Страница:
— Ну конечно же! — продолжала девица. — У кого еще может быть такой красивый нос, губы и глаза, как не у Вентуловой, чтоб я сдохла!
— Лицкая! — удивилась и обрадовалась Маша. — Ты ли это? — Маша подошла к коляске. — Нет. Тебе я не могу отплатить той же монетой. Ты постарела и подурнела, уж извини.
— Ты пока что садись и говори, куда тебя везти, — кисло сказала Лицкая, но тут же снова заулыбалась: — Не могу на тебя сердиться! Нахлынули воспоминания, черт с тобой, я не сержусь, садись!
Маша с сомнением оглядела свое изрядно потрепанное пальто.
— Не знаю, удобно ли.
— Я не стесняюсь, — гордо заявила Лицкая. — Я человек широких взглядов.
— Это я стесняюсь, — улыбнулась Маша. — Меня могут увидеть в твоем обществе, у мужа будут неприятности. Кстати, поздравь меня: я теперь Кондратьева.
— Вентулова! — Лицкая всплеснула руками. — Где мои глаза? Что за метаморфоза? Можно подумать, что твой муж — мусорщик какой-нибудь!
— Он служит в уголовном розыске, — угрюмо сообщила Маша. — А что делает твой муж?
— А черт его знает, что он делает! — весело крикнула Лицкая. — Я ведь не замужем. Садись, не трусь, ты ведь у нас в отчаянных ходила! Тряхнем стариной!
Маша махнула рукой, что, вероятно, должно было означать — «пропадай, моя телега!», и села рядом с Лицкой.
— Гони, милый, — велела Лицкая кучеру. — Значит, в уголовке твой муженек? Коммунист?
— Само собой разумеется, — сухо сказала Маша. — А ты что, против коммунистов?
— Чтоб я сдохла! — расхохоталась Лицкая. — Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! — Она вдруг погрустнела: — Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…
— Позволь, — изумилась Маша. — Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?
— Тсс… — Лицкая шутливо приложила палец к губам. — Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?
— Еще бы! — оживилась Маша.
— В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?
— Яковлев… — Маша наморщила лоб. — Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?
— Да, — Лицкая вздохнула. — Он убит, Вентулова. Под Перекопом.
«Ах, мадемуазель, — восторженно восклицал тогда Яковлев. — Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу — вы не любите военных!»
Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, — по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…
— А потом, мы пошли к «Донону», помнишь? — щебетала Лицкая. — В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!
— Где ты взяла эту дурацкую присказку? — раздраженно спросила Маша. — А муж мой — красавец! Глазищи… а цвет — как купол мечети, ясно тебе, Лицкая?
— Да все, все мне ясно! — счастливо улыбалась Лицкая. — А вот «Донон», видишь?
Они свернули с набережной Мойки и въехали на мост. Слева, в глубине двора, маячила вывеска ресторана.
— Зайдем? — подмигнула Лицкая.
— Ты с ума сошла! — Маша провела ладонью по своему пальто. — «Донон» теперь не для меня.
— Ну, положим, он и раньше был не для тебя, — высокомерно сказала Лицкая. — Ты, я знаю, выше «Астории» никогда не поднималась. — И, увидев, как нахмурилась Маша, заторопилась: — Я пошлая дура, прости меня, плюнь, — и за мной! Я угощаю! Все сметено могучим ураганом!
Она спрыгнула на тротуар и подала Маше руку:
— Сегодня я буду твоим кавалером, Вентулова. Вспомним молодость, чтоб я сдохла!
Они пошли в ресторан. У гардероба стоял величественный, как монумент, швейцар — весь в галунах, с раздвоенной адмиральской бородой.
— Чего изволят барышни? — осведомился он. У него были небольшие, близко друг к другу посаженные глаза, как у мыши, взгляд пристальный, цепкий.
— Ты, папаша, на полицейского осведомителя похож, — съязвила Лицкая. — Противный ты, прямо тебе скажу.
— Всякое дыхание да хвалит господа, — смиренно отозвался швейцар. — И осведомитель человек, барышня… Вы в залу пойдете или, может, отдельный кабинет желаете?
— Давай с большой ноги, — подмигнула Лицкая. — Займем кабинет.
— Чем промышлять изволите? — дружелюбно продолжал швейцар. — И велик ли нынче доход от вашего рукомесла?
Лицкая смерила его долгим взглядом и рассмеялась:
— Отомстил, черт с тобой. Квиты.
— Еще нет, — улыбнулся швейцар. — Латыняне говорят: возмездие впереди.
…Они заняли выгородку, отделенную от остального зала портьерой. Подошел сам метрдотель, подал прейскурант.
— Дорогуша, — сказала Лицкая. — Все самое вкусное в расчете на нашу комплекцию. И сухого шампанского. Спроворь! — Она весело потерла ладонь о ладонь и, перехватив изумленный взгляд Маши, сказала: — Все в прошлом, дорогая. Манеры — тоже.
Оркестр сыграл вступление, развязный конферансье с белым, словно обсыпанным мукой лицом томно сказал:
— Господа! И, конечно же, товарищи. Жизнь мимолетна, как взмах крыльев мухи. А муха, как известно, в секунду делает сто тысяч взмахов — ученые жуки это подсчитали, им все равно делать нечего. — Он подождал — не будет ли смеха? Но никто не засмеялся, и тогда конферансье продолжал: — Вечна в этом мире только любовь. И я предлагаю вам прослушать романс на эту вечную тему. Исполняет всем вам хорошо известный Изольд Анощенко!
На эстраду вышел певец — маленький, в кургузом пиджачке, с длинными, до плеч, волосами. Он поклонился публике и кивнул аккомпаниатору. Тот взял первый аккорд, певец сказал:
— Исполняется в который раз и все — по просьбе публики.
Он сложил руки у живота — ладонь в ладонь.
— Иногда мне кажется, что жизнь моя уже прошла, Вентулова. И все в прошлом… А разве она начиналась когда-нибудь, моя жизнь?
— Стихи Батюшкова, — сказала Маша. — А музыку я не знаю. Ты не кисни, Лицкая. Все правильно — была одна жизнь, началась другая. Нам нужно не просто приспособиться. Нужно войти в эту новую жизнь. Войти! Ты постарайся это понять.
Маша обвела глазами зал. Нэпманы, буржуйчики с остатками капитала, просто случайные люди со случайными деньгами. Рвут зубами куриные ножки, с хлюпаньем запивают вином, и нет им никакого дела ни до новой жизни, ни до прекрасного романса. Они и в самом деле, как взмах крылышек обыкновенной мухи — сотая доля секунды — и пустота. А Лицкую жаль. Ей бы надо помочь. А как?
— Слушай, Лицкая, — сказала Маша. — Бросай ты свою колбасу! И фартук бросай — к чертовой матери, а?
— Ты думаешь? — недоверчиво спросила Лицкая. — А что же я стану делать?
— Я познакомлю тебя с мужем, — сказала Маша. — Придумаем что-нибудь. Главное — чтобы ты честно порвала со своей средой.
— А… отец? — спросила Лицкая. — Он прекрасно знает историю! Он хотел идти преподавать в университет, но его не взяли. Брали швейцаром, но он, естественно, не пошел. А торговля наша — тьфу! В конце месяца все равно лавочку прикроют — за долги!
— А как же лошади твои? — удивилась Маша.
— А-а… — Лицкая махнула рукой. — Да наняла я этого извозчика, а тебе пыль в глаза пустила, уж извини.
— Значит, договорились! — улыбнулась Маша. — И ты поверь мне, Лицкая, жизнь у нас с тобой только начинается!
В зал вошли четверо: двое мужчин и две девицы с ними. Метрдотель почтительно повел их к столику. Они сели напротив выгородки, которую занимали Лицкая и Маша.
Маша смотрела на вошедших с тревогой и любопытством. Вот этот, который сел рядом с брюнеткой в неприлично декольтированном платье. Неужели? Так… Ошибки быть не может. Это — Пантелеев. Слишком много фотографий пересмотрено — Коля часто их показывал.
— Знакомые? — спросила Лицкая.
— Подожди, я сейчас вернусь, — тихо сказала Маша.
— Поторопись, бифштекс остынет! — крикнула ей вслед Лицкая.
Маша вышла в вестибюль.
— Откуда можно позвонить? — спросила она у швейцара.
Он пристально посмотрел на нее, сделал приглашающий жест: — Извольте, я провожу. — Любезно открыл дверь и повел Машу по коридору.
Она шла рядом с ним, лихорадочно соображая, как и куда позвонить и что сказать, и ей даже в голову не приходило, что сбоку неторопливо шагает человек, который ровно неделю назад пообещал ее мужу, Николаю Кондратьеву, немедленно сообщить, если в ресторане появится Пантелеев. При этом швейцар внимательно изучил многочисленные фотографии Леньки и даже заметил вслух, что бандит, хотя и нервен на всех этих фотографиях, но все равно — красив. Маша не знала этого. Иначе у нее сразу же возникли бы сомнения: разве швейцар не видел входящего в ресторан бандита? Или видел, но не узнал?
Но у Маши не было никаких сомнений. И хотя у Николая Кондратьева сомнения были, он вынужден был ждать звонка. Он не знал, что швейцар — крупный наводчик, оставшийся в свое время вне поля зрения сыскной полиции, а впоследствии УГРО, являлся одним из самых опытных агентов Пантелеева.
Швейцар открыл дверь:
— Пожалуйте.
— Спасибо вам, дедушка, — ласково сказала Маша. — Вы идите.
Она сняла трубку.
Швейцар поклонился и закрыл дверь. Мгновение он стоял в раздумье, а потом приник ухом к дверной филенке.
— Коммутатор милиции? — услышал он взволнованный голос Маши. — Девушка, дайте мне первую бригаду УГРО! Кто это? Ты, Маруся? Плохо слышно! Пулей летите к «Донону»! Да не к Гужону, а к «До-но-ну!» Поняла? Здесь он! Он, говорю, догадаться должна! Бегом!
Швейцар отскочил от двери и помчался по коридору. У входа в зал он взял себя в руки, снял фуражку и неторопливо подошел к столику Пантелеева:
— Можно-с вас?
— Я сейчас, — кивнул Ленька сообщникам. — Что у тебя, Лаврентий?
— Там барышня одна в УГРО звонит, — сказал швейцар. — Вон из-за того столика. Вон ее подружка сидит. А мусора через пять минут будут здесь. Рви когти, Леня.
— Бабы, на выход, — приказал Ленька. — А вы, ребята, по углам. Как войдут — возьмем их крест-накрест… Ну, попомнят они Леню.
Швейцар подошел к Лицкой. Она все слышала и сидела белая, как стенка.
— Вот оно и возмездие, барышня, — улыбнулся швейцар. — А вы сидите себе тихо, и вас не тронут. Понятно объяснил?
Лицкая кивнула, не в силах удержать прыгающие губы.
— Водички попейте, — посоветовал швейцар и двинулся навстречу Маше — она уже шла к выгородке. Она была спокойна, сдержанна и только несколько побледневшее лицо выдавало ее состояние.
Лицкая смотрела на нее, не отрываясь. Внезапно, боковым зрением, она увидела, как Пантелеев что-то шепнул своему сообщнику, и тот, спрятав нож в рукав, направился Маше наперерез.
Лицкая хотела встать и не смогла — ноги сделались ватными, лицо покрыла испарина. Бандит и Маша шли навстречу друг другу. «Сейчас… — мысленно произносила Лицкая, — сейчас они сойдутся и…»
Она выскочила из-за стола и с диким воплем бросилась навстречу Маше.
— Беги! Спасайся, Вентулова, тебя убьют!
— А-а, — с ненавистью сказал Пантелеев.
Ударил маузер. Лицкая выгнулась и рухнула на чей-то столик. Посыпалась посуда. Нэпманы закричали, опрокидывая столы и стулья, бросились врассыпную. Кто-то сбил Машу с ног, и это ее спасло. Пули бандитских маузеров колотили фарфор, дырявили стены и мебель, валили бегущих, но достать Машу уже не могли.
В зал ворвались агенты УГРО. Впереди — Бушмакин, Коля и Маруська. Началась перестрелка. Пантелеев понял, что на этот раз перебить оперативников не удастся, их было слишком много, и крикнул:
— Прикройте меня!
Отстреливаясь, он бросился к окну.
Маша подползла к Лицкой. Та лежала лицом вниз, в крови.
— Лицкая, очнись, — заплакала Маша. — Наши здесь, все позади.
Лицкая открыла глаза, сказала с трудом:
— Ты… прости… затащила тебя сюда. Прости ради бога…
— Ты, ты меня прости, — зарыдала Маша. — Дура я.
Гремели выстрелы. Пантелеев видел, как агенты бросились на одного из его сообщников. Воспользовавшись секундной заминкой, он прыгнул на подоконник и, враз расстреляв всю обойму, выбил раму, но прыгнуть вниз не успел. Грянули револьверы сотрудников УГРО. Пантелеев закачался, теряя сознание, попытался схватиться за подоконник, но не удержался и рухнул вниз.
Оставшиеся в живых бандиты сразу же сдались. Их по одному вывели из ресторана, они шли, держа руки на затылке, шли сквозь молчаливый коридор невесть откуда собравшейся толпы.
— В сторону, граждане, в сторону! — покрикивали милиционеры.
Вышел Коля. Он поддерживал Машу под руку. Она двигалась с окаменевшим лицом, словно в полусне. Около трупа Пантелеева она остановилась. Бандит лежал, запрокинув голову, скосив остекляневшие глаза. Маша тронула Колю за рукав:
— Идем.
Подошли к автомобилю УГРО.
— Как звали твою подружку? — спросил Бушмакнн.
— Звали? — Маша снова заплакала.
Бушмакин и Коля переглянулись.
— Ты успокойся, — сказал Бушмакин. — Что уж теперь.
— Лицкая, — с трудом сказала Маша. — Лицкая.
— А имя? Имя у нее какое? — настаивал Бушмакин.
— Имя? Не знаю. — Она с недоумением взглянула на Бушмакина. — Тогда… там… мы все называли друг друга только по фамилии…
— Жаль, — сказал Бушмакин. — Ты не огорчайся. Имя мы, конечно, установим. Только я хотел сразу знать, кому мы все обязаны жизнью. Поехали, товарищи.
— Коля, — вдруг обратилась к мужу Маша. — Я прошу тебя: уйди ты с этой работы.
Коля виновато посмотрел на Бушмакина.
— Ты успокойся, Маша, — сказал тот. — Все образуется, все пройдет. Вот увидишь.
— А люди? — с болью крикнула Маша. — Они были живыми, эти люди, наши друзья, где они теперь?
— Идет борьба, — тихо сказал Бушмакин. — И кто-то должен отдать свою жизнь ради других. Иначе не бывает, Маша.
Автомобиль скрылся за поворотом улицы.
…А через несколько дней фотографии убитого бандита были развешаны по всему городу, а его труп выставлен в морге на всеобщее обозрение. Тысячи петроградцев пришли взглянуть на того, кто так долго держал в страхе огромный город, сеял смерть. С Пантелеевым и легендами о нем было покончено раз и навсегда.
Пантелеевских сообщников — их было около пятидесяти — суд приговорил к высшей мере социальной защиты.
Все они были расстреляны.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Весной 1929-го Витьке исполнилось девятнадцать… Отметить день рождения собрались у Бушмакина на Сергиевской. Коля с Машей подарили Витьке новый шерстяной костюм, Сергеев, загадочно улыбаясь, ушел в прихожую и вернулся с небольшим, но тяжелым свертком. Витька прикинул сверток на руке и, замирая от радостного предчувствия, спросил:
— Револьвер?
— Угадал, — кивнул Сергеев и вздохнул: — Такая моя планида — всем вам оружие дарить. Владей честно, уверенно, беспощадно. Классовый враг не дремлет, Витька, и мы должны быть начеку.
Витька распаковал сверток. Это был вороненый кольт 14-го калибра — такой же, как у Коли, и несколько пачек патронов.
— И откуда ты только достаешь? — мотнул головой Бушмакин.
— А ты учитывай мое положение, мою должность, — шутливо улыбнулся Сергеев. — Давайте, братцы, к столу.
Маруська приготовила роскошный ужин. В чугунке дымилась разварная картошка. На плоском блюде вытянулся заливной судак. Среди огурцов — их по раннему времени и дороговизне было всего шесть штук, по числу приглашенных, — поблескивали потными боками две бутылки с водкой — настоящей, прозрачной водкой, с зелеными этикетками государственного завода.
— Начинаем жить, как люди, — Бушмакин щелкнул бутылку по горлышку, распечатал и разлил по рюмкам. — Позволения на тост не спрашиваю. Я, можно сказать, крестный отец и Коли, и твой, Маруся, и Витька мне, можно сказать, внук. Родной он мне, и я так скажу: второй год ты, Витька, работаешь рядом с нами — бок о бок. Не высыпаешься, как мы, другой раз недоедаешь, а главное — каждую минуту имеешь шанс получить злую бандитскую пулю. Товарищ Сергеев сделал тебе хороший подарок, деловой, а я хочу сказать, чтобы ты не только не уронил, но и всячески умножил большую и заслуженную славу твоей приемной матери и твоего приемного отца. — Бушмакин встретил укоризненный взгляд Сергеева, но не смутился и продолжал: — Важна не форма, Сергеев, а существо. Мы марксисты. Мы говорим: главное — содержание. Кто кому муж, кто кому жена — не в данном вопросе суть. Коля — отец Витьке. И старший боевой товарищ!
Маруська прослезилась, выпили, пошел общий разговор. Внезапно Бушмакин сказал:
— А у меня, супруги Кондратьевы, новость для вас. Приятная. — Он вынул из кармана и передал Коле сложенный вчетверо лист.
Коля прочитал и растерянно протянул бумагу Маше:
— Ну, мать, сбылась твоя мечта.
— Дали отпуск! — радостно крикнула Маша. — Не может быть!
— Отпуск, — подтвердил Бушмакин. — Первый ваш отпуск, люди добрые. Завидую вам.
— У меня вопрос, — сказал Сергеев, обращаясь к Коле. — Обстановку в деревне знаешь? Если знаешь, то у меня к тебе поручение.
— Выполню. Передать что? Вы вроде не из тех, мест?
— Не понял ты, — усмехнулся Сергеев. — Партийное поручение у меня. Ты молодой большевик, вот и прими свое первое задание. Завтра приходи в обком, поговорим.
Коля понял, какое поручение хочет дать ему Сергеев. Обстановка вокруг Ленинграда и в прилегающих областях, как и по всей стране, складывалась тревожная — кулак повел наступление по всему фронту. Изо дня в день страницы газет заполняли тревожные сообщения: кулаки пытались сорвать весенний сев. На одной из шахт Донбасса кулацкие выродки облили бензином и сожгли рабочего Слычко. На другом конце страны, в деревне Тарасеево, бандиты сожгли дом председателя сельсовета Кормилицына. А в селе Васильевское банда кулаков несколько часов держала под обстрелом наряд милиции.
Хлебом владели кулаки. Впереди было сражение — не на жизнь, а на смерть, и Коля уже догадывался, что ему придется принять в этом сражении самое непосредственное участие.
— Садись, — сказал Сергеев. — Твое село в центре хлебного района. Ленинград не может прожить на своем хлебе, и мы должны четко знать: как крестьяне? О чем думают? Советскую власть поддержать или у кого-то и иные настроения? Нужно ясно представлять, на кого мы можем опереться, Коля. Пятнадцатый съезд решил вопрос о коллективизации. Вспомни, что говорил Ленин: мелким хозяйствам из нужды не выйти. — Сергеев помолчал немного и добавил: — Ну а то, что отпуск тебе затрудняем, — не обессудь. Там тяжелые места. Кулачье. Уголовщина. Церковная оппозиция. В монастырях прячутся контрреволюционные недобитки. — Сергеев вздохнул: — Машу с собой берешь?
— Ответ вы знаете, — улыбнулся Коля.
— В таком случае ты несешь полную ответственность за ее жизнь, учти, — серьезно сказал Сергеев. — Звонил Бушмакин. Зайди к нему. Желаю, — Сергеев поколебался мгновение, потом притянул Колю к себе, сжал в сильных руках. — Тебе предстоит рискованное дело. Но я верю в твою звезду, Коля. Она ведь наша, пятиконечная.
— Вы ей прикажите остаться, — обиделся Коля.
— Сергеев мне все объяснил. Представляю, какой тебя ждет отпуск.
— В лучшем виде, — улыбнулся Коля. — Раков ловить будем.
— Раков, — нахмурился Бушмакин. — Тебя ждут такие клешни, что врагу не пожелаю. Ну и отпуск, черт его возьми, — Бушмакин пожал плечами: — Не чужой ты мне, Коля. И мне жаль, что отдохнуть тебе не удастся. И помочь не могу. Хочешь, отменим отпуск?
Коля пристально посмотрел на Бушмакина.
— Ладно, — смутился тот. — Я пошутил. Слушай, а ведь у меня тоже есть для тебя поручение. Я посылаю в Новгород Витьку. По ориентировкам Новгородского УГРО ясно, что определенная часть ценностей, изъятая за последние несколько месяцев, возможно, имеет отношение и к нашим делам. Приметы сходятся. Витька молод, горяч, нет опыта. Но он может, чем черт не шутит, выйти на серьезную группу. Если что — помоги ему.
— Мы все начинали без опыта, ничего.
— Опирайся на актив. Сейчас не то, что пять лет назад. Сейчас там сельские исполнители, сочувствующих много. А главное — будь начеку.
Барабан кольта проворачивался с сухим металлическим треском. Коля распечатал новую пачку патронов, начал снаряжать каморы. Маша стояла рядом и внимательно наблюдала, как матово поблескивающие патроны послушно занимают свои места.
Проверив револьвер, Коля положил его на стол и стал укладывать чемодан.
Мария взяла кольт, направила на мужа:
— Руки вверх!
— Этим не шутят, — рассердился Коля. — Положи!
— Отними, — она показала ему язык.
— В твоем возрасте, между прочим, Софья Ковалевская уже была академиком, — сказал Коля. — А ты как была девчонкой, так и осталась. — Он попытался осторожно отнять револьвер, но Маша неожиданно и очень ловко увернулась.
— Неплохо, — одобрил Коля.
— А ты думал, я зря время теряю? — гордо сказала Маша. — Давай спорить — я наверняка знаю приемов больше, чем ты!
— Сдаюсь без боя, — улыбнулся Коля. Он сел, задумался. — Маша, мы едем в отпуск.
— Открыл Америку. Ты лучше скажи — брать мне теплую кофту или нет? У вас там ночи холодные?
— Я хотел объяснить тебе, — осторожно сказал Коля, — что моя поездка на родину только формально называется отпуском, а на самом деле…
— А на самом деле? — встревожилась Маша.
— Я получил очень ответственное и… небезопасное задание, — откровенно признался Коля.
Она взглянула на него с упреком:
— Хоть раз в жизни мы могли бы провести несколько дней без «очень ответственных» и «очень важных» дел!
— Ну, положим, ты преувеличиваешь, — смутился Коля. — У нас были дни вполне спокойные.
— Вы что-то путаете, Николай Федорович, — горько сказала Маша. — Когда же все это, наконец, кончится? — Она опустилась на стул.
— Вот изловим последнего жулика…
Маша перебила его:
— Ты шутишь плоско, так шутит, если верить твоим рассказам, Кузьмичев, но он — дурак и сволочь, а ты? Зачем ты так?
— Я сказал Сергееву, что ты все равно поедешь со мной, — ушел от отзета Коля.
— Почему «все равно»? — удивилась Маша.
— Они с Бушмакиным требовали, чтобы ты со мною не ездила.
— Ах вот оно что. Какие заботливые, — Маша тут же переменила тон и закончила без тени иронии: — Они оба — настоящие люди, я их очень люблю, Коля. Но ты правильно им сказал: я все равно поеду!
Она села рядом с ним на старенький диван. Этот диван был, пожалуй, единственным приобретением с 1922 года. В остальном — все было без перемен.
— Маша, — сказал Коля и привлек ее к себе. — Ты знаешь, о чем я все время думаю?
— О чем? — Она заглянула ему в глаза.
— О тебе.
— Тогда не о чем, а о ком, — поправила она.
— Я вообще часто задумываюсь. Вот я. Допустим, я стал грамотнее. Расширился мой кругозор. Все это верно, конечно. Но ведь я отчетливо понимаю, как мне еще далеко до тебя. Что же нас объединяет?
— Любовь, — сказала Маша. — Дружба. Не на жизнь, а на смерть.
— Просто у тебя, — усмехнулся Коля.
— Просто потому, что верно, — заметила Маша. — Знаешь, я никакого представления не имею о твоей прошлой жизни. Все твои рассказы — как сказки Андерсена. Я не ходила по земле, на которой ты вырос. Можешь смеяться, но я никогда не могла отличить рожь от пшеницы.
— А я все время мечтал, во сне видел, — горячо сказал Коля, — как мы с тобой в ночное с конями идем, по мокрой траве бродим. И ты встаешь рано-рано — с петухами и заводишь квашню. Ты хоть знаешь, что это такое?
— А ты знаешь, что такое «эгрет»? — парировала Маша. — Ну и молчи!
— Без эгрета можно прожить, — спокойно сказал Коля. — Подумаешь, заколка в волосы. А вот без квашни — с голоду помрешь, Маша.
Она изумленно посмотрела на него.
— Все просто, — Коля показал ей словарь. — Читаю на досуге помаленьку. Год назад лектор сказал: теория, говорит, трансцендентального идеализма, — инфернальна по своей сущности. С тех пор читаю словарь.
— Лицкая! — удивилась и обрадовалась Маша. — Ты ли это? — Маша подошла к коляске. — Нет. Тебе я не могу отплатить той же монетой. Ты постарела и подурнела, уж извини.
— Ты пока что садись и говори, куда тебя везти, — кисло сказала Лицкая, но тут же снова заулыбалась: — Не могу на тебя сердиться! Нахлынули воспоминания, черт с тобой, я не сержусь, садись!
Маша с сомнением оглядела свое изрядно потрепанное пальто.
— Не знаю, удобно ли.
— Я не стесняюсь, — гордо заявила Лицкая. — Я человек широких взглядов.
— Это я стесняюсь, — улыбнулась Маша. — Меня могут увидеть в твоем обществе, у мужа будут неприятности. Кстати, поздравь меня: я теперь Кондратьева.
— Вентулова! — Лицкая всплеснула руками. — Где мои глаза? Что за метаморфоза? Можно подумать, что твой муж — мусорщик какой-нибудь!
— Он служит в уголовном розыске, — угрюмо сообщила Маша. — А что делает твой муж?
— А черт его знает, что он делает! — весело крикнула Лицкая. — Я ведь не замужем. Садись, не трусь, ты ведь у нас в отчаянных ходила! Тряхнем стариной!
Маша махнула рукой, что, вероятно, должно было означать — «пропадай, моя телега!», и села рядом с Лицкой.
— Гони, милый, — велела Лицкая кучеру. — Значит, в уголовке твой муженек? Коммунист?
— Само собой разумеется, — сухо сказала Маша. — А ты что, против коммунистов?
— Чтоб я сдохла! — расхохоталась Лицкая. — Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! — Она вдруг погрустнела: — Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…
— Позволь, — изумилась Маша. — Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?
— Тсс… — Лицкая шутливо приложила палец к губам. — Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?
— Еще бы! — оживилась Маша.
— В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?
— Яковлев… — Маша наморщила лоб. — Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?
— Да, — Лицкая вздохнула. — Он убит, Вентулова. Под Перекопом.
«Ах, мадемуазель, — восторженно восклицал тогда Яковлев. — Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу — вы не любите военных!»
Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, — по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…
— А потом, мы пошли к «Донону», помнишь? — щебетала Лицкая. — В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!
— Где ты взяла эту дурацкую присказку? — раздраженно спросила Маша. — А муж мой — красавец! Глазищи… а цвет — как купол мечети, ясно тебе, Лицкая?
— Да все, все мне ясно! — счастливо улыбалась Лицкая. — А вот «Донон», видишь?
Они свернули с набережной Мойки и въехали на мост. Слева, в глубине двора, маячила вывеска ресторана.
— Зайдем? — подмигнула Лицкая.
— Ты с ума сошла! — Маша провела ладонью по своему пальто. — «Донон» теперь не для меня.
— Ну, положим, он и раньше был не для тебя, — высокомерно сказала Лицкая. — Ты, я знаю, выше «Астории» никогда не поднималась. — И, увидев, как нахмурилась Маша, заторопилась: — Я пошлая дура, прости меня, плюнь, — и за мной! Я угощаю! Все сметено могучим ураганом!
Она спрыгнула на тротуар и подала Маше руку:
— Сегодня я буду твоим кавалером, Вентулова. Вспомним молодость, чтоб я сдохла!
Они пошли в ресторан. У гардероба стоял величественный, как монумент, швейцар — весь в галунах, с раздвоенной адмиральской бородой.
— Чего изволят барышни? — осведомился он. У него были небольшие, близко друг к другу посаженные глаза, как у мыши, взгляд пристальный, цепкий.
— Ты, папаша, на полицейского осведомителя похож, — съязвила Лицкая. — Противный ты, прямо тебе скажу.
— Всякое дыхание да хвалит господа, — смиренно отозвался швейцар. — И осведомитель человек, барышня… Вы в залу пойдете или, может, отдельный кабинет желаете?
— Давай с большой ноги, — подмигнула Лицкая. — Займем кабинет.
— Чем промышлять изволите? — дружелюбно продолжал швейцар. — И велик ли нынче доход от вашего рукомесла?
Лицкая смерила его долгим взглядом и рассмеялась:
— Отомстил, черт с тобой. Квиты.
— Еще нет, — улыбнулся швейцар. — Латыняне говорят: возмездие впереди.
…Они заняли выгородку, отделенную от остального зала портьерой. Подошел сам метрдотель, подал прейскурант.
— Дорогуша, — сказала Лицкая. — Все самое вкусное в расчете на нашу комплекцию. И сухого шампанского. Спроворь! — Она весело потерла ладонь о ладонь и, перехватив изумленный взгляд Маши, сказала: — Все в прошлом, дорогая. Манеры — тоже.
Оркестр сыграл вступление, развязный конферансье с белым, словно обсыпанным мукой лицом томно сказал:
— Господа! И, конечно же, товарищи. Жизнь мимолетна, как взмах крыльев мухи. А муха, как известно, в секунду делает сто тысяч взмахов — ученые жуки это подсчитали, им все равно делать нечего. — Он подождал — не будет ли смеха? Но никто не засмеялся, и тогда конферансье продолжал: — Вечна в этом мире только любовь. И я предлагаю вам прослушать романс на эту вечную тему. Исполняет всем вам хорошо известный Изольд Анощенко!
На эстраду вышел певец — маленький, в кургузом пиджачке, с длинными, до плеч, волосами. Он поклонился публике и кивнул аккомпаниатору. Тот взял первый аккорд, певец сказал:
— Исполняется в который раз и все — по просьбе публики.
Он сложил руки у живота — ладонь в ладонь.
глуховатым, но неожиданно сильным голосом запел он.
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной, —
Маша переглянулась с Лицкой. Та вдруг погрустнела, опустила голову на сжатый кулак, сказала:
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной…
— Иногда мне кажется, что жизнь моя уже прошла, Вентулова. И все в прошлом… А разве она начиналась когда-нибудь, моя жизнь?
с чувством пел Изольд.
Я помню голос милых слов, —
— Небось теперь и ты не скажешь, чьи это стихи, — горько заметила Лицкая. — Все в прошлом, Вентулова. Все в прошлом.
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов…
— Стихи Батюшкова, — сказала Маша. — А музыку я не знаю. Ты не кисни, Лицкая. Все правильно — была одна жизнь, началась другая. Нам нужно не просто приспособиться. Нужно войти в эту новую жизнь. Войти! Ты постарайся это понять.
Маша обвела глазами зал. Нэпманы, буржуйчики с остатками капитала, просто случайные люди со случайными деньгами. Рвут зубами куриные ножки, с хлюпаньем запивают вином, и нет им никакого дела ни до новой жизни, ни до прекрасного романса. Они и в самом деле, как взмах крылышек обыкновенной мухи — сотая доля секунды — и пустота. А Лицкую жаль. Ей бы надо помочь. А как?
— Слушай, Лицкая, — сказала Маша. — Бросай ты свою колбасу! И фартук бросай — к чертовой матери, а?
— Ты думаешь? — недоверчиво спросила Лицкая. — А что же я стану делать?
— Я познакомлю тебя с мужем, — сказала Маша. — Придумаем что-нибудь. Главное — чтобы ты честно порвала со своей средой.
— А… отец? — спросила Лицкая. — Он прекрасно знает историю! Он хотел идти преподавать в университет, но его не взяли. Брали швейцаром, но он, естественно, не пошел. А торговля наша — тьфу! В конце месяца все равно лавочку прикроют — за долги!
— А как же лошади твои? — удивилась Маша.
— А-а… — Лицкая махнула рукой. — Да наняла я этого извозчика, а тебе пыль в глаза пустила, уж извини.
— Значит, договорились! — улыбнулась Маша. — И ты поверь мне, Лицкая, жизнь у нас с тобой только начинается!
В зал вошли четверо: двое мужчин и две девицы с ними. Метрдотель почтительно повел их к столику. Они сели напротив выгородки, которую занимали Лицкая и Маша.
Маша смотрела на вошедших с тревогой и любопытством. Вот этот, который сел рядом с брюнеткой в неприлично декольтированном платье. Неужели? Так… Ошибки быть не может. Это — Пантелеев. Слишком много фотографий пересмотрено — Коля часто их показывал.
— Знакомые? — спросила Лицкая.
— Подожди, я сейчас вернусь, — тихо сказала Маша.
— Поторопись, бифштекс остынет! — крикнула ей вслед Лицкая.
Маша вышла в вестибюль.
— Откуда можно позвонить? — спросила она у швейцара.
Он пристально посмотрел на нее, сделал приглашающий жест: — Извольте, я провожу. — Любезно открыл дверь и повел Машу по коридору.
Она шла рядом с ним, лихорадочно соображая, как и куда позвонить и что сказать, и ей даже в голову не приходило, что сбоку неторопливо шагает человек, который ровно неделю назад пообещал ее мужу, Николаю Кондратьеву, немедленно сообщить, если в ресторане появится Пантелеев. При этом швейцар внимательно изучил многочисленные фотографии Леньки и даже заметил вслух, что бандит, хотя и нервен на всех этих фотографиях, но все равно — красив. Маша не знала этого. Иначе у нее сразу же возникли бы сомнения: разве швейцар не видел входящего в ресторан бандита? Или видел, но не узнал?
Но у Маши не было никаких сомнений. И хотя у Николая Кондратьева сомнения были, он вынужден был ждать звонка. Он не знал, что швейцар — крупный наводчик, оставшийся в свое время вне поля зрения сыскной полиции, а впоследствии УГРО, являлся одним из самых опытных агентов Пантелеева.
Швейцар открыл дверь:
— Пожалуйте.
— Спасибо вам, дедушка, — ласково сказала Маша. — Вы идите.
Она сняла трубку.
Швейцар поклонился и закрыл дверь. Мгновение он стоял в раздумье, а потом приник ухом к дверной филенке.
— Коммутатор милиции? — услышал он взволнованный голос Маши. — Девушка, дайте мне первую бригаду УГРО! Кто это? Ты, Маруся? Плохо слышно! Пулей летите к «Донону»! Да не к Гужону, а к «До-но-ну!» Поняла? Здесь он! Он, говорю, догадаться должна! Бегом!
Швейцар отскочил от двери и помчался по коридору. У входа в зал он взял себя в руки, снял фуражку и неторопливо подошел к столику Пантелеева:
— Можно-с вас?
— Я сейчас, — кивнул Ленька сообщникам. — Что у тебя, Лаврентий?
— Там барышня одна в УГРО звонит, — сказал швейцар. — Вон из-за того столика. Вон ее подружка сидит. А мусора через пять минут будут здесь. Рви когти, Леня.
— Бабы, на выход, — приказал Ленька. — А вы, ребята, по углам. Как войдут — возьмем их крест-накрест… Ну, попомнят они Леню.
Швейцар подошел к Лицкой. Она все слышала и сидела белая, как стенка.
— Вот оно и возмездие, барышня, — улыбнулся швейцар. — А вы сидите себе тихо, и вас не тронут. Понятно объяснил?
Лицкая кивнула, не в силах удержать прыгающие губы.
— Водички попейте, — посоветовал швейцар и двинулся навстречу Маше — она уже шла к выгородке. Она была спокойна, сдержанна и только несколько побледневшее лицо выдавало ее состояние.
Лицкая смотрела на нее, не отрываясь. Внезапно, боковым зрением, она увидела, как Пантелеев что-то шепнул своему сообщнику, и тот, спрятав нож в рукав, направился Маше наперерез.
Лицкая хотела встать и не смогла — ноги сделались ватными, лицо покрыла испарина. Бандит и Маша шли навстречу друг другу. «Сейчас… — мысленно произносила Лицкая, — сейчас они сойдутся и…»
Она выскочила из-за стола и с диким воплем бросилась навстречу Маше.
— Беги! Спасайся, Вентулова, тебя убьют!
— А-а, — с ненавистью сказал Пантелеев.
Ударил маузер. Лицкая выгнулась и рухнула на чей-то столик. Посыпалась посуда. Нэпманы закричали, опрокидывая столы и стулья, бросились врассыпную. Кто-то сбил Машу с ног, и это ее спасло. Пули бандитских маузеров колотили фарфор, дырявили стены и мебель, валили бегущих, но достать Машу уже не могли.
В зал ворвались агенты УГРО. Впереди — Бушмакин, Коля и Маруська. Началась перестрелка. Пантелеев понял, что на этот раз перебить оперативников не удастся, их было слишком много, и крикнул:
— Прикройте меня!
Отстреливаясь, он бросился к окну.
Маша подползла к Лицкой. Та лежала лицом вниз, в крови.
— Лицкая, очнись, — заплакала Маша. — Наши здесь, все позади.
Лицкая открыла глаза, сказала с трудом:
— Ты… прости… затащила тебя сюда. Прости ради бога…
— Ты, ты меня прости, — зарыдала Маша. — Дура я.
Гремели выстрелы. Пантелеев видел, как агенты бросились на одного из его сообщников. Воспользовавшись секундной заминкой, он прыгнул на подоконник и, враз расстреляв всю обойму, выбил раму, но прыгнуть вниз не успел. Грянули револьверы сотрудников УГРО. Пантелеев закачался, теряя сознание, попытался схватиться за подоконник, но не удержался и рухнул вниз.
Оставшиеся в живых бандиты сразу же сдались. Их по одному вывели из ресторана, они шли, держа руки на затылке, шли сквозь молчаливый коридор невесть откуда собравшейся толпы.
— В сторону, граждане, в сторону! — покрикивали милиционеры.
Вышел Коля. Он поддерживал Машу под руку. Она двигалась с окаменевшим лицом, словно в полусне. Около трупа Пантелеева она остановилась. Бандит лежал, запрокинув голову, скосив остекляневшие глаза. Маша тронула Колю за рукав:
— Идем.
Подошли к автомобилю УГРО.
— Как звали твою подружку? — спросил Бушмакнн.
— Звали? — Маша снова заплакала.
Бушмакин и Коля переглянулись.
— Ты успокойся, — сказал Бушмакин. — Что уж теперь.
— Лицкая, — с трудом сказала Маша. — Лицкая.
— А имя? Имя у нее какое? — настаивал Бушмакин.
— Имя? Не знаю. — Она с недоумением взглянула на Бушмакина. — Тогда… там… мы все называли друг друга только по фамилии…
— Жаль, — сказал Бушмакин. — Ты не огорчайся. Имя мы, конечно, установим. Только я хотел сразу знать, кому мы все обязаны жизнью. Поехали, товарищи.
— Коля, — вдруг обратилась к мужу Маша. — Я прошу тебя: уйди ты с этой работы.
Коля виновато посмотрел на Бушмакина.
— Ты успокойся, Маша, — сказал тот. — Все образуется, все пройдет. Вот увидишь.
— А люди? — с болью крикнула Маша. — Они были живыми, эти люди, наши друзья, где они теперь?
— Идет борьба, — тихо сказал Бушмакин. — И кто-то должен отдать свою жизнь ради других. Иначе не бывает, Маша.
Автомобиль скрылся за поворотом улицы.
…А через несколько дней фотографии убитого бандита были развешаны по всему городу, а его труп выставлен в морге на всеобщее обозрение. Тысячи петроградцев пришли взглянуть на того, кто так долго держал в страхе огромный город, сеял смерть. С Пантелеевым и легендами о нем было покончено раз и навсегда.
Пантелеевских сообщников — их было около пятидесяти — суд приговорил к высшей мере социальной защиты.
Все они были расстреляны.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
МЫ ПОМОЖЕМ ТЕБЕ
Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами, различными подлостями — против нас все, что отжило сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается — его истребляют.
М. Горький
Весной 1929-го Витьке исполнилось девятнадцать… Отметить день рождения собрались у Бушмакина на Сергиевской. Коля с Машей подарили Витьке новый шерстяной костюм, Сергеев, загадочно улыбаясь, ушел в прихожую и вернулся с небольшим, но тяжелым свертком. Витька прикинул сверток на руке и, замирая от радостного предчувствия, спросил:
— Револьвер?
— Угадал, — кивнул Сергеев и вздохнул: — Такая моя планида — всем вам оружие дарить. Владей честно, уверенно, беспощадно. Классовый враг не дремлет, Витька, и мы должны быть начеку.
Витька распаковал сверток. Это был вороненый кольт 14-го калибра — такой же, как у Коли, и несколько пачек патронов.
— И откуда ты только достаешь? — мотнул головой Бушмакин.
— А ты учитывай мое положение, мою должность, — шутливо улыбнулся Сергеев. — Давайте, братцы, к столу.
Маруська приготовила роскошный ужин. В чугунке дымилась разварная картошка. На плоском блюде вытянулся заливной судак. Среди огурцов — их по раннему времени и дороговизне было всего шесть штук, по числу приглашенных, — поблескивали потными боками две бутылки с водкой — настоящей, прозрачной водкой, с зелеными этикетками государственного завода.
— Начинаем жить, как люди, — Бушмакин щелкнул бутылку по горлышку, распечатал и разлил по рюмкам. — Позволения на тост не спрашиваю. Я, можно сказать, крестный отец и Коли, и твой, Маруся, и Витька мне, можно сказать, внук. Родной он мне, и я так скажу: второй год ты, Витька, работаешь рядом с нами — бок о бок. Не высыпаешься, как мы, другой раз недоедаешь, а главное — каждую минуту имеешь шанс получить злую бандитскую пулю. Товарищ Сергеев сделал тебе хороший подарок, деловой, а я хочу сказать, чтобы ты не только не уронил, но и всячески умножил большую и заслуженную славу твоей приемной матери и твоего приемного отца. — Бушмакин встретил укоризненный взгляд Сергеева, но не смутился и продолжал: — Важна не форма, Сергеев, а существо. Мы марксисты. Мы говорим: главное — содержание. Кто кому муж, кто кому жена — не в данном вопросе суть. Коля — отец Витьке. И старший боевой товарищ!
Маруська прослезилась, выпили, пошел общий разговор. Внезапно Бушмакин сказал:
— А у меня, супруги Кондратьевы, новость для вас. Приятная. — Он вынул из кармана и передал Коле сложенный вчетверо лист.
Коля прочитал и растерянно протянул бумагу Маше:
— Ну, мать, сбылась твоя мечта.
— Дали отпуск! — радостно крикнула Маша. — Не может быть!
— Отпуск, — подтвердил Бушмакин. — Первый ваш отпуск, люди добрые. Завидую вам.
— У меня вопрос, — сказал Сергеев, обращаясь к Коле. — Обстановку в деревне знаешь? Если знаешь, то у меня к тебе поручение.
— Выполню. Передать что? Вы вроде не из тех, мест?
— Не понял ты, — усмехнулся Сергеев. — Партийное поручение у меня. Ты молодой большевик, вот и прими свое первое задание. Завтра приходи в обком, поговорим.
Коля понял, какое поручение хочет дать ему Сергеев. Обстановка вокруг Ленинграда и в прилегающих областях, как и по всей стране, складывалась тревожная — кулак повел наступление по всему фронту. Изо дня в день страницы газет заполняли тревожные сообщения: кулаки пытались сорвать весенний сев. На одной из шахт Донбасса кулацкие выродки облили бензином и сожгли рабочего Слычко. На другом конце страны, в деревне Тарасеево, бандиты сожгли дом председателя сельсовета Кормилицына. А в селе Васильевское банда кулаков несколько часов держала под обстрелом наряд милиции.
Хлебом владели кулаки. Впереди было сражение — не на жизнь, а на смерть, и Коля уже догадывался, что ему придется принять в этом сражении самое непосредственное участие.
* * *
Наутро Коля пришел к Сергееву в Смольный.— Садись, — сказал Сергеев. — Твое село в центре хлебного района. Ленинград не может прожить на своем хлебе, и мы должны четко знать: как крестьяне? О чем думают? Советскую власть поддержать или у кого-то и иные настроения? Нужно ясно представлять, на кого мы можем опереться, Коля. Пятнадцатый съезд решил вопрос о коллективизации. Вспомни, что говорил Ленин: мелким хозяйствам из нужды не выйти. — Сергеев помолчал немного и добавил: — Ну а то, что отпуск тебе затрудняем, — не обессудь. Там тяжелые места. Кулачье. Уголовщина. Церковная оппозиция. В монастырях прячутся контрреволюционные недобитки. — Сергеев вздохнул: — Машу с собой берешь?
— Ответ вы знаете, — улыбнулся Коля.
— В таком случае ты несешь полную ответственность за ее жизнь, учти, — серьезно сказал Сергеев. — Звонил Бушмакин. Зайди к нему. Желаю, — Сергеев поколебался мгновение, потом притянул Колю к себе, сжал в сильных руках. — Тебе предстоит рискованное дело. Но я верю в твою звезду, Коля. Она ведь наша, пятиконечная.
* * *
— Марию приказываю оставить, — настаивал Бушмакин.— Вы ей прикажите остаться, — обиделся Коля.
— Сергеев мне все объяснил. Представляю, какой тебя ждет отпуск.
— В лучшем виде, — улыбнулся Коля. — Раков ловить будем.
— Раков, — нахмурился Бушмакин. — Тебя ждут такие клешни, что врагу не пожелаю. Ну и отпуск, черт его возьми, — Бушмакин пожал плечами: — Не чужой ты мне, Коля. И мне жаль, что отдохнуть тебе не удастся. И помочь не могу. Хочешь, отменим отпуск?
Коля пристально посмотрел на Бушмакина.
— Ладно, — смутился тот. — Я пошутил. Слушай, а ведь у меня тоже есть для тебя поручение. Я посылаю в Новгород Витьку. По ориентировкам Новгородского УГРО ясно, что определенная часть ценностей, изъятая за последние несколько месяцев, возможно, имеет отношение и к нашим делам. Приметы сходятся. Витька молод, горяч, нет опыта. Но он может, чем черт не шутит, выйти на серьезную группу. Если что — помоги ему.
— Мы все начинали без опыта, ничего.
— Опирайся на актив. Сейчас не то, что пять лет назад. Сейчас там сельские исполнители, сочувствующих много. А главное — будь начеку.
Барабан кольта проворачивался с сухим металлическим треском. Коля распечатал новую пачку патронов, начал снаряжать каморы. Маша стояла рядом и внимательно наблюдала, как матово поблескивающие патроны послушно занимают свои места.
Проверив револьвер, Коля положил его на стол и стал укладывать чемодан.
Мария взяла кольт, направила на мужа:
— Руки вверх!
— Этим не шутят, — рассердился Коля. — Положи!
— Отними, — она показала ему язык.
— В твоем возрасте, между прочим, Софья Ковалевская уже была академиком, — сказал Коля. — А ты как была девчонкой, так и осталась. — Он попытался осторожно отнять револьвер, но Маша неожиданно и очень ловко увернулась.
— Неплохо, — одобрил Коля.
— А ты думал, я зря время теряю? — гордо сказала Маша. — Давай спорить — я наверняка знаю приемов больше, чем ты!
— Сдаюсь без боя, — улыбнулся Коля. Он сел, задумался. — Маша, мы едем в отпуск.
— Открыл Америку. Ты лучше скажи — брать мне теплую кофту или нет? У вас там ночи холодные?
— Я хотел объяснить тебе, — осторожно сказал Коля, — что моя поездка на родину только формально называется отпуском, а на самом деле…
— А на самом деле? — встревожилась Маша.
— Я получил очень ответственное и… небезопасное задание, — откровенно признался Коля.
Она взглянула на него с упреком:
— Хоть раз в жизни мы могли бы провести несколько дней без «очень ответственных» и «очень важных» дел!
— Ну, положим, ты преувеличиваешь, — смутился Коля. — У нас были дни вполне спокойные.
— Вы что-то путаете, Николай Федорович, — горько сказала Маша. — Когда же все это, наконец, кончится? — Она опустилась на стул.
— Вот изловим последнего жулика…
Маша перебила его:
— Ты шутишь плоско, так шутит, если верить твоим рассказам, Кузьмичев, но он — дурак и сволочь, а ты? Зачем ты так?
— Я сказал Сергееву, что ты все равно поедешь со мной, — ушел от отзета Коля.
— Почему «все равно»? — удивилась Маша.
— Они с Бушмакиным требовали, чтобы ты со мною не ездила.
— Ах вот оно что. Какие заботливые, — Маша тут же переменила тон и закончила без тени иронии: — Они оба — настоящие люди, я их очень люблю, Коля. Но ты правильно им сказал: я все равно поеду!
Она села рядом с ним на старенький диван. Этот диван был, пожалуй, единственным приобретением с 1922 года. В остальном — все было без перемен.
— Маша, — сказал Коля и привлек ее к себе. — Ты знаешь, о чем я все время думаю?
— О чем? — Она заглянула ему в глаза.
— О тебе.
— Тогда не о чем, а о ком, — поправила она.
— Я вообще часто задумываюсь. Вот я. Допустим, я стал грамотнее. Расширился мой кругозор. Все это верно, конечно. Но ведь я отчетливо понимаю, как мне еще далеко до тебя. Что же нас объединяет?
— Любовь, — сказала Маша. — Дружба. Не на жизнь, а на смерть.
— Просто у тебя, — усмехнулся Коля.
— Просто потому, что верно, — заметила Маша. — Знаешь, я никакого представления не имею о твоей прошлой жизни. Все твои рассказы — как сказки Андерсена. Я не ходила по земле, на которой ты вырос. Можешь смеяться, но я никогда не могла отличить рожь от пшеницы.
— А я все время мечтал, во сне видел, — горячо сказал Коля, — как мы с тобой в ночное с конями идем, по мокрой траве бродим. И ты встаешь рано-рано — с петухами и заводишь квашню. Ты хоть знаешь, что это такое?
— А ты знаешь, что такое «эгрет»? — парировала Маша. — Ну и молчи!
— Без эгрета можно прожить, — спокойно сказал Коля. — Подумаешь, заколка в волосы. А вот без квашни — с голоду помрешь, Маша.
Она изумленно посмотрела на него.
— Все просто, — Коля показал ей словарь. — Читаю на досуге помаленьку. Год назад лектор сказал: теория, говорит, трансцендентального идеализма, — инфернальна по своей сущности. С тех пор читаю словарь.