Я обошел здание и попал в деканат. Полногрудая брюнетка неопределенного возраста вела себя с подчеркнутой исполнительностью. Она записала имя Сервантеса на бумажке и пошла в архивное помещение. Она вернулась с информацией о том, что он проходил по факультету французского языка и литературы и современной европейской истории.
Теперь, когда было установлено, что Фелиц Сервантес и Мартель одно и то же лицо, мне стало даже жаль его. Он хотел сделать большой прыжок, но сорвался. Теперь он снова оказался в неудачниках.
— Кто преподавал ему французский язык и литературу?
— Профессор Таппинджер. Он все еще ведет курс в колледже.
— Я так и думал, что это должен быть профессор Таппинджер.
— О, вы его знаете?
— Знаком. Он сейчас в колледже?
— Да, но сейчас он на занятиях. — Женщина взглянула на часы на стене.
— Так, без двадцати двенадцать. Лекция закончится точно в двенадцать. Она всегда кончается в это время. — Казалось, что она гордится этим обстоятельством.
— Вы знаете где, когда и кто находится здесь, в колледже?
— Только некоторых, — сказала она. — Профессор Таппинджер — это один из наших столпов. — Он не похож на такого.
— Но он им является тем не менее. Он один из самых блестящих наших ученых. — Будто она сама являлась таким же столпом, она добавила:
— Мы считаем себя большими счастливцами, что заполучили его и что он работает у нас. Я боялась, что он покинет нас, когда он не получил назначения.
— А почему он его не получил?
— Хотите правду?
— Я не могу жить без нее.
Она наклонилась ко мне и приглушила голос, будто декан мог установить здесь подслушивающую аппаратуру.
— Профессор Таппинджер очень предан своей работе. Он не занимается политикой. И, откровенно говоря, жена ему не помощница.
— Мне показалось, она хорошенькая.
— Да, она достаточно миленькая. Но она не зрелый человек. Если бы у профессора был более зрелый партнер... — Предложение осталось незаконченным. На какой-то момент ее глаза мечтательно затуманились. Было нетрудно угадать, кого она имела в виду в качестве зрелого партнера для Таппинджера.
Она направила меня с видом хозяйки в его кабинет, находящийся в здании факультета искусств, и заверила, что он всегда заходит туда со своими бумагами перед тем, как отправиться на обед. Она была права. В одну минуту первого профессор появился, шагая вдоль коридора, разрумяненный, с блестящими глазами, что говорило о том, что лекция прошла успешно.
Он протянул обе руки, когда увидел меня:
— Как, это мистер Арчер? Меня всегда удивляет, когда я вижу кого-либо из мира реальности в этих окраинах.
— А все это нереально?
— Не реальная реальность. Это существует здесь не так долго, это прежде всего.
— Понимаю.
Таппинджер засмеялся. Вне своего семейства и вдали от жены он казался более жизнерадостным.
— Мы оба находились здесь достаточно долго, чтобы понять, кто мы. Но не заставляйте меня стоять. — Он отпер дверь кабинета и пропустил меня внутрь. Две стены с полками, заваленными книгами, многие французские без переплетов и собрания сочинений.
— Я думаю, вы пришли доложить о результатах экзамена?
— Частично. С точки зрения Мартеля, это был успех. Он ответил правильно на все вопросы.
— Даже по поводу шишковидной железы?
— Даже на этот.
— Я поражен, искренне поражен.
— Это может служить комплиментом и вам. Мартель, кажется, был вашим студентом. Он занимался с вами неделю или две, во всяком случае, семь лет тому назад.
Профессор бросил на меня тревожный взгляд.
— Как это могло быть?
— Я не знаю, может быть, это простое совпадение.
Я достал фото Мартеля и показал ему. Он склонил голову над ним.
— Я помню этого парня. Он был замечательным студентом, один из самых замечательных, которые у меня были. Он выбыл как-то незаметно, даже не попрощавшись.
Его оживление пропало. Теперь он качал головой из стороны в сторону.
— С ним что-то произошло?
— Не знаю ничего, за исключением того, что он объявился здесь семь лет спустя с кучей денег и под новым именем. Вы помните, под каким именем он занимался в вашем классе?
— Таких студентов не забывают: Фелиц Сервантес.
Он снова посмотрел на снимок.
— А кто остальные?
— Гости Теннисного клуба. Сервантес там работал пару недель в сентябре 1959 года. Он был на неполном рабочем дне, помогал в уборке. Таппинджер кашлянул.
— Я помню, он нуждался в деньгах. Одно время я приглашал его домой, он тогда ел все подряд. Но вы говорите, у него сейчас много денег?
— По крайней мере, сто тысяч долларов. Наличными.
— Это как раз десятигодовое мое жалование. Откуда они у него?
— Он говорит, что это семейные деньги, но я совершенно уверен, что он врет.
Он снова посмотрел на фото, будто его немного путало двойное имя Мартеля.
— Я уверен, что у него нет семьи.
— Вы имеете представление, откуда он происходит?
— Полагаю, что он латиноамериканец, может быть, мексиканец в первом колене. Он говорил с явным акцентом. Его французский был лучше английского.
— Возможно, он все-таки француз?
— С именем Фелиц Сервантес?
— Мы не знаем также, настоящее ли это его имя.
— По документам можно узнать его настоящее имя, — сказал Таппинджер.
— Но в его папке их нет. Предполагалось, что он поступил в Латиноамериканский Государственный колледж до того, как он оказался здесь. Может быть, они могут нам помочь?
— Я выясню. Мой прежний студент преподает на французском факультете в этом колледже.
— Я могу связаться с ним. Как его имя?
— Аллан Бош, — он назвал имя по буквам. — Но я думаю, что будет лучше, если я сам свяжусь с ним. Мы, университетские преподаватели, имеем определенные, я бы сказал, подходы, когда разговариваем о наших студентах. — Когда я могу узнать результаты ваших разговоров?
— Завтра утром. Сегодня я очень занят. Моя жена ждет меня к обеду, а я еще должен вернуться обратно, чтобы просмотреть свои записи к двухчасовому уроку.
Вероятно, на моем лице мелькнула тень неудовольствия, так как он добавил:
— Послушайте, старина, пойдемте ко мне обедать.
— Я не могу.
— Но я настаиваю. Бесс будет просить также. Вы ей очень понравились. Кроме того, она может вспомнить что-то и о Сервантесе, что я позабыл. Помнится, он произвел на нее впечатление, когда был у нас в гостях. А люди, признаться, не мое ремесло.
Я сказал, что встретимся у него дома. По пути я купил бутылку розового шампанского. Мой брифкейс начал разваливаться.
Обеденный стол был накрыт свежей льняной скатертью, перекрещенной следами от складок.
— Надеюсь, вы любите ветчину, мистер Арчер. Все, что у меня есть, это холодная ветчина и картофельный салат. — Она обернулась к своему мужу — Папаша, что говорят винные путеводители о ветчине и розовом шампанском? — Уверен, что они соседствуют очень хорошо, — произнес он отрешенно. Таппинджер утратил свое возбуждение. Стакан шампанского не возродил его. Он рассеянно жевал свой бутерброд с ветчиной и задавал мне вопросы о Сервантесе-Мартеле. Мне пришлось признаться, что его бывший студент разыскивается по подозрению в убийстве. Таппинджер покачал головой по адресу рухнувших надежд молодого человека.
Шампанское привело в возбуждение Бесс Таппинджер. Она хотела нашего внимания:
— О ком вы говорите?
— О Фелице Сервантесе. Ты помнишь его, Бесс?
— Предполагается, что я помню?
— Я уверен, что ты помнишь его — молодой испанец. Он пришел в наш кружок «Французский ледокол» семь лет назад. Покажите его фотографию, мистер Арчер.
Я положил ее на льняную скатерть около ее тарелки. Она узнала Мартеля сразу же.
— Конечно, я его помню.
— Я так и думал, — многозначительно произнес профессор. — Ты часто вспоминала о нем впоследствии.
— Что вас поразило в нем, миссис Таппинджер?
— Он мне показался приятным, сильным, мужественным. — В ее глазах блеснул злой огонек. — Мы, факультетские жены, устали от бесцветных, унылых лиц ученых личностей.
Таппинджер не удержался и возразил:
— Он был блестящим студентом. У него была страсть к французской цивилизации, являющейся величайшей после Афин, и удивительно чувствительное восприятие французской поэзии, при этом не забывай о недостаточности его подготовки.
Его жена наливала новый бокал шампанского.
— Ты гений, папаша. Ты из одного предложения сделаешь пятидесятиминутную лекцию.
Возможно, она хотела лишь слегка задеть мужа, о чем говорила ее милая улыбка, но слова прозвучали зло и неуместно.
— Пожалуйста, прекрати звать меня «папашей».
— Но тебе же не нравится, когда я называю тебя Тапсом. И потом — ты отец наших детей.
— Детей здесь нет, и я вполне определенно не твой «папаша». Мне всего сорок один.
— Мне только двадцать девять, — сказала она, обращаясь к нам обоим.
— Двенадцать лет — не большая разница, — он резко прекратил разговор, будто захлопнул ящик Пандоры. — Кстати, где Тедди?
— В детском саду. Я заберу его после дневного сна.
— Бог мой!
— Я собираюсь в Плазу после обеда, мне нужно сделать кое-какие покупки.
Конфликт между ними, затихший на момент, вспыхнул с новой силой.
— Ты не можешь. — Лицо Таппинджера побледнело.
— Почему?
— Я заберу «фиат». У меня в два часа лекция. — Он посмотрел на часы.
— По сути, я должен отправиться в колледж уже сейчас. Мне нужно подготовиться.
— У меня не было возможности поговорить с вашей женой, — сказал я.
— Понимаю. Сожалею, мистер Арчер. Дело в том, что я должен быть пунктуальным, как часы, в буквальном смысле слова, как рабочий на конвейере. А студенты становятся все больше и больше продуктом такого конвейерного производства, приобретающего тонкую прокладку образованности, когда мы за этим следим. Они учат неправильные глаголы. Но они не знают, как вставлять их в предложения. На деле очень немногие из них способны составить правильную фразу на английском, оставим в стороне французский, являющийся языком привилегированного класса.
Было похоже, что обиду на жену он переводит на свою работу и все вместе на предстоящую лекцию. Она смотрела на меня с легкой улыбкой, будто уже забыла о Нем. — Почему бы вам не подвезти меня в Плазу, мистер Арчер? Это также даст нам возможность завершить нашу беседу.
— Буду очень рад.
Таппинджер не возражал. Он завершил еще один параграф о тяготах преподавания во второсортном колледже и отстранился от остатков обеда. Уже через минуту его «фиат» зафырчал, отъезжая. Бесс и я сидели в столовой и попивали шампанское.
— Ну вот, — сказала она, — мы и прикончили шампанское.
— Как вы и рассчитывали.
— Я не рассчитывала на это. Вы — да. Вы купили шампанское, а я не могу перед ним устоять. — Она посмотрела на меня кокетливо.
— А я могу.
— Кто вы такой, — ядовито спросила она, — еще одна холодная рыба?
Бесс становилась резкой. Они становятся такими иногда, когда выходят замуж слишком молодыми и запираются на кухне и просыпаются десять лет спустя, удивляясь, куда подевался белый свет. Будто угадав мои мысли, она сказала:
— Я знаю, я как назойливая муха. Но у меня есть на то причины. Он засиживается в своем кабинете каждый день за полночь. И что же, моя жизнь должна окончиться на этом, потому что все, что его интересует, — это Флобер и Бодлер и эти ужасные студенты? Они делают меня больной, когда толпой ходят вокруг него и говорят, какой он чудесный. — Она глубоко вздохнула и продолжала:
— Мне следовало бы знать, в первые годы замужества, что он не такой уж чудесный. А я прожила с ним двенадцать лет и притерпелась к его темпераменту и его хамству. Можно подумать, что он Бодлер или Ван Гог, если посмотреть, как он себя ведет. И я продолжаю надеяться, что куда-нибудь он придет. Но этого никогда не было. И не будет. Мы увязли в этом вшивом колледже, и он даже не имеет мужества поговорить о себе и о продвижении по службе.
Потрепанная маленькая дурочка, или, может быть, повлияло шампанское, начала произносить речи. Я сделал замечание:
— Вы слишком резко говорите о муже. Ему приходится бороться с трудностями, и для этого ему нужна ваша поддержка.
Она наклонила голову, ее волосы в беспорядке растрепались и свесились на лоб.
— Я знаю. Я пытаюсь оказать ему эту поддержку, честно.
Она опять стала говорить голосом маленькой девочки. Это не соответствовало ее состоянию, к счастью, она скоро прекратила говорить. Она сказала ясным резким голосом, таким, как накануне говорила со своим сыном:
— Нам не следовало бы жениться, Тапсу и мне. Ему вообще не следовало бы это делать. Иногда он напоминает мне средневекового священника. Два самых счастливых года в его жизни — это всего лишь два года до нашей свадьбы. Он часто говорит мне об этом. Он провел их в Национальной библиотеке в Париже, незадолго до войны. Я, конечно, все это знала, но я была всего лишь подростком, а он был светлой надеждой французского факультета в Иллинойсе, и все сокурсники говорили, как было бы чудесно выйти за него замуж, с его импозантным видом Скотта Фицджеральда, и я подумала, что смогу закончить свое образование сидя дома. Вот это я точно смогла.
— Вы вышли замуж очень рано.
— Мне было семнадцать. Самое ужасное то, что я сейчас чувствую себя семнадцатилетней. — Она провела рукой меж грудей. — И что у меня все впереди, вы понимаете? Но годы бегут, и ничего нет.
Впервые в ней прорвалась женщина.
— Но у вас есть ваши дети.
— Конечно, наши дети. И не думайте, что я не делаю все, что могу, для них, и я всегда буду все для них делать. И тем не менее это все — и больше ничего!
— Это больше, чем имеют многие.
— Я хочу больше. — Ее хорошенький красный ротик выглядел удивительно жадным. — Я хотела большего в течение долгого времени, но у меня не хватало духу завладеть этим.
— Иногда приходится ждать всю жизнь, пока вам этого не дадут, — сказал я.
— Вы полны нравоучительных сентенций, вам не кажется? Вы ими нашпигованы больше, чем Ларошфуко или мой муж. Но действительные проблемы словами не решишь, как думает Тапс. Он не понимает жизни. Он ничто — просто говорящая машина с компьютером вместо сердца и центральной нервной системы.
Мысль о муже преследовала ее постоянно. Она прониклась даже красноречием, но мне начала надоедать ее загнанная внутрь распаленность. Возможно, я сам спровоцировал ее, но в принципе я не имел к ней никакого отношения. Я сказал:
— Ваш рассказ очень затронул меня, я вам сочувствую, но вы собирались рассказать о Фелице Сервантесе.
— Собиралась? Правда? — Ее лицо приобрело задумчивое выражение. — Он был очень интересный человек. Горячая кровь, агрессивный, такой, каким по моему представлению должен быть тореро. Ему было только двадцать два или три — столько же и мне. Но он был мужчина. Понимаете?
— Вы разговаривали с ним?
— Мало.
— О чем?
— Большей частью о картинах. Он очень любил французское искусство. Он сказал, что решил побывать в Париже когда-нибудь.
— Он это сказал?
— Да, это неудивительно. Каждый студент французского факультета хочет побывать в Париже. Когда-то и я хотела поехать в Париж.
— Что еще он говорил?
— Это почти все. Появились другие студентки, и от отошел от меня.
Тапс сказал впоследствии, у нас была ссора после вечеринки, он сказал, что подозревает, что я была нежна тогда с молодым человеком. Думаю, Тапс привел вас сюда, чтобы заставить меня признаться. Мой муж очень изощренный истязатель и мстительный.
— Вы оба для меня слишком изощренные. Признаться в чем?
— Что я интересовалась Фелицем Сервантесом. Но он мной не интересовался. Я даже близко к нему не подходила.
— Этому трудно поверить.
— Неужели? На этой вечеринке была молодая блондинка из группы новичков Тапса. Он преследовал ее с глазами, как у Данте, когда тот встречался с Беатриче. — Ее голос звучал враждебно и холодно.
— Как ее имя?
— Вирджиния Фэблон. Я думаю, она все еще в колледже.
— Она ушла, чтобы выйти замуж.
— Действительно? И кто же счастливчик?
— Фелиц Сервантес.
Я рассказал, как это произошло, и она выслушала меня не прерывая.
В то время как Бесс готовилась к походу в магазин, я обошел дом, знакомясь с репродукциями того мира, который так и не отважился войти в жизнь. Дом представлял большой интерес для меня как исторический монумент или место рождения великого человека. Сервантес-Мартель и Джинни встречались в этом доме, что делало его также и местом действия в моей детективной версии.
Бесс вышла из своей комнаты. Она переоделась в платье, которое застегивалось на крючки сзади, и я был избран для этой работы. Хотя у нее была красивая спина, мои руки старались как можно меньше касаться ее. Легкая добыча всегда доставляет неприятности: это либо фригидные, либо нимфы, шизоидные, коммерциалки или алкоголички, иногда все это вместе. Их красиво упакованные подарки в виде самих себя часто оказываются самодельными бомбами или стряпней с начинкой из мышьяка.
Мы ехали к Плазе в абсолютном молчании. Это был новый большой торговый центр с залитыми асфальтом территориями вместо зеленых лужаек. Я дал ей деньги на такси, которые она приняла. Это был дружеский жест, слишком дружеский в тех обстоятельствах. Но она смотрела на меня так, будто я обрекал ее на судьбу более худшую, чем сама жизнь.
Глава 20
Глава 21
Теперь, когда было установлено, что Фелиц Сервантес и Мартель одно и то же лицо, мне стало даже жаль его. Он хотел сделать большой прыжок, но сорвался. Теперь он снова оказался в неудачниках.
— Кто преподавал ему французский язык и литературу?
— Профессор Таппинджер. Он все еще ведет курс в колледже.
— Я так и думал, что это должен быть профессор Таппинджер.
— О, вы его знаете?
— Знаком. Он сейчас в колледже?
— Да, но сейчас он на занятиях. — Женщина взглянула на часы на стене.
— Так, без двадцати двенадцать. Лекция закончится точно в двенадцать. Она всегда кончается в это время. — Казалось, что она гордится этим обстоятельством.
— Вы знаете где, когда и кто находится здесь, в колледже?
— Только некоторых, — сказала она. — Профессор Таппинджер — это один из наших столпов. — Он не похож на такого.
— Но он им является тем не менее. Он один из самых блестящих наших ученых. — Будто она сама являлась таким же столпом, она добавила:
— Мы считаем себя большими счастливцами, что заполучили его и что он работает у нас. Я боялась, что он покинет нас, когда он не получил назначения.
— А почему он его не получил?
— Хотите правду?
— Я не могу жить без нее.
Она наклонилась ко мне и приглушила голос, будто декан мог установить здесь подслушивающую аппаратуру.
— Профессор Таппинджер очень предан своей работе. Он не занимается политикой. И, откровенно говоря, жена ему не помощница.
— Мне показалось, она хорошенькая.
— Да, она достаточно миленькая. Но она не зрелый человек. Если бы у профессора был более зрелый партнер... — Предложение осталось незаконченным. На какой-то момент ее глаза мечтательно затуманились. Было нетрудно угадать, кого она имела в виду в качестве зрелого партнера для Таппинджера.
Она направила меня с видом хозяйки в его кабинет, находящийся в здании факультета искусств, и заверила, что он всегда заходит туда со своими бумагами перед тем, как отправиться на обед. Она была права. В одну минуту первого профессор появился, шагая вдоль коридора, разрумяненный, с блестящими глазами, что говорило о том, что лекция прошла успешно.
Он протянул обе руки, когда увидел меня:
— Как, это мистер Арчер? Меня всегда удивляет, когда я вижу кого-либо из мира реальности в этих окраинах.
— А все это нереально?
— Не реальная реальность. Это существует здесь не так долго, это прежде всего.
— Понимаю.
Таппинджер засмеялся. Вне своего семейства и вдали от жены он казался более жизнерадостным.
— Мы оба находились здесь достаточно долго, чтобы понять, кто мы. Но не заставляйте меня стоять. — Он отпер дверь кабинета и пропустил меня внутрь. Две стены с полками, заваленными книгами, многие французские без переплетов и собрания сочинений.
— Я думаю, вы пришли доложить о результатах экзамена?
— Частично. С точки зрения Мартеля, это был успех. Он ответил правильно на все вопросы.
— Даже по поводу шишковидной железы?
— Даже на этот.
— Я поражен, искренне поражен.
— Это может служить комплиментом и вам. Мартель, кажется, был вашим студентом. Он занимался с вами неделю или две, во всяком случае, семь лет тому назад.
Профессор бросил на меня тревожный взгляд.
— Как это могло быть?
— Я не знаю, может быть, это простое совпадение.
Я достал фото Мартеля и показал ему. Он склонил голову над ним.
— Я помню этого парня. Он был замечательным студентом, один из самых замечательных, которые у меня были. Он выбыл как-то незаметно, даже не попрощавшись.
Его оживление пропало. Теперь он качал головой из стороны в сторону.
— С ним что-то произошло?
— Не знаю ничего, за исключением того, что он объявился здесь семь лет спустя с кучей денег и под новым именем. Вы помните, под каким именем он занимался в вашем классе?
— Таких студентов не забывают: Фелиц Сервантес.
Он снова посмотрел на снимок.
— А кто остальные?
— Гости Теннисного клуба. Сервантес там работал пару недель в сентябре 1959 года. Он был на неполном рабочем дне, помогал в уборке. Таппинджер кашлянул.
— Я помню, он нуждался в деньгах. Одно время я приглашал его домой, он тогда ел все подряд. Но вы говорите, у него сейчас много денег?
— По крайней мере, сто тысяч долларов. Наличными.
— Это как раз десятигодовое мое жалование. Откуда они у него?
— Он говорит, что это семейные деньги, но я совершенно уверен, что он врет.
Он снова посмотрел на фото, будто его немного путало двойное имя Мартеля.
— Я уверен, что у него нет семьи.
— Вы имеете представление, откуда он происходит?
— Полагаю, что он латиноамериканец, может быть, мексиканец в первом колене. Он говорил с явным акцентом. Его французский был лучше английского.
— Возможно, он все-таки француз?
— С именем Фелиц Сервантес?
— Мы не знаем также, настоящее ли это его имя.
— По документам можно узнать его настоящее имя, — сказал Таппинджер.
— Но в его папке их нет. Предполагалось, что он поступил в Латиноамериканский Государственный колледж до того, как он оказался здесь. Может быть, они могут нам помочь?
— Я выясню. Мой прежний студент преподает на французском факультете в этом колледже.
— Я могу связаться с ним. Как его имя?
— Аллан Бош, — он назвал имя по буквам. — Но я думаю, что будет лучше, если я сам свяжусь с ним. Мы, университетские преподаватели, имеем определенные, я бы сказал, подходы, когда разговариваем о наших студентах. — Когда я могу узнать результаты ваших разговоров?
— Завтра утром. Сегодня я очень занят. Моя жена ждет меня к обеду, а я еще должен вернуться обратно, чтобы просмотреть свои записи к двухчасовому уроку.
Вероятно, на моем лице мелькнула тень неудовольствия, так как он добавил:
— Послушайте, старина, пойдемте ко мне обедать.
— Я не могу.
— Но я настаиваю. Бесс будет просить также. Вы ей очень понравились. Кроме того, она может вспомнить что-то и о Сервантесе, что я позабыл. Помнится, он произвел на нее впечатление, когда был у нас в гостях. А люди, признаться, не мое ремесло.
Я сказал, что встретимся у него дома. По пути я купил бутылку розового шампанского. Мой брифкейс начал разваливаться.
* * *
Бесс Таппинджер была в хорошеньком голубом платье, с напомаженными только что губами и в облаке духов. Мне не понравился игривый огонек в ее глазах, и я начал испытывать сожаление по поводу бутылки с розовым шампанским. Она взяла бутылку из моих рук с таким видом, будто собиралась разбить ее о корпус судна.Обеденный стол был накрыт свежей льняной скатертью, перекрещенной следами от складок.
— Надеюсь, вы любите ветчину, мистер Арчер. Все, что у меня есть, это холодная ветчина и картофельный салат. — Она обернулась к своему мужу — Папаша, что говорят винные путеводители о ветчине и розовом шампанском? — Уверен, что они соседствуют очень хорошо, — произнес он отрешенно. Таппинджер утратил свое возбуждение. Стакан шампанского не возродил его. Он рассеянно жевал свой бутерброд с ветчиной и задавал мне вопросы о Сервантесе-Мартеле. Мне пришлось признаться, что его бывший студент разыскивается по подозрению в убийстве. Таппинджер покачал головой по адресу рухнувших надежд молодого человека.
Шампанское привело в возбуждение Бесс Таппинджер. Она хотела нашего внимания:
— О ком вы говорите?
— О Фелице Сервантесе. Ты помнишь его, Бесс?
— Предполагается, что я помню?
— Я уверен, что ты помнишь его — молодой испанец. Он пришел в наш кружок «Французский ледокол» семь лет назад. Покажите его фотографию, мистер Арчер.
Я положил ее на льняную скатерть около ее тарелки. Она узнала Мартеля сразу же.
— Конечно, я его помню.
— Я так и думал, — многозначительно произнес профессор. — Ты часто вспоминала о нем впоследствии.
— Что вас поразило в нем, миссис Таппинджер?
— Он мне показался приятным, сильным, мужественным. — В ее глазах блеснул злой огонек. — Мы, факультетские жены, устали от бесцветных, унылых лиц ученых личностей.
Таппинджер не удержался и возразил:
— Он был блестящим студентом. У него была страсть к французской цивилизации, являющейся величайшей после Афин, и удивительно чувствительное восприятие французской поэзии, при этом не забывай о недостаточности его подготовки.
Его жена наливала новый бокал шампанского.
— Ты гений, папаша. Ты из одного предложения сделаешь пятидесятиминутную лекцию.
Возможно, она хотела лишь слегка задеть мужа, о чем говорила ее милая улыбка, но слова прозвучали зло и неуместно.
— Пожалуйста, прекрати звать меня «папашей».
— Но тебе же не нравится, когда я называю тебя Тапсом. И потом — ты отец наших детей.
— Детей здесь нет, и я вполне определенно не твой «папаша». Мне всего сорок один.
— Мне только двадцать девять, — сказала она, обращаясь к нам обоим.
— Двенадцать лет — не большая разница, — он резко прекратил разговор, будто захлопнул ящик Пандоры. — Кстати, где Тедди?
— В детском саду. Я заберу его после дневного сна.
— Бог мой!
— Я собираюсь в Плазу после обеда, мне нужно сделать кое-какие покупки.
Конфликт между ними, затихший на момент, вспыхнул с новой силой.
— Ты не можешь. — Лицо Таппинджера побледнело.
— Почему?
— Я заберу «фиат». У меня в два часа лекция. — Он посмотрел на часы.
— По сути, я должен отправиться в колледж уже сейчас. Мне нужно подготовиться.
— У меня не было возможности поговорить с вашей женой, — сказал я.
— Понимаю. Сожалею, мистер Арчер. Дело в том, что я должен быть пунктуальным, как часы, в буквальном смысле слова, как рабочий на конвейере. А студенты становятся все больше и больше продуктом такого конвейерного производства, приобретающего тонкую прокладку образованности, когда мы за этим следим. Они учат неправильные глаголы. Но они не знают, как вставлять их в предложения. На деле очень немногие из них способны составить правильную фразу на английском, оставим в стороне французский, являющийся языком привилегированного класса.
Было похоже, что обиду на жену он переводит на свою работу и все вместе на предстоящую лекцию. Она смотрела на меня с легкой улыбкой, будто уже забыла о Нем. — Почему бы вам не подвезти меня в Плазу, мистер Арчер? Это также даст нам возможность завершить нашу беседу.
— Буду очень рад.
Таппинджер не возражал. Он завершил еще один параграф о тяготах преподавания во второсортном колледже и отстранился от остатков обеда. Уже через минуту его «фиат» зафырчал, отъезжая. Бесс и я сидели в столовой и попивали шампанское.
— Ну вот, — сказала она, — мы и прикончили шампанское.
— Как вы и рассчитывали.
— Я не рассчитывала на это. Вы — да. Вы купили шампанское, а я не могу перед ним устоять. — Она посмотрела на меня кокетливо.
— А я могу.
— Кто вы такой, — ядовито спросила она, — еще одна холодная рыба?
Бесс становилась резкой. Они становятся такими иногда, когда выходят замуж слишком молодыми и запираются на кухне и просыпаются десять лет спустя, удивляясь, куда подевался белый свет. Будто угадав мои мысли, она сказала:
— Я знаю, я как назойливая муха. Но у меня есть на то причины. Он засиживается в своем кабинете каждый день за полночь. И что же, моя жизнь должна окончиться на этом, потому что все, что его интересует, — это Флобер и Бодлер и эти ужасные студенты? Они делают меня больной, когда толпой ходят вокруг него и говорят, какой он чудесный. — Она глубоко вздохнула и продолжала:
— Мне следовало бы знать, в первые годы замужества, что он не такой уж чудесный. А я прожила с ним двенадцать лет и притерпелась к его темпераменту и его хамству. Можно подумать, что он Бодлер или Ван Гог, если посмотреть, как он себя ведет. И я продолжаю надеяться, что куда-нибудь он придет. Но этого никогда не было. И не будет. Мы увязли в этом вшивом колледже, и он даже не имеет мужества поговорить о себе и о продвижении по службе.
Потрепанная маленькая дурочка, или, может быть, повлияло шампанское, начала произносить речи. Я сделал замечание:
— Вы слишком резко говорите о муже. Ему приходится бороться с трудностями, и для этого ему нужна ваша поддержка.
Она наклонила голову, ее волосы в беспорядке растрепались и свесились на лоб.
— Я знаю. Я пытаюсь оказать ему эту поддержку, честно.
Она опять стала говорить голосом маленькой девочки. Это не соответствовало ее состоянию, к счастью, она скоро прекратила говорить. Она сказала ясным резким голосом, таким, как накануне говорила со своим сыном:
— Нам не следовало бы жениться, Тапсу и мне. Ему вообще не следовало бы это делать. Иногда он напоминает мне средневекового священника. Два самых счастливых года в его жизни — это всего лишь два года до нашей свадьбы. Он часто говорит мне об этом. Он провел их в Национальной библиотеке в Париже, незадолго до войны. Я, конечно, все это знала, но я была всего лишь подростком, а он был светлой надеждой французского факультета в Иллинойсе, и все сокурсники говорили, как было бы чудесно выйти за него замуж, с его импозантным видом Скотта Фицджеральда, и я подумала, что смогу закончить свое образование сидя дома. Вот это я точно смогла.
— Вы вышли замуж очень рано.
— Мне было семнадцать. Самое ужасное то, что я сейчас чувствую себя семнадцатилетней. — Она провела рукой меж грудей. — И что у меня все впереди, вы понимаете? Но годы бегут, и ничего нет.
Впервые в ней прорвалась женщина.
— Но у вас есть ваши дети.
— Конечно, наши дети. И не думайте, что я не делаю все, что могу, для них, и я всегда буду все для них делать. И тем не менее это все — и больше ничего!
— Это больше, чем имеют многие.
— Я хочу больше. — Ее хорошенький красный ротик выглядел удивительно жадным. — Я хотела большего в течение долгого времени, но у меня не хватало духу завладеть этим.
— Иногда приходится ждать всю жизнь, пока вам этого не дадут, — сказал я.
— Вы полны нравоучительных сентенций, вам не кажется? Вы ими нашпигованы больше, чем Ларошфуко или мой муж. Но действительные проблемы словами не решишь, как думает Тапс. Он не понимает жизни. Он ничто — просто говорящая машина с компьютером вместо сердца и центральной нервной системы.
Мысль о муже преследовала ее постоянно. Она прониклась даже красноречием, но мне начала надоедать ее загнанная внутрь распаленность. Возможно, я сам спровоцировал ее, но в принципе я не имел к ней никакого отношения. Я сказал:
— Ваш рассказ очень затронул меня, я вам сочувствую, но вы собирались рассказать о Фелице Сервантесе.
— Собиралась? Правда? — Ее лицо приобрело задумчивое выражение. — Он был очень интересный человек. Горячая кровь, агрессивный, такой, каким по моему представлению должен быть тореро. Ему было только двадцать два или три — столько же и мне. Но он был мужчина. Понимаете?
— Вы разговаривали с ним?
— Мало.
— О чем?
— Большей частью о картинах. Он очень любил французское искусство. Он сказал, что решил побывать в Париже когда-нибудь.
— Он это сказал?
— Да, это неудивительно. Каждый студент французского факультета хочет побывать в Париже. Когда-то и я хотела поехать в Париж.
— Что еще он говорил?
— Это почти все. Появились другие студентки, и от отошел от меня.
Тапс сказал впоследствии, у нас была ссора после вечеринки, он сказал, что подозревает, что я была нежна тогда с молодым человеком. Думаю, Тапс привел вас сюда, чтобы заставить меня признаться. Мой муж очень изощренный истязатель и мстительный.
— Вы оба для меня слишком изощренные. Признаться в чем?
— Что я интересовалась Фелицем Сервантесом. Но он мной не интересовался. Я даже близко к нему не подходила.
— Этому трудно поверить.
— Неужели? На этой вечеринке была молодая блондинка из группы новичков Тапса. Он преследовал ее с глазами, как у Данте, когда тот встречался с Беатриче. — Ее голос звучал враждебно и холодно.
— Как ее имя?
— Вирджиния Фэблон. Я думаю, она все еще в колледже.
— Она ушла, чтобы выйти замуж.
— Действительно? И кто же счастливчик?
— Фелиц Сервантес.
Я рассказал, как это произошло, и она выслушала меня не прерывая.
В то время как Бесс готовилась к походу в магазин, я обошел дом, знакомясь с репродукциями того мира, который так и не отважился войти в жизнь. Дом представлял большой интерес для меня как исторический монумент или место рождения великого человека. Сервантес-Мартель и Джинни встречались в этом доме, что делало его также и местом действия в моей детективной версии.
Бесс вышла из своей комнаты. Она переоделась в платье, которое застегивалось на крючки сзади, и я был избран для этой работы. Хотя у нее была красивая спина, мои руки старались как можно меньше касаться ее. Легкая добыча всегда доставляет неприятности: это либо фригидные, либо нимфы, шизоидные, коммерциалки или алкоголички, иногда все это вместе. Их красиво упакованные подарки в виде самих себя часто оказываются самодельными бомбами или стряпней с начинкой из мышьяка.
Мы ехали к Плазе в абсолютном молчании. Это был новый большой торговый центр с залитыми асфальтом территориями вместо зеленых лужаек. Я дал ей деньги на такси, которые она приняла. Это был дружеский жест, слишком дружеский в тех обстоятельствах. Но она смотрела на меня так, будто я обрекал ее на судьбу более худшую, чем сама жизнь.
Глава 20
От территории колледжа прибрежная дорога бежала вдоль моря понизу среди густых зарослей и перемежающихся пустырей. Здесь было беспорядочное соседство административных зданий, многоквартирных домов, студенческих общежитий.
Позади отштукатуренного дома по номером 148 полдюжины коттеджей толпились на небольшом участке. Полная женщина отворила дверь, когда я еще не подошел.
— У меня все заполнено уже до июня.
— Благодарю вас, но мне не нужна комната. Вы миссис Грэнтам? Все, что мне нужно, — это небольшая информация. — Я назвал свое имя и чем я занимаюсь. — Мистер Мартин, из колледжа, дал мне ваш адрес.
— Почему вы не сказали это? Входите.
Дверь открылась в небольшую, плотно заставленную жилую комнату. Мы сели друг к другу лицом, почти касаясь коленями.
— Надеюсь, это не жалоба на одного из моих ребят. Они для меня как сыновья, — сказала она с покровительственной улыбкой.
Она сделала широкий жест в сторону камина. Полка и стена над ней были сплошь увешаны снимками бывших студентов. — Эти меня не интересуют. Я хочу получить информацию о студенте, который учился семь лет назад. Вы помните Фелица Сервантеса? — Я показал снимок Мартеля-Сервантеса, стоящего сзади, и Кетчела впереди Китти. Она надела очки, чтобы рассмотреть фотографию.
— Я их всех помню. Этот большой и блондин приезжали забрать его вещи, когда он выезжал. Все трое уехали вместе.
— Вы уверены в этом, миссис Грэнтам?
— Уверена. Мой покойный муж говорил, что у меня память, как у слона.
Если бы такой и не было, я бы не забыла про это трио. Они уехали в «роллс-ройсе», и я удивлялась, что может делать мексиканский парень в такой компании.
— Сервантес был мексиканцем?
— Конечно. Я не хотела принимать его сначала. У меня никогда не было мексиканских жильцов. Но в колледже сказали: либо берите, либо утратите наших клиентов. Так что я сдала ему комнату. Но он не долго у меня прожил. — А что он рассказывал?
— Он был напичкан разными историями. Когда я спросила, не мексиканец ли он, он ответил, что нет. Но я жила в Калифорнии всю свою жизнь, и я узнаю мексиканца всегда. У него даже чувствовался акцент, который он выдавал за испанский. Он говорил, что чистокровный испанец из Испании.
Я попросила показать мне паспорт. У него его не было. Он сказал, что он беженец из своей страны, что его преследует генерал Франко за то, что он борется против правительства. Он меня, конечно, не обманул. Я узнаю мексиканца, когда увижу. Если вы меня спросите, он, думаю, был сельскохозяйственным рабочим и поэтому врал. Он не хотел, чтобы иммиграционные власти посадили его в автобус и отправили домой.
— Какое еще вранье он наговорил?
— Он сказал, что уезжает в Париж, что будет там учиться в университете; сказал, что испанское правительство сняло запрет на деньги его семейства, и он может позволить себе ходить в лучшую школу, чем эта. Божье избавление от поганого мусора. Это все, что он сказал.
— Вы не любили Сервантеса, не так ли?
— С ним было все в порядке. Но он всегда вел себя заносчиво. Кроме того, он уехал первого октября, оставив меня с пустой комнатой до конца семестра. Это заставило меня пожалеть, что я сдала комнату мексиканцу.
— Насколько он был чванливым?
— Самым разнообразным образом. У вас, кстати, есть сигареты? Я дал ей одну и дал прикурить. Она выдохнула дым мне в лицо. — Почему вы так им интересуетесь? Он вернулся снова в город? — Вернулся.
— Что вы хотите? Он сказал мне, что вернется. Вернется в «роллс-ройсе» с миллионом долларов и женится на девушке из Монтевисты. Такое самомнение. Я посоветовала ему рубить сук по себе. Но он сказал, что это единственная девушка для него.
— Он назвал ее имя?
— Вирджиния Фэблон. Я знаю, кто она. Моя дочь ходила в одну школу с ней. Вирджиния была очень красивой девушкой, думаю, она и сейчас выглядит прекрасно.
— Сервантес думает так же. Он только что женился на ней.
— Вы шутите.
— Хотелось бы, чтобы это была шутка. Он вернулся два месяца назад. В «Бентли», а не в «роллс-ройсе», со ста двадцатью тысячами вместо миллиона. Он женился на Вирджинии Фэблон.
— Ничего себе. — Миссис Грэнтам так затянулась сигаретой, что закашлялась. — Подождите, пока я скажу эту новость своей дочери.
— Я бы не стал говорить день или два никому. Сервантес и Вирджиния исчезли. Она, может, находится в опасности.
— В опасности от него? — спросила миссис Грэнтам с нетерпением.
— Может быть.
Я не знаю, чего он хочет от Вирджинии: возможно это было что-то, чего не существовало. И я не знал, что он предпримет, когда обнаружит, что это мираж.
Миссис Грэнтам ткнула свою сигарету в пепельницу отеля «Брейкуотер» и бросила окурок в чашку без ручки, в которой уже лежали другие окурки.
Она наклонилась ко мне доверительно и сердечно:
— Что-нибудь еще хотите знать?
— Да. Сервантес ничего не рассказывал вам о тех людях, с которыми уехал?
— Этой паре? — Она показала пальцем на снимок, лежащий у нее на коленях. — Я забыла, что он точно сказал. Мне кажется, он сказал, что это его друзья, прибывшие сюда, чтобы его забрать.
— Он не сказал, кто они такие?
— Нет, но было похоже, что они изрядно набрались перед отъездом. Он сказал, что они из Голливуда и они посадят его на самолет.
— Какой самолет?
— Самолет во Францию. Я думала тогда, что это болтовня. Но сейчас не знаю. Он на самом деле был во Франции?
— Возможно.
— Откуда он достал деньги? Его семейство действительно имеет деньги в Испании?
— Замки, во всяком случае.
Я подумал, когда уезжал, что Мартель был одним из тех опасных мечтателей, которые живут и руководствуются своими мечтами. Лжец, который заставляет свою ложь становиться правдой. Его мир был ярко расцвечен человеком, как картины на стенах у Таппинджера, которые могли быть его первым видением Франции.
Позади отштукатуренного дома по номером 148 полдюжины коттеджей толпились на небольшом участке. Полная женщина отворила дверь, когда я еще не подошел.
— У меня все заполнено уже до июня.
— Благодарю вас, но мне не нужна комната. Вы миссис Грэнтам? Все, что мне нужно, — это небольшая информация. — Я назвал свое имя и чем я занимаюсь. — Мистер Мартин, из колледжа, дал мне ваш адрес.
— Почему вы не сказали это? Входите.
Дверь открылась в небольшую, плотно заставленную жилую комнату. Мы сели друг к другу лицом, почти касаясь коленями.
— Надеюсь, это не жалоба на одного из моих ребят. Они для меня как сыновья, — сказала она с покровительственной улыбкой.
Она сделала широкий жест в сторону камина. Полка и стена над ней были сплошь увешаны снимками бывших студентов. — Эти меня не интересуют. Я хочу получить информацию о студенте, который учился семь лет назад. Вы помните Фелица Сервантеса? — Я показал снимок Мартеля-Сервантеса, стоящего сзади, и Кетчела впереди Китти. Она надела очки, чтобы рассмотреть фотографию.
— Я их всех помню. Этот большой и блондин приезжали забрать его вещи, когда он выезжал. Все трое уехали вместе.
— Вы уверены в этом, миссис Грэнтам?
— Уверена. Мой покойный муж говорил, что у меня память, как у слона.
Если бы такой и не было, я бы не забыла про это трио. Они уехали в «роллс-ройсе», и я удивлялась, что может делать мексиканский парень в такой компании.
— Сервантес был мексиканцем?
— Конечно. Я не хотела принимать его сначала. У меня никогда не было мексиканских жильцов. Но в колледже сказали: либо берите, либо утратите наших клиентов. Так что я сдала ему комнату. Но он не долго у меня прожил. — А что он рассказывал?
— Он был напичкан разными историями. Когда я спросила, не мексиканец ли он, он ответил, что нет. Но я жила в Калифорнии всю свою жизнь, и я узнаю мексиканца всегда. У него даже чувствовался акцент, который он выдавал за испанский. Он говорил, что чистокровный испанец из Испании.
Я попросила показать мне паспорт. У него его не было. Он сказал, что он беженец из своей страны, что его преследует генерал Франко за то, что он борется против правительства. Он меня, конечно, не обманул. Я узнаю мексиканца, когда увижу. Если вы меня спросите, он, думаю, был сельскохозяйственным рабочим и поэтому врал. Он не хотел, чтобы иммиграционные власти посадили его в автобус и отправили домой.
— Какое еще вранье он наговорил?
— Он сказал, что уезжает в Париж, что будет там учиться в университете; сказал, что испанское правительство сняло запрет на деньги его семейства, и он может позволить себе ходить в лучшую школу, чем эта. Божье избавление от поганого мусора. Это все, что он сказал.
— Вы не любили Сервантеса, не так ли?
— С ним было все в порядке. Но он всегда вел себя заносчиво. Кроме того, он уехал первого октября, оставив меня с пустой комнатой до конца семестра. Это заставило меня пожалеть, что я сдала комнату мексиканцу.
— Насколько он был чванливым?
— Самым разнообразным образом. У вас, кстати, есть сигареты? Я дал ей одну и дал прикурить. Она выдохнула дым мне в лицо. — Почему вы так им интересуетесь? Он вернулся снова в город? — Вернулся.
— Что вы хотите? Он сказал мне, что вернется. Вернется в «роллс-ройсе» с миллионом долларов и женится на девушке из Монтевисты. Такое самомнение. Я посоветовала ему рубить сук по себе. Но он сказал, что это единственная девушка для него.
— Он назвал ее имя?
— Вирджиния Фэблон. Я знаю, кто она. Моя дочь ходила в одну школу с ней. Вирджиния была очень красивой девушкой, думаю, она и сейчас выглядит прекрасно.
— Сервантес думает так же. Он только что женился на ней.
— Вы шутите.
— Хотелось бы, чтобы это была шутка. Он вернулся два месяца назад. В «Бентли», а не в «роллс-ройсе», со ста двадцатью тысячами вместо миллиона. Он женился на Вирджинии Фэблон.
— Ничего себе. — Миссис Грэнтам так затянулась сигаретой, что закашлялась. — Подождите, пока я скажу эту новость своей дочери.
— Я бы не стал говорить день или два никому. Сервантес и Вирджиния исчезли. Она, может, находится в опасности.
— В опасности от него? — спросила миссис Грэнтам с нетерпением.
— Может быть.
Я не знаю, чего он хочет от Вирджинии: возможно это было что-то, чего не существовало. И я не знал, что он предпримет, когда обнаружит, что это мираж.
Миссис Грэнтам ткнула свою сигарету в пепельницу отеля «Брейкуотер» и бросила окурок в чашку без ручки, в которой уже лежали другие окурки.
Она наклонилась ко мне доверительно и сердечно:
— Что-нибудь еще хотите знать?
— Да. Сервантес ничего не рассказывал вам о тех людях, с которыми уехал?
— Этой паре? — Она показала пальцем на снимок, лежащий у нее на коленях. — Я забыла, что он точно сказал. Мне кажется, он сказал, что это его друзья, прибывшие сюда, чтобы его забрать.
— Он не сказал, кто они такие?
— Нет, но было похоже, что они изрядно набрались перед отъездом. Он сказал, что они из Голливуда и они посадят его на самолет.
— Какой самолет?
— Самолет во Францию. Я думала тогда, что это болтовня. Но сейчас не знаю. Он на самом деле был во Франции?
— Возможно.
— Откуда он достал деньги? Его семейство действительно имеет деньги в Испании?
— Замки, во всяком случае.
Я подумал, когда уезжал, что Мартель был одним из тех опасных мечтателей, которые живут и руководствуются своими мечтами. Лжец, который заставляет свою ложь становиться правдой. Его мир был ярко расцвечен человеком, как картины на стенах у Таппинджера, которые могли быть его первым видением Франции.
Глава 21
У кассира Благотворительного госпиталя глаза были подобны калькулятору. Она смотрела на меня через решетку своей кабинки, будто подсчитывала мои доходы, вычитая мои затраты и выводя под конец баланс.
— И сколько же я стою? — бодро спросил я.
— В живом или в мертвом состоянии?
Это меня остановило.
— Я хочу заплатить еще за один день за Гарри Гендрикса.
— В этом нет необходимости, — сказала она. — О нем заботится жена.
— Эта рыжая? Она была здесь?
— Она приходила и посидела у него несколько минут сегодня утром.
— Я могу побывать у него?
— Вы должны спросить старшую медсестру, она на третьем этаже.
Старшая медсестра была сухой, тощей, в накрахмаленном халате, с тонким ртом, бесцветной особой, которая заставила меня ждать, пока она сделает записи на сегодняшний день. Она позволила мне сказать ей, что я детектив и работаю с полицией. После этого она стала более дружественной. — Я не вижу причины, чтобы вы не могли задать ему несколько вопросов, но не утомляйте его и не расстраивайте.
Гарри находился в отдельной комнате с окнами, выходящими на город. С повязками на голове и лице он был похож на запеленатую мумию.
Я принес серо-жемчужную шляпу, и он остановил на ней глаза.
— Это моя шляпа?
— Это та шляпа, которую ты носил вчера. Внутри, однако, значится имя Спилмен. Кто он такой?
— Не знаю.
— Ты носил его шляпу.
— Я носил? — Он задумался и сказал:
— Я купил ее на распродаже.
Я не поверил ему, но говорить об этом не стал. Я положил шляпу на шкаф.
— Кто избил тебя, Гарри?
— Точно не знаю. Я его не видел. Было темно, и он напал на меня сзади, сбил меня с ног. Затем, как говорит доктор, он ногами бил меня по лицу.
— И сколько же я стою? — бодро спросил я.
— В живом или в мертвом состоянии?
Это меня остановило.
— Я хочу заплатить еще за один день за Гарри Гендрикса.
— В этом нет необходимости, — сказала она. — О нем заботится жена.
— Эта рыжая? Она была здесь?
— Она приходила и посидела у него несколько минут сегодня утром.
— Я могу побывать у него?
— Вы должны спросить старшую медсестру, она на третьем этаже.
Старшая медсестра была сухой, тощей, в накрахмаленном халате, с тонким ртом, бесцветной особой, которая заставила меня ждать, пока она сделает записи на сегодняшний день. Она позволила мне сказать ей, что я детектив и работаю с полицией. После этого она стала более дружественной. — Я не вижу причины, чтобы вы не могли задать ему несколько вопросов, но не утомляйте его и не расстраивайте.
Гарри находился в отдельной комнате с окнами, выходящими на город. С повязками на голове и лице он был похож на запеленатую мумию.
Я принес серо-жемчужную шляпу, и он остановил на ней глаза.
— Это моя шляпа?
— Это та шляпа, которую ты носил вчера. Внутри, однако, значится имя Спилмен. Кто он такой?
— Не знаю.
— Ты носил его шляпу.
— Я носил? — Он задумался и сказал:
— Я купил ее на распродаже.
Я не поверил ему, но говорить об этом не стал. Я положил шляпу на шкаф.
— Кто избил тебя, Гарри?
— Точно не знаю. Я его не видел. Было темно, и он напал на меня сзади, сбил меня с ног. Затем, как говорит доктор, он ногами бил меня по лицу.