МакБейн Эд. Смерть по ходу пьесы

   — Нет-нет. У меня небольшая квартирка на Айсоле. Рядом с мостом Калмс-Пойнт.
   — А когда вы оттуда переехали?
   — Из Риверхеда? Сразу после войны. Когда я вернулся с войны.
   Шарин не стала спрашивать, на какой войне он был. В Америке для каждого поколения находилась своя война. Большинство участников пытались впоследствии забыть о войне, на которую была потрачена их юность. Шарин ни разу не встречала человека, которому хотелось бы рассказывать о своем военном опыте. Это многое говорило о тех, кто пишет плакаты, обращенные к призывникам.
   — Вы прекрасно танцуете, — сказал Клинг.
   «У нашего народа врожденное чувство ритма», — подумала Шарин.
   — Могу поспорить, что вы смогли бы научить меня гораздо большему, чем Фрэнк.
   — Возможно, так оно и есть, — ответила Шарин.
   — В следующий раз мы выйдем туда, — сказал Клинг, кивнув в сторону маленькой танцплощадки.
   — Ладно.
   Официант принес очередную порцию напитков. В этом заведении полагалось не менее двух раз заказать выпивку. Плюс плата за вход. Шарин поняла, что посещение этого ресторана оказалось довольно накладным для его жалованья детектива. Вокруг них смешанные пары пили, разговаривали, танцевали, держались за руки и даже время от времени целовались. Шарин снова подумала о том, как же получилось, что Клинг выбрал именно этот ресторан.
   — А как вы узнали об этом месте?
   — Я спросил у Арти.
   — А кто такой Арти?
   — Арти Браун. Один парень из нашего участка. Он чернокожий.
   — Чернокожий Браун? Хм.
   — Он считает, что обязан фамилией своей прапрабабушке.
   — В каком смысле?
   — Она была рабыней. Арти считает, что хозяин дал ей фамилию Браун из-за ее цвета кожи. Но это только домыслы, точно он не знает.
   — А когда вы его об этом спросили?
   — Да я не спрашивал. Он просто это как-то упомянул, к слову пришлось.
   — Я имела в виду — об этом ресторане.
   — А! Вчера. Я сказал ему, что у меня свидание с чернокожей женщиной, и спросил, не знает ли он какого-нибудь места, где она чувствовала бы себя спокойно. Потому что мы хотели бы получше узнать друг друга.
   — И что он сказал?
   — Посоветовал пойти сюда.
   — А вы здесь чувствуете себя спокойно?
   — Ну, вроде бы да. А вы?
   — Не знаю. Может быть, я просто слишком стараюсь...
   — Возможно.
   — А как он отнесся к нашему свиданию?
   — Кто — Арти? А как он должен был к этому отнестись?
   — В смысле — к черно-белому роману.
   — Мы об этом не говорили.
   — А вы как к этому относитесь?
   — К черно-белому роману?
   — Да.
   — Я надеюсь, что у нас все будет хорошо.
   Шарин посмотрела на него.
   — Я надеюсь, что в один прекрасный день мы сможем пойти куда захотим, не беспокоясь, что о нас думают окружающие.
   — Вы работаете в паре с Брауном?
   — Иногда. Мы в восемьдесят седьмом работаем немного не так, как в остальных участках. Мы постоянно перегруппировываемся. Так интереснее работать. И еще это дает возможность обменяться информацией о всяких скверных парнях и о том, что они творят.
   — Вы не ответили на мой вопрос.
   — Я сказал правду, Шари, — ответил Клинг, сокращая ее имя и рифмуя его со словом «Париж». — Я думал, что вам будет неуютно в таком месте, где вокруг только белые.
   — А в месте, где вокруг только негры?
   — Вы имеете в виду — где-нибудь в Даймондбеке?
   — Да.
   — Я думаю, мне бы там было не по себе, — признал Клинг.
   — И потому вы попросили Брауна порекомендовать место, где мы оба могли бы чувствовать себя уютно.
   — Да. Но я не знал, что здесь буквально все поделено пополам. В оркестре трое музыкантов белых, трое негров. Один белый бармен, один чернокожий. На каждого белого парня приходится по одной чернокожей девушке, а на каждого черного — по одной белой.
   — Словно шахматная доска, — сказала Шарин.
   — Ага. Может, вы хотите отсюда уйти?
   — А что вы предлагаете? — спросила она.
   — Крышу небоскреба, — ответил Клинг.

* * *

   Небоскреб располагался на Джефферсон-авеню, прямо посреди Айсолы. Они поймали в нижнем городе такси и теперь — в десять вечера в огромном бессонном городе — вошли в вестибюль и остановились перед красным бархатным шнуром. Рядом стоял служащий в зеленой ливрее и в зеленой шляпе и пропускал по восемь-десять посетителей в скоростной лифт, идущий на пятьдесят восьмой этаж. Они не заказывали столик заранее. Клинга это несколько беспокоило. Крутой детектив пригласил даму в ресторан на крышу небоскреба. А вдруг сейчас подойдет высокомерный метрдотель, взглянет на них и пошлет куда подальше. «Прошу прощения, но у нас банкет. Мест нет».
   Да ну, почему что-то должно случиться? Красивый белокурый детектив в темно-синем костюме, с ним красивая чернокожая женщина в восхитительном синем платье — да любой метрдотель должен прийти в восторг, что у него появилась возможность украсить ими зал, добавить элегантности общей картине. «Проходите, сэр, проходите, мисс. Не хотите ли столик у окна? Оттуда виден весь город. Прекрасная ночь, не правда ли, сэр?» В крайнем случае, придется посверкать бляхой и сунуть ему несколько баксов... Интересно, а принято ли это в заведениях такого класса?
   Клинг продолжал обдумывать свою стратегию всю дорогу до пятьдесят восьмого этажа, где они пересели на другой лифт, идущий на шестьдесят шестой этаж и на крышу здания. Двери лифта распахнулись. За ними оказался роскошный вестибюль, в другом конце которого располагалась стеклянная дверь, ведущая в ресторан, а сквозь нее виднелась призывно мерцающая сеть огней большого города. Клинг сразу понял, что его неожиданный выбор оказался правильным. Но...
   О Господи, он все-таки был здесь! Сразу же за входной дверью на возвышении стоял дородный черно-белый пингвин. Клинг предпочел бы встретиться лицом к лицу с грабителем, у которого в каждой руке по пушке. Он уверенно подвел Шарин ко входу, распахнул дверь и пропустил свою даму вперед, к сверкающему городскому пейзажу. Огни простирались отсюда и до самого конца острова, и дальше. Мосты, казалось, связывали континенты, звезды неслись наперегонки к планетам, а оттуда — к еще неведомым солнечным системам. У Клинга едва не перехватило дыхание. Откуда-то из глубины зала доносилась негромкая танцевальная музыка. На полированных столах стояли свечи в хрустальных подсвечниках. По залу скользили официантки в белых блузках и длинных черных юбках с разрезом до бедра. Все вокруг было черно-белым. Когда вы влюблены, вся вселенная становится черно...
   — Сэр?
   Это пингвин. Он тоже одет в черно-белое — это неизменно. Ишь как грудь выпятил. И, разумеется, нос задирает выше головы.
   — Сэр?
   На этот раз тон был более повелительным. «Пожалуй, это королевский пингвин», — решил Клинг.
   — Детектив Клинг, — произнес он. — Восемьдесят седьмой участок.
   За этими словами последовала пауза, но длилась она лишь несколько секунд.
   Затем просиявший пингвин заговорил:
   — Да, сэр, добро пожаловать в наш ресторан. Меня зовут Рудольф. Вам столик на двоих, мистер Клинг?
   — Да, пожалуйста, — сказал сбитый с толку Клинг.
   — Вы будете заказывать ужин, сэр, или только коктейли?
   — Шарин?
   — Коктейли, пожалуйста.
   — Коктейли, пожалуйста, — повторил Клинг.
   — Только коктейли, хорошо. Пожалуйста, сюда, детектив Клинг, у меня есть превосходный столик у окна.
   Еще до того, как Рудольф усадил их на предназначавшееся им место, Клинг понял причину такого радушия.
   — Вы с вашими коллегами быстро справились с делом той актрисы, которую пырнули ножом, — сказал Рудольф.
   — О, спасибо, — сказал Клинг.
   — На самом деле быстрая работа. Здесь превосходный вид. Послушайте пока музыку. Я немедленно пришлю к вам официантку. Если я могу еще чем-нибудь быть вам полезен, дайте мне знать.
   — Спасибо, Рудольф.
   — Рад был познакомиться, детектив Клинг. Мисс, — метрдотель поклонился Шарин и быстро отошел от столика.
   — Вот это да! — воскликнула Шарин.
   — Представляю, что бы произошло, если бы сюда зашел Толстый Олли, — сказал Клинг, покачав головой.
   — Толстый кто?
   — Олли. Тот, который тоже влез в это дело. Когда-нибудь ты его увидишь. Нет, если подумать...
   — Я забыла тебя поздравить, — сказала Шарин.
   — Должно быть, наш приятель Рудольф смотрел телевизор, — сказал Клинг. — Там торчали кинооператоры и ждали, пока мы выведем Мильтона и посадим его в фургон.
   — Я видела, — сказала она.
   — И как я выглядел?
   — Ты выглядел просто замечательно.
   — А говорил я нормально? А то Стив не произнес ни слова...
   — Стив?
   — Карелла. Мы с ним расследовали нападение. Он считает, что Мильтон ее не убивал.
   — А Толстый Олли?
   — Это тот, который стоял справа от меня и все время лез в камеру.
   — А, понятно.
   — Значит, ты его заметила.
   — А что, его можно было не заметить?
   — Вот что значит сила телевидения, — хмыкнул все еще удивленный Клинг и покачал головой. — Этот тип суетился, как мальчишка.
   Рядом с ними возникла официантка.
   — Сэр? — с улыбкой произнесла она.
   Судя по ее поведению, официантка тоже смотрела телевизор.
   — Шарин? — обратился он к своей спутнице.
   — Мартини «Бифитер». Бросьте туда пару оливок и охладите.
   — А мне немного «Джонни Блэк» со льдом, — сказал Клинг.
   — С водой?
   — С содовой.
   — Не желаете ли посмотреть меню?
   — Шарин? Может, что-нибудь возьмем?
   — Ну, может, что-нибудь слегка перекусить.
   — Я принесу меню, — сказала официантка и отошла, цокая каблуками черных туфель. В разрезе юбки проглядывали длинные стройные ноги.
   Шарин немедленно повернулась к окну, за которым раскинулась сверкающая паутина красных, белых, зеленых, желтых огней.
   — Это великолепно, — произнесла она.
   — Прислушайся, — попросил Клинг.
   Шарин посмотрела на эстраду. Квартет, играющий в стиле Джорджа Ширинга, только что начал новую мелодию. Ей потребовалось лишь мгновение, чтобы узнать песню.
   — «Поцелуй», — улыбнулась она.
   — Давай потанцуем, — предложил Клинг.
   — С удовольствием.
   Они прошли на натертый до блеска пол танцплощадки. Она скользнула в его объятия. Он прижал ее к себе.
   Поцелуй...
   Все начинается с него...
   — Я паршиво танцую, — признался Клинг.
   — Ты танцуешь замечательно, — солгала она.
   — Тебе придется меня учить.
   Но поцелуи чахнут
   И умирают...
   — Так гораздо лучше, правда?
   — Правда.
   Коль не дождутся ласки.
   Поцелуй...
   — Вот видишь? Мы это уже делаем.
   — Что мы уже делаем? — спросила Шарин.
   «Что мы делаем — танцуем, обнявшись? — подумала она. — Или привлекаем к себе внимание? Неплохо быть знаменитым копом, особенно когда ты приходишь на крышу небоскреба».
   — Мы пришли туда, куда хотели, — сказал Клинг, — и мы позволяем себе просто быть самими собой, не стараясь выглядеть так же, как все вокруг.
   — Мы никогда не будем выглядеть так же, как все вокруг, — возразила Шарин.
   — Это потому, что ты такая красавица, — сказал он.
   — Нет, это потому, что ты такой красавчик, — парировала она.
   — Ну, красоты столько же, сколько умения танцевать, — сказал он.
   — Спасибо.
   — Я имел в виду себя.
   — И я имела в виду тебя.
   Так обними меня покрепче
   И на ухо шепчи
   Слова любви.
   Целуй меня, целуй,
   Ведь поцелуй не лжет...
   — Знаешь, а это таки правда, — сказала она.
   — Что правда?
   — Мы действительно привлекаем к себе внимание.
   — Это ничего. Я же коп.
   — Я тоже.
   — Я обнаружил, что мне трудно думать о тебе как о копе.
   — И мне тоже, — сказала она и прильнула к нему.
   Клинг затаил дыхание.
   Шарин тоже.
   Целуй
   И говори мне о блаженстве...
   — Мне нравится эта песня, — сказала она.
   — И мне тоже, — сказал он.
   Что не умру...
   — Шарин, — позвал он.
   — Что?
   — Ничего.
   Пока не лжет мне поцелуй...

* * *

   ...Репетиция закончилась в половине одиннадцатого, и теперь продюсер, режиссер и автор пьесы сидели в темном зале и шепотом обсуждали открывающиеся перед ними перспективы. Не могло быть никакого сомнения, что убийство Мишель Кассиди оказало пьесе просто неоценимую услугу. Все присутствующие начинали склоняться к мнению, что в их руках оказался настоящий гвоздь сезона.
   — Плюс к этому, — проронил Кендалл, — Джози играет во сто раз лучше, чем когда-либо играла Мишель.
   — Или чем она когда-либо могла сыграть, — отозвался Моргенштерн.
   Конечно же, это был камешек в огород Корбина. Именно он в свое время настоял, чтобы главную роль отдали Мишель, а не Джози. Как автор пьесы, он имел право решающего голоса. Теперь роль унаследовала дублерша Мишель, и пьеса от этого только выиграла — это признал даже Корбин.
   — Да, я признаю, — сказал драматург. — Она лучше. Благодаря ей пьеса ожила. Я это признаю. И хватит об этом.
   — Суть дела вот в чем, — продолжал Кендалл. — Как нам извлечь выгоду из случившегося?
   — Сегодня вечером мне звонил Уолли, — сообщил Моргенштерн. Ему нравилось думать о себе как о новом Фло Зигфельде или Давиде Меррике. Сегодня вечером он явился в театр в черной шляпе и черном пальто. Пальто теперь лежало на соседнем сиденье, но шляпу он так и не снял. Уолли Стейн был их агентом по связи с прессой, в отличие от их рекламного представителя. — Он сказал, что «Тайм» по-прежнему хочет сделать обложку на этом материале.
   — Отлично, — отозвался Корбин.
   — Было бы неплохо, если бы нам удалось привлечь к этому делу и Джози, — подал голос Кендалл.
   — Она уже привлечена, — заявил Моргенштерн.
   — Когда это она успела?
   — Сегодня утром у нее взяли интервью. Как вы себя чувствуете, заняв место убитой звезды, и прочая подобная чушь.
   — Когда они собираются поставить это в номер?
   — На следующей неделе. Большая фотография Мишель на обложке.
   — А у нас нет какой-нибудь фотографии, как на нее нападают? — поинтересовался Корбин.
   — Вы имеете в виду — во время пьесы? — уточнил Моргенштерн.
   Кендалл посмотрел на него.
   «Нет, в этой ее чертовой квартире», — подумал он, но не стал говорить этого вслух, поскольку Моргенштерн все-таки был их продюсером.
   — Да, — сказал он. — У Уолли есть рекламные фотографии, и мы можем также сделать фотографии для афиш.
   — Те, где на нее нападают? — все еще не успокоился Корбин.
   — Да, я полагаю, что мы можем это сделать.
   — Мы должны передать их в «Тайм».
   — Я уверен, что Уолли уже побеспокоился об этом, — сказал Моргенштерн. — Но вы понимаете, что нам следует быть осторожными. Нельзя, чтобы мы выглядели стервятниками, налетевшими на труп. На самом деле...
   — Вы совершенно правы, нам следует проявлять надлежащую скорбь, — согласился с ним Кендалл.
   — Вот поэтому я думаю...
   — Уолли должен начать скармливать прессе кой-какие материалы о сути пьесы, — предложил Корбин. — Я не хочу, чтобы зрители шли смотреть ее лишь потому, что Мишель была убита.
   — Ну а меня, — хмыкнул Моргенштерн, — устроит любая причина, которая приведет их в театр — лишь бы они шли. Вся штука в том, чтобы не показывать, что мы на это рассчитываем. Поэтому, я думаю, стоит объявить, что мы снимаем эту пьесу со сцены.
   — Снимаем?
   — Из уважения к памяти покойной, и все такое прочее.
   — Снимаем?!
   — Да у нас в руках хит, который может принести миллионы!
   — И кроме того, это хорошая пьеса, — поддержал режиссера Корбин.
   — Особенно теперь, когда в ней играет Джози.
   — Я уже признал, что совершил ошибку...
   — Ну ладно, ладно.
   — ...и потому хватит напоминать мне о Джози!
   — В любом случае, эта ошибка исправлена, — успокоил спорщиков Моргенштерн. — И я, конечно, и не подумаю на самом деле снимать эту пьесу со сцены.
   Все замолчали.
   Тишину темного зала нарушало лишь дыхание.
   — А знаете... — сказал Моргенштерн.
   — Что?
   — Ведь они снова придут к нам — вы это понимаете?
   — Кто — газетчики?
   — Нет. Полиция.
   — Хм.
   — Особенно тот, с китайским разрезом глаз.
   — Тот, у которого итальянская фамилия?
   — Как там его, Фурильо?
   — Нет, Фурелла.
   — Карелла.
   — Что-то такое.
   — Он захочет знать.
   — Что знать?
   — Сколько мы на этом заработали.
   — Что вы имеете в виду?
   — Он уже расспрашивал меня. И он обязательно вернется теперь, когда Мишель убили.
   — Так вот что они ищут!
   — В смысле — мотив преступления?
   — Любовь или деньги. Одно из двух.
   — Но они уже арестовали ее импресарио.
   — Могу поспорить на всю вашу долю, что он ее не убивал.
   — Он достаточно чокнутый для этого.
   — И тем не менее это не он.
   — Да все импресарио ненормальные.
   — Но он не убивал Мишель — спорю на мою долю сборов.
   — Вот в это он и вцепится, этот Карелла: сборы, доходы, прибыль, гонорары.
   — Мне так не кажется. Он уже нашел виновника.
   — Вы видели того толстяка?
   — В смысле — по телевизору?
   — Да. Толстого такого копа.
   — Вот он наверняка считает, что убийца — Джонни.
   — Он, но не Карелла. Ведь Кареллу вы по телевизору не видели, правильно? Я не видел.
   — Потому что он в это не верит.
   — И потому он снова придет сюда, можете мне поверить.
   — Почему?
   — Чтобы снова расспросить нас о наших финансах.
   — Ну, мои несчастные шесть процентов не стоят того, чтобы ради них идти на убийство.
   — Мои два — тем более.
   Они посмотрели на Моргенштерна.
   — Ну, договаривайте, ребята, — пробурчал он.
   Взглянув на него поверх очков, она спросила, почему он немного раньше назвал ее не Шарин, а Шари. Берта все еще трясла внутренняя дрожь от воспоминания о том, как он держал ее в объятиях. Он обнаружил, что не помнит, когда это он ее так назвал.
   — А когда я назвал тебя Шари? — спросил он.
   Он не стал класть руки на стол, поскольку был уверен, что они дрожат.
   — Тогда, когда сказал, что ты подумал, будто я буду чувствовать себя неуютно в месте, где вокруг одни только белые.
   — А что, ты сейчас чувствуешь себя неуютно?
   — Нет.
   — Значит, тебе здесь хорошо?
   — Да.
   — Несмотря на то, что вокруг белые?
   — Я не замечаю никого вокруг.
   — Ты думаешь, если бы мы пошли куда-нибудь в Даймондбек, я бы тоже не видел никого вокруг?
   — Я думаю, что, если бы мы пошли в Даймондбек, в тебе секунд через десять узнали бы копа. Вполне возможно, что в тебя выстрелили бы в ту же минуту, как ты вышел из ресторана.
   — Это расистский подход.
   — Зато реалистичный.
   — А ты? В тебя они тоже стали бы стрелять?
   — Сомневаюсь.
   — А почему? Ты же тоже коп.
   — А что, я выгляжу как коп?
   — Ты выглядишь как красивая сексуальная женщина.
   — Я и чувствую себя красивой сексуальной женщиной.
   — Так я назвал тебя Шари?
   — Да. Ты сказал: «Я говорю правду, Шари».
   — Возможно, я и вправду так сказал?
   — А почему?
   — Наверно, потому, что ты показалась мне очень близкой.
   — Меня никогда не называли Шари — никто, кроме матери.
   — Это хорошо или плохо?
   — Просто как-то странно. Странно, что ты назвал меня тем именем, которым звала только мама.
   — Извини, я не понял, что это было чисто семейное...
   — Нет, мне нравится, когда ты меня так называешь.
   — Тогда я буду...
   — Но не постоянно.
   — Ладно, только...
   — Только тогда, когда я буду казаться тебе близким человеком.
   — Ты начинаешь казаться мне близким человеком постоянно.
   — Тогда нам лучше быть поосторожнее, — сказала она.
   — Почему? — спросил Клинг и неожиданно накрыл ее лежавшую на столе руку своей. У него действительно дрожали пальцы.
   — О Господи! — вздохнула Шарин.
   Официантка снова подошла к их столику.
   — Вам повторить заказ? — с улыбкой спросила она у Клинга.
   — Шарин?
   — Да, пожалуйста.
   — Я рада, что вы поймали того парня, — проворковала официантка и удалилась, покачивая бедрами.
   — Она тоже считает тебя красавчиком, — сказала Шарин.
   — Кто?
   — Официантка.
   — Какая официантка?

* * *

   Ночью, в постели, он попробовал объяснить ей, что его беспокоит в этом деле об убийстве Мишель Кассиди. Она лежала рядом, повернувшись к нему, и внимательно, с широко открытыми глазами слушала, пытаясь представить себе людей, о которых шла речь.
   — Понимаешь, у Джонни Мильтона просто не было причин убивать ее, — сказал он. — Нападение удалось, все получилось именно так, как он хотел. Его клиентка внезапно превратилась в звезду, она играет в пьесе, где по ходу действия на нее нападают, он заставил всю прессу бегать за ней по пятам, так зачем же ему было ее убивать? Совершенно никакого смысла. Нападение достигло своей цели. Оно принесло известность и актрисе, и пьесе. Так зачем ему было убивать курицу, несущую золотые яйца? Совершенно бессмысленно. Каковы же мотивы преступления? Одно из двух: или любовь, или деньги. С ее смертью он мог только потерять деньги, а не приобрести, потому при нападении он ее просто поцарапал. Любовь? Кто его знает, возможно, в эту историю замешан другой мужчина или другая женщина? Может, какой-нибудь мужчина был как-нибудь связан с ней, а может, женщина. С убийствами никогда нельзя быть ни в чем уверенным, даже если кажется, что так оно и было. Так что вполне возможно, что здесь может быть замешана любовь. Я не думаю, что мы придем к какому-нибудь совсем уж неожиданному выводу. Непохоже, чтобы это дело было таким уж нестандартным. Так что за ним должны стоять либо любовь, либо деньги, все те же два кита. Извини, милая. Ты, кажется, засыпаешь?
   Она рассеянно кивнула.
   Улыбнувшись, он склонился над ней и поцеловал ее грудь. Потом он поцеловал ее в губы, посмотрел ей в глаза и сказал:
   — Спокойной ночи, Тедди. Я тебя люблю.
   Она сделала правой рукой знак, означавший «Я тоже тебя люблю», выключила свет и теснее прижалась к нему.

Глава 8

   Карелла и Клинг как раз выходили из дежурки, когда по лестнице, ведущей на второй этаж, начал подниматься здоровенный негр, выглядевший словно наемный убийца, работающий на какую-нибудь мафиозную группировку. Сверху Карелле была видна верхушка красно-синей вязаной шапочки, мускулистые плечи, обтянутые черной кожаной курткой, и сжатые кулаки мужчины, который, похоже, здорово спешил. Карелла решил, что лучше отойти с дороги, пока его не смели. Клинг, как более молодой и более храбрый, произнес, обращаясь к макушке негра: «Вам что-нибудь нужно, сэр?» Мужчина резко поднял голову и, к удивлению обоих полицейских, оказался детективом второго класса Артуром Брауном. Судя по одежде, он только что вернулся с засады в портовом районе. Карелла заметил, что на поясе у Брауна висят крюки грузчика.
   — Ну как вчерашний вечер? — спросил Браун.
   — В смысле — как там у Барни? — переспросил Клинг.
   — Ну да. И вообще.
   — Мы довольно рано оттуда ушли.
   — Слишком много подлипал?
   — Да. Немного неестественно.
   — Я об этом подумал. Но мне показалось...
   — Да нет, все прошло нормально. Мы одинаково к этому отнеслись.
   Карелла сообразил, что речь идет о той самой женщине, о которой Клинг пока что не хотел говорить. А теперь он стоит и болтает о ней с Брауном.
   — Слушай, а кто она такая? — спросил Браун.
   «Хороший вопрос», — подумал Карелла.
   — Ты ее не знаешь, — ответил Клинг.
   — А как ее зовут?
   — Шарин.
   — Ха! Ирландка? — спросил Браун и расхохотался. Карелла, правда, не понял, что тут смешного.
   — Через "и", — подсказал Клинг. — Именно Шарин.
   — Ну тогда понятно, — сказал Браун, все еще продолжая смеяться. — Чернокожие не знают, как правильно пишутся имена их же собственных детей. Ну и куда вы...
   «Что-что?» — подумал Карелла.
   — ...пошли? «Что?»
   — В смысле — после того, как ушли от Барни.
   — На вершину небоскреба.
   — Ишь ты! — присвистнул Браун. — Я-то думал, что раз она чернокожая, то Барни будет самым подходящим местом. А оказалось, что это чересчур?
   — На самом деле да, Арти.
   Карелла безмолвно слушал их беседу.
   — Слушай, а насколько она черная? Такая, как я?
   — Таких черных, как ты, просто не бывает, — сказал Клинг, и Браун снова расхохотался.
   Внезапно Карелла почувствовал себя лишним.
   — Она такого цвета, как эти перила? — не унимался Браун.
   — Немного темнее.
   — Тогда получается, она темнее меня.
   — Нет, мне так не кажется.
   — Как по-твоему, ты еще будешь с нею встречаться?
   — Да, конечно. То есть я надеюсь. Я имею в виду, что она тоже вроде бы не возражает.
   — Тогда, если захочешь, мы с Каролиной можем как-нибудь присоединиться к вам. Сходим в китайский ресторан или еще куда-нибудь, если ты не против. Если вы оба не против.
   — Давай я спрошу у нее.
   — Может, так будет лучше, а? — сказал Браун. — Ты спроси, ладно?
   — Обязательно спрошу.
   — Лейтенант еще на месте? — поинтересовался Браун и снова двинулся вверх по лестнице.
   — Арти! — окликнул его Клинг.
   — Чего?
   — Спасибо.
   — Пока, приятель, — ответил Браун и исчез из виду.
   Клинг и Карелла молча спустились по лестнице с железными ступеньками. Их шаги отдавались резким металлическим лязгом, словно детективы были одеты в броню. Карелла думал о том, почему Клинг не сказал ему, что Шарин — чернокожая. Конечно, он не думал...
   — Нам лучше прибавить шагу, — сказал Клинг. — Я сказал ей, что мы будем в десять.