которая все равно хороша. И чьим-то чириканьем сверху, которое непонятно, кто производит. Какие-то птицы.
По всей Англии цветет вереск и пахнет дымом, который идет ниоткуда. Повсюду в Англии живут плюшевые звери и добрые животные, по Англии с утра сны разносят конфеты; потом дети взрослеют и отправляются к Ла-Маншу, чтобы уплыть через него куда-то. В любом английском поселке есть свое Кентерберийское аббатство, небольшое, из жженого сахара с вишневым сиропом.
Ветхий завет, конечно, написали дети от двенадцати до четырнадцати, это они рассказывают о своих родителях, после того как уплыли от них на небольшой остров и начали вспоминать о том, как они жили прежде.
Алиса в своем зазеркалье и Винни Пух жили в одном и том же месте, и в пятнадцатом или даже в девятом томе Кэрролла или Шекспира они должны были встретиться. И там оказалось бы, что все истории - одна и та же, и это просто рассказы человека, который вспомнил, как он плавал в своем отдельном пластмассовом или золотом кораблике со своими папой и мамой под желтой лампочкой, а за окнами было холодно и шел снег. И так длилось какое-то время до того, как Алиса пересекла Атлантику и сделалась в Америке Лолитой.
А УТКИ - ПЛЫВУТ
В лондонской "The Times" от 21 ноября 1994 года на первой полосе, сразу под титлом-шапкой, напечатана статья Nick'а Nutall'а "Британия встревожена нашествием армады желтых пластмассовых уток". Вот ее полный перевод.
"Армада игрушечных уток держит курс на Британию. Презрев ветра, океанские течения и застывшие моря Арктики, они прошли уже почти половину кругосветного пути.
Вместе с желтыми пластиковыми утками плывут голубые черепашки, красные бобрята и зеленые лягушки - почти 29 000 игрушек. Раскачиваться на волнах проскочив мимо Гренландии - они собираются до тех пор, пока их вояж в 12 тысяч миль не закончится на пляжах Британских и Ирландских островов.
Игрушки, потерянные контейнеровозом в северной части Тихого океана, следуют маршрутом легендарного исследователя Арктики Фритьофа Нансена, неоднократно с 1893 по 1896 год взламывавшего арктический паковый лед корпусом своего корабля "Фрам", доказав тем самым возможность прохода ледяного покрова планеты вокруг "крыши мира". Вот и утки держат теперь свой трансполярный путь от берегов Сибири в Атлантику, к Британским островам.