Страница:
человек!
Я вернулся к себе в вагон и совсем было собрался идти к морю, но нас
послали в железнодорожные мастерские помочь рабочим соскабливать старую
краску с вагонов. Мы проработали до вечера.
Потом я умылся и поехал на Малый Фонтан, на дачу. Там с обрыва я
наконец увидел море. Мглистый вечер сливался с голубоватым пространством
воды. Волны внизу чуть рокотали галькой. Первая звезда зажгла свой огонь под
облаком, похожим на крыло серебряной птицы.
Маяки не горели. На горизонте темнела громада корабля. Это был турецкий
крейсер "Меджидие", подбитый нашей береговой артиллерией и севший на камни.
Его еще не сняли. Крейсер медленно погружался в сумерки и вскоре совсем в
них исчез.
Я сбежал по крутой дорожке к морю. Сухие кусты акации росли на
щебенчатой земле. Крупные морские голыши сыпались из-под ног. Жесткий дрок
выбрасывал во все стороны темные стрелы с желтыми, видными даже в темноте
цветами. Пахло нагретым ракушечным камнем и жареной скумбрией,-- сестры
готовили ее около дачи на очаге.
Я спустился к морю, разделся и вошел по горло в теплую, но свежую воду.
Отражения звезд плавали на воде рядом со мной, как маленькие медузы.
Я старался не шевелиться, чтобы не разбивать их на десятки качающихся
осколков. Нужно было много времени, чтобы они опять слились в отражение
звезды.
Всем телом я чувствовал осторожное, но мощное дыхание моря. Оно едва
заметно колебалось.
Море начиналось чуть пониже моих глаз, на уровне подбородка. У меня
забилось сердце от мысли, что между мной и этими морскими бесконечными
далями, уходящими отсюда к Босфору, к берегам Греции и Египта, к Адриатике и
Атлантике, нет ничего, что у самых моих глаз начинается великий всемирный
океан.
С берега потянуло запахом маттиолы. Далеко в стороне Днестровского
лимана ударил и раскатился вдоль берега пушечный выстрел. И здесь была
война, в местах, как бы нарочно созданных для деятельной и счастливой жизни,
созданных для моряков, садоводов, виноделов, художников, детей и любящих,
для беспечального детства, плодотворной зрелости и старости, похожей на
ясный сентябрь.
Сестры окликнули меня с берега. Я вышел из воды, оделся и поднялся к
даче. Там на террасе c\ полосатым полотнищем вместо крыши стоял, сняв
каскетку, Липогон и вкрадчиво беседовал с сестрами. Для начала он продал им
полотняный мешочек с греческими маслинами.
В город мы возвращались вместе с Липогоном.
-- Я так угадываю,-- - сказал мне в трамвае Липогон,-- что вы большой
охотник до моря. Я согласился.
-- Тогда вам не на поезде ездить, в раздолбанных теплушках, а на
госпитальном морском корабле. Сейчас у нас в Одессе стоит госпитальный
корабль "Португаль". Французский бывший пароход.
-- Ну что ж,-- ответил я осторожно,-- я бы с радостью перешел на этот
пароход.
-- Это можно!-- небрежно бросил Липогон.-- Есть шанс! У меня там
младший врач знакомый. Я его ссужаю контрабандным табаком. Приходите завтра
до Карантинной гавани в час дня. Я буду вас дожидаться около "Португаля". С
вас я ничего не возьму. Угостите меня в ресторане -- и квиты!
Он помолчал.
-- Будет время,-- сказал он, наклоняясь ко мне, чтобы шум трамвая не
заглушал его голос,-- я вам про себя расскажу. Люди плохое про меня брешут.
А у меня жизнь вроде как роман с продолжением. У меня с тайной жизнь. Судьба
у меня поганая, конечно. Но я, может, порядочнее всех ваших порядочных. Вот
только удачи у меня совсем мало. И потому нету никакого размаха для
деятельности.
Темная ночь врывалась в открытое окно неосвещенного трамвая порывистым
ветром. В то время во всех портовых городах не зажигали огней.
-- Была б моя воля,-- сказал Липогон,-- плавал бы я по всем морям. И
имел бы не жизнь, а картину Айвазовского.
Назавтра я пришел в Карантинную гавань не в час дня, а в десять часов
утра. У мола как бы растворялся в сухом солнечном сверкании белый океанский
пароход с двумя огромными красными крестами на бортах.
На корме парохода я прочел золотую французскую надпись "Португаль --
Марсель".
В белизне парохода, в легкости мачт, снастей и мостиков, в блеске меди
и алмазной чистоте иллюминаторов, в свежести палуб было что-то нереальное,
будто этот пароход пришел из праздничного мира, будто он был сделан из
затвердевшего света.
Это был пассажирский пароход французской компании "Мессажери Маритим".
Он ходил до войны из Марселя в Мадагаскар, в Сирию и Аравию, потом пришел
зачем-то на Черное море. Тут его застала война с Турцией, и "Португаль" по
соглашению с французским правительством был передан нам под госпитальный
корабль. Его перекрасили в белый цвет.
По палубе "Португаля" ходили молоденькие сестры в серых летних платьях
и моряки в белом. Я боялся, что меня увидят раньше времени, ушел и болтался
в порту до часу дня.
Ровно в час я снова подошел к "Португалю". У трапа стоял Липогон и
независимо разговаривал с молодым морским врачом. У врача были черные
насмешливые глаза и красная шея, чуть сдавленная белым воротничком кителя.
Он быстро пожал мне руку и сказал Липогону:
-- Итак, до свидания, шкипер! После этого рейса принесите мне еще
табаку.
-- Есть!-- с наигранной бодростью воскликнул Липогон, поднес руку к
козырьку каскетки и отошел.
Врач взял меня за локоть и повел к себе в каюту. Он держал меня за
локоть так крепко, будто боялся, что я поскользнусь на этих зеркальных
палубах, упаду и еще, упаси бог, сломаю или разобью какой-нибудь сияющий
прибор или стеклянные двери.
Мне это не очень понравилось, но я смолчал и не отнял руку.
-- В общем,-- сказал врач у себя в каюте, наполненной солоноватой
свежестью и запахом хорошего табака,-- мне нужен один санитар для
перевязочной. Вы студент? Превосходно! Вы захватили документы?
-- Да.
-- Прошу.
Я показал ему документы. Он пробежал их и вернул мне.
-- Считайте, что все сделано,-- сказал он.-- Послезавтра приходите. Мы
проведем кое-какие формальности, и вы останетесь на корабле. Возможен скорый
рейс.
Я был как в тумане. Не верилось, что я буду плавать на этом океанском
корабле. Детские мечты сбылись. Мне было, конечно, жаль поезда, жаль
товарищей, но все побеждала жажда морских скитаний.
Врач проводил меня до трапа. Там стоял вертлявый, как мартышка,
низенький старик в морской, но не русской форме. По обилию золотых нашивок
на рукавах я догадался, что это высокое пароходное начальство.
-- Наш капитан господин Баяр,-- вполголоса предупредил меня молодой
врач.
Он поклонился капитану и сказал ему по-французски:
-- Вот, господин капитан, наш новенький санитар. Студент из Москвы. Я
тоже поклонился.
-- Это непостижимо, мой бог! -- воскликнул по-французски господин Баяр
и вскинул обе руки к небу.-- Бакалавры вместо того, чтобы учиться, кормят с
ложечки русских мужиков манной кашей. Никто не делает своего дела в этой
непонятной стране. Никто!
Капитан схватил меня за плечо цепкой коричневой лапкой, повернул к себе
и посмотрел в глаза.
-- О-о-о!-- сказал он.-- Да, да! Каждый пережил это! Я вас понимаю.
Мечты, мечты! Нет! -- вдруг крикнул он.-- Море -- вот оно где, мой друг!
Он снял кепи с золотым шитьем и показал на седую, стриженную ежиком
голову.
-- Здесь все волшебные ночи под экватором! Все бенгальские закаты!
Запах корицы и вся прочая чепуха. Здесь! У вас болезнь, молодой человек, но
я не знаю от нее никаких лекарств. Поэтому рад видеть вас у себя на борту.
Он быстро повернулся и побежал по палубе к капитанскому мостику.
Врач смотрел ему вслед с насмешливой, но учтивой улыбкой.
-- Вот такой у нас капитан,-- сказал он.-- Великолепный гасконец. Итак,
до послезавтра.
На следующий день я угощал Липогона обедом в ресторане "Дарданеллы" на
Степовой улице.
Собственно говоря, это был не ресторан, а гудевшая от мух харчевня.
Со мной пришли Романин и Николашка Руднев. Оба они были обескуражены
моим уходом с поезда и, как это ни казалось странным, совершенно мне не
завидовали. Наоборот, они как будто не одобряли мой поступок.
Обед в "Дарданеллах" окончился скандалом. Нам подали рагу из баранины.
Мы съели его, но тотчас после этого Липогон подозвал ленивого официанта и
сказал ему:
-- Позови до нас хозяина.
-- Это зачем?
-- Не твое дело спрашивать.
Из задней комнаты неохотно вышел заспанный хозяин -- тучный человек с
зеленоватым лицом.
-- В чем дело?-- спросил он сиплым голосом.-- Если что не нравится, так
у меня не ресторан при "Лондонской гостинице". Можете катиться туда, когда
вы такие нежные.
-- А в том дело,-- зловеще ответил Липогон,-- что вы, господин Каменюк,
подсовываете клиентам тухлую баранину. И тем самым можете отправить их в
райские кущи.
-- Вы думаете?-- иронически спросил господин Каменюк.-- Ай-ай-ай!
Так-таки и тухлая? У меня баранина -- первый сорт.
-- А я говорю -- тухлая!
-- Так зачем же вы ее скушали? -- с прежней иронией, не предвещавшей
ничего хорошего, спросил Каменюк.-- Вы же ее скушали до косточки. Да еще и
тарелку обчистили корочкой. Не дурите мне голову. Я не цуцик!
-- Ах, так! Ах, не тухлая у вас баранина?-- с каким-то восторгом в
голосе воскликнул Липогон.-- Тогда покорнейше попрошу вас подать нам еще
четыре порции этого прелестного рагу.
Эти слова Каменюку заметно не понравились.
-- Вышла уже вся баранина,-- сказал он, бледнея.-- Нету! Понятно? И
ничего я вам больше не подам.
-- Придется мне,-- с грустью сказал Липогон,-- сходить за приставом
господином Скульским и дать этому делу законное течение. Так что в случае
неприятностей вы на меня не обижайтесь, господин Каменюк.
Каменюк изо всей силы хлопнул по нашему столику ладонью.
-- Последнее слово, уходите без скандала. Не нужно мне ваших денег!
Он повернулся к Липогону.
-- Чтоб ты подавился теми деньгами, зараза! Мы так опешили от
неожиданного хода событий, что не успели вмешаться. Я все-таки достал деньги
и положил их на столик, но я не уверен, что все они попали в карман к
господину Каменюку. Потому что господин Каменюк гневно швырнул их в сторону
Липогона, а тот подобрал их и с великолепным пренебрежением швырнул обратно
господину Каменюку. Но количество бумажек, как я успел заметить, было уже
меньшим, чем во время первого броска.
~ Зачем вы устроили эту дурацкую историю?-- спросил я Липогона,
совершенно взбешенный, когда мы вышли на улицу.
-- А затем,-- ответил Липогон,-- что вы студенты. У вас ветер в
карманах. А Каменюк жиреет на тухлятине.
-- Так баранина была же не тухлая!
-- Сегодня нет, а завтра да,-- невозмутимо ответил Липогон.-- Видали,
как он закрутился, когда я стребовал вторую порцию. Потому он, собака,
думает,-- может, и взаправду она тухлая, эта баранина. Тогда есть
вещественное доказательство для полиции. Так лучше от нас отделаться, чем
рисковать.
Мы долго обсуждали это событие у себя в вагоне. Вечером поехали на
дачу,-- мне надо было попрощаться с врачами и сестрами.
На даче все были поражены моим поступком. Иные завидовали мне, иные
недоумевали. Только Леля молчала, прикусив губу, и ни разу не взглянула на
меня.
Мы сидели на темной террасе. Внизу, засыпая, шумел прибой.
Леля больно сжала мне руку и сказала:
-- Пойдемте!
Мы вышли в темный сад и начали спускаться к морю. Леля молчала, но
крепко держала меня за руку,-- так ведут провинившегося мальчишку, чтобы его
наказать.
Внизу, у самого моря, Леля наконец остановилась. Она тяжело дышала.
-- Фантазер!-- сказала она.-- Авантюрист! Мальчишка! Завтра же вы
пойдете на этот лощеный дурацкий пароход и откажетесь. Слышите?
-- Почему?
-- Как почему? Боже мой! Да неужели вы сами не понимаете! Потому что
это не по-товарищески. Потому что это черт знает что! Конечно, гораздо
приятнее бить баклуши в этом госпитальном плавучем салоне с кисейными
занавесками и раздушенными куклами-сестрами, чем работать в грязи, в крови и
разбитых теплушках. Даже Романину, Рудневу и всем вашим товарищам неловко за
вас. Будто вы не заметили! Никто, конечно, этого вам не скажет. А я говорю.
Потому что для меня это не все равно... Потому что я хочу думать о вас
хорошо... И вообще не спрашивайте меня о том, что вы сами знаете.
-- Да я ничего и не спрашиваю.
-- И прекрасно! Ну что же? Я жду.
Целая буря поднялась у меня в душе.. В чем-то Леля была права, конечно.
Но как я мог потерять эту сказочную возможность плаванья, потерять то, чего
я ждал так давно, с малых лет своей жизни?
-- Нет,-- сказал я.-- Я не могу отказаться от этого. И все это совсем
не так, как вы думаете. Не надо говорить со зла.
-- Ну тогда прощайте! -- глухо сказала Леля, повернулась и пошла в
темноту вдоль белой кромки прибоя.
Я окликнул ее. Она не ответила. Я пошел следом за ней. Она остановилась
и сказала холодным и злым голосом:
-- Не ходите за мной. Это глупо! И противно. Прощайте. Кланяйтесь
вашему новому приятелю, этому... как его... Липогону.
Она засмеялась. Я ждал. Я слышал, как она пошла дальше, потом
остановилась, бросила в море несколько камешков, потом, явно издеваясь надо
мной, запела:
Я грущу... Если можешь понять
Мою душу доверчиво-нежную,
Приходи ты ко мне попенять
На судьбу мою странно-мятежную...
Я повернулся, поднялся на берег и, не заходя на дачу, пошел пешком в
Одессу.
Была очень темная ночь. Ветер шумел в садах. Два раза меня останавливал
патруль и проверял документы.
Я вспоминал час за часом все, что случилось, и вдруг со страхом
сообразил, что я ведь сам не знаю, хорошо или плохо то, что я делаю. Я сам
не знаю этого!
"Что это?-- спрашивал я себя.-- Духовная нищета? Или болезнь? Или
просто нежелание задуматься над собой и своей жизнью? Или трусость?"
То мне казалось, что Леля совершенно права. То, наоборот, я думал, что
все, о чем она говорила,-- ханжество и притворство. Но почему же тогда
Романин и Руднев не смотрят мне в глаза? Что их тяготит? Неужели они решили,
что я пустельга? Почему? И кто это выдумал, будто работа на госпитальном
корабле -- увеселительная прогулка. Нет, я ни за что не откажусь, не сдамся.
К черту!
Я заблудился, конечно, и пришел в свой вагон, когда все уже спали. Я
был рад этому.
А дальше произошло следующее. Наутро я спустился в Карантинную гавань,
но на том месте, где стоял вчера "Португаль", была причалена железная баржа
с каменным углем.
Человек, сидевший на борту баржи и чистивший тарань, сказал мне, что
"Португаль" снялся ночью и ушел в Трапезунд.
-- Как же так? -- спросил я растерянно.-- Он должен был уйти через
несколько дней.
-- Бывает, -- равнодушно ответил человек с таранью.-- Вызвали депешей.
Срочно. Дело, приятель, военное. Да он сюда воротится. Ты не беспокойся.
Мне стыдно было возвращаться к себе в вагон, к своим старым товарищам.
Но вернуться пришлось.
-- Что же вы теперь будете делать?-- небрежно спросил меня Романин.
-- Ждать, когда "Португаль" вернется.
-- Ну что ж, ждите. Дело, конечно, ваше.
С утра я уехал на трамвае в Люстдорф. Мне неприятно было оставаться в
вагоне.
В Люстдорфе -- скучной немецкой колонии -- я провел весь день на берегу
моря. Я ничего не ел. Только к вечеру я купил себе десяток абрикосов.
Я решил вернуться в Одессу последним трамваем, но трамвай не пришел.
Тогда я пошел пешком. До города было около двадцати километров.
Снова была ночь и ветер. Снова всю дорогу шумели сады и в лицо били
семена акаций, вылетавшие из лопнувших стручков.
Мне казалось, что я один во всем мире. Я бы много дал, чтобы сейчас
увидеть маму, чтобы она потрепала меня по волосам и сказала: "Ах, какой же
ты все-таки неисправимый, Костик!"
Я сел отдохнуть около чугунных кованых ворот какой-то дачи. В каменной
ограде была сделана глубокая ниша для статуи, но статуи в ней не было. Я
забрался в пустую нишу, сел, обхватив колени руками, и просидел так очень
долго. Потом я уснул.
Проснулся я, должно быть, оттого, что около ниши стоял гимназист с
велосипедом и с восхищением смотрел на меня.
-- С добрым утром!-- сказал он.-- Вы были похожи на статую Мефистофеля
работы скульптора Антокольского.
-- Нет такой статуи!-- сердито ответил я, хотя хорошо знал, что такая
статуя существует, соскочил на землю и пошел к городу.
Дорога шла между каменными оградами. Я вглядывался в эти ограды,-- они
показались мне знакомыми.
Что это? Неужели Малый Фонтан? Вдали уже был виден железный фонарь над
калиткой дачи, где жили врачи и сестры. Я совсем позабыл, что дорога в
Люстдорф проходила невдалеке от Малого Фонтана.
Я остановился около калитки, открыл ее и заглянул в сад. Он уходил вниз
к белому и тихому морю.
Утро было пасмурное, без ветра. Несколько капель дождя упало мне на
лицо и на серую от высохшей соли морскую гальку на дорожке. На гальке
появились темные влажные пятна. Тут же на глазах они высохли.
"Должно быть, все еще спят",-- подумал я. Мне хотелось увидеть Лелю.
Опять, как недавно ночью, ко мне вернулось сознание одиночества.
Знают ли здесь, что я не уехал, что "Португаль" ушел без меня? Должно
быть, нет. Вчера никто из санитаров но собирался ехать на дачу.
Я осторожно вошел в сад. За высокими подстриженными кустами буксуса
стояла знакомая зеленая скамейка, Я сел на нее. Ни с террасы, ни из сада
меня не было видно. Я успокаивал себя тем, что немного отдохну и незаметно
уйду отсюда.
Снова упало несколько капель дождя. Запищали над морем чайки.
Я поднял голову. Кто-то быстро шел от дачи к калитке. Я заглянул в
просвет между ветками буксуса и увидел Лелю.
Она была без шляпы, в дождевом плаще, и лицо ее было таким бледным,
каким я его еще никогда не видел. Она шла быстро, почти бежала.
Я встал со скамейки, раздвинул ветки буксуса и вышел к ней навстречу.
Леля увидела меня, вскрикнула, упала на колени и, опираясь на одну
руку, начала опускаться на крупный серый гравий. Глаза ее были закрыты.
Я подбежал к ней, схватил за плечи, но не мог поднять ее. Она тихо
застонала, потом сказала шепотом:
-- Господи! Он жив! Господи!
-- Я опоздал на "Португаль",-- бессмысленно сказал я, не зная, чем
успокоить Лелю.
-- Помогите же мне,-- сказала она и подняла заплаканное лицо.-- Дайте
руку. Она с трудом встала.
-- Да неужели вы ничего не знаете?
-- Нет,-- ответил я, совершенно растерянный.
-- Пойдемте отсюда. Куда-нибудь. Мы ушли в соседний заброшенный сад,
где никто не жил. Там Леля в изнеможении опустилась на скамью.
-- Боже мой,-- сказала она и посмотрела на меня полными слез глазами.--
Глупый вы, глупый! Вот -- читайте!
Она вынула из кармана плаща маленький серый листок. Это был экстренный
выпуск газеты "Одесские новости". Я развернул его и увидел черный заголовок:
"Новое чудовищное злодеяние немцев. Госпитальный пароход "Португаль"
потоплен торпедой с германской подводной лодки на траверзе Севастополя. Из
всей команды и персонала не спасся ни один человек".
Я отбросил газету и обнял за плечи Лелю. Она плакала сейчас, как
маленькая девочка,-- не стыдясь, не сдерживаясь, обильными слезами
облегчения.
-- Господи!-- говорила она сквозь слезы.-- Что это я так плачу! Какая
ерунда! Не подумайте, пожалуйста, что я так уж вас полюбила. Просто я
испугалась.
-- Да я ничего и не думаю,-- ответил я и пригладил ее влажные волосы.
-- Правда?-- спросила Леля, подняла на меня глаза и улыбнулась.-- Дайте
мне, пожалуйста, сумочку. Там у меня платок. А я бежала в город узнать...
может быть, не все погибли.
Еще за месяц до рейса в Одессу мы с Романиным послали в Москву просьбу
перевести нас с поезда в полевой санитарный отряд. Нам хотелось быть ближе к
войне.
У Романина были для этого еще и свои основания. Он рассказал мне по
секрету, что пишет очерки о войне для радикальной вятской газеты, поезд же
дает ему мало материала для очерков.
Он показал мне несколько напечатанных очерков. Они понравились мне
точностью и простотой языка.
Романин уговаривал меня написать для этой же газеты два-три очерка. Я
написал только один. Это был мой первый очерк. Он назывался "Синие шинели" и
был напечатан. В нем я писал о том, как был взят в плен весь многотысячный
гарнизон австрийской крепости Перемышль. Мы видели этих пленных в Бресте.
В этом очерке я не мог написать об одном странном случае, поразившем не
только меня, но и всех санитаров.
Пленных вели через Брест. Тяжело волоча на ногах разбитые бутсы, шли по
улицам Бреста тысячи австрийских солдат и офицеров -- медленный поток синих
тусклых шинелей.
Иногда поток останавливался, и небритые люди понуро ждали, глядя в
землю. Потом они снова шагали, сгорбившись под тяжестью неизвестной судьбы.
Вдруг санитар Гуго Ляхман схватил меня за руку.
-- Смотрите!-- крикнул он.-- Вон там! Австрийский солдат! Смотрите!
Я взглянул и почувствовал, как озноб прошел по телу. Навстречу мне шел
усталым, но мерным шагом я сам, но только я был в форме австрийского
солдата. Я много слышал о двойниках, но еще ни разу не сталкивался с ними.
Навстречу мне шел мой двойник. У него все до мелочей было мое, даже
родинка на правом виске.
-- Чертовщина!-- сказал Романин.-- Да это прямо страшно.
И тут произошло совсем уже странное обстоятельство. Конвоир взглянул на
меня, потом посмотрел на австрийца, бросился к нему, дернул за рукав и
показал ему на меня.
Австриец взглянул, как будто споткнулся и остановился. И сразу
остановилась вся толпа пленных.
Мы смотрели в упор друг другу в глаза, должно быть, недолго, но мне
показалось, что прошел целый час. Взволнованный говор прошел по рядам
пленных.
В темных глазах австрийца я увидел удивление. Потом оно сменилось
мгновенным страхом. Он быстро пересилил его и вдруг улыбнулся мне застенчиво
и печально и приветственно помахал поднятой бледной рукой.
-- Марш!-- прокричал наконец конвоир. Синие шинели колыхнулись и
двинулись дальше. Австриец несколько раз оборачивался и махал мне рукой. Я
отвечал ему. Так мы встретились и разошлись, чтобы никогда больше не увидеть
друг друга.
В поезде было много разговоров об этом случае. Все сошлись на том, что
этот австрийский солдат был, конечно, украинец. А так как я отчасти был тоже
украинцем, то наше поразительное сходство уже не казалось непонятным.
Да, но я сильно отвлекся. Тогда в Одессе, через несколько дней после
гибели "Португаля", мы с Романиным получили телеграмму из Москвы о том, что
оба мы переводимся в один и тот же полевой санитарный отряд и нам надлежит
немедленно выехать в Москву, а оттуда -- в расположение отряда.
После недавней передряги с "Португалем" я с радостью остался на поезде,
и теперь это новое назначение совсем не осчастливило меня. Но отступать было
нельзя. Меня утешало лишь то, что я буду работать вместе с Романиным.
Нас провожали на вокзале в Одессе очень шумно. Кто-то решил пошутить и
нанял с помощью Липогона маленький еврейский оркестр. Старые, видавшие виды
евреи в пыльных пальто невозмутимо наигрывали на перроне матчиш и кек-уок, а
после третьего звонка заиграли марш "Тоска по родине".
Сотни пассажиров, так же как и сотни провожающих, шумно выражали свой
восторг этими пышными проводами.
Напоследок Леля крепко обняла меня, поцеловала, взяла с меня слово
писать и шепнула мне, что она тоже хочет перевестись в полевой отряд или
госпиталь и мы, наверное, встретимся где-нибудь в Польше.
Поезд тронулся. Липогон высоко приподнял над головой каскетку и держал
ее так, пока поезд не скрылся за поворотом. Скрипки безудержно рыдали,
выпевая знакомый мотив.
Я высунулся из окна и долго видел белую косынку Лели, она махала ею
вслед поезду.
И как всегда, когда у меня кончалась одна полоса жизни и подходила
другая, в сердце начала забираться тоска. Тоска и сожаление о пережитом, о
покинутых людях.
Я лег на верхнюю полку и, глядя на потолок, вспоминал день за днем весь
этот тревожный и длинный год.
Одно только я знал твердо, что следует жить именно так, как я прожил
этот год,-- в смене мест и людей. Следует жить именно так, если ты хочешь
отдать свою жизнь писательству
В Москве было все то же -- квартира с прочно въевшимся в стены кухонным
чадом, вечно о чем-то беспокоящаяся Галя и молчаливая мама со сжатыми
губами.
В Москве мне выдали форму, шинель с какими-то странными -- серебряными
с одной звездочкой -- погонами, и я пошел представляться уполномоченному по
полевым санитарным отрядам Чемоданову.
Романин уехал раньше и оставил мне записку. В ней он писал, что
Чемоданов -- милый человек, знаток музыки, автор многие статей по
музыкальным вопросам. Я вспомнил слова капитана Баяра о том, что никто не
занимается своим прямым делом в этой непонятной стране. Я подумал, что у
этого капитана было довольно странное представление о прямом деле. Сейчас,
во время войны, прямым делом каждого была защита России. Это я знал твердо.
Чемоданов -- высокий, черноволосый и изысканно вежливый человек во
френче -- встретил меня мягко, но с некоторым оттенком недоверия.
-- Боюсь,-- сказал он,-- что вам будет трудно в отряде.
-- Почему?
-- Вы застенчивый человек. А в данной ситуации это недостаток,
Я ничего не мог ему возразить.
Отряд стоял где-то под Люблином. Точно узнать о расположении отряда я
мог только в Бресте. Я выехал в Брест.
Я ехал в мягком вагоне, переполненном офицерами. Меня очень стесняла
моя форма, погоны с одной звездочкой и шашка с блестящим эфесом.
Прокуренный капитан, мой сосед по купе, заметил это, расспросил, кто я
и что я, и дал дельный совет.
-- Сынок,-- сказал он,-- почаще козыряйте и говорите только два слова:
"разрешите" по отношению к старшим и "пожалуйста" по отношению к младшим.
Это спасет вас от всяких казусов.
Я вернулся к себе в вагон и совсем было собрался идти к морю, но нас
послали в железнодорожные мастерские помочь рабочим соскабливать старую
краску с вагонов. Мы проработали до вечера.
Потом я умылся и поехал на Малый Фонтан, на дачу. Там с обрыва я
наконец увидел море. Мглистый вечер сливался с голубоватым пространством
воды. Волны внизу чуть рокотали галькой. Первая звезда зажгла свой огонь под
облаком, похожим на крыло серебряной птицы.
Маяки не горели. На горизонте темнела громада корабля. Это был турецкий
крейсер "Меджидие", подбитый нашей береговой артиллерией и севший на камни.
Его еще не сняли. Крейсер медленно погружался в сумерки и вскоре совсем в
них исчез.
Я сбежал по крутой дорожке к морю. Сухие кусты акации росли на
щебенчатой земле. Крупные морские голыши сыпались из-под ног. Жесткий дрок
выбрасывал во все стороны темные стрелы с желтыми, видными даже в темноте
цветами. Пахло нагретым ракушечным камнем и жареной скумбрией,-- сестры
готовили ее около дачи на очаге.
Я спустился к морю, разделся и вошел по горло в теплую, но свежую воду.
Отражения звезд плавали на воде рядом со мной, как маленькие медузы.
Я старался не шевелиться, чтобы не разбивать их на десятки качающихся
осколков. Нужно было много времени, чтобы они опять слились в отражение
звезды.
Всем телом я чувствовал осторожное, но мощное дыхание моря. Оно едва
заметно колебалось.
Море начиналось чуть пониже моих глаз, на уровне подбородка. У меня
забилось сердце от мысли, что между мной и этими морскими бесконечными
далями, уходящими отсюда к Босфору, к берегам Греции и Египта, к Адриатике и
Атлантике, нет ничего, что у самых моих глаз начинается великий всемирный
океан.
С берега потянуло запахом маттиолы. Далеко в стороне Днестровского
лимана ударил и раскатился вдоль берега пушечный выстрел. И здесь была
война, в местах, как бы нарочно созданных для деятельной и счастливой жизни,
созданных для моряков, садоводов, виноделов, художников, детей и любящих,
для беспечального детства, плодотворной зрелости и старости, похожей на
ясный сентябрь.
Сестры окликнули меня с берега. Я вышел из воды, оделся и поднялся к
даче. Там на террасе c\ полосатым полотнищем вместо крыши стоял, сняв
каскетку, Липогон и вкрадчиво беседовал с сестрами. Для начала он продал им
полотняный мешочек с греческими маслинами.
В город мы возвращались вместе с Липогоном.
-- Я так угадываю,-- - сказал мне в трамвае Липогон,-- что вы большой
охотник до моря. Я согласился.
-- Тогда вам не на поезде ездить, в раздолбанных теплушках, а на
госпитальном морском корабле. Сейчас у нас в Одессе стоит госпитальный
корабль "Португаль". Французский бывший пароход.
-- Ну что ж,-- ответил я осторожно,-- я бы с радостью перешел на этот
пароход.
-- Это можно!-- небрежно бросил Липогон.-- Есть шанс! У меня там
младший врач знакомый. Я его ссужаю контрабандным табаком. Приходите завтра
до Карантинной гавани в час дня. Я буду вас дожидаться около "Португаля". С
вас я ничего не возьму. Угостите меня в ресторане -- и квиты!
Он помолчал.
-- Будет время,-- сказал он, наклоняясь ко мне, чтобы шум трамвая не
заглушал его голос,-- я вам про себя расскажу. Люди плохое про меня брешут.
А у меня жизнь вроде как роман с продолжением. У меня с тайной жизнь. Судьба
у меня поганая, конечно. Но я, может, порядочнее всех ваших порядочных. Вот
только удачи у меня совсем мало. И потому нету никакого размаха для
деятельности.
Темная ночь врывалась в открытое окно неосвещенного трамвая порывистым
ветром. В то время во всех портовых городах не зажигали огней.
-- Была б моя воля,-- сказал Липогон,-- плавал бы я по всем морям. И
имел бы не жизнь, а картину Айвазовского.
Назавтра я пришел в Карантинную гавань не в час дня, а в десять часов
утра. У мола как бы растворялся в сухом солнечном сверкании белый океанский
пароход с двумя огромными красными крестами на бортах.
На корме парохода я прочел золотую французскую надпись "Португаль --
Марсель".
В белизне парохода, в легкости мачт, снастей и мостиков, в блеске меди
и алмазной чистоте иллюминаторов, в свежести палуб было что-то нереальное,
будто этот пароход пришел из праздничного мира, будто он был сделан из
затвердевшего света.
Это был пассажирский пароход французской компании "Мессажери Маритим".
Он ходил до войны из Марселя в Мадагаскар, в Сирию и Аравию, потом пришел
зачем-то на Черное море. Тут его застала война с Турцией, и "Португаль" по
соглашению с французским правительством был передан нам под госпитальный
корабль. Его перекрасили в белый цвет.
По палубе "Португаля" ходили молоденькие сестры в серых летних платьях
и моряки в белом. Я боялся, что меня увидят раньше времени, ушел и болтался
в порту до часу дня.
Ровно в час я снова подошел к "Португалю". У трапа стоял Липогон и
независимо разговаривал с молодым морским врачом. У врача были черные
насмешливые глаза и красная шея, чуть сдавленная белым воротничком кителя.
Он быстро пожал мне руку и сказал Липогону:
-- Итак, до свидания, шкипер! После этого рейса принесите мне еще
табаку.
-- Есть!-- с наигранной бодростью воскликнул Липогон, поднес руку к
козырьку каскетки и отошел.
Врач взял меня за локоть и повел к себе в каюту. Он держал меня за
локоть так крепко, будто боялся, что я поскользнусь на этих зеркальных
палубах, упаду и еще, упаси бог, сломаю или разобью какой-нибудь сияющий
прибор или стеклянные двери.
Мне это не очень понравилось, но я смолчал и не отнял руку.
-- В общем,-- сказал врач у себя в каюте, наполненной солоноватой
свежестью и запахом хорошего табака,-- мне нужен один санитар для
перевязочной. Вы студент? Превосходно! Вы захватили документы?
-- Да.
-- Прошу.
Я показал ему документы. Он пробежал их и вернул мне.
-- Считайте, что все сделано,-- сказал он.-- Послезавтра приходите. Мы
проведем кое-какие формальности, и вы останетесь на корабле. Возможен скорый
рейс.
Я был как в тумане. Не верилось, что я буду плавать на этом океанском
корабле. Детские мечты сбылись. Мне было, конечно, жаль поезда, жаль
товарищей, но все побеждала жажда морских скитаний.
Врач проводил меня до трапа. Там стоял вертлявый, как мартышка,
низенький старик в морской, но не русской форме. По обилию золотых нашивок
на рукавах я догадался, что это высокое пароходное начальство.
-- Наш капитан господин Баяр,-- вполголоса предупредил меня молодой
врач.
Он поклонился капитану и сказал ему по-французски:
-- Вот, господин капитан, наш новенький санитар. Студент из Москвы. Я
тоже поклонился.
-- Это непостижимо, мой бог! -- воскликнул по-французски господин Баяр
и вскинул обе руки к небу.-- Бакалавры вместо того, чтобы учиться, кормят с
ложечки русских мужиков манной кашей. Никто не делает своего дела в этой
непонятной стране. Никто!
Капитан схватил меня за плечо цепкой коричневой лапкой, повернул к себе
и посмотрел в глаза.
-- О-о-о!-- сказал он.-- Да, да! Каждый пережил это! Я вас понимаю.
Мечты, мечты! Нет! -- вдруг крикнул он.-- Море -- вот оно где, мой друг!
Он снял кепи с золотым шитьем и показал на седую, стриженную ежиком
голову.
-- Здесь все волшебные ночи под экватором! Все бенгальские закаты!
Запах корицы и вся прочая чепуха. Здесь! У вас болезнь, молодой человек, но
я не знаю от нее никаких лекарств. Поэтому рад видеть вас у себя на борту.
Он быстро повернулся и побежал по палубе к капитанскому мостику.
Врач смотрел ему вслед с насмешливой, но учтивой улыбкой.
-- Вот такой у нас капитан,-- сказал он.-- Великолепный гасконец. Итак,
до послезавтра.
На следующий день я угощал Липогона обедом в ресторане "Дарданеллы" на
Степовой улице.
Собственно говоря, это был не ресторан, а гудевшая от мух харчевня.
Со мной пришли Романин и Николашка Руднев. Оба они были обескуражены
моим уходом с поезда и, как это ни казалось странным, совершенно мне не
завидовали. Наоборот, они как будто не одобряли мой поступок.
Обед в "Дарданеллах" окончился скандалом. Нам подали рагу из баранины.
Мы съели его, но тотчас после этого Липогон подозвал ленивого официанта и
сказал ему:
-- Позови до нас хозяина.
-- Это зачем?
-- Не твое дело спрашивать.
Из задней комнаты неохотно вышел заспанный хозяин -- тучный человек с
зеленоватым лицом.
-- В чем дело?-- спросил он сиплым голосом.-- Если что не нравится, так
у меня не ресторан при "Лондонской гостинице". Можете катиться туда, когда
вы такие нежные.
-- А в том дело,-- зловеще ответил Липогон,-- что вы, господин Каменюк,
подсовываете клиентам тухлую баранину. И тем самым можете отправить их в
райские кущи.
-- Вы думаете?-- иронически спросил господин Каменюк.-- Ай-ай-ай!
Так-таки и тухлая? У меня баранина -- первый сорт.
-- А я говорю -- тухлая!
-- Так зачем же вы ее скушали? -- с прежней иронией, не предвещавшей
ничего хорошего, спросил Каменюк.-- Вы же ее скушали до косточки. Да еще и
тарелку обчистили корочкой. Не дурите мне голову. Я не цуцик!
-- Ах, так! Ах, не тухлая у вас баранина?-- с каким-то восторгом в
голосе воскликнул Липогон.-- Тогда покорнейше попрошу вас подать нам еще
четыре порции этого прелестного рагу.
Эти слова Каменюку заметно не понравились.
-- Вышла уже вся баранина,-- сказал он, бледнея.-- Нету! Понятно? И
ничего я вам больше не подам.
-- Придется мне,-- с грустью сказал Липогон,-- сходить за приставом
господином Скульским и дать этому делу законное течение. Так что в случае
неприятностей вы на меня не обижайтесь, господин Каменюк.
Каменюк изо всей силы хлопнул по нашему столику ладонью.
-- Последнее слово, уходите без скандала. Не нужно мне ваших денег!
Он повернулся к Липогону.
-- Чтоб ты подавился теми деньгами, зараза! Мы так опешили от
неожиданного хода событий, что не успели вмешаться. Я все-таки достал деньги
и положил их на столик, но я не уверен, что все они попали в карман к
господину Каменюку. Потому что господин Каменюк гневно швырнул их в сторону
Липогона, а тот подобрал их и с великолепным пренебрежением швырнул обратно
господину Каменюку. Но количество бумажек, как я успел заметить, было уже
меньшим, чем во время первого броска.
~ Зачем вы устроили эту дурацкую историю?-- спросил я Липогона,
совершенно взбешенный, когда мы вышли на улицу.
-- А затем,-- ответил Липогон,-- что вы студенты. У вас ветер в
карманах. А Каменюк жиреет на тухлятине.
-- Так баранина была же не тухлая!
-- Сегодня нет, а завтра да,-- невозмутимо ответил Липогон.-- Видали,
как он закрутился, когда я стребовал вторую порцию. Потому он, собака,
думает,-- может, и взаправду она тухлая, эта баранина. Тогда есть
вещественное доказательство для полиции. Так лучше от нас отделаться, чем
рисковать.
Мы долго обсуждали это событие у себя в вагоне. Вечером поехали на
дачу,-- мне надо было попрощаться с врачами и сестрами.
На даче все были поражены моим поступком. Иные завидовали мне, иные
недоумевали. Только Леля молчала, прикусив губу, и ни разу не взглянула на
меня.
Мы сидели на темной террасе. Внизу, засыпая, шумел прибой.
Леля больно сжала мне руку и сказала:
-- Пойдемте!
Мы вышли в темный сад и начали спускаться к морю. Леля молчала, но
крепко держала меня за руку,-- так ведут провинившегося мальчишку, чтобы его
наказать.
Внизу, у самого моря, Леля наконец остановилась. Она тяжело дышала.
-- Фантазер!-- сказала она.-- Авантюрист! Мальчишка! Завтра же вы
пойдете на этот лощеный дурацкий пароход и откажетесь. Слышите?
-- Почему?
-- Как почему? Боже мой! Да неужели вы сами не понимаете! Потому что
это не по-товарищески. Потому что это черт знает что! Конечно, гораздо
приятнее бить баклуши в этом госпитальном плавучем салоне с кисейными
занавесками и раздушенными куклами-сестрами, чем работать в грязи, в крови и
разбитых теплушках. Даже Романину, Рудневу и всем вашим товарищам неловко за
вас. Будто вы не заметили! Никто, конечно, этого вам не скажет. А я говорю.
Потому что для меня это не все равно... Потому что я хочу думать о вас
хорошо... И вообще не спрашивайте меня о том, что вы сами знаете.
-- Да я ничего и не спрашиваю.
-- И прекрасно! Ну что же? Я жду.
Целая буря поднялась у меня в душе.. В чем-то Леля была права, конечно.
Но как я мог потерять эту сказочную возможность плаванья, потерять то, чего
я ждал так давно, с малых лет своей жизни?
-- Нет,-- сказал я.-- Я не могу отказаться от этого. И все это совсем
не так, как вы думаете. Не надо говорить со зла.
-- Ну тогда прощайте! -- глухо сказала Леля, повернулась и пошла в
темноту вдоль белой кромки прибоя.
Я окликнул ее. Она не ответила. Я пошел следом за ней. Она остановилась
и сказала холодным и злым голосом:
-- Не ходите за мной. Это глупо! И противно. Прощайте. Кланяйтесь
вашему новому приятелю, этому... как его... Липогону.
Она засмеялась. Я ждал. Я слышал, как она пошла дальше, потом
остановилась, бросила в море несколько камешков, потом, явно издеваясь надо
мной, запела:
Я грущу... Если можешь понять
Мою душу доверчиво-нежную,
Приходи ты ко мне попенять
На судьбу мою странно-мятежную...
Я повернулся, поднялся на берег и, не заходя на дачу, пошел пешком в
Одессу.
Была очень темная ночь. Ветер шумел в садах. Два раза меня останавливал
патруль и проверял документы.
Я вспоминал час за часом все, что случилось, и вдруг со страхом
сообразил, что я ведь сам не знаю, хорошо или плохо то, что я делаю. Я сам
не знаю этого!
"Что это?-- спрашивал я себя.-- Духовная нищета? Или болезнь? Или
просто нежелание задуматься над собой и своей жизнью? Или трусость?"
То мне казалось, что Леля совершенно права. То, наоборот, я думал, что
все, о чем она говорила,-- ханжество и притворство. Но почему же тогда
Романин и Руднев не смотрят мне в глаза? Что их тяготит? Неужели они решили,
что я пустельга? Почему? И кто это выдумал, будто работа на госпитальном
корабле -- увеселительная прогулка. Нет, я ни за что не откажусь, не сдамся.
К черту!
Я заблудился, конечно, и пришел в свой вагон, когда все уже спали. Я
был рад этому.
А дальше произошло следующее. Наутро я спустился в Карантинную гавань,
но на том месте, где стоял вчера "Португаль", была причалена железная баржа
с каменным углем.
Человек, сидевший на борту баржи и чистивший тарань, сказал мне, что
"Португаль" снялся ночью и ушел в Трапезунд.
-- Как же так? -- спросил я растерянно.-- Он должен был уйти через
несколько дней.
-- Бывает, -- равнодушно ответил человек с таранью.-- Вызвали депешей.
Срочно. Дело, приятель, военное. Да он сюда воротится. Ты не беспокойся.
Мне стыдно было возвращаться к себе в вагон, к своим старым товарищам.
Но вернуться пришлось.
-- Что же вы теперь будете делать?-- небрежно спросил меня Романин.
-- Ждать, когда "Португаль" вернется.
-- Ну что ж, ждите. Дело, конечно, ваше.
С утра я уехал на трамвае в Люстдорф. Мне неприятно было оставаться в
вагоне.
В Люстдорфе -- скучной немецкой колонии -- я провел весь день на берегу
моря. Я ничего не ел. Только к вечеру я купил себе десяток абрикосов.
Я решил вернуться в Одессу последним трамваем, но трамвай не пришел.
Тогда я пошел пешком. До города было около двадцати километров.
Снова была ночь и ветер. Снова всю дорогу шумели сады и в лицо били
семена акаций, вылетавшие из лопнувших стручков.
Мне казалось, что я один во всем мире. Я бы много дал, чтобы сейчас
увидеть маму, чтобы она потрепала меня по волосам и сказала: "Ах, какой же
ты все-таки неисправимый, Костик!"
Я сел отдохнуть около чугунных кованых ворот какой-то дачи. В каменной
ограде была сделана глубокая ниша для статуи, но статуи в ней не было. Я
забрался в пустую нишу, сел, обхватив колени руками, и просидел так очень
долго. Потом я уснул.
Проснулся я, должно быть, оттого, что около ниши стоял гимназист с
велосипедом и с восхищением смотрел на меня.
-- С добрым утром!-- сказал он.-- Вы были похожи на статую Мефистофеля
работы скульптора Антокольского.
-- Нет такой статуи!-- сердито ответил я, хотя хорошо знал, что такая
статуя существует, соскочил на землю и пошел к городу.
Дорога шла между каменными оградами. Я вглядывался в эти ограды,-- они
показались мне знакомыми.
Что это? Неужели Малый Фонтан? Вдали уже был виден железный фонарь над
калиткой дачи, где жили врачи и сестры. Я совсем позабыл, что дорога в
Люстдорф проходила невдалеке от Малого Фонтана.
Я остановился около калитки, открыл ее и заглянул в сад. Он уходил вниз
к белому и тихому морю.
Утро было пасмурное, без ветра. Несколько капель дождя упало мне на
лицо и на серую от высохшей соли морскую гальку на дорожке. На гальке
появились темные влажные пятна. Тут же на глазах они высохли.
"Должно быть, все еще спят",-- подумал я. Мне хотелось увидеть Лелю.
Опять, как недавно ночью, ко мне вернулось сознание одиночества.
Знают ли здесь, что я не уехал, что "Португаль" ушел без меня? Должно
быть, нет. Вчера никто из санитаров но собирался ехать на дачу.
Я осторожно вошел в сад. За высокими подстриженными кустами буксуса
стояла знакомая зеленая скамейка, Я сел на нее. Ни с террасы, ни из сада
меня не было видно. Я успокаивал себя тем, что немного отдохну и незаметно
уйду отсюда.
Снова упало несколько капель дождя. Запищали над морем чайки.
Я поднял голову. Кто-то быстро шел от дачи к калитке. Я заглянул в
просвет между ветками буксуса и увидел Лелю.
Она была без шляпы, в дождевом плаще, и лицо ее было таким бледным,
каким я его еще никогда не видел. Она шла быстро, почти бежала.
Я встал со скамейки, раздвинул ветки буксуса и вышел к ней навстречу.
Леля увидела меня, вскрикнула, упала на колени и, опираясь на одну
руку, начала опускаться на крупный серый гравий. Глаза ее были закрыты.
Я подбежал к ней, схватил за плечи, но не мог поднять ее. Она тихо
застонала, потом сказала шепотом:
-- Господи! Он жив! Господи!
-- Я опоздал на "Португаль",-- бессмысленно сказал я, не зная, чем
успокоить Лелю.
-- Помогите же мне,-- сказала она и подняла заплаканное лицо.-- Дайте
руку. Она с трудом встала.
-- Да неужели вы ничего не знаете?
-- Нет,-- ответил я, совершенно растерянный.
-- Пойдемте отсюда. Куда-нибудь. Мы ушли в соседний заброшенный сад,
где никто не жил. Там Леля в изнеможении опустилась на скамью.
-- Боже мой,-- сказала она и посмотрела на меня полными слез глазами.--
Глупый вы, глупый! Вот -- читайте!
Она вынула из кармана плаща маленький серый листок. Это был экстренный
выпуск газеты "Одесские новости". Я развернул его и увидел черный заголовок:
"Новое чудовищное злодеяние немцев. Госпитальный пароход "Португаль"
потоплен торпедой с германской подводной лодки на траверзе Севастополя. Из
всей команды и персонала не спасся ни один человек".
Я отбросил газету и обнял за плечи Лелю. Она плакала сейчас, как
маленькая девочка,-- не стыдясь, не сдерживаясь, обильными слезами
облегчения.
-- Господи!-- говорила она сквозь слезы.-- Что это я так плачу! Какая
ерунда! Не подумайте, пожалуйста, что я так уж вас полюбила. Просто я
испугалась.
-- Да я ничего и не думаю,-- ответил я и пригладил ее влажные волосы.
-- Правда?-- спросила Леля, подняла на меня глаза и улыбнулась.-- Дайте
мне, пожалуйста, сумочку. Там у меня платок. А я бежала в город узнать...
может быть, не все погибли.
Еще за месяц до рейса в Одессу мы с Романиным послали в Москву просьбу
перевести нас с поезда в полевой санитарный отряд. Нам хотелось быть ближе к
войне.
У Романина были для этого еще и свои основания. Он рассказал мне по
секрету, что пишет очерки о войне для радикальной вятской газеты, поезд же
дает ему мало материала для очерков.
Он показал мне несколько напечатанных очерков. Они понравились мне
точностью и простотой языка.
Романин уговаривал меня написать для этой же газеты два-три очерка. Я
написал только один. Это был мой первый очерк. Он назывался "Синие шинели" и
был напечатан. В нем я писал о том, как был взят в плен весь многотысячный
гарнизон австрийской крепости Перемышль. Мы видели этих пленных в Бресте.
В этом очерке я не мог написать об одном странном случае, поразившем не
только меня, но и всех санитаров.
Пленных вели через Брест. Тяжело волоча на ногах разбитые бутсы, шли по
улицам Бреста тысячи австрийских солдат и офицеров -- медленный поток синих
тусклых шинелей.
Иногда поток останавливался, и небритые люди понуро ждали, глядя в
землю. Потом они снова шагали, сгорбившись под тяжестью неизвестной судьбы.
Вдруг санитар Гуго Ляхман схватил меня за руку.
-- Смотрите!-- крикнул он.-- Вон там! Австрийский солдат! Смотрите!
Я взглянул и почувствовал, как озноб прошел по телу. Навстречу мне шел
усталым, но мерным шагом я сам, но только я был в форме австрийского
солдата. Я много слышал о двойниках, но еще ни разу не сталкивался с ними.
Навстречу мне шел мой двойник. У него все до мелочей было мое, даже
родинка на правом виске.
-- Чертовщина!-- сказал Романин.-- Да это прямо страшно.
И тут произошло совсем уже странное обстоятельство. Конвоир взглянул на
меня, потом посмотрел на австрийца, бросился к нему, дернул за рукав и
показал ему на меня.
Австриец взглянул, как будто споткнулся и остановился. И сразу
остановилась вся толпа пленных.
Мы смотрели в упор друг другу в глаза, должно быть, недолго, но мне
показалось, что прошел целый час. Взволнованный говор прошел по рядам
пленных.
В темных глазах австрийца я увидел удивление. Потом оно сменилось
мгновенным страхом. Он быстро пересилил его и вдруг улыбнулся мне застенчиво
и печально и приветственно помахал поднятой бледной рукой.
-- Марш!-- прокричал наконец конвоир. Синие шинели колыхнулись и
двинулись дальше. Австриец несколько раз оборачивался и махал мне рукой. Я
отвечал ему. Так мы встретились и разошлись, чтобы никогда больше не увидеть
друг друга.
В поезде было много разговоров об этом случае. Все сошлись на том, что
этот австрийский солдат был, конечно, украинец. А так как я отчасти был тоже
украинцем, то наше поразительное сходство уже не казалось непонятным.
Да, но я сильно отвлекся. Тогда в Одессе, через несколько дней после
гибели "Португаля", мы с Романиным получили телеграмму из Москвы о том, что
оба мы переводимся в один и тот же полевой санитарный отряд и нам надлежит
немедленно выехать в Москву, а оттуда -- в расположение отряда.
После недавней передряги с "Португалем" я с радостью остался на поезде,
и теперь это новое назначение совсем не осчастливило меня. Но отступать было
нельзя. Меня утешало лишь то, что я буду работать вместе с Романиным.
Нас провожали на вокзале в Одессе очень шумно. Кто-то решил пошутить и
нанял с помощью Липогона маленький еврейский оркестр. Старые, видавшие виды
евреи в пыльных пальто невозмутимо наигрывали на перроне матчиш и кек-уок, а
после третьего звонка заиграли марш "Тоска по родине".
Сотни пассажиров, так же как и сотни провожающих, шумно выражали свой
восторг этими пышными проводами.
Напоследок Леля крепко обняла меня, поцеловала, взяла с меня слово
писать и шепнула мне, что она тоже хочет перевестись в полевой отряд или
госпиталь и мы, наверное, встретимся где-нибудь в Польше.
Поезд тронулся. Липогон высоко приподнял над головой каскетку и держал
ее так, пока поезд не скрылся за поворотом. Скрипки безудержно рыдали,
выпевая знакомый мотив.
Я высунулся из окна и долго видел белую косынку Лели, она махала ею
вслед поезду.
И как всегда, когда у меня кончалась одна полоса жизни и подходила
другая, в сердце начала забираться тоска. Тоска и сожаление о пережитом, о
покинутых людях.
Я лег на верхнюю полку и, глядя на потолок, вспоминал день за днем весь
этот тревожный и длинный год.
Одно только я знал твердо, что следует жить именно так, как я прожил
этот год,-- в смене мест и людей. Следует жить именно так, если ты хочешь
отдать свою жизнь писательству
В Москве было все то же -- квартира с прочно въевшимся в стены кухонным
чадом, вечно о чем-то беспокоящаяся Галя и молчаливая мама со сжатыми
губами.
В Москве мне выдали форму, шинель с какими-то странными -- серебряными
с одной звездочкой -- погонами, и я пошел представляться уполномоченному по
полевым санитарным отрядам Чемоданову.
Романин уехал раньше и оставил мне записку. В ней он писал, что
Чемоданов -- милый человек, знаток музыки, автор многие статей по
музыкальным вопросам. Я вспомнил слова капитана Баяра о том, что никто не
занимается своим прямым делом в этой непонятной стране. Я подумал, что у
этого капитана было довольно странное представление о прямом деле. Сейчас,
во время войны, прямым делом каждого была защита России. Это я знал твердо.
Чемоданов -- высокий, черноволосый и изысканно вежливый человек во
френче -- встретил меня мягко, но с некоторым оттенком недоверия.
-- Боюсь,-- сказал он,-- что вам будет трудно в отряде.
-- Почему?
-- Вы застенчивый человек. А в данной ситуации это недостаток,
Я ничего не мог ему возразить.
Отряд стоял где-то под Люблином. Точно узнать о расположении отряда я
мог только в Бресте. Я выехал в Брест.
Я ехал в мягком вагоне, переполненном офицерами. Меня очень стесняла
моя форма, погоны с одной звездочкой и шашка с блестящим эфесом.
Прокуренный капитан, мой сосед по купе, заметил это, расспросил, кто я
и что я, и дал дельный совет.
-- Сынок,-- сказал он,-- почаще козыряйте и говорите только два слова:
"разрешите" по отношению к старшим и "пожалуйста" по отношению к младшим.
Это спасет вас от всяких казусов.