Страница:
— Ты же знаешь, как я… В общем, к тебе отношусь. Прости меня, я сказал, не подумав.
Маша вытерла слезы.
— Я тоже… Забудем это, хорошо? — Она помолчала и добавила: — Слушай. В тот вечер Кутьков пришел к Жичигину требовать свои деньги, а Жичигин не отдал. Они… убили его. Перерыли всю квартиру, ничего не нашли. Они мне сказали: и тебя убьем, если не отдашь деньги.
— А ты… на самом деле знала, где они? — напряженным голосом спросил Коля.
— У тебя даже голос сел, — сказала Маша грустно. — Не надо, Коля, а то я снова начну о тебе плохо думать. Пойми: я не знаю, как мне поступить.
— Ты все-таки скажи мне: эти деньги существуют?
Коля как ни старался, волнения скрыть не сумел.
— Идем, — Маша взяла его за руку.
…В гостиной Жичигиных она подошла к аквариуму:
— Под песком — второе дно. В нем тайник, — Маша вздохнула и села на диван. — Чего же ты ждешь?
Коля недоверчиво посмотрел на нее и пошел за ведром.
Когда выносил тридцатое по счету, вытер потный лоб, спросил:
— А ты, часом, не подшутила надо мной?
— Аквариум пятидесятиведерный. Носи, не сомневайся, Фома неверующий.
Обнажилось дно. Коля вынул нож, расковырял замазку. В тайнике лежал тщательно упакованный в клеенку пакет, а в нем — тугие пачки долларовых и фунтовых купюр.
— Из автомобиля Госбанка… Теперь все понятно… Кутьков часть денег Отдал на хранение Жичигину. Они, понимаешь, были сообщниками еще с дореволюционного времени… — Коля внимательно посмотрел на Машу, с недоумением спросил: — А ты-то откуда знаешь… про это?
— Мне сказал Жичигин, — Машу бил озноб.
— Интересно, — протянул Коля. — За что это он тебе такое доверие оказал?
— Он объяснился мне в любви и показал этот тайник, — сказала она равнодушно.
— За любовь — такую кучу денег?! — искренне изумился Коля. — Должно быть, твой Жичигин изрядный дурак!
— Любопытна я знать, а что такой человек, как ты, способен отдать за любовь? — насмешливо спросила Маша.
— Я? — Коля смутился, понял, что сморозил глупость. — Я в том смысле говорил, что любовь за деньги не купишь.
— Ошибаешься, дорогой… — холодно сказала Маша. — Купить можно все. В том числе и любовь продажных женщин. У тебя больше нет вопросов?
— Есть, — Коля нахмурился. — Ты думала, кому отдать деньги: нам или им?
Маша надменно улыбнулась:
— Ошибаешься. Как раз об этом я совсем не думала. Это для меня было решено. Ни вам, ни им.
— А кому же? — спросил он удивленно.
— Себе, — сказала Маша. — Что же ты молчишь?
— По-моему, тебе все равно, что я скажу. Тебе на мое мнение наплевать, — с досадой произнес Коля.
— Угадал, — сказала она холодно. — Деньги, наконец, у тебя. Ты блестяще добился своего. Теперь ты герой и можешь возвращаться в свой МУР. Наверное, там теперь все будут мурлыкать от восторга, — неловко скаламбурила Маша.
Коля положил пакет на стол, направился к дверям.
— Не понимаю, — вслед ему сказала Маша. — Что с тобой, Коля?
Коля остановился на пороге:
— Может, я до чего и не дошел — у меня образование против вашего — что у вас силы против моей. Но одно я понял: вы без этой дряни, — он кивнул в сторону пакета, — сроду не жили и впредь без нее жизни вам нет. — Коля хлопнул дверью и ушел.
Несколько мгновений Маша ошеломленно разглядывала пакет, а потом бросилась догонять Колю. «Что же я наделала! Что же я наделала», — тупо повторяла она, прыгая по лестнице через две ступеньки. Выскочила на улицу. Коля уже был далека, у поворота к бульвару.
— Коля! — закричала Маша. — Коля!!
Он повернулся, пошел ей навстречу.
— Прости меня, Коля! Прости!
— Ладно. Чего там, — улыбнулся он. — А я уж думал — все. Разошлись мы с тобой, как в море корабли.
— Не знаю, как ты, а я после этого никогда тебя не оставлю. Идем домой.
…Утром она согрела чай, принесла кусок хлеба. Долго смотрела, как он ест, потом сказала:
— Когда моя старшая сестра вышла замуж, муж увез ее в свадебное путешествие, в Италию. Они венчались в Исаакиевском соборе, а на свадьбе было полтысячи гостей. А я — как уличная девка.
— Глупая ты, — Коля притянул Машу к себе и стиснул так, что она вскрикнула. — Ты моя жена. А насчет путешествия и свадьбы не шибко огорчайся. Белых разобьем, кончится голод, холод. Устроим и мы себе свадьбу, друзей позовем. И в путешествие поедем.
— А венчаться ты, конечно, не пойдешь? — с упреком спросила она.
— А венчаться — нет, — твердо сказал Коля. — Это отрыжка старого быта, и нам с тобой не к лицу.
— Начальству своему все, конечно, доложишь?
— А как же? — удивился Коля. — Трепанов мне старший товарищ и брат, как я могу от него скрыть? Да и зачем?
— А он возьмет и запретит тебе на дворянке жениться.
— Запретит? — Коля почесал в затылке. — Не-е. Если бы он был дурак, дубина стоеросовая, — он запретил бы. А Трепанов — умней умного. Да если я тебя люблю, кто мне может запретить?
— Ну, наконец-то, — счастливо рассмеялась Маша. — А я уж думала: во веки веков не дождаться от тебя этих слов.
— Каких? — Коля непонимающе посмотрел на нее.
— Этих самых, — сказала Маша. — «Люблю тебя».
Трепанов долго рассматривал деньги:
— Это, конечно, хорошо, что она так поступила. Я тобой, браток, очень даже доволен. — Он внезапно взъерошил Коле волосы и засмеялся: — А ты востёр! Ох, востёр! Какую девку подцепил. Хвалю. И рад за тебя, браток. Любовь, — она, понимаешь, всегда любовь. Революции там, войны, смерть и разрушение, а все равно люди любят друг друга. И это, скажу тебе прямо, очень хорошо! Это по-нашему, по-большевистски! Мир переделываем. Для чего? Для любви! Для счастья! Ну вот, речь я произнес, извини.
Собрали совещание. Все поздравляли Колю с удачным завершением операции, а он сидел в углу и отмалчивался. Никифоров сказал:
— Эта казна для Кутькова — дороже жизни. Он за ней придет, а мы его — цап-царап!
— Приде-ет… — протянул Афиноген. — Долго ждать придется.
— Зачем долго, — спокойно возразил Никифоров. — Распространим среди урок слух, что Мария нашла деньги. Я посмотрю, как Кутьков на это не клюнет. И подоплека истинная: Жичигин потому Марии деньги отдал, что он ее… как это! Страстно любил!
— Поосторожнее насчет любви, — заметил Коля. — Противно слушать.
— Ой ли? — сощурился Никифоров. — А мне сорока на хвосте другое принесла. Кондратьев, говорит, в последнее время ох как много о любви разглагольствует.
— Уймись, — оборвал Никифорова Трепанов. — Вот что, братки. Нахожу, что в предложении Никифорова есть прямой резон. Нужно только подобрать такой источник, которому Кутьков безоговорочно поверит.
— Не знаю, как Маша, — вдруг сказал Коля. — А я ей запрещу участвовать в этом деле!
— Ты? — обомлел Никифоров. — Ты? Да тебя за это, знаешь, куда? Да ты какое, имеешь право? Товарищ начальник, я считаю, за эти слова Кондратьева надо под строгий арест!
— Подожди, — поморщился Трепанов. — В чем дело, Коля? Объяснись.
— А чего объясняться, — уныло сказал Коля. — Маша теперь моя жена. Ты, Никифоров, свою бы жену на такое дело послал?
— Я бы отца-мать не пожалел! — яростно крикнул Никифоров. — Революция требует — отдай! Кто не с нами — тот против нас!
— А вот тут тебя занесло, — усмехнулся Трепанов. — Не наш это лозунг. Он только звучит красиво, а на самом деле он большевикам не подходит. Эсеры пусть им пробавляются. И насчет отца-матери ты зря сказал. О таких жертвах только горлопаны кричат. А революции, братки, не отца-мать надо отдавать, а себя лично и без остатка.
Трепанов обвел присутствующих взглядом, наткнулся на глаза Коли:
— Конечно, неправ ты будешь, если жене своей запретишь оказать нам посильную помощь. Но и против ее воли мы действовать не станем. Верю, что объяснишь ей все честно. Проявит сознательность — спасибо скажем. Нет — тоже не обидимся. Не каждому по плечу в ногу с революцией шагать.
Коля решил отложить разговор с Машей. «Может, и не понадобится ее помощь, — утешал он себя. — Так чего зря нервы трепать».
На следующий день было воскресенье, звонили из губкома, просили выйти на воскресник, разгрузить продовольствие для госпиталей. Коля сказал об этом Маше, она пожала плечами:
— Воскресник? Это что, пикник? Вечеринка с женщинами? Тогда зачем я тебе понадобилась? — И она начала демонстративно сбивать соринку с его плеча.
Коля сбросил ее руку, сказал, закипая:
— Не вечеринка это. Трудиться будем в пользу революции. Между прочим, бесплатно.
— Прости, я не поняла, — ответила она крртким, невинным взглядом. — Сейчас столько новых слов, а значение старых изменилось. Конечно же, мы будем трудиться в пользу революции, дорогой, — в ее голосе прозвучала затаенная насмешка. — Мы ведь суп-ру-ги. А это значит — пара волов. Так переводится с древнеславянского, не удивляйся. Так вот, я и говорю: если вол идет трудиться, что же делать волихе?
— Нет такого слова, — буркнул Коля. — Корова называется.
— Спасибо, дорогой, — улыбнулась Маша.
…На товарной станции они весь день разгружали ящики с продовольствием. Работали все — Трепанов, Никифоров, Афиноген. Новые отношения Коли и Маши странно подействовали на ребят — они обращались с Машей подчеркнуто по-свойски, чем изрядно действовали на нервы Никифорову. С насмешливой улыбкой наблюдал он за тем, как Маша в паре с Колей несет ящик с воблой.
— Марь Иванна, барышня! — крикнул Никифоров. — Не разбейте!
Маша выпустила ящик. Он с треском ударился о булыжник и рассыпался. Вывалилась золотистая, пахучая рыба. Ящик окружили сотрудники.
— Ее бы под водочку холодную, — пошутил кто-то.
Никто не засмеялся. У всех были напряженные лица и голодные глаза.
— Заколотите, — приказал Трепанов.
Ящик унесли. Все медленно разошлись. Никифоров сказал:
— На нашем языке, барышня, это называется са-бо-таж.
Маша смерила его презрительным взглядом.
— Я счастлива, я вся пронизана пафосом созидания, а вы обвиняете меня в таком преступлении? — в тоне Маши была явная ирония.
— Да он пошутил, — вмешался Коля. — Ну скажи, что пошутил?
— Конечно, — мрачно пробурчал Никифоров. — Только боюсь, эти шутки дорого нам обойдутся.
Коля сжал кулаки.
— Не нужно, — тихо сказала Маша. — Не за горами день, когда этот недоверчивый человек будет просить у меня прощения.
— Не дождетесь… — Никифоров ушел.
Афиноген, слыша все это, спросил:
— Что на него нашло? — и, покачав головой, добавил: — Вы, Маша, не огорчайтесь. Парень он хороший. И революции предан до глубины сердца. Вы в нем не сомневайтесь!
Афиноген иногда умудрялся перевернуть все с ног на голову.
Вечером Никифоров переоделся в рваный пиджак, вместо рубашки надел полинявшую матросскую тельняшку. В порыжевшем мешковатом пальто и съеденной молью заячьей шапке он был похож на неудачливого домушника. Подняв воротник и часто оглядываясь — проверял, нет ли хвоста, — Никифоров свернул в тихий арбатский переулок и зашагал длинным проходным двором. Потом по черной от вековой грязи лестнице спустился в подвал старинного трехэтажного дома, построенного, вероятно, задолго до наполеоновского нашествия, постучал в дубовую, обитую железными полосами дверь. Открыл толстый, с бульдожьими щеками человек лет шестидесяти.
— Здоров, Амир, — кивнул Никифоров. — Как она, ничего? — Имелась в виду, конечно, жизнь. Амир понял и ответил:
— Текёть, чего ей делается… Проходи, начальник. Чайку?
— Нет, спасибо, — засмеялся Никифоров. — А ты разве чай пьешь?
— На водку у меня денег нет, — развел руками Амир. — Завязал я, начальник. С твоей легкой руки завязал. Мне мать-покойница когда-то колыбельную пела. «Не ходи гулять, сынок, с блатными-ворами, в Сибирь-каторгу сошлют, скуют кандалами…» А тут ты подвернулся, — улыбнулся Амир. — Я и решил: дай, говорю себе, стану жить честно!
— Ну. Дай бог! — искренне сказал Никифоров. — Слыхал новость? Жичигина шлепнули… Кутьков со товарищи. — Никифоров внимательно посмотрел на Амира.
— Слыхал, — Амир подчеркнуто зевнул, давая понять, что ему эта тема неинтересна. Но Никифоров гнул свое:
— А деньги куда дел, случаем, не знаешь?
— Брось смеяться, начальник, — обиженно сказал Амир. — Уж не держишь ли ты на меня?
— Не-е… — сказал Никифоров. — Ну, коли ты не знаешь, я скажу: у Жичигина жила девка, вроде прислуги или как там… Полюбовницей жичигинской была… Марией зовут. Ей он все деньги отдал, а та в надежном месте спрятала. Все, Амир. Я пошел. — Никифоров встал.
— Слушай, Никифорыч, не первый день знакомы, — остановил его Амир. — Говори прямо, зачем пришел?
— Зачем пришел — уже сказал, — улыбнулся Никифоров. — Прощай.
— Не могу поверить… — растерялся Амир. — Я ведь завязал. Неужто ты меня на дело навести пришел?
— Ты битый, умный. — Никифоров взялся за ручку двери. — Должен понимать больше, чем сказано. Кто Жичигиных-то убил?
— Кутьков… — Амир все еще не понимал.
— Ну вот! — обрадовался Никифоров. — Ты все и понял!
Амир задумался.
— Меня хотели пришить заезжие гастролеры, — тихо начал он. — Ты меня спас, собственной жизнью рискнул. Я с того времени другим человеком стал. Я, Никифорыч, все понял. Я добро помню и сделаю все, что надо. Иди и не сомневайся.
Никифоров ушел. Амир оделся, сунул в карман финку. Потом подумал и бросил ее в ящик буфета. Спустя двадцать минут он уже стоял перед вывеской трактира на Хитровом рынке; улыбающийся мужик в поддевке в левой руке держал штоф вина, а в правой — поднос с кругами колбасы. Витиеватая надпись гласила: «Вася, не жалей карман, будешь сыт и будешь пьян!» Амир толкнул дверь и вошел. Под потолком кольцами вился сизый махорочный дым, слышалось пьяное пение. Подскочил половой, но Амир не стал с ним разговаривать и спустился прямо в подвал. У двери на страже стоял чубатый парень с золотыми зубами. Он подозрительно посмотрел на Амира и загородил ему путь.
— Что, Бусой, все петуху хвоста вертишь? — Амир легко отстранил его и прошел в небольшое помещение со сводами. Там никого не было.
— А ты, я слыхал, большой скок подыбил, поделиться пришел? — заинтересованно спросил Бусой.
— Угадал, — снисходительно, как и полагалось отвечать тому, кто стоял значительно ниже на иерархической воровской лестнице, обронил Амир. — Кто внизу?
— Зайди, — Бусой почтительно распахнул дверь.
В следующей комнате стоял густой запах спирта. Шесть живописно одетых воров играли в «двадцать одно».
— Бог в помощь, — поздоровался Амир.
— Лучшим людям наше с кисточкой, — отозвался банкомет. — Что скажешь, уважаемый? Или дело есть?
— Есть, — сказал Амир. — Только мокрухой пахнет, а сам я на мокруху не иду, знаете…
— Знаем, — кивнул банкомет. — Возьми в долю, что надо, — сделаем.
— А ему можно верить? — спросил один из игроков. — Может, он ссучился! Может, его на правило поставить надо?
— Я те поставлю… — Банкомет смазал недоверчивого вора по лицу. — Ты, Корявый, баклан против Амира. За него кто хошь слово скажет!
— Любой жаронёт, Амир — никогда, — поддержал банкомета второй игрок. — Амир дербанит по справедливости… Давай, Амир, говори.
— Есть баба, рыжья у ей навалом, — сказал Амир. — Ейную кладку я надыбил. Можно взять. Почти верняк, но лучше, если сама покажет.
За дощатой стеной стоял Кутьков. Рядом с ним застыли несколько, бандитов. Все жадно слушали Амира — каждое его слово доносилось отчетливо.
— Я подъеду на лихаче, посадим бабу, увезем на хазу, там все скажет, — развивал свой план Амир.
— Ты хоть намекни, кто она? — осклабился банкомет.
— Мария, полюбовница жичигинская.
Кутьков отскочил от стены, забегал по комнате.
— То жизнь клади, то само на грабках виснет, — сказал он взволнованно. — А все ж есть чутье у Кутькова. Есть! У Машки рыжьё.
— Подозрительно, — сказал один из бандитов.
— Амиру не веришь? — резко спросил Кутьков. — Амир — мастер, он — свой в доску, он ссучиться не может!
— Сделай так, — посоветовал сообщник, — пусть Амир и кто с ним в доле, — работают. А как рыжьё возьмут, — мы им гоп-стоп сделаем и не вертухайся!
— Заметано, — сказал Кутьков.
Амир условился со своими сообщниками о месте встречи и ушел…
Вечером Трепанов вызвал Колю:
— Все готово, браток. Деньги спрятали, наши сообщают, что воры за Машей ведут наблюдение. Звонил Амир: сегодня ее возьмут. Какое у нее настроение?
— Я с ней еще не говорил, — признался Коля.
— Как? — опешил Трепанов. — Мы готовим операцию в полной надежде на тебя, а ты? Теперь поздно. Поздно!
— Сделаю все, что смогу, — угрюмо сказал Коля.
— Наблюдение и охрану мы ей обеспечим, — сказал Трепанов. — Но риск, конечно, есть, и немалый… Говорил и еще раз повторяю: скажи ей все честно! Я в нее почему-то верю.
«Верю, — повторил Коля по дороге домой. — Верю… А собственно почему это он ей так верит? Чем она завоевала доверие? Или сказал для красного словца? Нет, не похоже это на Трепанова… Раз верит — имеет основания. А какие? Что может думать о Маше посторонний человек? Взбалмошная, насмешница. Вон Никифоров считает, что она вообще чуть ли не контра. Но он ошибается, это факт! А может, Трепанов заметил в Маше то, что он, Коля, не увидел?»
— Маша, — сказал Коля прямо с порога. — Начальиик просит тебя помочь.
— Вам нужна уборщица? — насмешливо спросила Маша. — Или, может быть, кухарка? Или я буду грамотно переписывать ваши безграмотные документы? Что ты молчишь? Ты сражен моей догадливостью?
— Деньги, которые ты мне отдала… нам отдала, — деревянным голосом сказал Коля, — спрятаны на Калужской, двадцать шесть, квартира восемь… Там живет Николай Иванович Кузьмин, давний приятель твоего отца, он очень бедный, поэтому ты у него не жила.
— У отца никогда не было такого знакомого, — растерялась Маша.
— Был, — возразил Коля. — За тобой следят люди Кутькова. Они возьмут тебя и будут пытаться выяснить, где клад. Ты назовешь этот адрес. Остальное — наше дело.
Маша смотрела на него с ужасом:
— И ты предлагаешь мне, своей жене, идти почти на верную гибель?
— Да. Своей жене. Самому дорогому для меня человеку, которому верю, как себе. Просто Маше Вентуловой я бы этого не предложил.
— Очень тронута. Я прослезилась! — Маша постепенно повышала голос. — Может быть, у вас, в среде бомбистов и революционеров, такие номера и приняты, но я не из цирка. Убирайся вон! Ты мне омерзителен! Фанатик!
— Я случайно стал милиционером, — тихо сказал Коля. — Потом понял, что эта работа — мое призвание. Понял и другое: мне революция дала все. Если она потребует взамен мою жизнь — я отдам ее. Не имею права иначе.
— Ты! — подчеркнула Маша. — Но не я! Тебе революция все дала, а у меня все отняла! И вообще. Твоя работа — это не моя работа. Прошу запомнить!
— А разве ты не со мной? — просто спросил Коля. — И разве революция, которую ты так ругаешь, не сделала тебе самый главный подарок в твоей жизни?
— Интересно, какой же? — с откровенным любопытством спросила Маша. Слова Коли ее очень удивили.
— А такой, — Коля широко улыбнулся и ткнул себя пальцем в грудь. — Я — это разве не подарок?
Она изумленно смотрела на него, не зная, что сказать.
— Ну и ну, — покачала она головой. — А ты, однако, еще и юродивый чуть-чуть. Святые вы все там? Или очень хитрые?
— Конечно, хитрые, — сказал Коля. — Сами отсиживаемся, других под пули подставляем. Самых близких. Самых любимых. — Он привлек Машу к себе и добавил дрогнувшим голосом: — Страшно мне за тебя, Маша. Если что… случится, — не жить мне.
— С ума сошел! — засмеялась она. — Что за панихида? Да я их всех обведу и выведу, так и передай Трепанову!
— Не смейся. — Коля провел рукой по ее волосам. — Ненатуральный у тебя смех и несерьезно это. Одно скажу: мы будем все время рядом, не сомневайся.
— А ты, братское чувырло, обещай мне забыть начало нашего разговора. Хорошо? — Маша повисла у него на шее.
— Ты хоть знаешь, что это такое? — грустно спросил Коля.
— Знаю, — развеселилась Маша. — Отвратительная рожа! Который день учу жаргон. А ты убежден, что ты красавчик? Идем-ка в Политехнический, счастье мое! Там Бальмонт сегодня выступает.
— Ладно, — сказал Коля. — Туда — вместе. А там останешься одна.
Маша сразу же помрачнела, кивнула:
— Поедем. Возьми лихача. Прокатимся. Эх, может, в последний раз! — Она бодрилась, но Коля видел, что где-то глубоко-глубоко в ее глазах пряталась тревога.
— Примиритесь ли вы с тем злом, от которого страдает весь мир? — говорил Ярославский. — С нищетой, неравенством, проституцией, детской преступностью, войнами? Допустите ли вы, чтобы и юное поколение и подрастающие дети жили в той гнусной обстановке, которая создана имущими классами? Если вы хотите, чтобы борьба была короче и успешнее, чтобы меньше было жертв, — идите в ряды Коммунистической партии. Если хотите увидеть полную победу трудящихся не дряхлыми стариками, — идите в ряды Коммунистической партии!
Зал кричал и аплодировал. Маша задумчиво молчала.
— Ты что? — спросил Коля.
— Неужели все это — мы, дворяне? — тихо спросила она. — Проституция, детская преступность, нищета. Лучшие люди России были дворянами. Декабристы, наконец.
— Какие еще декабристы?
Она взглянула на Колю с сожалением:
— Пестель, Рылеев, Бестужев-Рюмин, Каховский. Они подняли восстание, хотели убить императора. Я не могу понять, неужели только мы виноваты в том, что Россию довели до этих страшных дней? А ты уверен, что вы сможете, ее возродить?
— Убежден. Мы не просто возродим Россию. При коммунистах Россия станет первым государством мира, вот увидишь!
— Твоя вера делает тебе честь. Но она слишком похожа на фанатизм, слишком похожа.
— Я знаю, что означает это слово, нарочно посмотрел в словаре, когда первый раз от тебя услышал, — сказал Коля. — Моя преданность партии — пусть я пока беспартийный — не слепа! А Трепанов? Он коммунист! Разве он нетерпим? Фанатики, я думаю, во многом только языком горазды трепать. А разве мы не работаем?
— Ну хорошо, хорошо, — сдалась Маша. — Потом поспорим.
На эстраду вышел Бальмонт, 52-летний красавец с внешностью мушкетера. Он галантно раскланялся и, не ожидая, пока утихнет шум, начал читать:
Коле передали записку. Он развернул и прочитал: «Ну как, понравились стихи?» Записку послали свои. Это был сигнал: бандиты рядом и только ждут момента, чтобы захватить Машу.
— Иди в вестибюль, — сказал Коля.
— Уже? — не то спросила, не то вздохнула Маша. Она незаметно взяла Колю за руку, сжала ее: — Я все время буду думать о тебе. А если что-нибудь… не так, — ты тогда прости меня за все… Я плохо о тебе иногда думала, обижала тебя. Мне всегда не хватало твоей силы, Коля. Прощай.
— До свидания, — сказал он. — Ты верь: все будет хорошо.
Маша ушла. Коля смотрел ей вслед и чувствовал, что не может сдержать подступивший к горлу комок. Уходила его любовь, уходила в неизвестность, уходила, может быть, на верную смерть.
Маша вышла на улицу. К ней тут же подкатил лихач, заулыбался во весь рот:
— Пожалуйте, мамзель, домчим в лучшем виде!
Лихач был молодой, черноволосый, красивый. Маша посмотрела на него и подумала: «Жаль, несправедливо это. Лучше, если бы все они были уродами…»
Маша села, попыталась улыбнуться:
— На Тверской, пожалуйста.
— А ну, залетные! — лихач огрел серых в яблоках лошадей.
Коляска покатилась, и тут же на подножку прыгнул какой-то мужчина. Сел рядом с Машей:
— Подвинься.
— Кто вы такой, что вам надо?! — Маша разыграла изумление, но внезапно осевший голос выдал ее. Незнакомец усмехнулся:
— Не понимаешь? А чего же тогда сипишь, ровно с перепою? Ты Жичигина бикса?
Лихач молча дергал вожжами и не оглядывался. Коляска летела по улицам ночной Москвы.
— Куда мы едем? — спросила Маша.
— На кудыкину гору… — попутчик покривил уголком рта. — Золотишко где, знаешь?
Маша не удостоила его ответом. Она правильно рассудила про себя, что пока нужно, как ей разъяснили в уголовном розыске, держать стойку, а сдаться, выдать клад — только после того, как возникнет достаточно серьезная угроза.
Лихач свернул в переулок и стал.
— Выходи, — попутчик спрыгнул и протянул руку.
Маша медлила, и тогда бандит ловко выдернул ее из коляски. Она попыталась кликнуть, вырваться, но он завернул ей руки за спину, замотал голову какой-то тряпкой и поволок. Маша начала толкать его, но ее больно ударили под ребра, и она бессильно обвисла у бандита на руках. Очнулась она в маленькой комнатке с низким потолком. Тускло светила грязная лампочка. Напротив сидел Кутьков и нехорошо улыбался.
Маша вытерла слезы.
— Я тоже… Забудем это, хорошо? — Она помолчала и добавила: — Слушай. В тот вечер Кутьков пришел к Жичигину требовать свои деньги, а Жичигин не отдал. Они… убили его. Перерыли всю квартиру, ничего не нашли. Они мне сказали: и тебя убьем, если не отдашь деньги.
— А ты… на самом деле знала, где они? — напряженным голосом спросил Коля.
— У тебя даже голос сел, — сказала Маша грустно. — Не надо, Коля, а то я снова начну о тебе плохо думать. Пойми: я не знаю, как мне поступить.
— Ты все-таки скажи мне: эти деньги существуют?
Коля как ни старался, волнения скрыть не сумел.
— Идем, — Маша взяла его за руку.
…В гостиной Жичигиных она подошла к аквариуму:
— Под песком — второе дно. В нем тайник, — Маша вздохнула и села на диван. — Чего же ты ждешь?
Коля недоверчиво посмотрел на нее и пошел за ведром.
Когда выносил тридцатое по счету, вытер потный лоб, спросил:
— А ты, часом, не подшутила надо мной?
— Аквариум пятидесятиведерный. Носи, не сомневайся, Фома неверующий.
Обнажилось дно. Коля вынул нож, расковырял замазку. В тайнике лежал тщательно упакованный в клеенку пакет, а в нем — тугие пачки долларовых и фунтовых купюр.
— Из автомобиля Госбанка… Теперь все понятно… Кутьков часть денег Отдал на хранение Жичигину. Они, понимаешь, были сообщниками еще с дореволюционного времени… — Коля внимательно посмотрел на Машу, с недоумением спросил: — А ты-то откуда знаешь… про это?
— Мне сказал Жичигин, — Машу бил озноб.
— Интересно, — протянул Коля. — За что это он тебе такое доверие оказал?
— Он объяснился мне в любви и показал этот тайник, — сказала она равнодушно.
— За любовь — такую кучу денег?! — искренне изумился Коля. — Должно быть, твой Жичигин изрядный дурак!
— Любопытна я знать, а что такой человек, как ты, способен отдать за любовь? — насмешливо спросила Маша.
— Я? — Коля смутился, понял, что сморозил глупость. — Я в том смысле говорил, что любовь за деньги не купишь.
— Ошибаешься, дорогой… — холодно сказала Маша. — Купить можно все. В том числе и любовь продажных женщин. У тебя больше нет вопросов?
— Есть, — Коля нахмурился. — Ты думала, кому отдать деньги: нам или им?
Маша надменно улыбнулась:
— Ошибаешься. Как раз об этом я совсем не думала. Это для меня было решено. Ни вам, ни им.
— А кому же? — спросил он удивленно.
— Себе, — сказала Маша. — Что же ты молчишь?
— По-моему, тебе все равно, что я скажу. Тебе на мое мнение наплевать, — с досадой произнес Коля.
— Угадал, — сказала она холодно. — Деньги, наконец, у тебя. Ты блестяще добился своего. Теперь ты герой и можешь возвращаться в свой МУР. Наверное, там теперь все будут мурлыкать от восторга, — неловко скаламбурила Маша.
Коля положил пакет на стол, направился к дверям.
— Не понимаю, — вслед ему сказала Маша. — Что с тобой, Коля?
Коля остановился на пороге:
— Может, я до чего и не дошел — у меня образование против вашего — что у вас силы против моей. Но одно я понял: вы без этой дряни, — он кивнул в сторону пакета, — сроду не жили и впредь без нее жизни вам нет. — Коля хлопнул дверью и ушел.
Несколько мгновений Маша ошеломленно разглядывала пакет, а потом бросилась догонять Колю. «Что же я наделала! Что же я наделала», — тупо повторяла она, прыгая по лестнице через две ступеньки. Выскочила на улицу. Коля уже был далека, у поворота к бульвару.
— Коля! — закричала Маша. — Коля!!
Он повернулся, пошел ей навстречу.
— Прости меня, Коля! Прости!
— Ладно. Чего там, — улыбнулся он. — А я уж думал — все. Разошлись мы с тобой, как в море корабли.
— Не знаю, как ты, а я после этого никогда тебя не оставлю. Идем домой.
…Утром она согрела чай, принесла кусок хлеба. Долго смотрела, как он ест, потом сказала:
— Когда моя старшая сестра вышла замуж, муж увез ее в свадебное путешествие, в Италию. Они венчались в Исаакиевском соборе, а на свадьбе было полтысячи гостей. А я — как уличная девка.
— Глупая ты, — Коля притянул Машу к себе и стиснул так, что она вскрикнула. — Ты моя жена. А насчет путешествия и свадьбы не шибко огорчайся. Белых разобьем, кончится голод, холод. Устроим и мы себе свадьбу, друзей позовем. И в путешествие поедем.
— А венчаться ты, конечно, не пойдешь? — с упреком спросила она.
— А венчаться — нет, — твердо сказал Коля. — Это отрыжка старого быта, и нам с тобой не к лицу.
— Начальству своему все, конечно, доложишь?
— А как же? — удивился Коля. — Трепанов мне старший товарищ и брат, как я могу от него скрыть? Да и зачем?
— А он возьмет и запретит тебе на дворянке жениться.
— Запретит? — Коля почесал в затылке. — Не-е. Если бы он был дурак, дубина стоеросовая, — он запретил бы. А Трепанов — умней умного. Да если я тебя люблю, кто мне может запретить?
— Ну, наконец-то, — счастливо рассмеялась Маша. — А я уж думала: во веки веков не дождаться от тебя этих слов.
— Каких? — Коля непонимающе посмотрел на нее.
— Этих самых, — сказала Маша. — «Люблю тебя».
Трепанов долго рассматривал деньги:
— Это, конечно, хорошо, что она так поступила. Я тобой, браток, очень даже доволен. — Он внезапно взъерошил Коле волосы и засмеялся: — А ты востёр! Ох, востёр! Какую девку подцепил. Хвалю. И рад за тебя, браток. Любовь, — она, понимаешь, всегда любовь. Революции там, войны, смерть и разрушение, а все равно люди любят друг друга. И это, скажу тебе прямо, очень хорошо! Это по-нашему, по-большевистски! Мир переделываем. Для чего? Для любви! Для счастья! Ну вот, речь я произнес, извини.
Собрали совещание. Все поздравляли Колю с удачным завершением операции, а он сидел в углу и отмалчивался. Никифоров сказал:
— Эта казна для Кутькова — дороже жизни. Он за ней придет, а мы его — цап-царап!
— Приде-ет… — протянул Афиноген. — Долго ждать придется.
— Зачем долго, — спокойно возразил Никифоров. — Распространим среди урок слух, что Мария нашла деньги. Я посмотрю, как Кутьков на это не клюнет. И подоплека истинная: Жичигин потому Марии деньги отдал, что он ее… как это! Страстно любил!
— Поосторожнее насчет любви, — заметил Коля. — Противно слушать.
— Ой ли? — сощурился Никифоров. — А мне сорока на хвосте другое принесла. Кондратьев, говорит, в последнее время ох как много о любви разглагольствует.
— Уймись, — оборвал Никифорова Трепанов. — Вот что, братки. Нахожу, что в предложении Никифорова есть прямой резон. Нужно только подобрать такой источник, которому Кутьков безоговорочно поверит.
— Не знаю, как Маша, — вдруг сказал Коля. — А я ей запрещу участвовать в этом деле!
— Ты? — обомлел Никифоров. — Ты? Да тебя за это, знаешь, куда? Да ты какое, имеешь право? Товарищ начальник, я считаю, за эти слова Кондратьева надо под строгий арест!
— Подожди, — поморщился Трепанов. — В чем дело, Коля? Объяснись.
— А чего объясняться, — уныло сказал Коля. — Маша теперь моя жена. Ты, Никифоров, свою бы жену на такое дело послал?
— Я бы отца-мать не пожалел! — яростно крикнул Никифоров. — Революция требует — отдай! Кто не с нами — тот против нас!
— А вот тут тебя занесло, — усмехнулся Трепанов. — Не наш это лозунг. Он только звучит красиво, а на самом деле он большевикам не подходит. Эсеры пусть им пробавляются. И насчет отца-матери ты зря сказал. О таких жертвах только горлопаны кричат. А революции, братки, не отца-мать надо отдавать, а себя лично и без остатка.
Трепанов обвел присутствующих взглядом, наткнулся на глаза Коли:
— Конечно, неправ ты будешь, если жене своей запретишь оказать нам посильную помощь. Но и против ее воли мы действовать не станем. Верю, что объяснишь ей все честно. Проявит сознательность — спасибо скажем. Нет — тоже не обидимся. Не каждому по плечу в ногу с революцией шагать.
Коля решил отложить разговор с Машей. «Может, и не понадобится ее помощь, — утешал он себя. — Так чего зря нервы трепать».
На следующий день было воскресенье, звонили из губкома, просили выйти на воскресник, разгрузить продовольствие для госпиталей. Коля сказал об этом Маше, она пожала плечами:
— Воскресник? Это что, пикник? Вечеринка с женщинами? Тогда зачем я тебе понадобилась? — И она начала демонстративно сбивать соринку с его плеча.
Коля сбросил ее руку, сказал, закипая:
— Не вечеринка это. Трудиться будем в пользу революции. Между прочим, бесплатно.
— Прости, я не поняла, — ответила она крртким, невинным взглядом. — Сейчас столько новых слов, а значение старых изменилось. Конечно же, мы будем трудиться в пользу революции, дорогой, — в ее голосе прозвучала затаенная насмешка. — Мы ведь суп-ру-ги. А это значит — пара волов. Так переводится с древнеславянского, не удивляйся. Так вот, я и говорю: если вол идет трудиться, что же делать волихе?
— Нет такого слова, — буркнул Коля. — Корова называется.
— Спасибо, дорогой, — улыбнулась Маша.
…На товарной станции они весь день разгружали ящики с продовольствием. Работали все — Трепанов, Никифоров, Афиноген. Новые отношения Коли и Маши странно подействовали на ребят — они обращались с Машей подчеркнуто по-свойски, чем изрядно действовали на нервы Никифорову. С насмешливой улыбкой наблюдал он за тем, как Маша в паре с Колей несет ящик с воблой.
— Марь Иванна, барышня! — крикнул Никифоров. — Не разбейте!
Маша выпустила ящик. Он с треском ударился о булыжник и рассыпался. Вывалилась золотистая, пахучая рыба. Ящик окружили сотрудники.
— Ее бы под водочку холодную, — пошутил кто-то.
Никто не засмеялся. У всех были напряженные лица и голодные глаза.
— Заколотите, — приказал Трепанов.
Ящик унесли. Все медленно разошлись. Никифоров сказал:
— На нашем языке, барышня, это называется са-бо-таж.
Маша смерила его презрительным взглядом.
— Я счастлива, я вся пронизана пафосом созидания, а вы обвиняете меня в таком преступлении? — в тоне Маши была явная ирония.
— Да он пошутил, — вмешался Коля. — Ну скажи, что пошутил?
— Конечно, — мрачно пробурчал Никифоров. — Только боюсь, эти шутки дорого нам обойдутся.
Коля сжал кулаки.
— Не нужно, — тихо сказала Маша. — Не за горами день, когда этот недоверчивый человек будет просить у меня прощения.
— Не дождетесь… — Никифоров ушел.
Афиноген, слыша все это, спросил:
— Что на него нашло? — и, покачав головой, добавил: — Вы, Маша, не огорчайтесь. Парень он хороший. И революции предан до глубины сердца. Вы в нем не сомневайтесь!
Афиноген иногда умудрялся перевернуть все с ног на голову.
Вечером Никифоров переоделся в рваный пиджак, вместо рубашки надел полинявшую матросскую тельняшку. В порыжевшем мешковатом пальто и съеденной молью заячьей шапке он был похож на неудачливого домушника. Подняв воротник и часто оглядываясь — проверял, нет ли хвоста, — Никифоров свернул в тихий арбатский переулок и зашагал длинным проходным двором. Потом по черной от вековой грязи лестнице спустился в подвал старинного трехэтажного дома, построенного, вероятно, задолго до наполеоновского нашествия, постучал в дубовую, обитую железными полосами дверь. Открыл толстый, с бульдожьими щеками человек лет шестидесяти.
— Здоров, Амир, — кивнул Никифоров. — Как она, ничего? — Имелась в виду, конечно, жизнь. Амир понял и ответил:
— Текёть, чего ей делается… Проходи, начальник. Чайку?
— Нет, спасибо, — засмеялся Никифоров. — А ты разве чай пьешь?
— На водку у меня денег нет, — развел руками Амир. — Завязал я, начальник. С твоей легкой руки завязал. Мне мать-покойница когда-то колыбельную пела. «Не ходи гулять, сынок, с блатными-ворами, в Сибирь-каторгу сошлют, скуют кандалами…» А тут ты подвернулся, — улыбнулся Амир. — Я и решил: дай, говорю себе, стану жить честно!
— Ну. Дай бог! — искренне сказал Никифоров. — Слыхал новость? Жичигина шлепнули… Кутьков со товарищи. — Никифоров внимательно посмотрел на Амира.
— Слыхал, — Амир подчеркнуто зевнул, давая понять, что ему эта тема неинтересна. Но Никифоров гнул свое:
— А деньги куда дел, случаем, не знаешь?
— Брось смеяться, начальник, — обиженно сказал Амир. — Уж не держишь ли ты на меня?
— Не-е… — сказал Никифоров. — Ну, коли ты не знаешь, я скажу: у Жичигина жила девка, вроде прислуги или как там… Полюбовницей жичигинской была… Марией зовут. Ей он все деньги отдал, а та в надежном месте спрятала. Все, Амир. Я пошел. — Никифоров встал.
— Слушай, Никифорыч, не первый день знакомы, — остановил его Амир. — Говори прямо, зачем пришел?
— Зачем пришел — уже сказал, — улыбнулся Никифоров. — Прощай.
— Не могу поверить… — растерялся Амир. — Я ведь завязал. Неужто ты меня на дело навести пришел?
— Ты битый, умный. — Никифоров взялся за ручку двери. — Должен понимать больше, чем сказано. Кто Жичигиных-то убил?
— Кутьков… — Амир все еще не понимал.
— Ну вот! — обрадовался Никифоров. — Ты все и понял!
Амир задумался.
— Меня хотели пришить заезжие гастролеры, — тихо начал он. — Ты меня спас, собственной жизнью рискнул. Я с того времени другим человеком стал. Я, Никифорыч, все понял. Я добро помню и сделаю все, что надо. Иди и не сомневайся.
Никифоров ушел. Амир оделся, сунул в карман финку. Потом подумал и бросил ее в ящик буфета. Спустя двадцать минут он уже стоял перед вывеской трактира на Хитровом рынке; улыбающийся мужик в поддевке в левой руке держал штоф вина, а в правой — поднос с кругами колбасы. Витиеватая надпись гласила: «Вася, не жалей карман, будешь сыт и будешь пьян!» Амир толкнул дверь и вошел. Под потолком кольцами вился сизый махорочный дым, слышалось пьяное пение. Подскочил половой, но Амир не стал с ним разговаривать и спустился прямо в подвал. У двери на страже стоял чубатый парень с золотыми зубами. Он подозрительно посмотрел на Амира и загородил ему путь.
— Что, Бусой, все петуху хвоста вертишь? — Амир легко отстранил его и прошел в небольшое помещение со сводами. Там никого не было.
— А ты, я слыхал, большой скок подыбил, поделиться пришел? — заинтересованно спросил Бусой.
— Угадал, — снисходительно, как и полагалось отвечать тому, кто стоял значительно ниже на иерархической воровской лестнице, обронил Амир. — Кто внизу?
— Зайди, — Бусой почтительно распахнул дверь.
В следующей комнате стоял густой запах спирта. Шесть живописно одетых воров играли в «двадцать одно».
— Бог в помощь, — поздоровался Амир.
— Лучшим людям наше с кисточкой, — отозвался банкомет. — Что скажешь, уважаемый? Или дело есть?
— Есть, — сказал Амир. — Только мокрухой пахнет, а сам я на мокруху не иду, знаете…
— Знаем, — кивнул банкомет. — Возьми в долю, что надо, — сделаем.
— А ему можно верить? — спросил один из игроков. — Может, он ссучился! Может, его на правило поставить надо?
— Я те поставлю… — Банкомет смазал недоверчивого вора по лицу. — Ты, Корявый, баклан против Амира. За него кто хошь слово скажет!
— Любой жаронёт, Амир — никогда, — поддержал банкомета второй игрок. — Амир дербанит по справедливости… Давай, Амир, говори.
— Есть баба, рыжья у ей навалом, — сказал Амир. — Ейную кладку я надыбил. Можно взять. Почти верняк, но лучше, если сама покажет.
За дощатой стеной стоял Кутьков. Рядом с ним застыли несколько, бандитов. Все жадно слушали Амира — каждое его слово доносилось отчетливо.
— Я подъеду на лихаче, посадим бабу, увезем на хазу, там все скажет, — развивал свой план Амир.
— Ты хоть намекни, кто она? — осклабился банкомет.
— Мария, полюбовница жичигинская.
Кутьков отскочил от стены, забегал по комнате.
— То жизнь клади, то само на грабках виснет, — сказал он взволнованно. — А все ж есть чутье у Кутькова. Есть! У Машки рыжьё.
— Подозрительно, — сказал один из бандитов.
— Амиру не веришь? — резко спросил Кутьков. — Амир — мастер, он — свой в доску, он ссучиться не может!
— Сделай так, — посоветовал сообщник, — пусть Амир и кто с ним в доле, — работают. А как рыжьё возьмут, — мы им гоп-стоп сделаем и не вертухайся!
— Заметано, — сказал Кутьков.
Амир условился со своими сообщниками о месте встречи и ушел…
Вечером Трепанов вызвал Колю:
— Все готово, браток. Деньги спрятали, наши сообщают, что воры за Машей ведут наблюдение. Звонил Амир: сегодня ее возьмут. Какое у нее настроение?
— Я с ней еще не говорил, — признался Коля.
— Как? — опешил Трепанов. — Мы готовим операцию в полной надежде на тебя, а ты? Теперь поздно. Поздно!
— Сделаю все, что смогу, — угрюмо сказал Коля.
— Наблюдение и охрану мы ей обеспечим, — сказал Трепанов. — Но риск, конечно, есть, и немалый… Говорил и еще раз повторяю: скажи ей все честно! Я в нее почему-то верю.
«Верю, — повторил Коля по дороге домой. — Верю… А собственно почему это он ей так верит? Чем она завоевала доверие? Или сказал для красного словца? Нет, не похоже это на Трепанова… Раз верит — имеет основания. А какие? Что может думать о Маше посторонний человек? Взбалмошная, насмешница. Вон Никифоров считает, что она вообще чуть ли не контра. Но он ошибается, это факт! А может, Трепанов заметил в Маше то, что он, Коля, не увидел?»
— Маша, — сказал Коля прямо с порога. — Начальиик просит тебя помочь.
— Вам нужна уборщица? — насмешливо спросила Маша. — Или, может быть, кухарка? Или я буду грамотно переписывать ваши безграмотные документы? Что ты молчишь? Ты сражен моей догадливостью?
— Деньги, которые ты мне отдала… нам отдала, — деревянным голосом сказал Коля, — спрятаны на Калужской, двадцать шесть, квартира восемь… Там живет Николай Иванович Кузьмин, давний приятель твоего отца, он очень бедный, поэтому ты у него не жила.
— У отца никогда не было такого знакомого, — растерялась Маша.
— Был, — возразил Коля. — За тобой следят люди Кутькова. Они возьмут тебя и будут пытаться выяснить, где клад. Ты назовешь этот адрес. Остальное — наше дело.
Маша смотрела на него с ужасом:
— И ты предлагаешь мне, своей жене, идти почти на верную гибель?
— Да. Своей жене. Самому дорогому для меня человеку, которому верю, как себе. Просто Маше Вентуловой я бы этого не предложил.
— Очень тронута. Я прослезилась! — Маша постепенно повышала голос. — Может быть, у вас, в среде бомбистов и революционеров, такие номера и приняты, но я не из цирка. Убирайся вон! Ты мне омерзителен! Фанатик!
— Я случайно стал милиционером, — тихо сказал Коля. — Потом понял, что эта работа — мое призвание. Понял и другое: мне революция дала все. Если она потребует взамен мою жизнь — я отдам ее. Не имею права иначе.
— Ты! — подчеркнула Маша. — Но не я! Тебе революция все дала, а у меня все отняла! И вообще. Твоя работа — это не моя работа. Прошу запомнить!
— А разве ты не со мной? — просто спросил Коля. — И разве революция, которую ты так ругаешь, не сделала тебе самый главный подарок в твоей жизни?
— Интересно, какой же? — с откровенным любопытством спросила Маша. Слова Коли ее очень удивили.
— А такой, — Коля широко улыбнулся и ткнул себя пальцем в грудь. — Я — это разве не подарок?
Она изумленно смотрела на него, не зная, что сказать.
— Ну и ну, — покачала она головой. — А ты, однако, еще и юродивый чуть-чуть. Святые вы все там? Или очень хитрые?
— Конечно, хитрые, — сказал Коля. — Сами отсиживаемся, других под пули подставляем. Самых близких. Самых любимых. — Он привлек Машу к себе и добавил дрогнувшим голосом: — Страшно мне за тебя, Маша. Если что… случится, — не жить мне.
— С ума сошел! — засмеялась она. — Что за панихида? Да я их всех обведу и выведу, так и передай Трепанову!
— Не смейся. — Коля провел рукой по ее волосам. — Ненатуральный у тебя смех и несерьезно это. Одно скажу: мы будем все время рядом, не сомневайся.
— А ты, братское чувырло, обещай мне забыть начало нашего разговора. Хорошо? — Маша повисла у него на шее.
— Ты хоть знаешь, что это такое? — грустно спросил Коля.
— Знаю, — развеселилась Маша. — Отвратительная рожа! Который день учу жаргон. А ты убежден, что ты красавчик? Идем-ка в Политехнический, счастье мое! Там Бальмонт сегодня выступает.
— Ладно, — сказал Коля. — Туда — вместе. А там останешься одна.
Маша сразу же помрачнела, кивнула:
— Поедем. Возьми лихача. Прокатимся. Эх, может, в последний раз! — Она бодрилась, но Коля видел, что где-то глубоко-глубоко в ее глазах пряталась тревога.
* * *
В Политехническом выступал Емельян Ярославский. Маша хотела уйти в фойе, но Коля не пустил ее.— Примиритесь ли вы с тем злом, от которого страдает весь мир? — говорил Ярославский. — С нищетой, неравенством, проституцией, детской преступностью, войнами? Допустите ли вы, чтобы и юное поколение и подрастающие дети жили в той гнусной обстановке, которая создана имущими классами? Если вы хотите, чтобы борьба была короче и успешнее, чтобы меньше было жертв, — идите в ряды Коммунистической партии. Если хотите увидеть полную победу трудящихся не дряхлыми стариками, — идите в ряды Коммунистической партии!
Зал кричал и аплодировал. Маша задумчиво молчала.
— Ты что? — спросил Коля.
— Неужели все это — мы, дворяне? — тихо спросила она. — Проституция, детская преступность, нищета. Лучшие люди России были дворянами. Декабристы, наконец.
— Какие еще декабристы?
Она взглянула на Колю с сожалением:
— Пестель, Рылеев, Бестужев-Рюмин, Каховский. Они подняли восстание, хотели убить императора. Я не могу понять, неужели только мы виноваты в том, что Россию довели до этих страшных дней? А ты уверен, что вы сможете, ее возродить?
— Убежден. Мы не просто возродим Россию. При коммунистах Россия станет первым государством мира, вот увидишь!
— Твоя вера делает тебе честь. Но она слишком похожа на фанатизм, слишком похожа.
— Я знаю, что означает это слово, нарочно посмотрел в словаре, когда первый раз от тебя услышал, — сказал Коля. — Моя преданность партии — пусть я пока беспартийный — не слепа! А Трепанов? Он коммунист! Разве он нетерпим? Фанатики, я думаю, во многом только языком горазды трепать. А разве мы не работаем?
— Ну хорошо, хорошо, — сдалась Маша. — Потом поспорим.
На эстраду вышел Бальмонт, 52-летний красавец с внешностью мушкетера. Он галантно раскланялся и, не ожидая, пока утихнет шум, начал читать:
Зал замер, вслушиваясь в музыку стихов. Коля повернулся к Маше. Она сидела к нему в профиль, и Коля вдруг поймал себя на мысли, что Маша так красива, что даже страшно. Он перестал слушать Бальмонта, забыл про зрительный зал, про задание и только любовался ею, томимый предчувствием беды.
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вкруг нас раздавались,
Вкруг меня раздавались от небес до земли…
Коле передали записку. Он развернул и прочитал: «Ну как, понравились стихи?» Записку послали свои. Это был сигнал: бандиты рядом и только ждут момента, чтобы захватить Машу.
— Иди в вестибюль, — сказал Коля.
— Уже? — не то спросила, не то вздохнула Маша. Она незаметно взяла Колю за руку, сжала ее: — Я все время буду думать о тебе. А если что-нибудь… не так, — ты тогда прости меня за все… Я плохо о тебе иногда думала, обижала тебя. Мне всегда не хватало твоей силы, Коля. Прощай.
— До свидания, — сказал он. — Ты верь: все будет хорошо.
Маша ушла. Коля смотрел ей вслед и чувствовал, что не может сдержать подступивший к горлу комок. Уходила его любовь, уходила в неизвестность, уходила, может быть, на верную смерть.
Маша вышла на улицу. К ней тут же подкатил лихач, заулыбался во весь рот:
— Пожалуйте, мамзель, домчим в лучшем виде!
Лихач был молодой, черноволосый, красивый. Маша посмотрела на него и подумала: «Жаль, несправедливо это. Лучше, если бы все они были уродами…»
Маша села, попыталась улыбнуться:
— На Тверской, пожалуйста.
— А ну, залетные! — лихач огрел серых в яблоках лошадей.
Коляска покатилась, и тут же на подножку прыгнул какой-то мужчина. Сел рядом с Машей:
— Подвинься.
— Кто вы такой, что вам надо?! — Маша разыграла изумление, но внезапно осевший голос выдал ее. Незнакомец усмехнулся:
— Не понимаешь? А чего же тогда сипишь, ровно с перепою? Ты Жичигина бикса?
Лихач молча дергал вожжами и не оглядывался. Коляска летела по улицам ночной Москвы.
— Куда мы едем? — спросила Маша.
— На кудыкину гору… — попутчик покривил уголком рта. — Золотишко где, знаешь?
Маша не удостоила его ответом. Она правильно рассудила про себя, что пока нужно, как ей разъяснили в уголовном розыске, держать стойку, а сдаться, выдать клад — только после того, как возникнет достаточно серьезная угроза.
Лихач свернул в переулок и стал.
— Выходи, — попутчик спрыгнул и протянул руку.
Маша медлила, и тогда бандит ловко выдернул ее из коляски. Она попыталась кликнуть, вырваться, но он завернул ей руки за спину, замотал голову какой-то тряпкой и поволок. Маша начала толкать его, но ее больно ударили под ребра, и она бессильно обвисла у бандита на руках. Очнулась она в маленькой комнатке с низким потолком. Тускло светила грязная лампочка. Напротив сидел Кутьков и нехорошо улыбался.