Страница:
Затем миссионеры запели гимн, который с недавних пор стал как бы рассказом в стихах, повествующим об усилиях миссионеров во всем мире. Начинался он словами: "От гор ледяных, что в Гренландии...", но когда дело дошло до второго куплета, каждый из собравшихся пел так, словно строки были написаны специально для Гавайских островов:
Хоть остров Цейлон и прекрасен:
Живи, наслаждайся весь век,
И воздух здесь чист, но опасен
В местах этих лишь человек.
И даров Божьих нет в мире краше,
Нет счета чудеснейшим дням.
Но язычник по-прежнему страшен:
Он молится скалам и пням.
К сожалению, именно этот гимн был первым исполнен в Лахайне, и он еще больше утвердил Эбнера в его заблуждениях. Он всегда будет считать Лахайну чудеснейшим местом с великолепной природой и чистым воздухом, но с опасными и страшными людьми. У него сложится свое мнение о гавайцах: для Эбнера они навсегда останутся слепыми язычниками. Теперь же, как только пение прекратилось, Эбнер в изумлении заметил, что и он, и его миссионеры окружены толпой совершенно нагих дикарей. Священники инстинктивно поддались чувству страха и на всякий случай сбились в кучку, чтобы защищаться, если вдруг островитяне вздумают напасть на них.
На самом же деле никому из миссионеров еще не приходи лось встречаться с такой дружелюбной и гостеприимной груп пой туземцев, какими оказались эти гавайцы. Все они были чи стенькие, ухоженные, не знавшие опасных тропических заболе ваний. Всех их отличали совершенно здоровые зубы, приятные манеры и безумная, дикая жизнерадостность. Им уже удалось самостоятельно развить организованное общество, но для Эбне ра они все равно оставались злобными и слепыми к истине.
- Боже Всемогущий! - взмолился он. - Помоги нам донести свет до этих жестоких сердец. Дай нам силы победить и уничтожить каждого языческого идола на этой земле, где опасен лишь человек.
Однако Иеруша думала иначе. "Скоро эти люди смогут читать, рассуждала она. - Мы научим их шить одежду, чтобы они могли прятать свои тела от непогоды. Господи, дай нам силы, здесь так много работы!"
* * *
Молитвы вскоре были прерваны неожиданным шумом: десятеро мускулистых мужчин с шестами на плечах бегом тащили каноэ, которое никогда не касалось воды. Торжественно они опустили лодку к ногам Маламы, и она забралась в нее. Поскольку гавайцам было неведомо колесо, то и повозок, соответственно, они не имели, и средством наземного передвижения здесь служило каноэ с приделанными к нему шестами, которые клали себе на плечи специальные носильщики. Ма-лама развернула свое новое платье и приказала слугам помочь ей одеться. Ткань заскользила по ее груди, по животу и ногам, где сохранялось воспоминание о короле Камехамеха, а Алии Нуи гибкими, волнообразными движениями тела помогла красно-голубому шедевру облечь ее фигуру, как должно.
Макай! Макай! - завизжали женщины в толпе, выска зывая тем свое восхищение Алии Нуи в ее новом наряде.
С сегодняшнего дня я буду всегда так одеваться! - торже ственно заявила Малама. - Через один лунный месяц я напишу письмо в Гонолулу, потому что у меня очень хорошие учите ля. - Нагнувшись, она дотронулась до Эбнера и Иеруши, пока зывая, таким образом, что они также должны войти в каноэ. - Этот мужчина - мой учитель религии, Макуа Хейл, - объяви ла Алии Нуи, только с учетом гавайского произношения его фамилия прозвучала "Хелли", как его и стали называть с тех пор. - А это моя учительница словесности, Хейл Вахине. А те перь мы должны построить моим учителям дом.
Носильщики подняли каноэ, поправили шесты на плечах, и во главе великой процессии, куда входили люди с жезлами, украшенными перьями, с барабанами, слуги и более пяти ты сяч простых обнаженных гавайцев, чета Хейл начала свое первое чудесное путешествие по Лахайне. Кеоки трусцой бе
жал рядом с каноэ, переводя слова матери, рассказывавшей приезжим о красотах своего острова.
-Сейчас мы минуем королевское поле таро, - пояснял Кеоки. - Вот этот маленький ручей снабжает нас пресной во дой. Место для поля было выбрано не случайно, ведь здесь растет так много замечательных деревьев. Именно здесь, гово рит Малама, и будет выстроен дом для вас.
Носильщики останавливались по приказу Алии Нуи в тех местах, где должны были располагаться углы будущего здания, и каждый раз она бросала туда камень. Слуги тотчас же принялись возводить травяную хижину, но они не успели построить ее до конца, поскольку Малама подала сигнал, и процессия направилась к ее дворцу.
Вот это наша главная дорога, - рассказывала Алии Нуи. - Ближе к морю располагаются земли, на которых жи вут алии. У гор находятся дома простых людей, а вот в этом парке живет король, когда приезжает сюда отдохнуть.
А что это за маленькие травяные домишки, больше по хожие на собачьи будки? - поинтересовался Эбнер.
Когда вопрос был переведен, Малама от души расхохоталась и пояснила:
Нет, как раз тут и живут простые люди.
Но, по-моему, эти хижины слишком малы для челове ка, - возразил Эбнер.
А простые люди и не проводят в них много времени, не так, как алии в своих больших домах, - объяснила Малама. - Они хранят там свою талу и спят, если идет дождь.
Так где же они находятся большую часть времени? - изумился Эбнер.
Малама широко распростерла руки и величественно обвела ими всю местность, раскинувшуюся перед ней:
Они живут под деревьями, на берегах реки, в долинах. - Эбнер хотел что-то ответить, но не успел, поскольку каноэ поднесли к огромному и очень красивому парку, отгорожен ному стеной из коралловых блоков в три фута высотой. За ог радой пестрели цветы и благоухали фруктовые деревья. Эбнер заметил и здесь десяток небольших домиков и даже один большой, напоминавший шатер с видом на море. Именно к этому дому и понесли Маламу и Хейлов. Выбираясь из каноэ, Малама объявила:
А вот и мой дворец. Я всегда буду рада видеть вас у себя.
Она провела гостей в прохладную просторную комнату, стены которой были изготовлены из перевитых пучков травы. По углам высились деревянные столбы, а в узкий дверной проем было видно море. Пол был выложен белой галькой и покрыт циновками из пандануса, на которые сейчас, издав вздох облегчения, и опустила свое тело огромная Алии Нуи, устроив подбородок на ладонях и строго заявив:
-А теперь учите меня писать.
Иеруша сама уже с трудом вспоминала, как ее саму учили этому шестнадцать лет назад. Запинаясь, она начала:
-Простите меня, Малама, но для этого нам понадобятся ручки и бумага.
Ее замечания были прерваны все тем же голосом, холодным и ровным, как отполированный металл:
Ты будешь учить меня писать, - повторила Малама ко мандным тоном, перечить которому не имело смысла.
Да, Малама.
Иерушу охватила нервная дрожь. Оглядевшись вокруг себя, она, к своей радости, обнаружила несколько длинных палочек, при помощи которых служанки Маламы набивали на тапу замысловатые узоры, а рядом небольшие сосуды с темной краской. Взяв у женщин кусок тапы, и вооружившись такой палочкой, Иеруша аккуратно вывела на тапе слово "МАЛАМА" . И когда огромная женщина принялась внимательно изучать непонятные знаки, Иеруша пояснила:
-Так пишется ваше имя.
Когда Кеоки перевел эти слова, Малама поднялась и принялась рассматривать буквы с разных углов, гордо повторяя вслух свое собственное имя. Грубо выхватив у Иеруши палочку, она окунула ее в краску и принялась повторять начертание таинственных символов, полностью ощущая ту волшебную силу, которую эти значки заключали в себе. С удивительной точностью она вывела буквы, после чего радостно выкрикнула "Малама!" не менее дюжины раз. Потом она написала это слово еще, и еще, и еще. Прошло некоторое время, и неожиданно Малама остановилась и спросила Кеоки:
Если я пошлю это слово в Бостон, поймут ли там люди, что это слово написала я, Малама?
Ты можешь послать его в любой уголок мира, и люди все равно будут знать, что это слово написано тобой, - убедил ее сын.
-Я учусь писать! - в радостном возбуждении воскликну ла громадная женщина. - Очень скоро я начну посылать письма по всему миру. Единственное различие между белыми людьми, которые правят всем, и нами, гавайцами, заключает ся в том, что белые люди умеют писать. Теперь я тоже смогу писать, и тогда я стану понимать все.
Такого заблуждения Эбнер вынести уже не смог, поэтому счел необходимым вмешаться:
-Я однажды уже предупреждал вас, Малама, что женщи на, конечно, может научиться писать слова, но эти слова ни чего не будут значить. Малама, я еще раз хочу предупредить вас! Пока вы не выучите заповеди Господа нашего, вы ничему не научитесь.
Стены травяного дома были достаточно толстыми, и когда Малама встала во весь рост, продолжая держать в руках палочку, она заслонила собой дверной проем так, что в комнате сразу потемнело. Сейчас, в полумраке, она словно представляла собой некий гигантский обобщенный образ всех гавайцев: смелых, решительных и отважных людей. Когда-то в недалеком прошлом, во времена правления ее бывшего мужа Камехамеха, она на войне задушила голыми руками мужчину, который намного превосходил ростом этого щуплого типа с болезненным цветом лица, снова вставший сейчас у нее на пути. Она хотела смахнуть его в сторону, как ее слуги отгоняют от нее мух, но на Маламу все же произвела впечатление его удивительная настойчивость, а также некая сила и убежденность в голосе. Более того, она и сама понимала, что он был прав. Начертание палочкой букв было достаточно простым. Тут должен был таиться какой-то секрет, придающий силу этим буквам. Малама уже приготовилась выслушать этого тщедушного хромого человечка, но он сам, наставив на Алии Нуи палец, неожиданно закричал:
-Малама, не надо просто копировать форму букв. Надо научиться понимать, что означает каждое слово!
Такие манеры были для Маламы невыносимы, и поэтому она одним ударом своей правой руки, которая была, кстати, толще, чем туловище Эбнера, просто сбила его с ног. Вернувшись к куску тапы, она в ярости снова принялась выводить свое имя, не обращая внимания на кляксы и растекающуюся краску от сильного нажима на палочку.
-Я умею писать свое имя! - ликовала женщина, но даже в эти минуты радости убедительные слова Эбнера продолжали
преследовать ее. Швырнув палочку на пол, она подошла к тому месту, где на тале лежал распростертый священник и, встав на колени рядом с ним, очень долго вглядывалась в его лицо, пока, наконец, не произнесла: - Мне кажется, что ты сказал правду, Макуа Хейл. Подожди немного, Макуа Хейл. Когда я научусь писать, тогда настанет и твоя очередь. - Затем она сразу же позабыла о миссионере и, повернувшись к Иеруше, скомандовала своим шелковым, неповторимым голосом:
-Теперь продолжай учить меня писать.
Урок длился три часа, пока Иеруша не почувствовала слабость и поняла, что ей пора остановиться.
Нет! - возмутилась Малама. - Я не могу просто так те рять время. Учи меня писать!
У меня кружится голова от жары, - попыталась оправ даться усталая женщина.
Малама велела слугам с опахалами немедленно подойти к Иеруше, чтобы освежать воздух в комнате, но молодая женщина все же продолжала настаивать на перерыве. Тогда Алии Нуи взмолилась:
Хейл Вахине, пока мы понапрасну теряем время, те лю ди, которые умеют читать и писать, грабят наши острова. Я не могу больше ждать. Пожалуйста, я прошу тебя!
Малама, - чуть слышно проговорила Иеруша. - У ме ня скоро будет ребенок.
Когда Кеоки перевел матери эти слова, великая Алии Нуи буквально преобразилась. Вытолкав Эбнера из большой комнаты, она приказала своим слугам отнести Иерушу туда, где на полу было уложено пятьдесят слоев тапы, представляющих собой нечто наподобие кровати для дневного отдыха. Когда худенькую Иерушу положили на эту ткань, Малама ловкими движениями пальцев исследовала живот своей учительницы и объявила:
-Еще не скоро.
Правда, в отсутствие Кеоки в комнате она не смогла объяс нить свое заключение белой женщине. Однако она все же уви дела, что Иеруша устала, и теперь Малама винила себя, что была недостаточно внимательна к своей учительнице и позво лила ей переутомиться. Она велела принести воды, чтобы опо лоснуть Иеруше лицо, а затем взяла женщину на руки с такой легкостью, словно подняла маленького ребенка. Покачивая ее взад-вперед, как убаюкивают дитя, она сумела быстро усы
пить измотанную женщину, а затем аккуратно перенесла ее на прежнее ложе. Тихо поднявшись и выйдя из комнаты на цыпочках, она подошла к недоумевающему Эбнеру и шепотом спросила его:
А ты тоже сможешь научить меня писать?
Конечно, - кивнул тот.
Учи меня! - скомандовала Малама и встала на колени рядом с маленьким миссионером из Новой Англии. А тот вполне логично начал:
Чтобы научиться писать на моем языке, нужно выучить двадцать шесть различных букв. Но вам повезло, потому что для того, чтобы писать на вашем языке, достаточно лишь три надцати букв.
Скажи ему, чтобы он научил меня всем двадцати шести! - скомандовала Малама своему сыну.
-Но ведь для того, чтобы писать по-гавайски, нужно знать всего тринадцать букв, - снова объяснил Эбнер.
Научи меня всем двадцати шести, - ласково попросила Алии Нуи. - Я хочу писать твоим соотечественникам.
Эй, би, си, - начал читать английский алфавит Эбнер Хейл, и урок продолжался до тех пор, пока он сам от усталос ти не лишился чувств.
* * *
Когда настало время отплытия "Фетиды", попрощаться с бригом явилось чуть ли не все население Лахайны, и на бере гу стало темно от обнаженных бронзовых тел. Гавайцы вни мательно следили за каждым движением уезжающих мисси онеров. Наконец, те двадцать человек, которые должны были расселиться на соседних островах, собрались на небольшом каменном пирсе, чтобы в последний раз всем вместе спеть свой любимый гимн, некую смесь горести и надежды. Голо са слились в унисон и пели о том союзе, который навсегда объединил эти души. При этом собравшиеся на берегу остро витяне смогли оценить не только приятную мелодию, но и уловили дух нового Бога, о котором уже понемногу им нача ли рассказывать и Эбнер Хейл, и Кеоки Канакоа. Когда дело дошло до куплета, в котором упоминались слезы, тут уж ни кто не смог сдержаться, и вся паства, во главе с миссионера ми, разрыдалась.
Может быть, только в одном случае эта печаль была не столько формальной, сколько искренней. Когда Эбнер и Иеру-ша наблюдали, как Джон Уиппл готовится отплыть, они не смогли скрыть своих мрачных предчувствий. Ведь Уиппл был единственным врачом, и теперь они расставались с ним. Иеру-ша прекрасно понимала, что когда ее беременность подойдет к концу и настанет время рожать, благополучный исход этих родов будет чуть ли не полностью зависеть лишь от того, насколько Эбнер сумел изучить книгу Джона и насколько внимательным он был на его семинарах по гинекологии и акушерству. Почувствовав тревогу Иеруши за свое будущее, Джон пообещал:
Сестра Иеруша, я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы вовремя вернуться на Мауи и помочь вам. Но вы не забывайте, что на вашем же острове, только на другой его оконечности, будут жить брат Авраам и сестра Урания, а так как сроки беременности у вас разные, может быть, вы смо жете подъехать друг к другу на каноэ и помочь, когда наста нет время.
Но вы в любом случае попробуете выбраться к нам? - умоляюще спросила Иеруша.
Я буду стараться и сделаю все возможное, - поклялся Джон.
После этого Иеруша Хейл и Урания Хьюлетт отыскали друг друга и торжественно обменялись рукопожатиями:
-Когда наступит нужное время, мы обязательно помо жем друг другу, пообещали они, хотя обе прекрасно пони мали, что их будут разделять мили труднопроходимых гор и предательски опасного морского пути.
В это время плач на пристани усилился, поскольку на тенистой дороге, ведущей к югу, туда, где жили алии, показалось сухопутное каноэ Маламы, покоящееся на плечах крепких мужчин, и она сама, одетая в любимое красно-голубое платье, рыдала громче всех. Спустившись со своих странных носилок, она подошла по очереди к каждому из миссионеров и сказала:
-Если на других островах вы не найдете себе дома, воз вращайтесь на Лахайну, потому что все вы - мои дети.
Потом она целовала их и снова плакала. Но торжествен ность прощания под конец все же была испорчена: когда мис сионеры на шлюпках направились к "Фетиде", по пути им
встретились с дюжину обнаженных девиц, плывущих от брига к берегу. Их длинные черные волосы шлейфами колыхались в голубой воде. При выходе на берег у каждой из них в руке оказалось либо зеркальце, более ценное здесь, чем серебро в Амстердаме, либо цветная лента, а то и украденный молоток. Малама встретила их с теми же проявлениями любви, с какими провожала только что уехавших христиан.
А затем, к востоку от того места, где грохочущий прибой ударялся о коралловый барьер и несся дальше пологими волнами, увенчанными шапками пены, миссионеры впервые стали свидетелями одного из таинств островов. Высокие мужчины и женщины, прекрасные, словно боги, стоя на узких досках и управляя ими с помощью ног и плавных движений корпуса, взлетали на гребень волны и неслись по воде с удивительной скоростью. А когда волна спадала возле пляжа, усыпанного коралловым песком, островитяне, пользуясь отливным течением, вновь возвращались в океан, словно истинные дети Гавайского моря.
Невероятно! - воскликнул доктор Уиппл. - Стреми тельное движение только больше способствует равновесию, - пояснил он.
А белый человек способен на такое? - поинтересовалась Аманда.
Конечно! - ответил ее муж, завороженный ловкостью развлекающихся гавайцев.
А у тебя бы получилось? - не отставала Аманда.
Как только приедем в Гонолулу, я обязательно попро бую, - пообещал Джон.
Один из более старших по возрасту миссионеров, услышав эти слова, нахмурился, отмечая про себя, что их доктор опять проявляет легкомысленное отношение к своей миссии. Однако он не успел поделиться своим мнением с товарищами, посколь ку рядом с "Фетидой" в поле зрения миссионеров возникла на стоящая морская нимфа: на доске мчалась восхитительная обнаженная девушка, как бы олицетворяющая собой дикую языческую красоту. Высокая, с черными волосами, летящими по ветру, она не обладала массивными формами своих соплемен ниц, а, напротив, отличалась гибкостью и изяществом. Она сво бодно стояла на доске, а ее высокие груди и длинные крепкие ноги казались изваянными из коричневого мрамора. Однако в ней не было неподвижности статуи: легко переступая ногами, изгибаясь и поводя плечами, в искусстве управления доской она
намного превосходила остальных. Для миссионеров это захватывающее зрелище, а особенно сама девушка, представлялись символом всего того, что они должны были переделать. Ее нагота была вызовом, ее красота опасностью, ее образ жизни - оскорблением Бога, а само существование воплощением зла.
Кто это? - прошептал доктор Уиппл, пораженный мас терством красавицы.
Ее зовут Ноелани, - сообщил один из гавайцев, явно гордясь своим пиджин-инглиш, которым он овладел, общаясь в портах с моряками. - Это девочка Маламы. Потом она ста нет Алии Нуи.
Пока он говорил, волна уже спала, а следующий гребень скрыл прекрасную наездницу на доске из виду. Но все равно перед мысленным взором миссионеров оставался ее провоцирующий, словно бросающий им всем вызов, образ. Дух языческого острова, оседлавший волну. У Джона Уиппла зародилась в мозгу откровенно богохульная мысль. Его так и подмывало высказаться, но он благоразумно промолчал, понимая, что не найдет поддержки у остальных. Наконец, не выдержав, он шепнул на ухо своей миниатюрной жене:
-Очевидно, тут многие умеют ходить по воде.
Аманда Уиппл, женщина благочестивая, прекрасно поняла скрытый смысл его слов. Если раньше Аманда едва осмеливалась поднять глаза на своего ученого мужа, мысли которого казались ей иногда непостижимыми, теперь она твердо взглянула на него, поскольку богохульный подтекст его замечания был уж слишком очевидным. При этом она подумала: "Один человек никогда не поймет другого до конца". Однако, вместо того чтобы осудить супруга, она впервые посмотрела на него аналитически. Холодно, отстраненно, но внимательно она изучала своего необычного кузена, стоящего рядом с ней под жарким гавайским солнцем, и наконец пришла к выводу, что любит его еще больше, чем когда-либо.
Мне не нравятся такие слова, Джон, - пожурила она его.
Но я просто должен был выговориться.
Так и поступай всегда, но только со мной, - шепнула Аманда.
Нам будет очень сложно понять жизнь этих островов, - заметил Джон.
И пока супруги Уиппл любовались морем, они вновь уви дели, как Ноелани (чье имя означало "Небесная Дымка"),
вновь оседлав доску, сильными гребками направляет ее в открытый океан, где зарождались длинные крутые волны. Встав на колени так, что ее груди почти касались доски, она придала своими сильными руками ей такую скорость, что пробила волну во много раз стремительнее, чем это могла сделать любая лодка с опытными гребцами. Выбранный девушкой курс пролегал поблизости от "Фетиды" и, когда красавица оказалась рядом, на ее лице промелькнула улыбка. Затем, выбрав подходящую волну, она круто развернулась и встала на одно колено. В этот момент на миссионерской лодке Джон Уиппл шепнул жене:
- Смотри, вот сейчас она пойдет по воде.
И девушка действительно пошла.
Когда "Фетида" отплыла, Эбнер и Иеруша, чувствуя себя покинутыми, приступили к осмотру дома, в котором им предстояло провести долгие годы. Четыре столба по углам строения были вытесаны из толстых стволов деревьев, доставленных с гор, а стены и крыша изготовлены из вязанок травы. Пол был выстлан галькой и покрыт циновками из пандануса, который следовало подметать метлой из тростника. Окна представляли собой простые проемы, занавешенные китайской тканью. Это было довольно неуклюжее примитивное сооружение, даже не разделенное на комнаты. Шкафов, кроватей, стола и стульев не было и в помине. Тем не менее, хижина имела два значительных преимущества: в задней части дома, под раскидистым деревом хау, имелось подобие террасы, где удобно было проводить занятия миссии. Кроме того, входные двери были выполнены в голландском стиле: нижние створки могли оставаться закрытыми, чтобы никто без разрешения не вошел, а верхние могли открываться, чтобы улыбки островитян и их приветливые слова доходили до хозяев.
В этом доме Эбнер расставил мебель, захваченную им из Но вой Англии: разболтанную кровать с веревочным основанием для матраса, ржавые кофры, долженствующие исполнять роль шкафов, маленький кухонный столик, два стула и кресло-ка чалку. Если бы в будущем им бы потребовалась одежда, ее мож но было получить только за счет пожертвований из Новой Анг лии. В том случае, если кто-нибудь бы позаботился отправить бочки с ненужными вещами в центральную миссию в Гонолулу. Если бы Иеруше захотелось сменить износившееся платье, для этого потребовалась бы какая-нибудь добрая душа из Гонолулу,
которая, порывшись в обносках, решила бы: "Вот это сестре Ие-руше как раз подойдет". Правда, такого ни разу не случилось. Если бы вдруг Эбнеру понадобилась пила для элементарных домашних нужд, ему тоже оставалось рассчитывать на помощь какого-нибудь доброго христианина. И даже люльку для ребенка Иеруши могло прислать только благотворительное общество. Хейлы не имели ни денег, ни доходов, ни поддержки, кроме той, которую могла бы оказать миссия в Гонолулу. Случись с ними болезнь, вроде тропической лихорадки, лекарств купить они не могли. Оставалось уповать на христианское милосердие, которое пополнит их аптечку, состоящую лишь из каломели, рвотного корня и соды.
Иногда Иеруша, вспоминая свой прохладный дом в Уолполе, со шкафами, набитыми всевозможными нарядами, которые всегда были накрахмалены слугами, или думая о тех двух жилищах, которые предлагал ей капитан Хоксуорт - одно в Нью-Бедфорде, а другое - на борту корабля, - неизменно испытывала огорчение, глядя на свою хижину, в которой теперь ей приходилось жить и работать. Однако она никогда не позволяла себе открыть эти чувства супругу, и ее письма домой были неизменно полны оптимизма и жизнерадостности. Когда дни становились особенно жаркими, а работы не убавлялось, она выжидала, когда наступит вечер, и тогда принималась писать матери, Чарити или Мерси, рассказывая о своих очаровательных приключениях и интереснейшей жизни. Но хотя мать и сестры и являлись членами ее семьи, им она открывала только внешнюю сторону своей жизни. Как ни странно, но только сестре Эбне-ра Эстер, которую Иеруша никогда не видела, она могла изливать всю полноту своих истинных чувств и делиться наболевшим. В одном из своих первых посланий Иеруша писала:
"Моя нежно любимая сестра во Христе, дорогая Эстер! По следние дни мне почему-то стало особенно печально и грустно. Иногда здесь в Лахайне стоит невыносимая жара. Кстати, слово "Лахайна" означает "Беспощадное Солнце". Более подходяще го названия для этого поселения и не придумать. Возможно, прошедшие недели были чрезмерно загружены работой, по скольку Малама постоянно давит на меня и заставляет учить ее. Хотя она не может сосредотачиваться на уроке более, чем на один час, и как только ее интерес к предмету ослабевает, она вы зывает слуг, которые начинают делать ей массаж. И пока они за нимаются своим делом, она велит мне рассказывать ей разные
истории. Я поведала ей о Марии, об Эстер и о Руфи. Когда я впервые рассказывала ей о том, как Руфь покинула свой родной дом, чтобы жить в чужих краях, боюсь, мои слезы выдали мое настроение, потому что Малама сразу заметила их, тут же прогнала служанок и, подойдя ко мне, потерлась носом о мой нос, а затем сказала: "Я очень признательна тебе за то, что ты приехала жить к нам на эту незнакомую и чужую для тебя землю". Так что теперь, когда ей хочется послушать какую-нибудь историю, она, как самый настоящий ребенок, снова и снова просит меня повторить рассказ о Руфи, и когда я дохожу до рокового места о чужих краях, мы начинаем рыдать вместе.
Хоть остров Цейлон и прекрасен:
Живи, наслаждайся весь век,
И воздух здесь чист, но опасен
В местах этих лишь человек.
И даров Божьих нет в мире краше,
Нет счета чудеснейшим дням.
Но язычник по-прежнему страшен:
Он молится скалам и пням.
К сожалению, именно этот гимн был первым исполнен в Лахайне, и он еще больше утвердил Эбнера в его заблуждениях. Он всегда будет считать Лахайну чудеснейшим местом с великолепной природой и чистым воздухом, но с опасными и страшными людьми. У него сложится свое мнение о гавайцах: для Эбнера они навсегда останутся слепыми язычниками. Теперь же, как только пение прекратилось, Эбнер в изумлении заметил, что и он, и его миссионеры окружены толпой совершенно нагих дикарей. Священники инстинктивно поддались чувству страха и на всякий случай сбились в кучку, чтобы защищаться, если вдруг островитяне вздумают напасть на них.
На самом же деле никому из миссионеров еще не приходи лось встречаться с такой дружелюбной и гостеприимной груп пой туземцев, какими оказались эти гавайцы. Все они были чи стенькие, ухоженные, не знавшие опасных тропических заболе ваний. Всех их отличали совершенно здоровые зубы, приятные манеры и безумная, дикая жизнерадостность. Им уже удалось самостоятельно развить организованное общество, но для Эбне ра они все равно оставались злобными и слепыми к истине.
- Боже Всемогущий! - взмолился он. - Помоги нам донести свет до этих жестоких сердец. Дай нам силы победить и уничтожить каждого языческого идола на этой земле, где опасен лишь человек.
Однако Иеруша думала иначе. "Скоро эти люди смогут читать, рассуждала она. - Мы научим их шить одежду, чтобы они могли прятать свои тела от непогоды. Господи, дай нам силы, здесь так много работы!"
* * *
Молитвы вскоре были прерваны неожиданным шумом: десятеро мускулистых мужчин с шестами на плечах бегом тащили каноэ, которое никогда не касалось воды. Торжественно они опустили лодку к ногам Маламы, и она забралась в нее. Поскольку гавайцам было неведомо колесо, то и повозок, соответственно, они не имели, и средством наземного передвижения здесь служило каноэ с приделанными к нему шестами, которые клали себе на плечи специальные носильщики. Ма-лама развернула свое новое платье и приказала слугам помочь ей одеться. Ткань заскользила по ее груди, по животу и ногам, где сохранялось воспоминание о короле Камехамеха, а Алии Нуи гибкими, волнообразными движениями тела помогла красно-голубому шедевру облечь ее фигуру, как должно.
Макай! Макай! - завизжали женщины в толпе, выска зывая тем свое восхищение Алии Нуи в ее новом наряде.
С сегодняшнего дня я буду всегда так одеваться! - торже ственно заявила Малама. - Через один лунный месяц я напишу письмо в Гонолулу, потому что у меня очень хорошие учите ля. - Нагнувшись, она дотронулась до Эбнера и Иеруши, пока зывая, таким образом, что они также должны войти в каноэ. - Этот мужчина - мой учитель религии, Макуа Хейл, - объяви ла Алии Нуи, только с учетом гавайского произношения его фамилия прозвучала "Хелли", как его и стали называть с тех пор. - А это моя учительница словесности, Хейл Вахине. А те перь мы должны построить моим учителям дом.
Носильщики подняли каноэ, поправили шесты на плечах, и во главе великой процессии, куда входили люди с жезлами, украшенными перьями, с барабанами, слуги и более пяти ты сяч простых обнаженных гавайцев, чета Хейл начала свое первое чудесное путешествие по Лахайне. Кеоки трусцой бе
жал рядом с каноэ, переводя слова матери, рассказывавшей приезжим о красотах своего острова.
-Сейчас мы минуем королевское поле таро, - пояснял Кеоки. - Вот этот маленький ручей снабжает нас пресной во дой. Место для поля было выбрано не случайно, ведь здесь растет так много замечательных деревьев. Именно здесь, гово рит Малама, и будет выстроен дом для вас.
Носильщики останавливались по приказу Алии Нуи в тех местах, где должны были располагаться углы будущего здания, и каждый раз она бросала туда камень. Слуги тотчас же принялись возводить травяную хижину, но они не успели построить ее до конца, поскольку Малама подала сигнал, и процессия направилась к ее дворцу.
Вот это наша главная дорога, - рассказывала Алии Нуи. - Ближе к морю располагаются земли, на которых жи вут алии. У гор находятся дома простых людей, а вот в этом парке живет король, когда приезжает сюда отдохнуть.
А что это за маленькие травяные домишки, больше по хожие на собачьи будки? - поинтересовался Эбнер.
Когда вопрос был переведен, Малама от души расхохоталась и пояснила:
Нет, как раз тут и живут простые люди.
Но, по-моему, эти хижины слишком малы для челове ка, - возразил Эбнер.
А простые люди и не проводят в них много времени, не так, как алии в своих больших домах, - объяснила Малама. - Они хранят там свою талу и спят, если идет дождь.
Так где же они находятся большую часть времени? - изумился Эбнер.
Малама широко распростерла руки и величественно обвела ими всю местность, раскинувшуюся перед ней:
Они живут под деревьями, на берегах реки, в долинах. - Эбнер хотел что-то ответить, но не успел, поскольку каноэ поднесли к огромному и очень красивому парку, отгорожен ному стеной из коралловых блоков в три фута высотой. За ог радой пестрели цветы и благоухали фруктовые деревья. Эбнер заметил и здесь десяток небольших домиков и даже один большой, напоминавший шатер с видом на море. Именно к этому дому и понесли Маламу и Хейлов. Выбираясь из каноэ, Малама объявила:
А вот и мой дворец. Я всегда буду рада видеть вас у себя.
Она провела гостей в прохладную просторную комнату, стены которой были изготовлены из перевитых пучков травы. По углам высились деревянные столбы, а в узкий дверной проем было видно море. Пол был выложен белой галькой и покрыт циновками из пандануса, на которые сейчас, издав вздох облегчения, и опустила свое тело огромная Алии Нуи, устроив подбородок на ладонях и строго заявив:
-А теперь учите меня писать.
Иеруша сама уже с трудом вспоминала, как ее саму учили этому шестнадцать лет назад. Запинаясь, она начала:
-Простите меня, Малама, но для этого нам понадобятся ручки и бумага.
Ее замечания были прерваны все тем же голосом, холодным и ровным, как отполированный металл:
Ты будешь учить меня писать, - повторила Малама ко мандным тоном, перечить которому не имело смысла.
Да, Малама.
Иерушу охватила нервная дрожь. Оглядевшись вокруг себя, она, к своей радости, обнаружила несколько длинных палочек, при помощи которых служанки Маламы набивали на тапу замысловатые узоры, а рядом небольшие сосуды с темной краской. Взяв у женщин кусок тапы, и вооружившись такой палочкой, Иеруша аккуратно вывела на тапе слово "МАЛАМА" . И когда огромная женщина принялась внимательно изучать непонятные знаки, Иеруша пояснила:
-Так пишется ваше имя.
Когда Кеоки перевел эти слова, Малама поднялась и принялась рассматривать буквы с разных углов, гордо повторяя вслух свое собственное имя. Грубо выхватив у Иеруши палочку, она окунула ее в краску и принялась повторять начертание таинственных символов, полностью ощущая ту волшебную силу, которую эти значки заключали в себе. С удивительной точностью она вывела буквы, после чего радостно выкрикнула "Малама!" не менее дюжины раз. Потом она написала это слово еще, и еще, и еще. Прошло некоторое время, и неожиданно Малама остановилась и спросила Кеоки:
Если я пошлю это слово в Бостон, поймут ли там люди, что это слово написала я, Малама?
Ты можешь послать его в любой уголок мира, и люди все равно будут знать, что это слово написано тобой, - убедил ее сын.
-Я учусь писать! - в радостном возбуждении воскликну ла громадная женщина. - Очень скоро я начну посылать письма по всему миру. Единственное различие между белыми людьми, которые правят всем, и нами, гавайцами, заключает ся в том, что белые люди умеют писать. Теперь я тоже смогу писать, и тогда я стану понимать все.
Такого заблуждения Эбнер вынести уже не смог, поэтому счел необходимым вмешаться:
-Я однажды уже предупреждал вас, Малама, что женщи на, конечно, может научиться писать слова, но эти слова ни чего не будут значить. Малама, я еще раз хочу предупредить вас! Пока вы не выучите заповеди Господа нашего, вы ничему не научитесь.
Стены травяного дома были достаточно толстыми, и когда Малама встала во весь рост, продолжая держать в руках палочку, она заслонила собой дверной проем так, что в комнате сразу потемнело. Сейчас, в полумраке, она словно представляла собой некий гигантский обобщенный образ всех гавайцев: смелых, решительных и отважных людей. Когда-то в недалеком прошлом, во времена правления ее бывшего мужа Камехамеха, она на войне задушила голыми руками мужчину, который намного превосходил ростом этого щуплого типа с болезненным цветом лица, снова вставший сейчас у нее на пути. Она хотела смахнуть его в сторону, как ее слуги отгоняют от нее мух, но на Маламу все же произвела впечатление его удивительная настойчивость, а также некая сила и убежденность в голосе. Более того, она и сама понимала, что он был прав. Начертание палочкой букв было достаточно простым. Тут должен был таиться какой-то секрет, придающий силу этим буквам. Малама уже приготовилась выслушать этого тщедушного хромого человечка, но он сам, наставив на Алии Нуи палец, неожиданно закричал:
-Малама, не надо просто копировать форму букв. Надо научиться понимать, что означает каждое слово!
Такие манеры были для Маламы невыносимы, и поэтому она одним ударом своей правой руки, которая была, кстати, толще, чем туловище Эбнера, просто сбила его с ног. Вернувшись к куску тапы, она в ярости снова принялась выводить свое имя, не обращая внимания на кляксы и растекающуюся краску от сильного нажима на палочку.
-Я умею писать свое имя! - ликовала женщина, но даже в эти минуты радости убедительные слова Эбнера продолжали
преследовать ее. Швырнув палочку на пол, она подошла к тому месту, где на тале лежал распростертый священник и, встав на колени рядом с ним, очень долго вглядывалась в его лицо, пока, наконец, не произнесла: - Мне кажется, что ты сказал правду, Макуа Хейл. Подожди немного, Макуа Хейл. Когда я научусь писать, тогда настанет и твоя очередь. - Затем она сразу же позабыла о миссионере и, повернувшись к Иеруше, скомандовала своим шелковым, неповторимым голосом:
-Теперь продолжай учить меня писать.
Урок длился три часа, пока Иеруша не почувствовала слабость и поняла, что ей пора остановиться.
Нет! - возмутилась Малама. - Я не могу просто так те рять время. Учи меня писать!
У меня кружится голова от жары, - попыталась оправ даться усталая женщина.
Малама велела слугам с опахалами немедленно подойти к Иеруше, чтобы освежать воздух в комнате, но молодая женщина все же продолжала настаивать на перерыве. Тогда Алии Нуи взмолилась:
Хейл Вахине, пока мы понапрасну теряем время, те лю ди, которые умеют читать и писать, грабят наши острова. Я не могу больше ждать. Пожалуйста, я прошу тебя!
Малама, - чуть слышно проговорила Иеруша. - У ме ня скоро будет ребенок.
Когда Кеоки перевел матери эти слова, великая Алии Нуи буквально преобразилась. Вытолкав Эбнера из большой комнаты, она приказала своим слугам отнести Иерушу туда, где на полу было уложено пятьдесят слоев тапы, представляющих собой нечто наподобие кровати для дневного отдыха. Когда худенькую Иерушу положили на эту ткань, Малама ловкими движениями пальцев исследовала живот своей учительницы и объявила:
-Еще не скоро.
Правда, в отсутствие Кеоки в комнате она не смогла объяс нить свое заключение белой женщине. Однако она все же уви дела, что Иеруша устала, и теперь Малама винила себя, что была недостаточно внимательна к своей учительнице и позво лила ей переутомиться. Она велела принести воды, чтобы опо лоснуть Иеруше лицо, а затем взяла женщину на руки с такой легкостью, словно подняла маленького ребенка. Покачивая ее взад-вперед, как убаюкивают дитя, она сумела быстро усы
пить измотанную женщину, а затем аккуратно перенесла ее на прежнее ложе. Тихо поднявшись и выйдя из комнаты на цыпочках, она подошла к недоумевающему Эбнеру и шепотом спросила его:
А ты тоже сможешь научить меня писать?
Конечно, - кивнул тот.
Учи меня! - скомандовала Малама и встала на колени рядом с маленьким миссионером из Новой Англии. А тот вполне логично начал:
Чтобы научиться писать на моем языке, нужно выучить двадцать шесть различных букв. Но вам повезло, потому что для того, чтобы писать на вашем языке, достаточно лишь три надцати букв.
Скажи ему, чтобы он научил меня всем двадцати шести! - скомандовала Малама своему сыну.
-Но ведь для того, чтобы писать по-гавайски, нужно знать всего тринадцать букв, - снова объяснил Эбнер.
Научи меня всем двадцати шести, - ласково попросила Алии Нуи. - Я хочу писать твоим соотечественникам.
Эй, би, си, - начал читать английский алфавит Эбнер Хейл, и урок продолжался до тех пор, пока он сам от усталос ти не лишился чувств.
* * *
Когда настало время отплытия "Фетиды", попрощаться с бригом явилось чуть ли не все население Лахайны, и на бере гу стало темно от обнаженных бронзовых тел. Гавайцы вни мательно следили за каждым движением уезжающих мисси онеров. Наконец, те двадцать человек, которые должны были расселиться на соседних островах, собрались на небольшом каменном пирсе, чтобы в последний раз всем вместе спеть свой любимый гимн, некую смесь горести и надежды. Голо са слились в унисон и пели о том союзе, который навсегда объединил эти души. При этом собравшиеся на берегу остро витяне смогли оценить не только приятную мелодию, но и уловили дух нового Бога, о котором уже понемногу им нача ли рассказывать и Эбнер Хейл, и Кеоки Канакоа. Когда дело дошло до куплета, в котором упоминались слезы, тут уж ни кто не смог сдержаться, и вся паства, во главе с миссионера ми, разрыдалась.
Может быть, только в одном случае эта печаль была не столько формальной, сколько искренней. Когда Эбнер и Иеру-ша наблюдали, как Джон Уиппл готовится отплыть, они не смогли скрыть своих мрачных предчувствий. Ведь Уиппл был единственным врачом, и теперь они расставались с ним. Иеру-ша прекрасно понимала, что когда ее беременность подойдет к концу и настанет время рожать, благополучный исход этих родов будет чуть ли не полностью зависеть лишь от того, насколько Эбнер сумел изучить книгу Джона и насколько внимательным он был на его семинарах по гинекологии и акушерству. Почувствовав тревогу Иеруши за свое будущее, Джон пообещал:
Сестра Иеруша, я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы вовремя вернуться на Мауи и помочь вам. Но вы не забывайте, что на вашем же острове, только на другой его оконечности, будут жить брат Авраам и сестра Урания, а так как сроки беременности у вас разные, может быть, вы смо жете подъехать друг к другу на каноэ и помочь, когда наста нет время.
Но вы в любом случае попробуете выбраться к нам? - умоляюще спросила Иеруша.
Я буду стараться и сделаю все возможное, - поклялся Джон.
После этого Иеруша Хейл и Урания Хьюлетт отыскали друг друга и торжественно обменялись рукопожатиями:
-Когда наступит нужное время, мы обязательно помо жем друг другу, пообещали они, хотя обе прекрасно пони мали, что их будут разделять мили труднопроходимых гор и предательски опасного морского пути.
В это время плач на пристани усилился, поскольку на тенистой дороге, ведущей к югу, туда, где жили алии, показалось сухопутное каноэ Маламы, покоящееся на плечах крепких мужчин, и она сама, одетая в любимое красно-голубое платье, рыдала громче всех. Спустившись со своих странных носилок, она подошла по очереди к каждому из миссионеров и сказала:
-Если на других островах вы не найдете себе дома, воз вращайтесь на Лахайну, потому что все вы - мои дети.
Потом она целовала их и снова плакала. Но торжествен ность прощания под конец все же была испорчена: когда мис сионеры на шлюпках направились к "Фетиде", по пути им
встретились с дюжину обнаженных девиц, плывущих от брига к берегу. Их длинные черные волосы шлейфами колыхались в голубой воде. При выходе на берег у каждой из них в руке оказалось либо зеркальце, более ценное здесь, чем серебро в Амстердаме, либо цветная лента, а то и украденный молоток. Малама встретила их с теми же проявлениями любви, с какими провожала только что уехавших христиан.
А затем, к востоку от того места, где грохочущий прибой ударялся о коралловый барьер и несся дальше пологими волнами, увенчанными шапками пены, миссионеры впервые стали свидетелями одного из таинств островов. Высокие мужчины и женщины, прекрасные, словно боги, стоя на узких досках и управляя ими с помощью ног и плавных движений корпуса, взлетали на гребень волны и неслись по воде с удивительной скоростью. А когда волна спадала возле пляжа, усыпанного коралловым песком, островитяне, пользуясь отливным течением, вновь возвращались в океан, словно истинные дети Гавайского моря.
Невероятно! - воскликнул доктор Уиппл. - Стреми тельное движение только больше способствует равновесию, - пояснил он.
А белый человек способен на такое? - поинтересовалась Аманда.
Конечно! - ответил ее муж, завороженный ловкостью развлекающихся гавайцев.
А у тебя бы получилось? - не отставала Аманда.
Как только приедем в Гонолулу, я обязательно попро бую, - пообещал Джон.
Один из более старших по возрасту миссионеров, услышав эти слова, нахмурился, отмечая про себя, что их доктор опять проявляет легкомысленное отношение к своей миссии. Однако он не успел поделиться своим мнением с товарищами, посколь ку рядом с "Фетидой" в поле зрения миссионеров возникла на стоящая морская нимфа: на доске мчалась восхитительная обнаженная девушка, как бы олицетворяющая собой дикую языческую красоту. Высокая, с черными волосами, летящими по ветру, она не обладала массивными формами своих соплемен ниц, а, напротив, отличалась гибкостью и изяществом. Она сво бодно стояла на доске, а ее высокие груди и длинные крепкие ноги казались изваянными из коричневого мрамора. Однако в ней не было неподвижности статуи: легко переступая ногами, изгибаясь и поводя плечами, в искусстве управления доской она
намного превосходила остальных. Для миссионеров это захватывающее зрелище, а особенно сама девушка, представлялись символом всего того, что они должны были переделать. Ее нагота была вызовом, ее красота опасностью, ее образ жизни - оскорблением Бога, а само существование воплощением зла.
Кто это? - прошептал доктор Уиппл, пораженный мас терством красавицы.
Ее зовут Ноелани, - сообщил один из гавайцев, явно гордясь своим пиджин-инглиш, которым он овладел, общаясь в портах с моряками. - Это девочка Маламы. Потом она ста нет Алии Нуи.
Пока он говорил, волна уже спала, а следующий гребень скрыл прекрасную наездницу на доске из виду. Но все равно перед мысленным взором миссионеров оставался ее провоцирующий, словно бросающий им всем вызов, образ. Дух языческого острова, оседлавший волну. У Джона Уиппла зародилась в мозгу откровенно богохульная мысль. Его так и подмывало высказаться, но он благоразумно промолчал, понимая, что не найдет поддержки у остальных. Наконец, не выдержав, он шепнул на ухо своей миниатюрной жене:
-Очевидно, тут многие умеют ходить по воде.
Аманда Уиппл, женщина благочестивая, прекрасно поняла скрытый смысл его слов. Если раньше Аманда едва осмеливалась поднять глаза на своего ученого мужа, мысли которого казались ей иногда непостижимыми, теперь она твердо взглянула на него, поскольку богохульный подтекст его замечания был уж слишком очевидным. При этом она подумала: "Один человек никогда не поймет другого до конца". Однако, вместо того чтобы осудить супруга, она впервые посмотрела на него аналитически. Холодно, отстраненно, но внимательно она изучала своего необычного кузена, стоящего рядом с ней под жарким гавайским солнцем, и наконец пришла к выводу, что любит его еще больше, чем когда-либо.
Мне не нравятся такие слова, Джон, - пожурила она его.
Но я просто должен был выговориться.
Так и поступай всегда, но только со мной, - шепнула Аманда.
Нам будет очень сложно понять жизнь этих островов, - заметил Джон.
И пока супруги Уиппл любовались морем, они вновь уви дели, как Ноелани (чье имя означало "Небесная Дымка"),
вновь оседлав доску, сильными гребками направляет ее в открытый океан, где зарождались длинные крутые волны. Встав на колени так, что ее груди почти касались доски, она придала своими сильными руками ей такую скорость, что пробила волну во много раз стремительнее, чем это могла сделать любая лодка с опытными гребцами. Выбранный девушкой курс пролегал поблизости от "Фетиды" и, когда красавица оказалась рядом, на ее лице промелькнула улыбка. Затем, выбрав подходящую волну, она круто развернулась и встала на одно колено. В этот момент на миссионерской лодке Джон Уиппл шепнул жене:
- Смотри, вот сейчас она пойдет по воде.
И девушка действительно пошла.
Когда "Фетида" отплыла, Эбнер и Иеруша, чувствуя себя покинутыми, приступили к осмотру дома, в котором им предстояло провести долгие годы. Четыре столба по углам строения были вытесаны из толстых стволов деревьев, доставленных с гор, а стены и крыша изготовлены из вязанок травы. Пол был выстлан галькой и покрыт циновками из пандануса, который следовало подметать метлой из тростника. Окна представляли собой простые проемы, занавешенные китайской тканью. Это было довольно неуклюжее примитивное сооружение, даже не разделенное на комнаты. Шкафов, кроватей, стола и стульев не было и в помине. Тем не менее, хижина имела два значительных преимущества: в задней части дома, под раскидистым деревом хау, имелось подобие террасы, где удобно было проводить занятия миссии. Кроме того, входные двери были выполнены в голландском стиле: нижние створки могли оставаться закрытыми, чтобы никто без разрешения не вошел, а верхние могли открываться, чтобы улыбки островитян и их приветливые слова доходили до хозяев.
В этом доме Эбнер расставил мебель, захваченную им из Но вой Англии: разболтанную кровать с веревочным основанием для матраса, ржавые кофры, долженствующие исполнять роль шкафов, маленький кухонный столик, два стула и кресло-ка чалку. Если бы в будущем им бы потребовалась одежда, ее мож но было получить только за счет пожертвований из Новой Анг лии. В том случае, если кто-нибудь бы позаботился отправить бочки с ненужными вещами в центральную миссию в Гонолулу. Если бы Иеруше захотелось сменить износившееся платье, для этого потребовалась бы какая-нибудь добрая душа из Гонолулу,
которая, порывшись в обносках, решила бы: "Вот это сестре Ие-руше как раз подойдет". Правда, такого ни разу не случилось. Если бы вдруг Эбнеру понадобилась пила для элементарных домашних нужд, ему тоже оставалось рассчитывать на помощь какого-нибудь доброго христианина. И даже люльку для ребенка Иеруши могло прислать только благотворительное общество. Хейлы не имели ни денег, ни доходов, ни поддержки, кроме той, которую могла бы оказать миссия в Гонолулу. Случись с ними болезнь, вроде тропической лихорадки, лекарств купить они не могли. Оставалось уповать на христианское милосердие, которое пополнит их аптечку, состоящую лишь из каломели, рвотного корня и соды.
Иногда Иеруша, вспоминая свой прохладный дом в Уолполе, со шкафами, набитыми всевозможными нарядами, которые всегда были накрахмалены слугами, или думая о тех двух жилищах, которые предлагал ей капитан Хоксуорт - одно в Нью-Бедфорде, а другое - на борту корабля, - неизменно испытывала огорчение, глядя на свою хижину, в которой теперь ей приходилось жить и работать. Однако она никогда не позволяла себе открыть эти чувства супругу, и ее письма домой были неизменно полны оптимизма и жизнерадостности. Когда дни становились особенно жаркими, а работы не убавлялось, она выжидала, когда наступит вечер, и тогда принималась писать матери, Чарити или Мерси, рассказывая о своих очаровательных приключениях и интереснейшей жизни. Но хотя мать и сестры и являлись членами ее семьи, им она открывала только внешнюю сторону своей жизни. Как ни странно, но только сестре Эбне-ра Эстер, которую Иеруша никогда не видела, она могла изливать всю полноту своих истинных чувств и делиться наболевшим. В одном из своих первых посланий Иеруша писала:
"Моя нежно любимая сестра во Христе, дорогая Эстер! По следние дни мне почему-то стало особенно печально и грустно. Иногда здесь в Лахайне стоит невыносимая жара. Кстати, слово "Лахайна" означает "Беспощадное Солнце". Более подходяще го названия для этого поселения и не придумать. Возможно, прошедшие недели были чрезмерно загружены работой, по скольку Малама постоянно давит на меня и заставляет учить ее. Хотя она не может сосредотачиваться на уроке более, чем на один час, и как только ее интерес к предмету ослабевает, она вы зывает слуг, которые начинают делать ей массаж. И пока они за нимаются своим делом, она велит мне рассказывать ей разные
истории. Я поведала ей о Марии, об Эстер и о Руфи. Когда я впервые рассказывала ей о том, как Руфь покинула свой родной дом, чтобы жить в чужих краях, боюсь, мои слезы выдали мое настроение, потому что Малама сразу заметила их, тут же прогнала служанок и, подойдя ко мне, потерлась носом о мой нос, а затем сказала: "Я очень признательна тебе за то, что ты приехала жить к нам на эту незнакомую и чужую для тебя землю". Так что теперь, когда ей хочется послушать какую-нибудь историю, она, как самый настоящий ребенок, снова и снова просит меня повторить рассказ о Руфи, и когда я дохожу до рокового места о чужих краях, мы начинаем рыдать вместе.