Страница:
Говорившая устремила на Габриель свой взор, который был слишком ясен.
— Я полагаю, что неведение темных сторон души — признак холодности, а отсутствие заблуждений зовется у нашего Отца Небесного равнодушием. Я презираю смерть, но мне это не зачтется, отнюдь не зачтется. Я умерла бы не ради любви, но ради христианского упрямства, которое досталось мне в наследие. Я была любимой дочерью адмирала Колиньи.
Это имя было ее последним словом. Произнося его, маленькая толстенькая женщина наполовину приподнялась со стула. Остальные три дамы поднялись вместе с ней. Габриель позже всех. Вдруг перед ней склонился незаметно вошедший дворянин. Именно его она не ждала и еще меньше ждала, что он именно перед ней преклонит свою гордость. Это был господин де Рони. Он сказал:
— Мадам, король направляется сюда. Он приказал воздать вам должные почести. Двор уже собрался и просит вас появиться перед ним.
Предшествуемые господином де Рони как своим гофмаршалом, дамы попарно направились в большую парадную залу. После углубленных признаний они вернулись на поверхность жизни, и их тотчас же охватил шум суетного мира. Габриель остановилась, она была близка к тому, чтобы повернуть назад, такого бурного изъявления преданности она еще ни разу не видела со стороны двора. Рукоплескания и восторженные клики, меж тем как под шарканье ног и шелест реверансов все спешили отойти от нее в глубину залы. Сотни дам и кавалеров теснились там позади, а она одна очутилась посреди пустого пространства, — и чтобы она чувствовала себя менее одинокой в своем устрашающем торжестве, принцесса Оранская взяла ее под руку. Мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, поспешила подойти к ней с левой стороны.
Мадам де Морней удалилась. Встретив короля, который поднимался по лестнице, она сказала ему:
— Сир! Герцогиня нуждается в вашей помощи, поспешите же к ней! Хоть бы вы всегда поспевали вовремя, когда ваша возлюбленная будет в опасности!
Генрих бросился бежать. Достигнув двери в залу, он увидел — что такое? Никакой угрозы его бесценному сокровищу — наоборот, его возлюбленная повелительница в блеске славы. Сердце его бурно забилось. Оно торжествовало победу прелестной Габриели и его собственную.
В этой зале с хорами и примыкающими к ней небольшими покоями происходил — казалось, в незапамятные времена — балет чародеев и брадобреев. И комическая сцена была разыграна здесь же. «Нам с тобой пришлось искать убежища, мы были бессильны против оскорблений и обрадовались, когда могли скрыться через потайной ход. Довольно сомнительно было тогда наше положение. С тех пор мой подъем и твой также. Наконец-то я по-настоящему победитель Испании, и даже против папского легата мне удалось отстоять себя. Теперь, да, теперь я сознаю себя достаточно сильным, чтобы издать мой эдикт. Настал, настал твой день, моя бесценная повелительница. Я мог бы немедленно заставить легата обвенчать нас, тебя и меня, и тогда ты — моя королева».
Он думал об этом как в чаду. Другие размышляли о том же спокойно. Две дамы, несколько в стороне от толпы, шептались между собой.
Принцесса де Конти:
— Как она бледна! Надо бы принцессе Оранской крепче поддерживать ее, прямо страшно, что она упадет.
Принцесса де Конде из дома Бурбонов:
— Есть кое-что и пострашнее. Только бы счастье моего кузена оказалось прочным. Для такой женитьбы ему надо быть по-настоящему великим.
Принцесса де Конти:
— Разве он и теперь уже недостаточно велик, чтобы всем нам бросать вызов? Его возлюбленная шлюха появляется перед всем двором между двумя протестантками. Должно быть, она и сама протестантка, иначе она понимала бы, что ей грозит, и заранее упала бы в обморок.
Принцесса де Конде:
— Она и в самом деле бледна. Но причиной ее бледности может быть в такой же мере гордость, как и страх. Если при дворе есть безупречная женщина, то это принцесса Оранская. Она же хорошо отзывается о Габриели д’Эстре, о ее новоявленной добродетели, постоянстве в любви, которое будто бы делает ее достойной стать королевой.
— Тем хуже для ее безопасности, — заключила первая дама, и вторая согласилась с ней.
Рукоплескания, восторженные клики — между тем некий господин, недавно представленный ко двору, вдруг оказался выше всех, ибо стоял на стуле.
— Я, верно, ошибаюсь! — бросил этот самый господин де Бассомпьер[66] вниз, в сутолоку. — То, что я вижу, не может быть действительностью, или кому-то недолго осталось жить.
Снизу раздался вопрос:
— На ком же вы ставите крест?
— Это совершенно ясно, — отвечал господин, стоявший на стуле. — Король должен жить. Как ни жалко эту прекрасную женщину, но иначе нож поразил бы его.
Мадам де Сагони, снизу:
— Вы, бедняга, здесь новичок и не знаете, что наше ближайшее будущее находится под знаком Венеры.
В толпе очутились и министры Вильруа и Рони. Каждый из них старался протиснуться к самой стене, там они встретились.
— Кого я вижу, любезный друг!
— Кого я вижу!
— Мне кажется, мы сходимся на том, что этого события лучше бы не видеть, — сказал министр иностранных дел, которого министр финансов знал как изменника. Почему Рони и возразил:
— Едва ли стоит обращать внимание на происходящее. Мадридскому двору знать об этом бесполезно. То, что здесь совершается, не имеет завтрашнего дня. Король сам обо всем позабудет, как только ему понадобятся деньги. Лишь глупцы при этом дворе могут сомневаться, кто сильнее — его государственный казначей или его возлюбленная. Галиматья, к чему убийство и смерть, если казна бьет вернее топора.
После этого господин де Рони позволил толпе оттеснить себя от господина де Вильруа, которого знал как изменника. Его слова, безразлично, в какой мере сам он верил им, были высказаны с целью оградить жизнь Габриели. Он ее не любил и не был сострадателен. Тем больше была его заслуга, и хотя никто лучше его не охватывал многотрудных начинаний этой великой власти во всем их объеме, все же для господина де Рони эта власть олицетворялась тремя именами: король, я и герцогиня де Бофор. Но женщина эта никогда не добьется более высокого положения и титула; уж об этом он позаботится.
Габриель чуть не целую вечность противостояла двору и своей славе — по часам это были лишь минуты. Она с облегчением вздохнула, когда ее возлюбленный повелитель взял ее за руку и провел по зале. Толпа тотчас пришла в движение, дамы и кавалеры становились шпалерами по пути его величества, чтобы удостоиться разговора. Они смотрели на губы короля, но не меньше смотрели и на прелестный рот его повелительницы, ибо король вел ее на поднятой руке перед собой. Широкий и плоский обруч ее юбки давал ему повод пропускать ее вперед, преподносить как свое сокровище, что он и делал неукоснительно. При этом у него было лицо истинного государя, — непреклонное, как отметили все.
А потому Габриель встречала на своем пути выражение одной лишь преданности. На ее щеках вновь заиграли прежние краски. Вместо короля она сама заговаривала с придворными. Оттого что кончики ее пальцев касались его руки, присутствие духа вернулось к ней, и говорила она то, что требовалось. Мимо первых она прошла еще молча. Перед господином де Санси[67], генерал-полковником швейцарцев, она остановилась.
— Господин де Санси, король и я решили совершить путешествие в Бретань. Я разрешаю вам сопровождать вас.
То же самое повторила она и некоторым другим, особенно герцогу Бульонскому, который нашел уместным предать забвению свое предательство при Амьене. Посему он отнесся с глубоким почтением к тому, что дама, которой он тогда предлагал деньги, теперь не приглашает его, а приказывает ему ехать.
К концу своего следования Габриель столкнулась лицом к лицу с господином де Рони. Оба рослые и белокурые, кожа и глаза родственных оттенков: брат и сестра, если угодно. Но никому это не было угодно, не было угодно зрителям, ибо они привыкли к тому, что д’Эстре пленительна, а каменный человек всех отталкивает. Но меньше всех сами они настаивали на своем сродстве. Габриель выше подняла голову, она сказала высокомернее, нежели любому из предыдущих:
— Вам придется покинуть свой арсенал и отправиться в моей свите, господин де Рони.
Он весь вспыхнул, голос у него пресекся, наконец ему удалось выдавить из себя:
— Я жду приказаний моего государя.
— Герцогиня просит вас сопровождать ее, — сказал Генрих, и кончики его пальцев пояснили красавице, что она должна это повторить.
Так она и сделала. Но было уже поздно.
Великий договор
— Я полагаю, что неведение темных сторон души — признак холодности, а отсутствие заблуждений зовется у нашего Отца Небесного равнодушием. Я презираю смерть, но мне это не зачтется, отнюдь не зачтется. Я умерла бы не ради любви, но ради христианского упрямства, которое досталось мне в наследие. Я была любимой дочерью адмирала Колиньи.
Это имя было ее последним словом. Произнося его, маленькая толстенькая женщина наполовину приподнялась со стула. Остальные три дамы поднялись вместе с ней. Габриель позже всех. Вдруг перед ней склонился незаметно вошедший дворянин. Именно его она не ждала и еще меньше ждала, что он именно перед ней преклонит свою гордость. Это был господин де Рони. Он сказал:
— Мадам, король направляется сюда. Он приказал воздать вам должные почести. Двор уже собрался и просит вас появиться перед ним.
Предшествуемые господином де Рони как своим гофмаршалом, дамы попарно направились в большую парадную залу. После углубленных признаний они вернулись на поверхность жизни, и их тотчас же охватил шум суетного мира. Габриель остановилась, она была близка к тому, чтобы повернуть назад, такого бурного изъявления преданности она еще ни разу не видела со стороны двора. Рукоплескания и восторженные клики, меж тем как под шарканье ног и шелест реверансов все спешили отойти от нее в глубину залы. Сотни дам и кавалеров теснились там позади, а она одна очутилась посреди пустого пространства, — и чтобы она чувствовала себя менее одинокой в своем устрашающем торжестве, принцесса Оранская взяла ее под руку. Мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, поспешила подойти к ней с левой стороны.
Мадам де Морней удалилась. Встретив короля, который поднимался по лестнице, она сказала ему:
— Сир! Герцогиня нуждается в вашей помощи, поспешите же к ней! Хоть бы вы всегда поспевали вовремя, когда ваша возлюбленная будет в опасности!
Генрих бросился бежать. Достигнув двери в залу, он увидел — что такое? Никакой угрозы его бесценному сокровищу — наоборот, его возлюбленная повелительница в блеске славы. Сердце его бурно забилось. Оно торжествовало победу прелестной Габриели и его собственную.
В этой зале с хорами и примыкающими к ней небольшими покоями происходил — казалось, в незапамятные времена — балет чародеев и брадобреев. И комическая сцена была разыграна здесь же. «Нам с тобой пришлось искать убежища, мы были бессильны против оскорблений и обрадовались, когда могли скрыться через потайной ход. Довольно сомнительно было тогда наше положение. С тех пор мой подъем и твой также. Наконец-то я по-настоящему победитель Испании, и даже против папского легата мне удалось отстоять себя. Теперь, да, теперь я сознаю себя достаточно сильным, чтобы издать мой эдикт. Настал, настал твой день, моя бесценная повелительница. Я мог бы немедленно заставить легата обвенчать нас, тебя и меня, и тогда ты — моя королева».
Он думал об этом как в чаду. Другие размышляли о том же спокойно. Две дамы, несколько в стороне от толпы, шептались между собой.
Принцесса де Конти:
— Как она бледна! Надо бы принцессе Оранской крепче поддерживать ее, прямо страшно, что она упадет.
Принцесса де Конде из дома Бурбонов:
— Есть кое-что и пострашнее. Только бы счастье моего кузена оказалось прочным. Для такой женитьбы ему надо быть по-настоящему великим.
Принцесса де Конти:
— Разве он и теперь уже недостаточно велик, чтобы всем нам бросать вызов? Его возлюбленная шлюха появляется перед всем двором между двумя протестантками. Должно быть, она и сама протестантка, иначе она понимала бы, что ей грозит, и заранее упала бы в обморок.
Принцесса де Конде:
— Она и в самом деле бледна. Но причиной ее бледности может быть в такой же мере гордость, как и страх. Если при дворе есть безупречная женщина, то это принцесса Оранская. Она же хорошо отзывается о Габриели д’Эстре, о ее новоявленной добродетели, постоянстве в любви, которое будто бы делает ее достойной стать королевой.
— Тем хуже для ее безопасности, — заключила первая дама, и вторая согласилась с ней.
Рукоплескания, восторженные клики — между тем некий господин, недавно представленный ко двору, вдруг оказался выше всех, ибо стоял на стуле.
— Я, верно, ошибаюсь! — бросил этот самый господин де Бассомпьер[66] вниз, в сутолоку. — То, что я вижу, не может быть действительностью, или кому-то недолго осталось жить.
Снизу раздался вопрос:
— На ком же вы ставите крест?
— Это совершенно ясно, — отвечал господин, стоявший на стуле. — Король должен жить. Как ни жалко эту прекрасную женщину, но иначе нож поразил бы его.
Мадам де Сагони, снизу:
— Вы, бедняга, здесь новичок и не знаете, что наше ближайшее будущее находится под знаком Венеры.
В толпе очутились и министры Вильруа и Рони. Каждый из них старался протиснуться к самой стене, там они встретились.
— Кого я вижу, любезный друг!
— Кого я вижу!
— Мне кажется, мы сходимся на том, что этого события лучше бы не видеть, — сказал министр иностранных дел, которого министр финансов знал как изменника. Почему Рони и возразил:
— Едва ли стоит обращать внимание на происходящее. Мадридскому двору знать об этом бесполезно. То, что здесь совершается, не имеет завтрашнего дня. Король сам обо всем позабудет, как только ему понадобятся деньги. Лишь глупцы при этом дворе могут сомневаться, кто сильнее — его государственный казначей или его возлюбленная. Галиматья, к чему убийство и смерть, если казна бьет вернее топора.
После этого господин де Рони позволил толпе оттеснить себя от господина де Вильруа, которого знал как изменника. Его слова, безразлично, в какой мере сам он верил им, были высказаны с целью оградить жизнь Габриели. Он ее не любил и не был сострадателен. Тем больше была его заслуга, и хотя никто лучше его не охватывал многотрудных начинаний этой великой власти во всем их объеме, все же для господина де Рони эта власть олицетворялась тремя именами: король, я и герцогиня де Бофор. Но женщина эта никогда не добьется более высокого положения и титула; уж об этом он позаботится.
Габриель чуть не целую вечность противостояла двору и своей славе — по часам это были лишь минуты. Она с облегчением вздохнула, когда ее возлюбленный повелитель взял ее за руку и провел по зале. Толпа тотчас пришла в движение, дамы и кавалеры становились шпалерами по пути его величества, чтобы удостоиться разговора. Они смотрели на губы короля, но не меньше смотрели и на прелестный рот его повелительницы, ибо король вел ее на поднятой руке перед собой. Широкий и плоский обруч ее юбки давал ему повод пропускать ее вперед, преподносить как свое сокровище, что он и делал неукоснительно. При этом у него было лицо истинного государя, — непреклонное, как отметили все.
А потому Габриель встречала на своем пути выражение одной лишь преданности. На ее щеках вновь заиграли прежние краски. Вместо короля она сама заговаривала с придворными. Оттого что кончики ее пальцев касались его руки, присутствие духа вернулось к ней, и говорила она то, что требовалось. Мимо первых она прошла еще молча. Перед господином де Санси[67], генерал-полковником швейцарцев, она остановилась.
— Господин де Санси, король и я решили совершить путешествие в Бретань. Я разрешаю вам сопровождать вас.
То же самое повторила она и некоторым другим, особенно герцогу Бульонскому, который нашел уместным предать забвению свое предательство при Амьене. Посему он отнесся с глубоким почтением к тому, что дама, которой он тогда предлагал деньги, теперь не приглашает его, а приказывает ему ехать.
К концу своего следования Габриель столкнулась лицом к лицу с господином де Рони. Оба рослые и белокурые, кожа и глаза родственных оттенков: брат и сестра, если угодно. Но никому это не было угодно, не было угодно зрителям, ибо они привыкли к тому, что д’Эстре пленительна, а каменный человек всех отталкивает. Но меньше всех сами они настаивали на своем сродстве. Габриель выше подняла голову, она сказала высокомернее, нежели любому из предыдущих:
— Вам придется покинуть свой арсенал и отправиться в моей свите, господин де Рони.
Он весь вспыхнул, голос у него пресекся, наконец ему удалось выдавить из себя:
— Я жду приказаний моего государя.
— Герцогиня просит вас сопровождать ее, — сказал Генрих, и кончики его пальцев пояснили красавице, что она должна это повторить.
Так она и сделала. Но было уже поздно.
Великий договор
Путешествие короля в его провинцию Бретань сошло мирно, хотя он вел за собой двенадцать тысяч пехотинцев, не считая лошадей и орудий. Такой эскорт, слишком внушительный для простого посещения, был ему предложен его начальником артиллерии. Своему Рони Генрих предоставил высказать то, что понимал сам, но в чем не хотел сознаться: без вооруженной угрозы он все еще не мог бы овладеть своей провинцией. Другое обстоятельство не было им предусмотрено: необходимость выступить как можно скорее. Господин де Рони настаивал на этом, приводя веский довод, что герцог де Меркер бросит свои увертки и уловки лишь в том случае, если его застигнут врасплох.
Это был довод, который Рони выставлял. А невыставленный касался бесценной повелительницы, которая не могла ехать в назначенный день — ожидаемый ребенок очень ее изнурял. Нет, господин де Рони не поедет в ее свите, как она желала. Он выступил, а она была прикована к постели. Спустя три дня она выехала следом за всеми. Когда Габриель, неспешно продвигаясь вперед, достигла наконец города Анжера. Генрих со своим большим эскортом был уже далеко впереди. Куда бы он ни приближался, города его провинции Бретани отворяли ему ворота, и со всего полуострова, который врезается в море, спешно съезжались дворяне приветствовать короля. Господин де Меркер на своих скалах все-таки переоценил мощь неукротимого моря. Король Генрих извлек его из его крепости бурь, сейчас весна, и они свирепствуют свыше обычной меры; повелитель бурь, который стал благодаря им чудаком, вынужден тем не менее пожаловать на сушу, где вскоре у него отнимут львиную долю могущества и вынудят заключить договор.
Это не особый договор об уступке им власти; наоборот, возвращение королю большой провинции как бы случайно включено в другой договор, который считается более важным, — в брачный договор. Дочь герцога и герцогини де Меркер должна выйти замуж за Цезаря Вандомского, сына короля Франции и госпожи Габриели д’Эстре. Вот что считается главным, если не для всех, то, во всяком случае, для Габриели. Потому-то ее сердце так радостно билось в ожидании этой поездки. Задержки и препятствия ожесточают ее, доводя до поступков, совершенно ей не свойственных, — кто мог бы ждать их от ничем невозмутимой красоты?
Герцогиня де Меркер, Мария Люксембургская из рода Пентьевр, эта важная дама считала какую-то д’Эстре много ниже себя по рангу. Если бы сын Цезарь не был даже плодом двойного прелюбодеяния, она все равно презирала бы союз, который ее заставляли заключить. Французский король, собственными силами, с большим трудом проложивший себе путь к престолу, представлялся ей нежелательным родственником. И кто поручится за его будущее и за его наследование? Все это поспешат оспорить, если нож наконец попадет в цель. И тогда придется терпеть зятем его незаконнорожденного сына. Мадам де Меркер, созданная для интриг, плела их во множестве, и притом крайне зловредные. Габриель решила положить этому конец. Когда герцогиня приблизилась к Анжеру, с целью создать лишь новую проволочку, Габриель приказала запереть все ворота. Важная дама была вынуждена повернуть обратно и терпеливо сносить унижение, пока вернется король и походатайствует о милостивом приеме. Ибо здесь дело идет о милости, это порой понимаешь лишь тогда, когда перед тобой захлопываются ворота.
Генрих проехал дальше, до самого Ренна, там заседали штаты провинции Бретань. Так как ему предстояло еще несколько дней не видеться со своей возлюбленной, он слал ей письма, как во времена, когда ухаживал за ней. И правда, письма походили на те, какие он посылал ей в замок Кэвр, некоторые были тогда перехвачены неприятелем. Неприятель мог бы легко поймать и низкорослого старика крестьянина с закопченным лицом. Генрих думает: «Прошло семь лет, и по-прежнему я и ты. Неужто правда то, в чем ты меня укоряешь и что я оспариваю: будто теперь ты любишь больше, чем я? Любишь меня в тысячу раз больше, чем я тебя? Из этого верно лишь одно: ты расцвела и созрела как внешне, так и духовно. Теперь ты не могла бы жить без меня, этому я охотно верю, ибо это была бы жизнь, идущая вспять. И со мной, бесценное сокровище мое, дело обстоит так же, и я так же связан, как ты. С тобой вместе я поднимался и власти достиг — через тебя, так я это чувствую и во всем, чем владею, ощущаю тебя. Мое королевство я уподобляю твоему лону — которое раньше часто мне изменяло, но теперь оно мое. И пусть даже твоя красота увянет, все равно я не уйду от тебя. Однажды мне случилось взять назад свою любовь, тогда я был бедняком, теперь я богат».
Но в письмах, которые до сих пор передавались через Варенна, об этом не было ни звука. Наоборот, он сохранял в них прежний тон, легкий и игривый, с намеками на оружие, которое его повелительница избрала сама и которое скоро решит их спор. Так писал король, когда уж очень скучны становились речи на собрании сословий его провинции Бретани, последней провинции его королевства, которую он завоевал. Борода у него была седая, а волосы русые.
Умалчивал он также о необычайных приключениях, которые всегда врывались в его самые разумные действия; так оно было и здесь. Это могло бы повредить ее естественной и здоровой беременности и оставить на ребенке следы столкновений отца со сверхъестественными обстоятельствами. Закончив дела с штатами, он пробыл сутки в Сомюре, в городе Филиппа Морнея, старого товарища, который в мирских делах проявлял себя всегда человеком разумным и положительным. Возможно, что за последнее время кропотливое изучение богословских тайн ослабило его восприятие действительности, но только ему повсюду мерещился господин де Сен-Фаль.
— Что с вами? — спросил Генрих. Исхудалый, сгорбленный Морней отвечал отсутствующим голосом:
— Он заглядывал в окно. Он издевается надо мной. Я оскорблен, и надо мной издеваются.
— Друг мой, опомнитесь! — умолял Генрих. — Вы в своем укрепленном замке, вы сами его укрепили. Как бы мог он войти, не говоря уже о том, что ему никак не выбраться отсюда.
— Для того, кто в союзе с дьяволом, — лицо несчастного преобразилось, стало потусторонним, — для того стен не существует, нет и поднятых мостов.
— А в каком укромном уголке успел бы он укрыться? — спросил Генрих.
— Вот здесь, — прошептал таинственно Морней, его вытянутый палец дрожал, но сразу же попал в определенную точку на большой карте, висевшей на противоположной стене.
Генрих думал только, как бы ему уйти отсюда:
— Скорей! — воскликнул он. — В погоню за ним!
У страдальца опустились руки. Он совсем съежился и беспомощно захныкал.
— Злой дух предупреждает его, едва я соберусь за ним вдогонку. Сир! Вы мне дали слово. Поймайте его!
— Даю вам слово, — подтвердил Генрих и скрылся за дверью.
Он вскочил на коня, за ним следовал такой эскорт, что можно было захватить целую шайку. Всадники направились к лесу, где стоявший на воде дом служил якобы убежищем господину де Сен-Фалю. Олений след заставил короля свернуть с пути. Он разминулся со своими спутниками. В чаще Генриху пришлось спешиться, голоса охотников неизвестно откуда отвечали на его оклики, а между тем наступала ночь.
Благодаря простой случайности он натолкнулся в темноте на трех лиц своей свиты, один из них был председатель суда де Ту. Человек пожилой, он сопровождал короля в его путешествии только ввиду переговоров с Меркером. Устремившись за оленем, он упал с лошади и теперь хромал. Король решил не оставлять его одного, несмотря на убедительные просьбы судьи не беспокоиться и вернуться в город.
— Что это? Ведь мы сбились с пути, — сказал Генрих. Тем временем другой дворянин влез на дерево и сообщил, что видит вдали огонек. Когда они дошли до указанного места, что случилось не скоро вследствие увечья господина де Ту, перед ними предстал тот самый уединенный дом на воде. Верхом проскакали они по всем комнатам, двери были не заперты, и комнаты пусты. В одной из них горела свеча, она освещала приготовленную постель.
— Ясно, что человек, которого мы ищем, был здесь, — уверял Бельгард. — Он собирался лечь спать, мы его спугнули, он где-нибудь поблизости.
— Тогда приведи его сюда, Блеклый Лист, — приказал Генрих с таким видом, словно поверил всему.
Обер-шталмейстер с третьим дворянином сначала произвели в темном доме невероятный шум, им, надо полагать, было не по себе. После чего они удалились, шлепая по воде. Между тем король потребовал, чтобы господин де Ту прилег; ни в одной комнате не было другого ложа. Председатель суда отказывался, предоставляя кровать королю. Сильные боли принудили его прикорнуть на краешке ее, но он не пожелал в присутствии его величества снять башмак с поврежденной ноги. Генрих сидел в единственном кресле у очага, перед которым лежала охапка дров. Он поджег еловые шишки, раздул огонь и смотрел в него широко раскрытыми глазами. Помимо своей воли, он задумался над тем, ради чего приехал он в свою провинцию Бретань: ради важных государственных мероприятий, венчающих тщательно и терпеливо обдуманные приготовления. И вот он очутился здесь в погоне за пустой химерой — даже не его собственной. Но все же он не мог уйти от этой ночи среди леса в пустынном доме, где, впрочем, горела свеча. Если бы сейчас сюда проникли убийцы, при нем был бы только больной и еще, правда, его собственное оружие. Подумать только, как немощен наш разум. Разве не я сам напрашиваюсь на эти загадочные приключения и разве нельзя их рассматривать как урок, который моя несовершенная природа дает себе самой? Никогда не отступай от своего знания, непоколебимо осуществляй то, что в тебе заложено и на тебя возложено: тогда тебе не придется сидеть здесь, и впредь ты будешь огражден от еще худших чар.
Все это можно прочесть в полыхающем пламени, если достаточно высоко вздернуть брови. Не мешкай более, будь тверд, сделай королевой свою единственную! Он видит, как огонь чертит ее имя, а пламя напевает его.
Бельгард и его приятель вошли снова; на сей раз бесшумно, ибо они оголили ноги до колен, чтобы вброд перейти пруд. Они утверждали, что господин де Сен-Фаль, спасаясь от них, перепрыгивал с одного трещавшего куста на другой, пока, наконец, какая-то яма не поглотила его. Генрих в ответ только попросил их раздеть и укрыть бедного судью, который в изнеможении упал на кровать и уснул. Сделав это, они провели короля в комнату, которая не имела отдельного выхода, зато на полу там была постелена солома. Они приоткрыли дверь и остались снаружи, причем каждый прислонился к одному из дверных косяков. Только минуя их, можно было проникнуть к королю.
Генрих тотчас же погрузился в глубокий сон. Оба его стража переступали с ноги на ногу под плащами, дабы каждый был уверен, что другой бодрствует. Но в конце концов оба перестали шевелиться — пока пронзительный крик о помощи не прервал их сна. Сначала им померещилось, что они в лесу и набрасываются на господина де Сен-Фаля, а он кричит. Но потом они вспомнили про господина де Ту.
К тому в комнату проникла помешанная девушка. Бедняжка терпела в городе одни обиды, а потому избрала своим жилищем этот покинутый дом; при появлении незнакомцев она, правда, немедленно убежала, но теперь сама позабыла об этом. Она возвратилась на свое привычное место, сбросила в темноте мокрую одежду, — свеча погасла уже давно, — и повесила все на стул подле очага, где еще тлели угли. Когда рубашка чуть просохла, девушка легла поперек кровати у ног спящего, и скоро сама уснула. Господину де Ту во сне захотелось повернуться, при этом он столкнул сумасшедшую на пол, и от движения сам почувствовал такую боль, что проснулся.
Де Ту поднимает полог кровати, в окно проникает бледный свет, а по комнате бродит белый призрак. Это не может быть игрой воображения: вот призрак приближается и разглядывает его.
— Кто ты? — спрашивает судья.
— Я Владычица Небесная, — отвечает призрак.
Судье, разумеется, было ясно, что это вздор и выдумка. Тем не менее его охватил суеверный страх, и он стал звать на помощь. Подоспевшие дворяне выручили его и увели помешанную.
Генрих не проснулся и о происшествии узнал только утром, когда они вчетвером возвращались в город. Он сказал лишь, что на месте судьи очень испугался бы, после чего погрузился в молчание. Он думал о своем ночном самоуглубленном раздумье перед пламенем, которое чертило и пело. Вскоре после этого во время пасхального богослужения, когда раздалось «Regina Coeli Laetare»[*], король поднялся и глазами стал искать в церкви господина де Ту.
Таковы были малопонятные события, если предположить, что смысл их не удалось до некоторой степени разгадать. О них ничего не упоминалось в письмах к Габриели. На обратном пути к ней Генрих встретил герцогиню де Меркер: столько смиренных и прекрасных обещаний ему не доводилось до сих пор слышать ни от одной гордой матроны. Тем недоверчивее отнесся он к ней, ибо он еще не знал, что его бесценная повелительница укротила эту особу. Он пригласил ее отправиться вместе в Анжер. В тамошнем замке много крепких башен, шестнадцать или даже больше насчитала герцогиня де Меркер, опасаясь, что в одну из них могут засадить ее. Высокая стена вокруг замка была сплошь усеяна часовыми ее противницы.
Не успели они добраться до замка, как навстречу им выехала герцогиня де Бофор, она торопилась обнять гостью и тут же предложила ей место в своих носилках. Генрих дивился, как хорошо выучилась Габриель действовать наперекор своим чувствам и добиваться своей цели. Еще больше возросла ценность этой прелестной женщины как существа рассудительного, когда тридцать первого марта был наконец подписан великий договор: государственный договор под видом брачного договора.
В Анжерском замке королевский нотариус мэтр Гийо прочел вслух этот акт, и пока длилось чтение, блистательное собрание боялось проронить хоть одно словечко. Герцог и герцогиня де Меркер давали в приданое за своей дочерью Франциской, которая сочеталась браком с герцогом Цезарем Вандомским, целое состояние в деньгах и драгоценных камнях; но, между прочим, выплата должна была производиться из тех огромных сумм, которые герцог де Меркер получал от короля за то, что возвратил ему его провинцию Бретань.
Тут многие из присутствующих не могли совладать со своими чувствами, хотя и знали доподлинно все, что было договорено и решено.
— Хотя мы знали все доподлинно, — сказал кардинал де Жуайез протестанту герцогу Бульонскому, — однако поверить не могли. Лотарингский дом отрекается от последних остатков власти. Этот ничтожный Наварра становится наконец неограниченным государем всего королевства.
— Кроме моего герцогства Бульонского, — отвечал бывший господин де Тюренн, который унаследовал Бульонское герцогство и рассчитывал отстоять себя против короля, что впоследствии навлекло на него беду.
Мэтр Гийо прочел, что губернаторы и судьи провинции Бретань оставлены королем на прежних местах. Здесь один человек чуть не задохся от гнева — господин де Рони, лицо у него по-прежнему было каменным, но душа кипела возмущением. Всем известные плуты и изменники оставались тем, чем были, вместо того чтобы предстать перед судом, и он не мог воспрепятствовать этому. Королевская законность проявляла чрезмерную терпимость, ее защитник Рони про себя укорял короля в слабости. Непреклонный человек не понимал, что законности случается быть гибкой. О брачном договоре как предлоге для серьезного государственного договора Рони сказал: «галиматья», и все приписал честолюбию бесценной повелительницы, которая уговорила короля.
Некий господин де Бассомпьер, недавно представленный ко двору, спросил: при чем тут мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля? Она действительно была призвана, и ее одобрение испрошено.
Это был довод, который Рони выставлял. А невыставленный касался бесценной повелительницы, которая не могла ехать в назначенный день — ожидаемый ребенок очень ее изнурял. Нет, господин де Рони не поедет в ее свите, как она желала. Он выступил, а она была прикована к постели. Спустя три дня она выехала следом за всеми. Когда Габриель, неспешно продвигаясь вперед, достигла наконец города Анжера. Генрих со своим большим эскортом был уже далеко впереди. Куда бы он ни приближался, города его провинции Бретани отворяли ему ворота, и со всего полуострова, который врезается в море, спешно съезжались дворяне приветствовать короля. Господин де Меркер на своих скалах все-таки переоценил мощь неукротимого моря. Король Генрих извлек его из его крепости бурь, сейчас весна, и они свирепствуют свыше обычной меры; повелитель бурь, который стал благодаря им чудаком, вынужден тем не менее пожаловать на сушу, где вскоре у него отнимут львиную долю могущества и вынудят заключить договор.
Это не особый договор об уступке им власти; наоборот, возвращение королю большой провинции как бы случайно включено в другой договор, который считается более важным, — в брачный договор. Дочь герцога и герцогини де Меркер должна выйти замуж за Цезаря Вандомского, сына короля Франции и госпожи Габриели д’Эстре. Вот что считается главным, если не для всех, то, во всяком случае, для Габриели. Потому-то ее сердце так радостно билось в ожидании этой поездки. Задержки и препятствия ожесточают ее, доводя до поступков, совершенно ей не свойственных, — кто мог бы ждать их от ничем невозмутимой красоты?
Герцогиня де Меркер, Мария Люксембургская из рода Пентьевр, эта важная дама считала какую-то д’Эстре много ниже себя по рангу. Если бы сын Цезарь не был даже плодом двойного прелюбодеяния, она все равно презирала бы союз, который ее заставляли заключить. Французский король, собственными силами, с большим трудом проложивший себе путь к престолу, представлялся ей нежелательным родственником. И кто поручится за его будущее и за его наследование? Все это поспешат оспорить, если нож наконец попадет в цель. И тогда придется терпеть зятем его незаконнорожденного сына. Мадам де Меркер, созданная для интриг, плела их во множестве, и притом крайне зловредные. Габриель решила положить этому конец. Когда герцогиня приблизилась к Анжеру, с целью создать лишь новую проволочку, Габриель приказала запереть все ворота. Важная дама была вынуждена повернуть обратно и терпеливо сносить унижение, пока вернется король и походатайствует о милостивом приеме. Ибо здесь дело идет о милости, это порой понимаешь лишь тогда, когда перед тобой захлопываются ворота.
Генрих проехал дальше, до самого Ренна, там заседали штаты провинции Бретань. Так как ему предстояло еще несколько дней не видеться со своей возлюбленной, он слал ей письма, как во времена, когда ухаживал за ней. И правда, письма походили на те, какие он посылал ей в замок Кэвр, некоторые были тогда перехвачены неприятелем. Неприятель мог бы легко поймать и низкорослого старика крестьянина с закопченным лицом. Генрих думает: «Прошло семь лет, и по-прежнему я и ты. Неужто правда то, в чем ты меня укоряешь и что я оспариваю: будто теперь ты любишь больше, чем я? Любишь меня в тысячу раз больше, чем я тебя? Из этого верно лишь одно: ты расцвела и созрела как внешне, так и духовно. Теперь ты не могла бы жить без меня, этому я охотно верю, ибо это была бы жизнь, идущая вспять. И со мной, бесценное сокровище мое, дело обстоит так же, и я так же связан, как ты. С тобой вместе я поднимался и власти достиг — через тебя, так я это чувствую и во всем, чем владею, ощущаю тебя. Мое королевство я уподобляю твоему лону — которое раньше часто мне изменяло, но теперь оно мое. И пусть даже твоя красота увянет, все равно я не уйду от тебя. Однажды мне случилось взять назад свою любовь, тогда я был бедняком, теперь я богат».
Но в письмах, которые до сих пор передавались через Варенна, об этом не было ни звука. Наоборот, он сохранял в них прежний тон, легкий и игривый, с намеками на оружие, которое его повелительница избрала сама и которое скоро решит их спор. Так писал король, когда уж очень скучны становились речи на собрании сословий его провинции Бретани, последней провинции его королевства, которую он завоевал. Борода у него была седая, а волосы русые.
Умалчивал он также о необычайных приключениях, которые всегда врывались в его самые разумные действия; так оно было и здесь. Это могло бы повредить ее естественной и здоровой беременности и оставить на ребенке следы столкновений отца со сверхъестественными обстоятельствами. Закончив дела с штатами, он пробыл сутки в Сомюре, в городе Филиппа Морнея, старого товарища, который в мирских делах проявлял себя всегда человеком разумным и положительным. Возможно, что за последнее время кропотливое изучение богословских тайн ослабило его восприятие действительности, но только ему повсюду мерещился господин де Сен-Фаль.
— Что с вами? — спросил Генрих. Исхудалый, сгорбленный Морней отвечал отсутствующим голосом:
— Он заглядывал в окно. Он издевается надо мной. Я оскорблен, и надо мной издеваются.
— Друг мой, опомнитесь! — умолял Генрих. — Вы в своем укрепленном замке, вы сами его укрепили. Как бы мог он войти, не говоря уже о том, что ему никак не выбраться отсюда.
— Для того, кто в союзе с дьяволом, — лицо несчастного преобразилось, стало потусторонним, — для того стен не существует, нет и поднятых мостов.
— А в каком укромном уголке успел бы он укрыться? — спросил Генрих.
— Вот здесь, — прошептал таинственно Морней, его вытянутый палец дрожал, но сразу же попал в определенную точку на большой карте, висевшей на противоположной стене.
Генрих думал только, как бы ему уйти отсюда:
— Скорей! — воскликнул он. — В погоню за ним!
У страдальца опустились руки. Он совсем съежился и беспомощно захныкал.
— Злой дух предупреждает его, едва я соберусь за ним вдогонку. Сир! Вы мне дали слово. Поймайте его!
— Даю вам слово, — подтвердил Генрих и скрылся за дверью.
Он вскочил на коня, за ним следовал такой эскорт, что можно было захватить целую шайку. Всадники направились к лесу, где стоявший на воде дом служил якобы убежищем господину де Сен-Фалю. Олений след заставил короля свернуть с пути. Он разминулся со своими спутниками. В чаще Генриху пришлось спешиться, голоса охотников неизвестно откуда отвечали на его оклики, а между тем наступала ночь.
Благодаря простой случайности он натолкнулся в темноте на трех лиц своей свиты, один из них был председатель суда де Ту. Человек пожилой, он сопровождал короля в его путешествии только ввиду переговоров с Меркером. Устремившись за оленем, он упал с лошади и теперь хромал. Король решил не оставлять его одного, несмотря на убедительные просьбы судьи не беспокоиться и вернуться в город.
— Что это? Ведь мы сбились с пути, — сказал Генрих. Тем временем другой дворянин влез на дерево и сообщил, что видит вдали огонек. Когда они дошли до указанного места, что случилось не скоро вследствие увечья господина де Ту, перед ними предстал тот самый уединенный дом на воде. Верхом проскакали они по всем комнатам, двери были не заперты, и комнаты пусты. В одной из них горела свеча, она освещала приготовленную постель.
— Ясно, что человек, которого мы ищем, был здесь, — уверял Бельгард. — Он собирался лечь спать, мы его спугнули, он где-нибудь поблизости.
— Тогда приведи его сюда, Блеклый Лист, — приказал Генрих с таким видом, словно поверил всему.
Обер-шталмейстер с третьим дворянином сначала произвели в темном доме невероятный шум, им, надо полагать, было не по себе. После чего они удалились, шлепая по воде. Между тем король потребовал, чтобы господин де Ту прилег; ни в одной комнате не было другого ложа. Председатель суда отказывался, предоставляя кровать королю. Сильные боли принудили его прикорнуть на краешке ее, но он не пожелал в присутствии его величества снять башмак с поврежденной ноги. Генрих сидел в единственном кресле у очага, перед которым лежала охапка дров. Он поджег еловые шишки, раздул огонь и смотрел в него широко раскрытыми глазами. Помимо своей воли, он задумался над тем, ради чего приехал он в свою провинцию Бретань: ради важных государственных мероприятий, венчающих тщательно и терпеливо обдуманные приготовления. И вот он очутился здесь в погоне за пустой химерой — даже не его собственной. Но все же он не мог уйти от этой ночи среди леса в пустынном доме, где, впрочем, горела свеча. Если бы сейчас сюда проникли убийцы, при нем был бы только больной и еще, правда, его собственное оружие. Подумать только, как немощен наш разум. Разве не я сам напрашиваюсь на эти загадочные приключения и разве нельзя их рассматривать как урок, который моя несовершенная природа дает себе самой? Никогда не отступай от своего знания, непоколебимо осуществляй то, что в тебе заложено и на тебя возложено: тогда тебе не придется сидеть здесь, и впредь ты будешь огражден от еще худших чар.
Все это можно прочесть в полыхающем пламени, если достаточно высоко вздернуть брови. Не мешкай более, будь тверд, сделай королевой свою единственную! Он видит, как огонь чертит ее имя, а пламя напевает его.
Бельгард и его приятель вошли снова; на сей раз бесшумно, ибо они оголили ноги до колен, чтобы вброд перейти пруд. Они утверждали, что господин де Сен-Фаль, спасаясь от них, перепрыгивал с одного трещавшего куста на другой, пока, наконец, какая-то яма не поглотила его. Генрих в ответ только попросил их раздеть и укрыть бедного судью, который в изнеможении упал на кровать и уснул. Сделав это, они провели короля в комнату, которая не имела отдельного выхода, зато на полу там была постелена солома. Они приоткрыли дверь и остались снаружи, причем каждый прислонился к одному из дверных косяков. Только минуя их, можно было проникнуть к королю.
Генрих тотчас же погрузился в глубокий сон. Оба его стража переступали с ноги на ногу под плащами, дабы каждый был уверен, что другой бодрствует. Но в конце концов оба перестали шевелиться — пока пронзительный крик о помощи не прервал их сна. Сначала им померещилось, что они в лесу и набрасываются на господина де Сен-Фаля, а он кричит. Но потом они вспомнили про господина де Ту.
К тому в комнату проникла помешанная девушка. Бедняжка терпела в городе одни обиды, а потому избрала своим жилищем этот покинутый дом; при появлении незнакомцев она, правда, немедленно убежала, но теперь сама позабыла об этом. Она возвратилась на свое привычное место, сбросила в темноте мокрую одежду, — свеча погасла уже давно, — и повесила все на стул подле очага, где еще тлели угли. Когда рубашка чуть просохла, девушка легла поперек кровати у ног спящего, и скоро сама уснула. Господину де Ту во сне захотелось повернуться, при этом он столкнул сумасшедшую на пол, и от движения сам почувствовал такую боль, что проснулся.
Де Ту поднимает полог кровати, в окно проникает бледный свет, а по комнате бродит белый призрак. Это не может быть игрой воображения: вот призрак приближается и разглядывает его.
— Кто ты? — спрашивает судья.
— Я Владычица Небесная, — отвечает призрак.
Судье, разумеется, было ясно, что это вздор и выдумка. Тем не менее его охватил суеверный страх, и он стал звать на помощь. Подоспевшие дворяне выручили его и увели помешанную.
Генрих не проснулся и о происшествии узнал только утром, когда они вчетвером возвращались в город. Он сказал лишь, что на месте судьи очень испугался бы, после чего погрузился в молчание. Он думал о своем ночном самоуглубленном раздумье перед пламенем, которое чертило и пело. Вскоре после этого во время пасхального богослужения, когда раздалось «Regina Coeli Laetare»[*], король поднялся и глазами стал искать в церкви господина де Ту.
Таковы были малопонятные события, если предположить, что смысл их не удалось до некоторой степени разгадать. О них ничего не упоминалось в письмах к Габриели. На обратном пути к ней Генрих встретил герцогиню де Меркер: столько смиренных и прекрасных обещаний ему не доводилось до сих пор слышать ни от одной гордой матроны. Тем недоверчивее отнесся он к ней, ибо он еще не знал, что его бесценная повелительница укротила эту особу. Он пригласил ее отправиться вместе в Анжер. В тамошнем замке много крепких башен, шестнадцать или даже больше насчитала герцогиня де Меркер, опасаясь, что в одну из них могут засадить ее. Высокая стена вокруг замка была сплошь усеяна часовыми ее противницы.
Не успели они добраться до замка, как навстречу им выехала герцогиня де Бофор, она торопилась обнять гостью и тут же предложила ей место в своих носилках. Генрих дивился, как хорошо выучилась Габриель действовать наперекор своим чувствам и добиваться своей цели. Еще больше возросла ценность этой прелестной женщины как существа рассудительного, когда тридцать первого марта был наконец подписан великий договор: государственный договор под видом брачного договора.
В Анжерском замке королевский нотариус мэтр Гийо прочел вслух этот акт, и пока длилось чтение, блистательное собрание боялось проронить хоть одно словечко. Герцог и герцогиня де Меркер давали в приданое за своей дочерью Франциской, которая сочеталась браком с герцогом Цезарем Вандомским, целое состояние в деньгах и драгоценных камнях; но, между прочим, выплата должна была производиться из тех огромных сумм, которые герцог де Меркер получал от короля за то, что возвратил ему его провинцию Бретань.
Тут многие из присутствующих не могли совладать со своими чувствами, хотя и знали доподлинно все, что было договорено и решено.
— Хотя мы знали все доподлинно, — сказал кардинал де Жуайез протестанту герцогу Бульонскому, — однако поверить не могли. Лотарингский дом отрекается от последних остатков власти. Этот ничтожный Наварра становится наконец неограниченным государем всего королевства.
— Кроме моего герцогства Бульонского, — отвечал бывший господин де Тюренн, который унаследовал Бульонское герцогство и рассчитывал отстоять себя против короля, что впоследствии навлекло на него беду.
Мэтр Гийо прочел, что губернаторы и судьи провинции Бретань оставлены королем на прежних местах. Здесь один человек чуть не задохся от гнева — господин де Рони, лицо у него по-прежнему было каменным, но душа кипела возмущением. Всем известные плуты и изменники оставались тем, чем были, вместо того чтобы предстать перед судом, и он не мог воспрепятствовать этому. Королевская законность проявляла чрезмерную терпимость, ее защитник Рони про себя укорял короля в слабости. Непреклонный человек не понимал, что законности случается быть гибкой. О брачном договоре как предлоге для серьезного государственного договора Рони сказал: «галиматья», и все приписал честолюбию бесценной повелительницы, которая уговорила короля.
Некий господин де Бассомпьер, недавно представленный ко двору, спросил: при чем тут мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля? Она действительно была призвана, и ее одобрение испрошено.