Страница:
Где-то неподалеку заржала лошадь, лязгнул затвор винтовки. Коломиец умерил шаг, пошел осторожнее. В кустах прямо перед собой он увидел бандитский секрет: два парня, вооруженные винтовками, притаились всего в нескольких метрах…
Ему ничего не стоило подкрасться к ним, попытаться обезоружить или убить. А что потом? Допустим, он сумеет пройти по территории лагеря и не привлечет к себе внимания. Допустим даже, что ему удастся обнаружить Колю и прийти к нему на помощь. Сколько они продержатся вдвоем? Пять минут? Десять? Конец все равно неминуем… А еще через полчаса, когда придет отряд, начнется тяжелейший бой и десятки красноармейцев и милиционеров сложат здесь свои головы только потому, что он, Коломиец, оказался неумелым, не смог перехитрить противника, не смог найти точное решение, которое привело бы к максимально бескровной победе.
Часовые лежали в трех метрах перед ним. Ни о чем не догадываясь, положив головы на стволы изготовленных к бою винтовок, они лениво переругивались. И Коломиец решился. Он вышел из кустов, негромко сказал:
— Спокойно, не стрелять!
Бандиты вытаращили глаза, не в силах опомниться от неожиданности, и, не давая им прийти в себя, Коломиец продолжал:
— Я — уполномоченный Объединенного Госполитуправления Алексей Коломиец. Проводите меня в лагерь. Можете не опасаться, я один, а мое оружие… — он отшвырнул маузер далеко в сторону. — Вот.
Бандиты переглянулись.
— Шлепнуть его к чертовой матери, — с испугом сказал один.
Коломиец замер. Сейчас он целиком и полностью был во власти этих людей. Если они решат его убить — помешать этому он не сможет. «Неужели я неправильно рассчитал? — подумал он. — Неужели ошибка, смерть?»
Второй бандит, помоложе, смерил Коломийца с головы до ног и неожиданно сказал:
— А я, допустим, Николай Второй… Чем докажешь?
— Глядите. — Коломиец бросил им служебное удостоверение.
— Точно, — сказал второй. — Он из ЧК. Отведем его?
— Шлепнем, — с тоской повторил первый.
— Ведите меня в лагерь, — настаивал Коломиец. — Есть разговор.
— Руки на затылок! — скомандовал молодой. — Вперед, шагом марш!
Они шли по лагерю, и с каждым мгновением их окружало все больше и больше людей. Лагерь загудел, как растревоженный улей, послышались выкрики:
— Гепеушник это! Смерть кровопийце! За ноги его! На сосну!
Коломиец остановился:
— Чего орете? Я один, без оружия! Стыдно так трусить, мужики!
— Убить его немедленно! — сквозь толпу протиснулся Лысый. — Отведите и расстреляйте, — приказал он. — Вместе с тем оборотнем.
— Первое! — крикнул Коломиец. — Дайте сказать, убить нас вы еще успеете, потому что до подхода частей ОГПУ и милиции осталось, — он посмотрел на часы, — минут двадцать-тридцать. Я требую, — повысил он голос, — чтобы вы меня выслушали, а потом поступайте, как знаете… Отберите оружие у этого плешивого: у него нервы слабы…
Лысый схватился за наган, но его обезоружили.
Коломиец продолжал:
— Мужики! Вы сеяли хлеб и лен, занимались мирным трудом! Зачем вы поддались на агитацию врагов народа? Что общего у вас с кулачьем, которое обожралось и опилось вашей же кровью? Большинство из вас втайне мечтает вернуться в свои избы и жить мирно, забыв о кровавом прошлом! Я даю вам слово сотрудника ГПУ и большевика, что те из вас, кто не запятнал себя кровью активистов, погромами и поджогами, чьи проступки перед Советской властью не носят характера особо опасного преступления, — те получат полное прощение, а всем остальным в случае добровольной сдачи будет оказано судом максимально возможное снисхождение!
Кто-то выстрелил.
— Вы можете меня убить, — негромко сказал Коломиец, — но я не боюсь вас! Я прошу внять голосу разума, прислушаться к моим словам! Земля стоит без хозяев, разрушаются дома, вас ждет работа для собственного блага! Не верьте провокаторам, которые льют грязь на политику Советской власти! У нас не было и нет других целей, кроме одной: всему народу дать зажиточную, счастливую жизнь! — Коломиец вытер пот со лба и замолчал.
Молчали и бандиты. Лысый попытался вырваться из рук своих подчиненных, но его держали крепко.
— Пока вы чешете языки, — яростно выкрикнул он, — ГПУ окружает нас! А потом просите пощады, — насмешливо улыбнулся он. — Вас пощадят. Каждому будет по девять граммов пощады!
— Он верно говорит! — не давая никому опомниться, крикнул Коломиец. — Кроме одного: пощады не будет ему, а в остальном мое слово — закон! Мужики! Сдавай оружие!
Свалка и стрельба, которые вспыхнули в двух-трех местах, уже ничего не могли изменить. Гора винтовок, обрезов, наганов росла с каждой секундой. Через несколько минут привели Колю. Коломиец сам развязал его и обнял. Оба молчали, потому что бывают минуты, когда слова совсем не нужны.
Через тридцать минут, как и предполагал Коломиец, подоспел Басаргин с отрядом.
На станцию Колю и Машу снова вызвался везти Басаргин. Перед отъездом пришел Тихон, привел пацана — сына Лукича.
— Мне путевку дали, — сказал Тихон. — В детский приют. Для него. Я бы его себе взял, да надолго в больницу ложусь, гложет меня хворь. Довезете? До Пскова.
— Довезем, — Коля посмотрел на Машу. Она без слов поняла его:
— До Питера довезем. Как тебя звать?
— Генка, — отозвался мальчишка.
— Будешь жить в Ленинграде, на реке Фонтанке, — улыбнулся Коля. — Учиться пойдешь…
— Пойду, — кивнул Генка.
— Ну и поехали, — Коля пожал руку Тихону и вдруг увидел Коломийца. Тот что-то кричал и махал рукой.
— Слушай, — Коломиец запыхался и несколько мгновений не мог говорить. — Только что я связывался с Псковом. Они все знают, уведомили твое начальство в Ленинграде. Слушай, Кондратьев, здесь твои родные места, ей-богу, оставайся! Будешь нашим уполномоченным по всему району! ГПУ нужны талантливые кадры!
— Хватит для ГПУ и тебя, — пошутил Коля. — Уголовный розыск тоже, знаешь, нельзя оголять. Приезжай к нам в Ленинград, и я тебе гаран… — он беспомощно оглянулся на жену. — Как это?
— Гарантирую, — улыбнулась Маша.
— Во! — Коля кивнул. — Почетное и боевое место в нашем аппарате. Нам такие ребята, как ты, — ох, как нужны!
И поняв, что серьезный разговор все равно обратился в шутку, оба рассмеялись.
…Телега мягко переваливалась на ухабах проселка. Коля смотрел на жену, на Генку и думал о том, что те десять лет, которые прошли со дня его отъезда из Грели, — прожиты недаром, и пусть они были подчас невозможно трудными, другой жизни Коля уже не мыслил, ибо ощутил всем сердцем, что именно в этих трудностях, в этой вечной, ни на секунду не ослабевающей борьбе, наверное, и заключено лично его, Коли Кондратьева, счастье.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В конце января 1934 года Кондратьева вызвали в Москву. За долголетнюю, безупречную работу в Ленинградском уголовном розыске начальник Главного управления милиции наградил его серебряными часами с дарственной надписью. Но когда Коля явился за получением награды — начальника не оказалось, он был на докладе в СНК, и Колю принял заместитель.
Кондратьев вошел в кабинет и с порога начал рапортовать, но заместитель прервал его:
— А ты изменился, браток, — сказал он, сдерживая волнение. — Глаза светлые, нос прямой — это, положим, осталось. А вот волосы — густые, русые были. А сколько теперь седины.
— Товарищ Трепанов! — ахнул Коля. — Да это не вы, не верю!
— Я, Коля, я, — вздохнул Трепанов. — Я вон в одном журнале прочитал, что у Форда трехлетний пудель седым стал — его хозяин один раз чем-то огорчил. А нас с тобой огорчали гораздо чаще. Но ничего. Самое тяжелое, браток, вроде бы и позади. Теперь можно сказать твердо — профессиональную преступность мы подорвали. Больше ей головы не поднять.
— Не поднять, — согласился Коля. — А как живут Никифоров, Афиноген? Я завтра утром уеду, хотел бы их повидать.
— Никифоров работает здесь, начальник отдела, — улыбнулся Трепанов, — Афиноген… — Он вздохнул и отвел глаза в сторону. — Убили его, Коля. В тридцатом на Якиманке брали заезжего «гастролера», завязалась перестрелка. Ну и… — Трепанов махнул рукой. — Похоронили на Ваганьковском, оркестр армейский был, народу — тьма. Двадцать восемь лет ему было. Он ведь так и не женился, Коля. Очень уж он Машу твою любил — это факт, я знаю.
Коля оторопело покачал головой.
— Ты ей скажи об этом, — кивнул Трепанов. — Я считаю, — теперь не только можно, а нужно… В память о нем… Ну ладно. Как твои дела?
— В двадцать девятом в Грели подобрали мы мальчишку, — сказал Коля. — Генкой звать. Отец и мать у него активистами были, их кулаки убили. Воспитываем. Двенадцать лет ему, в пятый класс ходит. Ну, Сергеев завотделом в обкоме, знаете, наверное. Бушмакин — у нас… А мне тридцать три исполнилось. Возраст уже. По ночам снюсь сам себе молодым, и вы все, кто рядом был, — тоже совсем молодые. Какое святое время уходит, товарищ Трепанов. Никогда оно больше не повторится.
— Почему ты так говоришь? — неуверенно произнес Трепанов. — Ты еще мальчишка, вся жизнь впереди. А время… Оно, брат, у каждого поколения свое. — Трепанов открыл сейф, вручил Коле часы и грамоту: — Владей, заслужил. — Посмотрел на стенные часы и добавил: — Сейчас на съезде утреннее заседание началось, у меня есть пригласительный. Держи!
…Семнадцатый съезд проходил в Кремле, в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца. Сотрудник ГПУ проверил у Коли документы и пропустил в зал. Выступала женщина — Коля был слишком далеко, чтобы рассмотреть ее как следует, но голос ее, усиленный микрофонами, был слышен хорошо.
— Живем неплохо, — говорила делегатка. — Купила я себе гардероб, дубовый стол, три железных кровати, шифоньерку, швейную машину, трюмо даже у меня есть, есть радио и телефон. Моя жизнь совершенно переменилась. Живу теперь по-новому, по-советски, читаю газеты.
Коля вспомнил избу Лукича. Пол — углом вверх. Потолок — углом вниз. У полуразвалившейся печи — куча тряпья. То, о чем рассказывала сейчас эта женщина, было удивительным, невероятным достижением! Это достижение не могло померкнуть даже рядом с Днепрогэсом и Беломоро-Балтийским каналом. «Нет, — подумал Коля, — прекрасное время! Великое! Люди начинают жить хорошо, а это, в конечном счете, самое главное!»
Спустя два часа по дороге в гостиницу он снова и снова вспоминал рассказ делегатки и с гордостью и радостью думал о том, что в ее счастье, в счастье многих, которое пришло так трудно, добыто такой дорогой ценой, есть частичка и его, Колиного, труда, труда его товарищей. Денисова и Гриценко, погибших от пуль Кутькова; Гриши, Никиты и Васи, которых убил Пантелеев; Афиногена и сотен других, никому не известных милиционеров и работников, в любую секунду готовых загородить от вражеской пули, прийти на помощь попавшему в беду. «Будущим поколениям, — думал Коля, — возможно, все это покажется не слишком значительным — железные кровати, шифоньеры, репродукторы. В будущем, наверное, будет совсем иной отсчет ценности материальных благ. Но духовной красоте тех, кто, имея совсем мало, думал о многом и многое делал — вот этому в будущем, наверное, еще не раз позавидуют».
Поезд пришел в четыре часа дня. Перрон завалило снегом выше колен, вдоль матово поблескивающих рельсов порывистый ветер гнал вечный вокзальный мусор — обрывки бумаг, шелуху от яиц и шкурки от воблы. Коля вышел из вагона и сразу же увидел Витьку. Тот бросился к нему.
— Дома все хорошо. На Невском машиностроительном — несчастье. Бушмакин и мать сейчас в обкоме, докладывают. — Витька хотел взять чемодан, но Коля не отдал.
— Машина где?
— На площади. Домой заедете или прямо на Дворцовую?
— На завод, — сказал Коля. — По дороге расскажешь.
Сели в старенький «фордик» управления. Водитель покосился на Колю:
— Поздравляю с наградой, товарищ начальник! Как поедем? Со свистом?
Водитель потянул поводок сирены и, забирая от тротуара резко влево, выехал на Невский. Ехали быстро — километров под восемьдесят. Редкие автомобили прижимались ближе к тротуару, их водители провожали машину УГРО тревожными взглядами.
— Рассказывай, — попросил Коля.
И Витька рассказал. Всего лишь два часа назад рабочий бригады сварщиков Невского машиностроительного завода Вовка Анохин, бухгалтер Ровский и десяток других рабочих и служащих, не дождавшись, пока кассир Тихоныч откроет кассу, по общему решению выломали дверь. То, что они увидели, было страшным. Тихоныч, младший кассир Евстигнеев и два охранника из заводского караула лежали на полу. Все четверо были мертвы. У всех имелись следы пулевых ранений. Деньги — семьсот тысяч рублей — исчезли.
— Место происшествия осмотрено, составлен протокол, — сказал Витька. — Все сфотографировано, трупы отправлены в морг, результаты вскрытия будут известны вечером. Спецаппарат и доверенных лиц мы проинструктировали.
— Свидетели? — Коля наклонился к водителю. — Поторопись.
Взвыла сирена, автомобиль резко прибавил ход.
— Начали допрашивать, — ответил Витька. — Вы подключитесь?
Кондратьев молча кивнул.
Въехали на территорию завода. Это было старинное петербургское предприятие, в свое время принадлежавшее знаменитому Ивану Пермитину, тому самому, который, получив заказ на поставку котлов для строящихся военных кораблей, проворовался и очень подвел не только себя, но и своего благодетеля — графа Витте. Говорили, что «дело Пермитина» в немалой степени способствовало преждевременной отставке некогда всесильного министра.
Подъехали к дому, в котором помещалась касса. Его специально для этой цели выстроил еще дед Пермитина — дом стоял особняком. На первом этаже — вход с торца — помещалась бухгалтерия и расчетная часть. На втором — отдельный вход сбоку — находилась касса: небольшая с зарешеченным окном комната, к которой вели коридор и двухметровая лестница.
Приехал Сергеев, с ним Бушмакин и Маруська. Сергеев молча все осмотрел, спросил угрюмо:
— Что, Бушмакин? Есть надежда?
— Есть уверенность, — спокойно сказал Бушмакин. — Весь вопрос в сроках.
— Поговорим, — бросил Сергеев и направился к заводоуправлению. Там уже собрались рабочие и служащие, — две с лишним тысячи человек пришли из утренней и из вечерней смены. Все стояли молча, плотной стеной.
— Случилась беда, — начал Сергеев. — Враги народа убили ни в чем не повинных людей, украли деньги. Ваши кровью и потом заработанные деньги, товарищи. Обком партии и руководство завода прекрасно понимают — без денег не купишь продуктов и, значит, ваши семьи, ваши дети останутся голодными. Нет, товарищи, не останутся! Не старое время! Но ситуация тем не менее грозная: с деньгами в стране сейчас трудно. Мы не можем их взять на другом предприятии и отдать вам, а финансовых резервов в Ленинграде в данный момент нет.
— Что же нам, помирать? — раздался голос из толпы.
Рабочие зашумели. Сергеев поднял руку:
— Те, кто совершил это черное дело, рассчитывали, что вызовут ваше недовольство и сорвут выполнение срочного заказа для кораблей красного флота!
— Не сорвут! Не будет этого! — закричали в толпе.
— За бесплатно пусть партенные работают, — заорал кто-то. — Они идейные! А я, к примеру, жрать хочу!
— Мы рассчитываем на вашу революционную сознательность, товарищи, — не обращая внимания на выкрик, сказал Сергеев. — Мы уверены: рабочие-ленинградцы выполнят свой долг!
Рядом с Сергеевым встал чубатый парень в кожаной шоферской кепке.
— Агитировать нас не надо! — крикнул он. — Все мы будем работать, как положено! Кому совсем туго — найдете денег? Ну хоть на два дня?
— Всем выдадут на шесть дней! — крикнул Сергеев. — В течение шести дней уголовный розыск отыщет и деньги и виновных!
— Все! — парень широко улыбнулся, взмахнул кепкой. — Давай по цехам, братва! Слово товарища Сергеева — закон!
— Твоя-то как фамилия? — улыбнулся Сергеев.
— Анохины мы… — смутился парень. — Вовкой зовут.
— Спасибо за доверие, Вовка. — Сергеев пожал ему руку. — Иди работай, ты правильно сказал: слово большевика — закон! — Сергеев подошел к Бушмакину и Коле:
— Вот и решен вопрос о сроках. Шесть дней, только шесть дней.
Анохин перевел дух и продолжал:
— Он старик вообще-то добрый… был, — Анохин вздохнул, — я к нему и пристал. Нагрузки, говорю, у меня общественные, мне надо все успеть и потому — очередь вовремя занять. А вот стоит ли занимать? Подскажи. Он мне подмигнул, ну я понял, что стоит, и ушел. А назад иду — навстречу поднимается по лестнице Евстигнеев с мешком и два наших охранника. Само собой — я пулей в бригаду, ору: «Давай, очередь занимай! Есть деньги!» Ну, бригадир меня и отправил назад — на всех, говорит, займи… Всё, товарищ начальник. Остальное вы знаете. — Анохин опустил голову, сказал с болью: — Жалко их всех… Все, кроме Тихоныча, еще нестарые, жить да жить.
Коля внимательно посмотрел на парня:
— Слушай. Ты не думай, что мы долдоны или с головой у нас плохо. Просто в нашем деле подчас самая мелкая подробность — ключ к решению всего дела. Я к чему? Ты вспомни и подробно расскажи, что и как было после того, как ты снова пришел в кассу.
Анохин почесал в затылке:
— Пожалуйста. Ну, первое, очередь собралась — хвост на улицу. Я вижу такое дело, — нырь вперед! Все орут, отвечаю: у меня занято! Так на самом же деле! Я же был первый! Подгребаю к окошечку, а там, как всегда, первым стоит Ровский — пожилой такой, из бухгалтерии. Ну, ему и книги в руки, я не обиделся. Встал рядом, жду. Десять минут ждем, двадцать. Ровский стучать начал в окошечко, возмущаться.
— А ты?
— Я молчу, внимания не привлекаю, а то ведь, знаете, враз выпрут. — Вовка улыбнулся. — Тут Ровский сует мне свой чемоданчик и лупит в окошечко обоими кулаками!
— Что за чемоданчик? — уточнил Коля.
— А над ним весь завод смеется. Он с этим чемоданчиком даже в сортир ходит. А внутри — бутерброды с котлетами, ей-богу! Сам видел! В общем, лупит он, а Тихоныч ни гугу! Молчит. Все закричали, такой гам пошел. Тогда Куделин из ЧЛЦ говорит: давай дверь выбьем! Ничего, общественность в случае чего за нас заступится. Ну, вышибли дверь.
— Остальное я знаю, — прервал Коля. — Ты, Анохин, глаз имеешь острый. Это хорошо. Держи ушки на макушке. Если что — вот телефон, звони. — Коля записал номер на листке календаря и отдал Анохину.
— Найдете? — Анохин с недоверием посмотрел на Колю.
— Сам слышал, товарищ Сергеев дал нам только шесть дней. Шесть дней, Анохин.
— Докладывай, — приказал Бушмакин Витьке.
— Убиты четыре человека: старший кассир Анисимов, иначе — Тихоныч, младший кассир Евстигнеев и два работника заводской охраны — Иванов и Куликов. Трое, а именно Иванов, Анисимов и Евстигнеев застрелены из одного и того же оружия, в предварительном заключении баллистической экспертизы называется наган вахтера Куликова, но это уточняется. Сам Куликов — это тоже предварительное заключение — убит из нагана вахтера Иванова. Оба револьвера имеют в стволе свежий нагар, в первом не хватает трех патронов, а во втором — одного.
— Характер ранений — спросил Бушмакин.
— Анисимов и Евстигнеев убиты выстрелами в затылок, Куликов — в сердце, Иванов — в переносицу. Смерть наступила у всех мгновенно, — Витька обвел присутствующих взглядом и добавил: — Доктор говорит: это хорошо, что они умерли сразу, не мучились.
— Умеет стрелять, — сказал Сергеев. — Опытный.
— Почему не «опытные»? — пожал плечами Бушмакин. — Какие у вас основания считать, что преступник был один?
— А почему вы думаете, что не один? — парировал Сергеев.
Коля прикрепил к стене план кассы и здания, в котором она находилась.
— По словам свидетелей получается так, — сказал Коля, — что все четверо без пяти два были живы и здоровы, а ровно в два — мертвы! Прошу учесть, что именно без пяти два стало известно о зарплате, начала сбегаться очередь, в коридоре набилось полно народу… Как могло произойти, что никто ничего не заметил, не услышал? Нельзя заподозрить несколько сот людей в сговоре или трусости. Прошу изучить план. Вы видите: постороннему человеку, да и не постороннему, спрятаться здесь негде и уйти, да еще с мешком денег, — невозможно.
— Ваши предложения? — спросил Сергеев.
— У меня их нет… Пока нет, — уточнил Коля.
— Да… — Сергеев пожал плечами: — Плохо. Первый день уже на исходе.
Все молчали. Если бы эти слова произнес не Сергеев, а кто-нибудь другой, они вызвали бы бурю гнева и поток возражений. Но Сергеев был из своих свой. Он знал, что такое зловещий посвист бандитских пуль, бессонные ночи и горечь поражения. Он был товарищем по борьбе. С ним незачем было спорить, его незачем было уговаривать, что дела не так плохи, как кажутся, и в конечном счете все образуется. Дела были плохи, очень плохи, и все это отлично понимали. По горячим следам преступление раскрыть не удалось, а это обещало затяжной и трудный розыск, ибо с каждой следующей минутой время все больше и больше склоняло чашу весов в пользу преступников или преступника, оставляя уголовный розыск в болоте неведения, лихорадки и ложных бесперспективных направлений, которые все равно необходимо отрабатывать, но которые — и все это знали — к успеху не приведут.
— Завтра я должен услышать от вас совершенно четко, — сказал Сергеев, — какое направление, какую версию вы считаете, наиболее перспективной. На ее отработку я прошу тебя, Бушмакин, поставить лучших людей. — Сергеев посмотрел на Колю. — И последнее. Рабочим выдадим деньги на шесть дней. Если в течение этого времени вы окажетесь несостоятельными, — вы будете нести ответственность за все дальнейшее. Не говорю о моральном уроне, о подрыве авторитета Советской власти и доверия к ней, не забывайте, есть еще и заказ. Заказ флота под угрозой срыва! Этого допустить нельзя. До завтра. — Сергеев ушел.
Воцарилось молчание. Дым от дешевых папирос — «гвоздиков», как их называли оперативники, свивался под потолком в затейливое облако.
— Какие будут мнения? — наконец спросил Бушмакин.
— Колычева бы сейчас послушать, — с тоской сказала Маруська. — Вот была голова.
Нил Алексеевич Колычев умер в декабре 1931 года — внезапно, в своем кабинете, как писала газета управления, умер на боевом посту. Похоронили его почетно, с трехкратным оружейным салютом и речами. Когда у Елизаветы Меркурьевны спросили, какой бы она хотела видеть памятник на могиле мужа, она молча кивнула в сторону скромных обелисков со звездочками, которые возвышались над могилами Гриши, Никиты и Васи. Доложили Кузьмичеву. Он долго раздумывал, потом сказал:
— Уважьте блажь старухи. Только без звездочки.
Памятник установили, а весной, когда Коля приехал на кладбище, чтобы поправить осевший холмик, он увидел, что обелиск Колычева венчает красная пятиконечная звезда. Так она и осталась на памятнике — вопреки мнению товарища Кузьмичева.
— Да, — нахмурился Бушмакин. — Я бы тоже очень охотно выслушал мнение Нила Алексеевича. Но что толку о несбыточном мечтать?
— Я все время задаю себе вопрос, — задумчиво сказал Коля. — Почему два человека убиты выстрелами в затылок, один в переносицу, а владелец оружия, которым совершено убийство, застрелен в сердце?
— Тебя механика этого дела интересует, что ли? — спросила Маруська.
— Ответить на мой вопрос — это значит восстановить картину нападения.
— Увидеть своими глазами, — добавил Витька. — Хорошо бы.
— Особенно хорошо — увидеть, где деньги лежат, — насмешливо сказала Маруська. — Давайте лучше об уликах поговорим, это полезнее будет.
— Не знаю, не знаю, — Бушмакин с уважением посмотрел на Колю. — Воображение для нашего брата — хлеб. Вроде как для писателя или поэта.
— Я твою насмешку отвергаю, — повернулся Коля к Маруське. — Если ты хочешь работать со мной по этому делу, — шутки в сторону.
— Есть! — улыбнулась Маруська. — Кого еще берешь в опергруппу?
Коля встретился с умоляющим взглядом Витьки и тоже улыбнулся:
— Ну как мы без него?
— Семейственность разводите, — проворчал Бушмакин. — Ладно. Был бы результат.
— Какие предложения? — спросил Коля. — Давай, Витя, не стесняйся.
Витька покраснел:
Ему ничего не стоило подкрасться к ним, попытаться обезоружить или убить. А что потом? Допустим, он сумеет пройти по территории лагеря и не привлечет к себе внимания. Допустим даже, что ему удастся обнаружить Колю и прийти к нему на помощь. Сколько они продержатся вдвоем? Пять минут? Десять? Конец все равно неминуем… А еще через полчаса, когда придет отряд, начнется тяжелейший бой и десятки красноармейцев и милиционеров сложат здесь свои головы только потому, что он, Коломиец, оказался неумелым, не смог перехитрить противника, не смог найти точное решение, которое привело бы к максимально бескровной победе.
Часовые лежали в трех метрах перед ним. Ни о чем не догадываясь, положив головы на стволы изготовленных к бою винтовок, они лениво переругивались. И Коломиец решился. Он вышел из кустов, негромко сказал:
— Спокойно, не стрелять!
Бандиты вытаращили глаза, не в силах опомниться от неожиданности, и, не давая им прийти в себя, Коломиец продолжал:
— Я — уполномоченный Объединенного Госполитуправления Алексей Коломиец. Проводите меня в лагерь. Можете не опасаться, я один, а мое оружие… — он отшвырнул маузер далеко в сторону. — Вот.
Бандиты переглянулись.
— Шлепнуть его к чертовой матери, — с испугом сказал один.
Коломиец замер. Сейчас он целиком и полностью был во власти этих людей. Если они решат его убить — помешать этому он не сможет. «Неужели я неправильно рассчитал? — подумал он. — Неужели ошибка, смерть?»
Второй бандит, помоложе, смерил Коломийца с головы до ног и неожиданно сказал:
— А я, допустим, Николай Второй… Чем докажешь?
— Глядите. — Коломиец бросил им служебное удостоверение.
— Точно, — сказал второй. — Он из ЧК. Отведем его?
— Шлепнем, — с тоской повторил первый.
— Ведите меня в лагерь, — настаивал Коломиец. — Есть разговор.
— Руки на затылок! — скомандовал молодой. — Вперед, шагом марш!
Они шли по лагерю, и с каждым мгновением их окружало все больше и больше людей. Лагерь загудел, как растревоженный улей, послышались выкрики:
— Гепеушник это! Смерть кровопийце! За ноги его! На сосну!
Коломиец остановился:
— Чего орете? Я один, без оружия! Стыдно так трусить, мужики!
— Убить его немедленно! — сквозь толпу протиснулся Лысый. — Отведите и расстреляйте, — приказал он. — Вместе с тем оборотнем.
— Первое! — крикнул Коломиец. — Дайте сказать, убить нас вы еще успеете, потому что до подхода частей ОГПУ и милиции осталось, — он посмотрел на часы, — минут двадцать-тридцать. Я требую, — повысил он голос, — чтобы вы меня выслушали, а потом поступайте, как знаете… Отберите оружие у этого плешивого: у него нервы слабы…
Лысый схватился за наган, но его обезоружили.
Коломиец продолжал:
— Мужики! Вы сеяли хлеб и лен, занимались мирным трудом! Зачем вы поддались на агитацию врагов народа? Что общего у вас с кулачьем, которое обожралось и опилось вашей же кровью? Большинство из вас втайне мечтает вернуться в свои избы и жить мирно, забыв о кровавом прошлом! Я даю вам слово сотрудника ГПУ и большевика, что те из вас, кто не запятнал себя кровью активистов, погромами и поджогами, чьи проступки перед Советской властью не носят характера особо опасного преступления, — те получат полное прощение, а всем остальным в случае добровольной сдачи будет оказано судом максимально возможное снисхождение!
Кто-то выстрелил.
— Вы можете меня убить, — негромко сказал Коломиец, — но я не боюсь вас! Я прошу внять голосу разума, прислушаться к моим словам! Земля стоит без хозяев, разрушаются дома, вас ждет работа для собственного блага! Не верьте провокаторам, которые льют грязь на политику Советской власти! У нас не было и нет других целей, кроме одной: всему народу дать зажиточную, счастливую жизнь! — Коломиец вытер пот со лба и замолчал.
Молчали и бандиты. Лысый попытался вырваться из рук своих подчиненных, но его держали крепко.
— Пока вы чешете языки, — яростно выкрикнул он, — ГПУ окружает нас! А потом просите пощады, — насмешливо улыбнулся он. — Вас пощадят. Каждому будет по девять граммов пощады!
— Он верно говорит! — не давая никому опомниться, крикнул Коломиец. — Кроме одного: пощады не будет ему, а в остальном мое слово — закон! Мужики! Сдавай оружие!
Свалка и стрельба, которые вспыхнули в двух-трех местах, уже ничего не могли изменить. Гора винтовок, обрезов, наганов росла с каждой секундой. Через несколько минут привели Колю. Коломиец сам развязал его и обнял. Оба молчали, потому что бывают минуты, когда слова совсем не нужны.
Через тридцать минут, как и предполагал Коломиец, подоспел Басаргин с отрядом.
На станцию Колю и Машу снова вызвался везти Басаргин. Перед отъездом пришел Тихон, привел пацана — сына Лукича.
— Мне путевку дали, — сказал Тихон. — В детский приют. Для него. Я бы его себе взял, да надолго в больницу ложусь, гложет меня хворь. Довезете? До Пскова.
— Довезем, — Коля посмотрел на Машу. Она без слов поняла его:
— До Питера довезем. Как тебя звать?
— Генка, — отозвался мальчишка.
— Будешь жить в Ленинграде, на реке Фонтанке, — улыбнулся Коля. — Учиться пойдешь…
— Пойду, — кивнул Генка.
— Ну и поехали, — Коля пожал руку Тихону и вдруг увидел Коломийца. Тот что-то кричал и махал рукой.
— Слушай, — Коломиец запыхался и несколько мгновений не мог говорить. — Только что я связывался с Псковом. Они все знают, уведомили твое начальство в Ленинграде. Слушай, Кондратьев, здесь твои родные места, ей-богу, оставайся! Будешь нашим уполномоченным по всему району! ГПУ нужны талантливые кадры!
— Хватит для ГПУ и тебя, — пошутил Коля. — Уголовный розыск тоже, знаешь, нельзя оголять. Приезжай к нам в Ленинград, и я тебе гаран… — он беспомощно оглянулся на жену. — Как это?
— Гарантирую, — улыбнулась Маша.
— Во! — Коля кивнул. — Почетное и боевое место в нашем аппарате. Нам такие ребята, как ты, — ох, как нужны!
И поняв, что серьезный разговор все равно обратился в шутку, оба рассмеялись.
…Телега мягко переваливалась на ухабах проселка. Коля смотрел на жену, на Генку и думал о том, что те десять лет, которые прошли со дня его отъезда из Грели, — прожиты недаром, и пусть они были подчас невозможно трудными, другой жизни Коля уже не мыслил, ибо ощутил всем сердцем, что именно в этих трудностях, в этой вечной, ни на секунду не ослабевающей борьбе, наверное, и заключено лично его, Коли Кондратьева, счастье.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ШЕСТЬ ДНЕЙ
Риск все-таки есть и всегда будет в нашей работе, и мы всегда ходим, так сказать, накрытые крылом смерти. Наша служба все та же, и мы постоянно находимся на боевом фронте…
Из записок генерала Кондратьева
В конце января 1934 года Кондратьева вызвали в Москву. За долголетнюю, безупречную работу в Ленинградском уголовном розыске начальник Главного управления милиции наградил его серебряными часами с дарственной надписью. Но когда Коля явился за получением награды — начальника не оказалось, он был на докладе в СНК, и Колю принял заместитель.
Кондратьев вошел в кабинет и с порога начал рапортовать, но заместитель прервал его:
— А ты изменился, браток, — сказал он, сдерживая волнение. — Глаза светлые, нос прямой — это, положим, осталось. А вот волосы — густые, русые были. А сколько теперь седины.
— Товарищ Трепанов! — ахнул Коля. — Да это не вы, не верю!
— Я, Коля, я, — вздохнул Трепанов. — Я вон в одном журнале прочитал, что у Форда трехлетний пудель седым стал — его хозяин один раз чем-то огорчил. А нас с тобой огорчали гораздо чаще. Но ничего. Самое тяжелое, браток, вроде бы и позади. Теперь можно сказать твердо — профессиональную преступность мы подорвали. Больше ей головы не поднять.
— Не поднять, — согласился Коля. — А как живут Никифоров, Афиноген? Я завтра утром уеду, хотел бы их повидать.
— Никифоров работает здесь, начальник отдела, — улыбнулся Трепанов, — Афиноген… — Он вздохнул и отвел глаза в сторону. — Убили его, Коля. В тридцатом на Якиманке брали заезжего «гастролера», завязалась перестрелка. Ну и… — Трепанов махнул рукой. — Похоронили на Ваганьковском, оркестр армейский был, народу — тьма. Двадцать восемь лет ему было. Он ведь так и не женился, Коля. Очень уж он Машу твою любил — это факт, я знаю.
Коля оторопело покачал головой.
— Ты ей скажи об этом, — кивнул Трепанов. — Я считаю, — теперь не только можно, а нужно… В память о нем… Ну ладно. Как твои дела?
— В двадцать девятом в Грели подобрали мы мальчишку, — сказал Коля. — Генкой звать. Отец и мать у него активистами были, их кулаки убили. Воспитываем. Двенадцать лет ему, в пятый класс ходит. Ну, Сергеев завотделом в обкоме, знаете, наверное. Бушмакин — у нас… А мне тридцать три исполнилось. Возраст уже. По ночам снюсь сам себе молодым, и вы все, кто рядом был, — тоже совсем молодые. Какое святое время уходит, товарищ Трепанов. Никогда оно больше не повторится.
— Почему ты так говоришь? — неуверенно произнес Трепанов. — Ты еще мальчишка, вся жизнь впереди. А время… Оно, брат, у каждого поколения свое. — Трепанов открыл сейф, вручил Коле часы и грамоту: — Владей, заслужил. — Посмотрел на стенные часы и добавил: — Сейчас на съезде утреннее заседание началось, у меня есть пригласительный. Держи!
…Семнадцатый съезд проходил в Кремле, в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца. Сотрудник ГПУ проверил у Коли документы и пропустил в зал. Выступала женщина — Коля был слишком далеко, чтобы рассмотреть ее как следует, но голос ее, усиленный микрофонами, был слышен хорошо.
— Живем неплохо, — говорила делегатка. — Купила я себе гардероб, дубовый стол, три железных кровати, шифоньерку, швейную машину, трюмо даже у меня есть, есть радио и телефон. Моя жизнь совершенно переменилась. Живу теперь по-новому, по-советски, читаю газеты.
Коля вспомнил избу Лукича. Пол — углом вверх. Потолок — углом вниз. У полуразвалившейся печи — куча тряпья. То, о чем рассказывала сейчас эта женщина, было удивительным, невероятным достижением! Это достижение не могло померкнуть даже рядом с Днепрогэсом и Беломоро-Балтийским каналом. «Нет, — подумал Коля, — прекрасное время! Великое! Люди начинают жить хорошо, а это, в конечном счете, самое главное!»
Спустя два часа по дороге в гостиницу он снова и снова вспоминал рассказ делегатки и с гордостью и радостью думал о том, что в ее счастье, в счастье многих, которое пришло так трудно, добыто такой дорогой ценой, есть частичка и его, Колиного, труда, труда его товарищей. Денисова и Гриценко, погибших от пуль Кутькова; Гриши, Никиты и Васи, которых убил Пантелеев; Афиногена и сотен других, никому не известных милиционеров и работников, в любую секунду готовых загородить от вражеской пули, прийти на помощь попавшему в беду. «Будущим поколениям, — думал Коля, — возможно, все это покажется не слишком значительным — железные кровати, шифоньеры, репродукторы. В будущем, наверное, будет совсем иной отсчет ценности материальных благ. Но духовной красоте тех, кто, имея совсем мало, думал о многом и многое делал — вот этому в будущем, наверное, еще не раз позавидуют».
Поезд пришел в четыре часа дня. Перрон завалило снегом выше колен, вдоль матово поблескивающих рельсов порывистый ветер гнал вечный вокзальный мусор — обрывки бумаг, шелуху от яиц и шкурки от воблы. Коля вышел из вагона и сразу же увидел Витьку. Тот бросился к нему.
— Дома все хорошо. На Невском машиностроительном — несчастье. Бушмакин и мать сейчас в обкоме, докладывают. — Витька хотел взять чемодан, но Коля не отдал.
— Машина где?
— На площади. Домой заедете или прямо на Дворцовую?
— На завод, — сказал Коля. — По дороге расскажешь.
Сели в старенький «фордик» управления. Водитель покосился на Колю:
— Поздравляю с наградой, товарищ начальник! Как поедем? Со свистом?
Водитель потянул поводок сирены и, забирая от тротуара резко влево, выехал на Невский. Ехали быстро — километров под восемьдесят. Редкие автомобили прижимались ближе к тротуару, их водители провожали машину УГРО тревожными взглядами.
— Рассказывай, — попросил Коля.
И Витька рассказал. Всего лишь два часа назад рабочий бригады сварщиков Невского машиностроительного завода Вовка Анохин, бухгалтер Ровский и десяток других рабочих и служащих, не дождавшись, пока кассир Тихоныч откроет кассу, по общему решению выломали дверь. То, что они увидели, было страшным. Тихоныч, младший кассир Евстигнеев и два охранника из заводского караула лежали на полу. Все четверо были мертвы. У всех имелись следы пулевых ранений. Деньги — семьсот тысяч рублей — исчезли.
— Место происшествия осмотрено, составлен протокол, — сказал Витька. — Все сфотографировано, трупы отправлены в морг, результаты вскрытия будут известны вечером. Спецаппарат и доверенных лиц мы проинструктировали.
— Свидетели? — Коля наклонился к водителю. — Поторопись.
Взвыла сирена, автомобиль резко прибавил ход.
— Начали допрашивать, — ответил Витька. — Вы подключитесь?
Кондратьев молча кивнул.
Въехали на территорию завода. Это было старинное петербургское предприятие, в свое время принадлежавшее знаменитому Ивану Пермитину, тому самому, который, получив заказ на поставку котлов для строящихся военных кораблей, проворовался и очень подвел не только себя, но и своего благодетеля — графа Витте. Говорили, что «дело Пермитина» в немалой степени способствовало преждевременной отставке некогда всесильного министра.
Подъехали к дому, в котором помещалась касса. Его специально для этой цели выстроил еще дед Пермитина — дом стоял особняком. На первом этаже — вход с торца — помещалась бухгалтерия и расчетная часть. На втором — отдельный вход сбоку — находилась касса: небольшая с зарешеченным окном комната, к которой вели коридор и двухметровая лестница.
Приехал Сергеев, с ним Бушмакин и Маруська. Сергеев молча все осмотрел, спросил угрюмо:
— Что, Бушмакин? Есть надежда?
— Есть уверенность, — спокойно сказал Бушмакин. — Весь вопрос в сроках.
— Поговорим, — бросил Сергеев и направился к заводоуправлению. Там уже собрались рабочие и служащие, — две с лишним тысячи человек пришли из утренней и из вечерней смены. Все стояли молча, плотной стеной.
— Случилась беда, — начал Сергеев. — Враги народа убили ни в чем не повинных людей, украли деньги. Ваши кровью и потом заработанные деньги, товарищи. Обком партии и руководство завода прекрасно понимают — без денег не купишь продуктов и, значит, ваши семьи, ваши дети останутся голодными. Нет, товарищи, не останутся! Не старое время! Но ситуация тем не менее грозная: с деньгами в стране сейчас трудно. Мы не можем их взять на другом предприятии и отдать вам, а финансовых резервов в Ленинграде в данный момент нет.
— Что же нам, помирать? — раздался голос из толпы.
Рабочие зашумели. Сергеев поднял руку:
— Те, кто совершил это черное дело, рассчитывали, что вызовут ваше недовольство и сорвут выполнение срочного заказа для кораблей красного флота!
— Не сорвут! Не будет этого! — закричали в толпе.
— За бесплатно пусть партенные работают, — заорал кто-то. — Они идейные! А я, к примеру, жрать хочу!
— Мы рассчитываем на вашу революционную сознательность, товарищи, — не обращая внимания на выкрик, сказал Сергеев. — Мы уверены: рабочие-ленинградцы выполнят свой долг!
Рядом с Сергеевым встал чубатый парень в кожаной шоферской кепке.
— Агитировать нас не надо! — крикнул он. — Все мы будем работать, как положено! Кому совсем туго — найдете денег? Ну хоть на два дня?
— Всем выдадут на шесть дней! — крикнул Сергеев. — В течение шести дней уголовный розыск отыщет и деньги и виновных!
— Все! — парень широко улыбнулся, взмахнул кепкой. — Давай по цехам, братва! Слово товарища Сергеева — закон!
— Твоя-то как фамилия? — улыбнулся Сергеев.
— Анохины мы… — смутился парень. — Вовкой зовут.
— Спасибо за доверие, Вовка. — Сергеев пожал ему руку. — Иди работай, ты правильно сказал: слово большевика — закон! — Сергеев подошел к Бушмакину и Коле:
— Вот и решен вопрос о сроках. Шесть дней, только шесть дней.
* * *
— Как было? — повторил Анохин вопрос Коли. — Ну, шел политчас. Бригадир говорит: иди, Анохин, узнай в кассе, не будет ли после обеда получки? Я говорю: а как уйти? Неудобно! Да и интересно — про Гитлера разговор шел, про национал-социализм. Ну, все же пошел. Тихоныч в кассе сидел, чего-то ждал. Спрашиваю: деньги будут? «Вали, говорит, отсюда, когда объявят, тогда придешь».Анохин перевел дух и продолжал:
— Он старик вообще-то добрый… был, — Анохин вздохнул, — я к нему и пристал. Нагрузки, говорю, у меня общественные, мне надо все успеть и потому — очередь вовремя занять. А вот стоит ли занимать? Подскажи. Он мне подмигнул, ну я понял, что стоит, и ушел. А назад иду — навстречу поднимается по лестнице Евстигнеев с мешком и два наших охранника. Само собой — я пулей в бригаду, ору: «Давай, очередь занимай! Есть деньги!» Ну, бригадир меня и отправил назад — на всех, говорит, займи… Всё, товарищ начальник. Остальное вы знаете. — Анохин опустил голову, сказал с болью: — Жалко их всех… Все, кроме Тихоныча, еще нестарые, жить да жить.
Коля внимательно посмотрел на парня:
— Слушай. Ты не думай, что мы долдоны или с головой у нас плохо. Просто в нашем деле подчас самая мелкая подробность — ключ к решению всего дела. Я к чему? Ты вспомни и подробно расскажи, что и как было после того, как ты снова пришел в кассу.
Анохин почесал в затылке:
— Пожалуйста. Ну, первое, очередь собралась — хвост на улицу. Я вижу такое дело, — нырь вперед! Все орут, отвечаю: у меня занято! Так на самом же деле! Я же был первый! Подгребаю к окошечку, а там, как всегда, первым стоит Ровский — пожилой такой, из бухгалтерии. Ну, ему и книги в руки, я не обиделся. Встал рядом, жду. Десять минут ждем, двадцать. Ровский стучать начал в окошечко, возмущаться.
— А ты?
— Я молчу, внимания не привлекаю, а то ведь, знаете, враз выпрут. — Вовка улыбнулся. — Тут Ровский сует мне свой чемоданчик и лупит в окошечко обоими кулаками!
— Что за чемоданчик? — уточнил Коля.
— А над ним весь завод смеется. Он с этим чемоданчиком даже в сортир ходит. А внутри — бутерброды с котлетами, ей-богу! Сам видел! В общем, лупит он, а Тихоныч ни гугу! Молчит. Все закричали, такой гам пошел. Тогда Куделин из ЧЛЦ говорит: давай дверь выбьем! Ничего, общественность в случае чего за нас заступится. Ну, вышибли дверь.
— Остальное я знаю, — прервал Коля. — Ты, Анохин, глаз имеешь острый. Это хорошо. Держи ушки на макушке. Если что — вот телефон, звони. — Коля записал номер на листке календаря и отдал Анохину.
— Найдете? — Анохин с недоверием посмотрел на Колю.
— Сам слышал, товарищ Сергеев дал нам только шесть дней. Шесть дней, Анохин.
* * *
Как и обычно в таких случаях, на совещание приехал Сергеев.— Докладывай, — приказал Бушмакин Витьке.
— Убиты четыре человека: старший кассир Анисимов, иначе — Тихоныч, младший кассир Евстигнеев и два работника заводской охраны — Иванов и Куликов. Трое, а именно Иванов, Анисимов и Евстигнеев застрелены из одного и того же оружия, в предварительном заключении баллистической экспертизы называется наган вахтера Куликова, но это уточняется. Сам Куликов — это тоже предварительное заключение — убит из нагана вахтера Иванова. Оба револьвера имеют в стволе свежий нагар, в первом не хватает трех патронов, а во втором — одного.
— Характер ранений — спросил Бушмакин.
— Анисимов и Евстигнеев убиты выстрелами в затылок, Куликов — в сердце, Иванов — в переносицу. Смерть наступила у всех мгновенно, — Витька обвел присутствующих взглядом и добавил: — Доктор говорит: это хорошо, что они умерли сразу, не мучились.
— Умеет стрелять, — сказал Сергеев. — Опытный.
— Почему не «опытные»? — пожал плечами Бушмакин. — Какие у вас основания считать, что преступник был один?
— А почему вы думаете, что не один? — парировал Сергеев.
Коля прикрепил к стене план кассы и здания, в котором она находилась.
— По словам свидетелей получается так, — сказал Коля, — что все четверо без пяти два были живы и здоровы, а ровно в два — мертвы! Прошу учесть, что именно без пяти два стало известно о зарплате, начала сбегаться очередь, в коридоре набилось полно народу… Как могло произойти, что никто ничего не заметил, не услышал? Нельзя заподозрить несколько сот людей в сговоре или трусости. Прошу изучить план. Вы видите: постороннему человеку, да и не постороннему, спрятаться здесь негде и уйти, да еще с мешком денег, — невозможно.
— Ваши предложения? — спросил Сергеев.
— У меня их нет… Пока нет, — уточнил Коля.
— Да… — Сергеев пожал плечами: — Плохо. Первый день уже на исходе.
Все молчали. Если бы эти слова произнес не Сергеев, а кто-нибудь другой, они вызвали бы бурю гнева и поток возражений. Но Сергеев был из своих свой. Он знал, что такое зловещий посвист бандитских пуль, бессонные ночи и горечь поражения. Он был товарищем по борьбе. С ним незачем было спорить, его незачем было уговаривать, что дела не так плохи, как кажутся, и в конечном счете все образуется. Дела были плохи, очень плохи, и все это отлично понимали. По горячим следам преступление раскрыть не удалось, а это обещало затяжной и трудный розыск, ибо с каждой следующей минутой время все больше и больше склоняло чашу весов в пользу преступников или преступника, оставляя уголовный розыск в болоте неведения, лихорадки и ложных бесперспективных направлений, которые все равно необходимо отрабатывать, но которые — и все это знали — к успеху не приведут.
— Завтра я должен услышать от вас совершенно четко, — сказал Сергеев, — какое направление, какую версию вы считаете, наиболее перспективной. На ее отработку я прошу тебя, Бушмакин, поставить лучших людей. — Сергеев посмотрел на Колю. — И последнее. Рабочим выдадим деньги на шесть дней. Если в течение этого времени вы окажетесь несостоятельными, — вы будете нести ответственность за все дальнейшее. Не говорю о моральном уроне, о подрыве авторитета Советской власти и доверия к ней, не забывайте, есть еще и заказ. Заказ флота под угрозой срыва! Этого допустить нельзя. До завтра. — Сергеев ушел.
Воцарилось молчание. Дым от дешевых папирос — «гвоздиков», как их называли оперативники, свивался под потолком в затейливое облако.
— Какие будут мнения? — наконец спросил Бушмакин.
— Колычева бы сейчас послушать, — с тоской сказала Маруська. — Вот была голова.
Нил Алексеевич Колычев умер в декабре 1931 года — внезапно, в своем кабинете, как писала газета управления, умер на боевом посту. Похоронили его почетно, с трехкратным оружейным салютом и речами. Когда у Елизаветы Меркурьевны спросили, какой бы она хотела видеть памятник на могиле мужа, она молча кивнула в сторону скромных обелисков со звездочками, которые возвышались над могилами Гриши, Никиты и Васи. Доложили Кузьмичеву. Он долго раздумывал, потом сказал:
— Уважьте блажь старухи. Только без звездочки.
Памятник установили, а весной, когда Коля приехал на кладбище, чтобы поправить осевший холмик, он увидел, что обелиск Колычева венчает красная пятиконечная звезда. Так она и осталась на памятнике — вопреки мнению товарища Кузьмичева.
— Да, — нахмурился Бушмакин. — Я бы тоже очень охотно выслушал мнение Нила Алексеевича. Но что толку о несбыточном мечтать?
— Я все время задаю себе вопрос, — задумчиво сказал Коля. — Почему два человека убиты выстрелами в затылок, один в переносицу, а владелец оружия, которым совершено убийство, застрелен в сердце?
— Тебя механика этого дела интересует, что ли? — спросила Маруська.
— Ответить на мой вопрос — это значит восстановить картину нападения.
— Увидеть своими глазами, — добавил Витька. — Хорошо бы.
— Особенно хорошо — увидеть, где деньги лежат, — насмешливо сказала Маруська. — Давайте лучше об уликах поговорим, это полезнее будет.
— Не знаю, не знаю, — Бушмакин с уважением посмотрел на Колю. — Воображение для нашего брата — хлеб. Вроде как для писателя или поэта.
— Я твою насмешку отвергаю, — повернулся Коля к Маруське. — Если ты хочешь работать со мной по этому делу, — шутки в сторону.
— Есть! — улыбнулась Маруська. — Кого еще берешь в опергруппу?
Коля встретился с умоляющим взглядом Витьки и тоже улыбнулся:
— Ну как мы без него?
— Семейственность разводите, — проворчал Бушмакин. — Ладно. Был бы результат.
* * *
Еще раз осмотрели помещение кассы. Коля тщательно измерил все расстояния — между трупами, от каждого трупа до стены, окон и дверей. Маруська записывала. Витька пока только глазел.— Какие предложения? — спросил Коля. — Давай, Витя, не стесняйся.
Витька покраснел: