Страница:
Решено. Пишу. Бодрым шагом возвращаюсь я в наш халдейник. Никого из четырех сожителей по комнате нет. Достаю стопку бумаги, решительно вывожу на первом листе название «Повесть о настоящем человеке». Написал и остановился – что дальше? Очерк? Или действительно повесть?… А может быть, роман?… Так, не придя ни к какому выводу, малодушно заваливаюсь спать, решив, что утро вечера мудренее.
5. Сенсация номер один
День начался как обычно. Приехали мы пораньше. Зал был еще пуст. Но искусственные солнца уже источали свой мертвенный свет и ложа прессы стала постепенно наполняться. Мелко семеня торопливым шажком, с озабоченным видом прошел на свое место Всеволод Вишневский с папкой письменных показаний на разных языках и, усевшись, стал деловито их сортировать и раскладывать. Расточая приветливые улыбки и раскланиваясь направо и налево, занял свое место изящный Константин Федин с неизменной трубкой в руке. Курить в зале запрещено. Трубка у него не курится, но он неизменно носит ее в руке как маршальский жезл. Отдуваясь и что-то добродушно бормоча себе под нос усаживается в кресло Всеволод Иванов. Мелкими шажками, раскланиваясь направо и налево, улыбаясь своим помахивая ручкой иностранцам, появляется Илья Эренбург. Здесь, на международном сборище прессы он, как мне кажется, стал жертвой своей популярности. Стоит ему остановить свой торопливый бег, как он сейчас же оказывается окруженным разноплеменной толпой, обращающейся к нему на разных языках, ибо среди корреспондентов бытует мнение, что Илья Григорьевич полиглот, знает все языки мира и может действовать без переводчика. В таких случаях он, как черепаха, втягивает голову в плечи и только улыбается, показывая свои прокуренные зубы. Пришел, всем приветливо кланяясь, милейший и деликатнейший Юрий Яновский и, наконец, вплыли, именно вплыли, Кукрыниксы, двигающиеся обычным своим строем. Втроем. Один за другим, эдакой диаграммой возрастающего плодородия. Впереди маленький быстрый Порфирий Крылов, за ним курчавый, голубоглазый, среднего роста Николай Соколов и, наконец, высокий, невозмутимый, по-верблюжьи прямо держащий свою голову Михаил Куприянов. Все они несли одинаковые холщовые папки, которые, однако, казались у Крылова огромной, а у Куприянова маленькой.
В последнюю минуту, когда суд уже занял свои места и обвиняемые в строго установленном порядке расселись на скамьях, когда Геринг окутал себе ноги солдатским одеялом, а Гесс почему-то, к нашему общему удивлению, не раскрыл свой полицейский роман, – принесся Семен Кирсанов, который, несмотря на живость характера и быстроту движений, все-таки ухитрялся всегда и всюду опаздывать. Прибежал, опустился в первое свободное кресло, раскрыл блокнот и…
За судейским столом встал лорд Лоренс и своим классически ровным, бесстрастным голосом объявил, что заседание будет закрытым и он просит гостей и публику немедленно покинуть зал. Начинаем покидать. Вишневский торопливо и озабоченно собирает свои бумаги. Кукрыниксы, которых друзья для краткости именуют Кукры, складывают свои рисунки, завязывают тесемки на папках и той же диаграммой убывающего плодородия выплывают из зала… Куда пойти? В пресс-рум, слушать под треск пишущих машин бородатые анекдоты? Неохота. В бар, в столовую? Ни пить, ни есть не хочется. Пойду-ка я в юридическую библиотеку, нашу библиотеку, о существовании которой я узнал от Главного Обвинителя. Оказывается, мы эту библиотеку привезли. В ней все открытые и закрытые материалы – о третьем рейхе с самого начала его возникновения, – книги, бюллетени, тематические сгруппированные выписки. Начинаю пополнять свое образование, и вдруг раздаются три каких-то нетерпеливых рыкающих звука, доносящихся откуда-то из-под потолка. Что такое? Звуки повторяются в том же порядке. Слышу в коридоре топот ног. Еще не понимая, что случилось, присоединяюсь к бегущим, а под потолком трижды зуммерит снова и снова. Обгоняющий меня рослый американец роняет слово «сенсейшен». Сенсация – это понятно без перевода.
Уже в дверях, где толкаются рвущиеся в зал корреспонденты, украинский писатель Ярослав Галан поясняет мне, что есть здесь такое правило – если в ходе процесса намечается что-то интересное, во всех комнатах Дворца правосудия раздается один сигнал, если предстоит нечто заслуживающее особого внимания, звучит двойной, а если сенсация – тройной. Тройных с начала процесса не передавали, и потому журналистская толпа в дверях кипит особенно круто – вот-вот опрокинет часовых, проверяющих пропуска
Наконец мы на своих местах. Все судьи уже за столом. Подсудимые и адвокаты переговариваются как-то особенно возбужденно. Но тем же спокойным голосом, который, как мне кажется, не изменился бы, случись даже землетрясение, лорд Лоренс объявляет, что подсудимый Рудольф Гесс сделает особо важное заявление.
Гесс – третий наци Германии – потенциальный престолонаследник фюрера – с начала судебного следствия объявил, что страдает полной потерей памяти. Симулировать манию величия не для кого: не та аудитория. Объявить себя просто сумасшедшим – вульгарно. Как-никак не погас еще расчет, хоть зайцем, да проскользнуть в историю. И вот он выбрал себе болезнь с благородным названием «амнезия». Должно быть, в предвидении будущего он, даже будучи интернированным в Англии, как раз, когда пришли вести о разгроме германских войск под Сталинградом, как бы прорепетировал приступ этой болезни. Второй раз она якобы, овладела им, когда он увидел на фотографии советский флаг над куполом рейхстага. Но то были репетиции. Память ему все-таки оказывалась необходимой для разных комбинаций, с помощью которых он мечтал уйти от суда. Когда же ему это не удалось и началось предварительное следствие, он «потерял память» в третий раз и, как предполагалось, уже окончательно. Поэтому и сидел на суде, не надевая наушников, читал полицейский роман, показывая, что все это его не касается.
Но его подвергли экспертизе виднейшие психиатры мира, среди которых не последнюю роль сыграл и известный советский ученый Краснушкин, Эксперты сходились на том, что он симулянт, ловкий, очень волевой, целеустремленный симулянт. Но доказать это было трудно. И вот…
Гесс встает, покусывая губы и, пригладив рукой жиденькие волосы, выжидает, пока перед ним устанавливают микрофон. Потом хладнокровно хрипловатым утробным голосом произносит:
– С этого момента моя память находится в полном распоряжении суда. Основание для того, чтобы симулировать потерю памяти, у меня были чисто тактического характера. – И садится, чуть кривя свой тонкий маленький рот.
Наши западные коллеги срываются с мест и, толкая друг друга, вперегонки несутся к телефонам и телетайпам передать эту сенсацию номер один. Нам некуда торопиться. Для нас это лишь штрих, рисующий моральный облик подсудимых.
– Какая мерзость, какие все-таки мелкие душонки!
– А вы что ожидали от фашистов? От этих гадов!… Этих выродков!… Этих извергов рода человеческого, – цедит сквозь зубы Вишневский.
Кукрыниксы в своих блокнотах каждый по-своему стремится запечатлеть Гесса в этот момент его вынужденного признания.
Потом в наших русских комнатах обсуждаем только что происшедшее событие. Ведь это саморазоблачение стерло последние мазки грима респектабельности со всей этой банды. Гесс в истории нацизма фигура не маленькая и весьма зловещая. Однополчанин Гитлера, называвшегося тогда Адольфом Шикльгрубером, потом летчик, бомбардир, летавший вместе с Герингом бомбить мирные города, он одним из первых вступает в созданную Гитлером национал-социалистическую партию. После неудачного путча 1928 года он оказывается вместе с Гитлером в тюрьме, а по выходе пишет под его диктовку «Майн кампф», которая через десять лет станет нацистской библией. До своего отлета на Британские острова он – заместитель Гитлера по партии, и в полет этот его Гитлер направил, вероятно, для того, чтобы начать переговоры о заключении сепаратного мира с англичанами. А потом, развязав себе руки на западе, обрушить все военные силы на Советский Союз. Это «особое задание», как полагал Гесс, позволит ему обскакать Геринга и переместиться в фашистской иерархии с третьего места на второе.
– А вы знаете, на чем его окончательно поймали? – говорит Юрий Корольков, имеющий хорошие связи в судейских кругах. – На фильме. По совету Краснушкина ему в пустой комнате показывали фильмы, какие-то там партейтаги вот здесь, в Нюрнберге, перед войной, митинги на партейленде, гром, шум, музыку. Он всюду вместе с фюрером.
Гесс смотрел эту хронику, переживал свое былое могущество, улыбался и не знал, что в эту минуту его самого, его лицо снимают на кинопленку. Когда этот новый фильм, уже о Гессе, смотрящем все эти парады и шабаши, был готов и его показали, Гесс был вынужден покончить с симуляцией.
– Откуда ты это знаешь?
– От профессора Краснушкина, нашего представителя в комиссии по судебно-психиатрической экспертизе.
Так! Интересно, как-то себя поведет этот всесильный «третий наци», оказавшийся столь мелким плутом.
У меня хорошая новость. Представитель «Правды» в Берлине И. И. Золин прислал мне сюда машину. Ее пригнал шофер Вишневского, веселый морячок самого одесского склада. Но водителя для меня выделить не смогли. Пришлось обращаться к американским военным властям, опекающим трибунал. Заведующий их автотранспортом капитан широко улыбнулся: «О'кэй, шофер будет» и, потрогав золотые столбы на рукавах моего мундира, спросил: «Правда ли, что я полковник из каких-то советских частей „СС“?
И вот сегодня он любезно позвонил сюда, во Дворец юстиции, и продиктовал для меня телефонограмму: «Шофер будет завтра у вас в „ращен-палас“ в восемь утра. Имя Вольф Ставинский. Квалифицирован, знает русский язык…» Деловой все-таки народ американцы, обязательный. Приятно вести с ними дела.
6. Колыбель и могила
5. Сенсация номер один
День начался как обычно. Приехали мы пораньше. Зал был еще пуст. Но искусственные солнца уже источали свой мертвенный свет и ложа прессы стала постепенно наполняться. Мелко семеня торопливым шажком, с озабоченным видом прошел на свое место Всеволод Вишневский с папкой письменных показаний на разных языках и, усевшись, стал деловито их сортировать и раскладывать. Расточая приветливые улыбки и раскланиваясь направо и налево, занял свое место изящный Константин Федин с неизменной трубкой в руке. Курить в зале запрещено. Трубка у него не курится, но он неизменно носит ее в руке как маршальский жезл. Отдуваясь и что-то добродушно бормоча себе под нос усаживается в кресло Всеволод Иванов. Мелкими шажками, раскланиваясь направо и налево, улыбаясь своим помахивая ручкой иностранцам, появляется Илья Эренбург. Здесь, на международном сборище прессы он, как мне кажется, стал жертвой своей популярности. Стоит ему остановить свой торопливый бег, как он сейчас же оказывается окруженным разноплеменной толпой, обращающейся к нему на разных языках, ибо среди корреспондентов бытует мнение, что Илья Григорьевич полиглот, знает все языки мира и может действовать без переводчика. В таких случаях он, как черепаха, втягивает голову в плечи и только улыбается, показывая свои прокуренные зубы. Пришел, всем приветливо кланяясь, милейший и деликатнейший Юрий Яновский и, наконец, вплыли, именно вплыли, Кукрыниксы, двигающиеся обычным своим строем. Втроем. Один за другим, эдакой диаграммой возрастающего плодородия. Впереди маленький быстрый Порфирий Крылов, за ним курчавый, голубоглазый, среднего роста Николай Соколов и, наконец, высокий, невозмутимый, по-верблюжьи прямо держащий свою голову Михаил Куприянов. Все они несли одинаковые холщовые папки, которые, однако, казались у Крылова огромной, а у Куприянова маленькой.
В последнюю минуту, когда суд уже занял свои места и обвиняемые в строго установленном порядке расселись на скамьях, когда Геринг окутал себе ноги солдатским одеялом, а Гесс почему-то, к нашему общему удивлению, не раскрыл свой полицейский роман, – принесся Семен Кирсанов, который, несмотря на живость характера и быстроту движений, все-таки ухитрялся всегда и всюду опаздывать. Прибежал, опустился в первое свободное кресло, раскрыл блокнот и…
За судейским столом встал лорд Лоренс и своим классически ровным, бесстрастным голосом объявил, что заседание будет закрытым и он просит гостей и публику немедленно покинуть зал. Начинаем покидать. Вишневский торопливо и озабоченно собирает свои бумаги. Кукрыниксы, которых друзья для краткости именуют Кукры, складывают свои рисунки, завязывают тесемки на папках и той же диаграммой убывающего плодородия выплывают из зала… Куда пойти? В пресс-рум, слушать под треск пишущих машин бородатые анекдоты? Неохота. В бар, в столовую? Ни пить, ни есть не хочется. Пойду-ка я в юридическую библиотеку, нашу библиотеку, о существовании которой я узнал от Главного Обвинителя. Оказывается, мы эту библиотеку привезли. В ней все открытые и закрытые материалы – о третьем рейхе с самого начала его возникновения, – книги, бюллетени, тематические сгруппированные выписки. Начинаю пополнять свое образование, и вдруг раздаются три каких-то нетерпеливых рыкающих звука, доносящихся откуда-то из-под потолка. Что такое? Звуки повторяются в том же порядке. Слышу в коридоре топот ног. Еще не понимая, что случилось, присоединяюсь к бегущим, а под потолком трижды зуммерит снова и снова. Обгоняющий меня рослый американец роняет слово «сенсейшен». Сенсация – это понятно без перевода.
Уже в дверях, где толкаются рвущиеся в зал корреспонденты, украинский писатель Ярослав Галан поясняет мне, что есть здесь такое правило – если в ходе процесса намечается что-то интересное, во всех комнатах Дворца правосудия раздается один сигнал, если предстоит нечто заслуживающее особого внимания, звучит двойной, а если сенсация – тройной. Тройных с начала процесса не передавали, и потому журналистская толпа в дверях кипит особенно круто – вот-вот опрокинет часовых, проверяющих пропуска
Наконец мы на своих местах. Все судьи уже за столом. Подсудимые и адвокаты переговариваются как-то особенно возбужденно. Но тем же спокойным голосом, который, как мне кажется, не изменился бы, случись даже землетрясение, лорд Лоренс объявляет, что подсудимый Рудольф Гесс сделает особо важное заявление.
Гесс – третий наци Германии – потенциальный престолонаследник фюрера – с начала судебного следствия объявил, что страдает полной потерей памяти. Симулировать манию величия не для кого: не та аудитория. Объявить себя просто сумасшедшим – вульгарно. Как-никак не погас еще расчет, хоть зайцем, да проскользнуть в историю. И вот он выбрал себе болезнь с благородным названием «амнезия». Должно быть, в предвидении будущего он, даже будучи интернированным в Англии, как раз, когда пришли вести о разгроме германских войск под Сталинградом, как бы прорепетировал приступ этой болезни. Второй раз она якобы, овладела им, когда он увидел на фотографии советский флаг над куполом рейхстага. Но то были репетиции. Память ему все-таки оказывалась необходимой для разных комбинаций, с помощью которых он мечтал уйти от суда. Когда же ему это не удалось и началось предварительное следствие, он «потерял память» в третий раз и, как предполагалось, уже окончательно. Поэтому и сидел на суде, не надевая наушников, читал полицейский роман, показывая, что все это его не касается.
Но его подвергли экспертизе виднейшие психиатры мира, среди которых не последнюю роль сыграл и известный советский ученый Краснушкин, Эксперты сходились на том, что он симулянт, ловкий, очень волевой, целеустремленный симулянт. Но доказать это было трудно. И вот…
Гесс встает, покусывая губы и, пригладив рукой жиденькие волосы, выжидает, пока перед ним устанавливают микрофон. Потом хладнокровно хрипловатым утробным голосом произносит:
– С этого момента моя память находится в полном распоряжении суда. Основание для того, чтобы симулировать потерю памяти, у меня были чисто тактического характера. – И садится, чуть кривя свой тонкий маленький рот.
Наши западные коллеги срываются с мест и, толкая друг друга, вперегонки несутся к телефонам и телетайпам передать эту сенсацию номер один. Нам некуда торопиться. Для нас это лишь штрих, рисующий моральный облик подсудимых.
– Какая мерзость, какие все-таки мелкие душонки!
– А вы что ожидали от фашистов? От этих гадов!… Этих выродков!… Этих извергов рода человеческого, – цедит сквозь зубы Вишневский.
Кукрыниксы в своих блокнотах каждый по-своему стремится запечатлеть Гесса в этот момент его вынужденного признания.
Потом в наших русских комнатах обсуждаем только что происшедшее событие. Ведь это саморазоблачение стерло последние мазки грима респектабельности со всей этой банды. Гесс в истории нацизма фигура не маленькая и весьма зловещая. Однополчанин Гитлера, называвшегося тогда Адольфом Шикльгрубером, потом летчик, бомбардир, летавший вместе с Герингом бомбить мирные города, он одним из первых вступает в созданную Гитлером национал-социалистическую партию. После неудачного путча 1928 года он оказывается вместе с Гитлером в тюрьме, а по выходе пишет под его диктовку «Майн кампф», которая через десять лет станет нацистской библией. До своего отлета на Британские острова он – заместитель Гитлера по партии, и в полет этот его Гитлер направил, вероятно, для того, чтобы начать переговоры о заключении сепаратного мира с англичанами. А потом, развязав себе руки на западе, обрушить все военные силы на Советский Союз. Это «особое задание», как полагал Гесс, позволит ему обскакать Геринга и переместиться в фашистской иерархии с третьего места на второе.
– А вы знаете, на чем его окончательно поймали? – говорит Юрий Корольков, имеющий хорошие связи в судейских кругах. – На фильме. По совету Краснушкина ему в пустой комнате показывали фильмы, какие-то там партейтаги вот здесь, в Нюрнберге, перед войной, митинги на партейленде, гром, шум, музыку. Он всюду вместе с фюрером.
Гесс смотрел эту хронику, переживал свое былое могущество, улыбался и не знал, что в эту минуту его самого, его лицо снимают на кинопленку. Когда этот новый фильм, уже о Гессе, смотрящем все эти парады и шабаши, был готов и его показали, Гесс был вынужден покончить с симуляцией.
– Откуда ты это знаешь?
– От профессора Краснушкина, нашего представителя в комиссии по судебно-психиатрической экспертизе.
Так! Интересно, как-то себя поведет этот всесильный «третий наци», оказавшийся столь мелким плутом.
У меня хорошая новость. Представитель «Правды» в Берлине И. И. Золин прислал мне сюда машину. Ее пригнал шофер Вишневского, веселый морячок самого одесского склада. Но водителя для меня выделить не смогли. Пришлось обращаться к американским военным властям, опекающим трибунал. Заведующий их автотранспортом капитан широко улыбнулся: «О'кэй, шофер будет» и, потрогав золотые столбы на рукавах моего мундира, спросил: «Правда ли, что я полковник из каких-то советских частей „СС“?
И вот сегодня он любезно позвонил сюда, во Дворец юстиции, и продиктовал для меня телефонограмму: «Шофер будет завтра у вас в „ращен-палас“ в восемь утра. Имя Вольф Ставинский. Квалифицирован, знает русский язык…» Деловой все-таки народ американцы, обязательный. Приятно вести с ними дела.
6. Колыбель и могила
Итак, проблема одежды решена. Роковой мундир, из-за которого я получил репутацию русского эсэсмана, повешен в шкаф, а на мне старенькая гимнастерка Сергея Крушинского, которую не только вычистили, но и омолодили. А вот с шофером получилась ерунда.
Нет– нет, американский офицер, ведающий автотранспортом, оказался человеком очень обязательным, даже, пожалуй, слишком обязательным. Рекомендованный мне шофер явился утром. Высокий, белесый, с довольно
интеллигентным лицом, одетый в кожаные штаны и такую же куртку и какие-то гетры. Он как-то очень по-штатски рекомендовался и, рекомендуясь, протянул руку.
– Я знаю по-русски, – сказал он со странным, не немецким акцентом.
– Откуда знаете?
– Моя фамилия жила Рига.
– Вы знаете машину системы «фольксваген»?
– Я знаю все марка немецких машин.
В общем, он мне понравился. Я попросил переводчицу позвонить в гараж. Распорядился, чтобы шофер к девяти ноль-ноль подал машину к «рашен-палас».
– Хорошо, я так сделаю.
Я хотел было позвонить и обязательному американскому капитану, поблагодарить его, пригласить на ленч, но вспомнил, что воскресенья здесь блюдутся свято, в офисе, наверное, никого уже нет, и отложил приглашение на завтра. В положенное время машина была на месте. Я уже сколотил компанию осматривать Нюрнберг. Город, судя по справочникам, которые я раздобыл в библиотеке, был интересным. Крушинский и Жуков охотно согласились принять участие в экскурсии.
Конечно же, нас интересовали не столько древние кирхи, средневековые фонтаны, первые карманные часы и первый кларнет, изобретенные здесь когда-то. И даже не домик знаменитого Альбрехта Дюрера. Нас интересовало прежде всего все, что связано с зарождением нацизма, колыбелью которого и являлся этот средневековый город. В здешних пивных первые штурмовики орали свое «зиг хайль» тогда малоизвестному австрийцу Адольфу Шикльгруберу. Со здешних трибун возглашались Гитлером, Геббельсом, Герингом, Штрейхером обещания сделать третий рейх всемирным государством «по крайней мере на ближайшую тысячу лет». По узким улицам, улицам-ущельям, где с каждого фасада в современность смотрело средневековье, под грохот барабанов и писк дудок шагали бесконечные факельные шествия мракобесов.
На процессе мы уже вдоволь наслушались о позорных страницах биографии этого почтенного средневекового города, выросшего на древнем канале, соединяющем две важнейшие водные артерии Германии – Дунай и Майн. Но знали мы его пока что заочно. Хотелось подкрепить это зрительными впечатлениями, вступить с Нюрнбергом в непосредственное общение.
Шофер и в этом деле оказался человеком сведущим. Пивная, где выступал Гитлер? Пожалуйста. Она, правда, разрушена, но ничего, кое-что сохранилось. И «фольксваген» подкатил к выгоревшему дому, смотревшему на улицу пустыми глазницами заколоченных окон. Над входом на кованой консоли прикреплена ржавая металлическая рука, держащая кружку с пивом. Двери нет. В засыпанном штукатуркой помещении толпились американские офицеры. Стены пивного зала были покрыты потемневшей росписью – сценки из старой баварской жизни. Роспись базарная. Но на высоту человеческого роста все фрески были выщерблены. Вот и сейчас американский лейтенант стоял на табурете и большим ножом отколупывал кусочек фрески. Увидев нас, он засмущался, спрыгнул с табурета и убрал нож.
Мы не сразу поняли, что он делает, но наш вездесущий шофер пояснил – господа американские офицеры любят сувениры. Они хотят иметь сувенир из пивной, где выступал Гитлер. Нам сувениры были не нужны, но посмотреть, где ядовитые споры фашизма дали свои первые ростки, было интересно. Мы откозыряли и ушли, оставив американцев на свободе колупать стенную роспись.
Поехали дальше в глубь старого города. Впрочем, поехали это не то слово. Стали осторожно пробираться между развалин, потому что самого города, прославленного всеми туристскими справочниками, уже не было. Английская и американская авиация на прощанье так потрудилась над старинной частью Нюрнберга, что превратила ее в огромную сплошную руину, в которой немцам за месяцы, прошедшие со дня окончания войны, удалось разобрать лишь проезды и проходы вдоль улиц. Тут уж действительно руками разведешь. Заводы, поставлявшие для армии танки, орудия, авиационные моторы, остались целехоньки. Аристократические предместья, где жили все эти штрейхеры и владельцы заводов, питавших войну, сохранились превосходно. Даже стекла там не выбиты. А вот седая старина разутюжена, что называется, всмятку.
Где на машине, где пешком пробираемся через руины. Какой-то маленький господин с перышком кашьяна в охотничьей куртке и замасленных замшевых шортах, из которых торчали посиневшие от холода колени, вызвался быть нашим проводником. Пачка сигарет? О, это его вполне устроит! Он давно не курил настоящих сигарет. Убеждаемся, что шофер наш просто незаменимый человек. Он довольно бойко переводит то, что говорит добровольный гид, и мы гуськом пробираемся через развалины, местами угадывая бывшие улицы лишь по каким-то мало определенным ориентирам: чудом сохранившейся стене, воротам, ведущим в пустоту, или синей табличке с названием улицы, валяющейся на битом кирпиче.
Эта атмосфера апокалиптических разрушений обнимает нас сразу же за тяжелой аркой северных ворот, и трудно, очень трудно, даже держа в руках туристский справочник и привязывая себя к сохранившимся ориентирам, зрительно воссоздать облик этого очень старого и, вероятно, действительно красивого города. На славившейся своей великолепной готикой старинной площади Хауптмарк, носившей потом наименование Адольф-Гитлерплац, сохранился только фонтан. Знаменитая Фрауенкирхе – искуснейшее сооружение каменщиков тринадцатого века, стоит пустая, выгоревшая, похожая на старую театральную декорацию, которую растрепал ветер.
Руины, руины, руины… Чудом уцелел Альтенбрюке – старый горбатый мост через речку Пехнау, соединяющий теперь одни развалины с другими. Как покосившийся театральный задник, стоит фасад древней ратуши, где еще шесть столетий назад духовные предки сегодняшних подсудимых принимали сочиненные ими расистские законы. Между двух гряд битого кирпича поднимаемся к старому замку и по валяющейся среди кирпичей синей табличке узнаем, что идем по Бургштрассе. А замок массивной серой громады возвышается на скале. Ему тоже досталось: потрескались стены, покосилась старая башня.
– Вам, наверное, приятно смотреть, как американцы отомстили за ваши разрушенные города, – говорит шофер и добавляет: – Ведь говорят, что труп врага хорошо пахнет.
Мы все трое с удивлением оборачиваемся к нему.
Приятно? Да, все мы видели и мой родной искалеченный город Калинин, и руины Сталинграда, и взорванные храмы Киева, и каменные скелеты Минска, на которые со сладострастием смотрел с самолета Адольф Гитлер. Но кому из нас придет в голову радоваться, наблюдая варварские разрушения этой великолепной немецкой старины? Нам так же больно видеть сгоревшую Фрауенкирхе, как и руины знаменитого собора в Киеве, так вот запросто, без всякой военной надобности взорванного гитлеровцами. Вот если бы были разрушены дома фабрикантов оружия и тех, кто ходил во главе факельцугов, было бы справедливо. Но ведь аристократические предместья, как и военные заводы, целехоньки. Это не доказано, но говорят, что изрядная часть акций этих заводов находилась в руках американских концернов.
– Да, да. Янки могли, конечно, этого не разрушать, – говорит шофер, должно быть уловивший наше настроение, и добавляет, наклонившись ко мне: – Вообще это цивилизованные дикари…
Опыт войны меня кое-чему научил. Услышав эту последнюю, шепотом произнесенную фразу, я как-то инстинктивно настораживаюсь и начинаю приглядываться к новому знакомцу. Экскурсия по руинам заканчивается. Расплачиваемся с нашим немецким провожатым несколькими пачками «Честерфильда». Он удивлен и рассыпается в благодарностях, варьируя на все лады слова: «Данке… Филь данке… Данке шён».
– Вы напрасно так щедры, – замечает шофер. – Это не вполне разумно. С него хватило бы и одной пачки. – И опять вполголоса, только для меня: – Янки – страшные скряги. Вы знаете, их солдат, поимев немецкую девчонку, дает ей один чулок, а второй она должна заработать на другой день или тут же у его товарища… Они не балуют немцев.
Будто не расслышав, говорю:
– Вы знаете, где расположен партейленде? Ну этот стадион, где Гитлер проводил свои слеты?
– О, яволь, яволь…
Машина выбирается из развалин, проносится по улице уцелевшего аристократического предместья, вырывается на окраину, и вот вдали вырисовываются белые угловатые очертания гигантских трибун, охватывающих огромное поле. По сравнению с ним знаменитый Страгов стадион в Праге, где мне пришлось однажды садиться на самолете, показался бы волейбольной площадкой. Вот здесь-то и происходили гитлеровские шабаши, в которых участвовало до полумиллиона нацистов, съезжавшихся сюда со всей Германии.
Это поле не скоро обойдешь. В центре огромной трибуны возвышается белый куб. На нем в часы этих шабашей стоял фюрер и все, кто сейчас сидит на скамье подсудимых. Отсюда он выкрикивал свои речи, в том числе и ту, где он сказал, что германский орел уже простер свои могучие крылья над Европой и скоро распахнет их и над Азией. Этот орел уже сколот со лба трибуны, а на месте, с которого кричал Гитлер, перешучиваясь и гогоча, фотографируются на память здоровые румяные американские морячки. Собственно, смотреть тут больше нечего, и мы едем назад через разрушенный город.
Странное это дело. Город просто-таки истолчен бомбами, а памятники каким-то кайзерам, мореходам, изобретателям сохранились и стоят среди руин. Бронзовый Ганс Сакс, этот бард средневекового бюргерства, сидит на стопке книг среди этих отнюдь не живописных руин. Кажется, он недоуменно развел руками, не понимая, как же это могло случиться: вот жили в этом старом городе поколения его бюргеров, пили пиво, ели сосиски с капустой, орали в своих пивных о превосходстве немецкой крови над кровью общечеловеческой, замысливали захватнические походы. А потомки этих бюргеров построили в современном мире только что осмотренный нами партейленде и тут уж не в тесных пивных с зеленоватыми стеклами, а на просторе, не таясь, орали о необходимости простереть германское жизненное пространство на все пять континентов, грозились уничтожить всех, кто с этим не согласен или думает по-другому. И в ответ на бредовые эти мечты озверелые толпы ревели «зиг хайль» и «гох».
И орды современных дикарей ринулись на мирные страны Европы. Одно за другим падали под ударами их панцермашин европейские государства. Лилась кровь. Бомбы со свистом обрушивались на памятники культуры. Врываясь в города, современные дикари грабили, как и не снились их духовному предшественнику и предку Фридриху Барбароссе, замок которого венчает гигантскую гранитную скалу, господствующую над Нюрнбергом. Все яростней, все неистовей звучали на улицах этого города «зиг хайль». И в дни, когда здесь тянулись бесконечные факельцуги, а с окон балконов свешивались полотнища со свастикой, Ганс Сакс – поэт воинствующего бюргерства, певец «буйной немецкой крови» получал свою долю венков и букетов.
Так было здесь до поры, пока Гитлер в своей безумной мечте о мировом господстве не бросил свои, считавшиеся непобедимыми и действительно до той поры не знавшие поражений орды против Советского Союза. И тут колесо его разбойничьей фортуны сразу крутнуло назад. Разбив немецкие армии в великой зимней битве и отбросив их от Москва, Красная Армия в гигантском единоборстве со всеми силами фашизма сломала у Сталинграда хребет нацистскому зверю и, нанося ему новые и новые удары на Курской дуге, на Днепре, погнала его со своей земли, стала освобождать оккупированные земли других народов. Тогда вступили в бой армии антигитлеровской коалиции и помогли довершить остальное. Посеявший ветер, пожал бурю. Родина мракобесных расистских теорий, колыбель национал-социализма, Нюрнберг готовится сейчас стать его могилой. Станет ли – это покажет время. Международный военный трибунал, говоря спортивным языком, еще только набирает темпы. Посмотрим, посмотрим…
А пока бронзовый Ганс Сакс сидит на груде своих свитков и книг, в окружении гигантских руин, разведя руки, и поза его точно бы говорит: «Н-да, должно быть, и верно предрекало евангелие: „Что посеешь, то и пожнешь“.
Нелегко живется сейчас гражданам этого некогда очень богатого и красивого города. В центре они ютятся в бомбоубежищах, в бункерах, в хижинах среди развалин, сложенных кое-как из ящиков, досок, дверей. Здесь и там можно видеть, как прямо среди камней торчит железная труба и из нее сочится дымок. Стоит остановиться и сейчас же возле видишь детей – худых, с запавшими глазами, но чистенько одетых, умытых, с тщательно заштопанными дырками на одежде. Они не протягивают рук и не просят. Боже сохрани! Они стоят молча. Зато красноречиво просят их глаза. И мы, помня детей Сталинграда, Харькова, Полтавы, понемножечку раздаем свои пфенниги.
Шофер говорит:
– Вы, русские, очень великодушны… Даже странно это видеть после того, сколько вы пережили из-за нас. А вот янки…
– Вы что же очень не любите американцев? – громко, так, чтобы все слышали, перебиваю я его. Он пугливо оглядывается на моих спутников.
– Я? Нет, почему же… Я только хотел сказать, что они совсем другие, чем вы.
Чувствую, как во мне нарастает эта, пока еще безотчетная настороженность к услужливому человеку, хотя машину он ведет мастерски, говорит по-русски и так почтителен, что всякий раз, когда нам выходить, выбегает, чтобы открыть дверцы. Неприязнь становится совершенно отчетливой после маленького инцидента, происходящего за Северными воротами, где начинается сохранившаяся часть города. Здесь ходит трамвай. Проезжают редкие машины. Несколько раз мы встретили громоздкие, древнего образца фаэтоны и даже карету, которую тащила пара кляч. Когда-то в таких экипажах разъезжали по старому городу туристы. Теперь, в силу отсутствия бензина, добываемого немцами пока лишь путями неправедными, эти туристские экипажи возят, так сказать, всерьез, заменяя автомобили.
Нет– нет, американский офицер, ведающий автотранспортом, оказался человеком очень обязательным, даже, пожалуй, слишком обязательным. Рекомендованный мне шофер явился утром. Высокий, белесый, с довольно
интеллигентным лицом, одетый в кожаные штаны и такую же куртку и какие-то гетры. Он как-то очень по-штатски рекомендовался и, рекомендуясь, протянул руку.
– Я знаю по-русски, – сказал он со странным, не немецким акцентом.
– Откуда знаете?
– Моя фамилия жила Рига.
– Вы знаете машину системы «фольксваген»?
– Я знаю все марка немецких машин.
В общем, он мне понравился. Я попросил переводчицу позвонить в гараж. Распорядился, чтобы шофер к девяти ноль-ноль подал машину к «рашен-палас».
– Хорошо, я так сделаю.
Я хотел было позвонить и обязательному американскому капитану, поблагодарить его, пригласить на ленч, но вспомнил, что воскресенья здесь блюдутся свято, в офисе, наверное, никого уже нет, и отложил приглашение на завтра. В положенное время машина была на месте. Я уже сколотил компанию осматривать Нюрнберг. Город, судя по справочникам, которые я раздобыл в библиотеке, был интересным. Крушинский и Жуков охотно согласились принять участие в экскурсии.
Конечно же, нас интересовали не столько древние кирхи, средневековые фонтаны, первые карманные часы и первый кларнет, изобретенные здесь когда-то. И даже не домик знаменитого Альбрехта Дюрера. Нас интересовало прежде всего все, что связано с зарождением нацизма, колыбелью которого и являлся этот средневековый город. В здешних пивных первые штурмовики орали свое «зиг хайль» тогда малоизвестному австрийцу Адольфу Шикльгруберу. Со здешних трибун возглашались Гитлером, Геббельсом, Герингом, Штрейхером обещания сделать третий рейх всемирным государством «по крайней мере на ближайшую тысячу лет». По узким улицам, улицам-ущельям, где с каждого фасада в современность смотрело средневековье, под грохот барабанов и писк дудок шагали бесконечные факельные шествия мракобесов.
На процессе мы уже вдоволь наслушались о позорных страницах биографии этого почтенного средневекового города, выросшего на древнем канале, соединяющем две важнейшие водные артерии Германии – Дунай и Майн. Но знали мы его пока что заочно. Хотелось подкрепить это зрительными впечатлениями, вступить с Нюрнбергом в непосредственное общение.
Шофер и в этом деле оказался человеком сведущим. Пивная, где выступал Гитлер? Пожалуйста. Она, правда, разрушена, но ничего, кое-что сохранилось. И «фольксваген» подкатил к выгоревшему дому, смотревшему на улицу пустыми глазницами заколоченных окон. Над входом на кованой консоли прикреплена ржавая металлическая рука, держащая кружку с пивом. Двери нет. В засыпанном штукатуркой помещении толпились американские офицеры. Стены пивного зала были покрыты потемневшей росписью – сценки из старой баварской жизни. Роспись базарная. Но на высоту человеческого роста все фрески были выщерблены. Вот и сейчас американский лейтенант стоял на табурете и большим ножом отколупывал кусочек фрески. Увидев нас, он засмущался, спрыгнул с табурета и убрал нож.
Мы не сразу поняли, что он делает, но наш вездесущий шофер пояснил – господа американские офицеры любят сувениры. Они хотят иметь сувенир из пивной, где выступал Гитлер. Нам сувениры были не нужны, но посмотреть, где ядовитые споры фашизма дали свои первые ростки, было интересно. Мы откозыряли и ушли, оставив американцев на свободе колупать стенную роспись.
Поехали дальше в глубь старого города. Впрочем, поехали это не то слово. Стали осторожно пробираться между развалин, потому что самого города, прославленного всеми туристскими справочниками, уже не было. Английская и американская авиация на прощанье так потрудилась над старинной частью Нюрнберга, что превратила ее в огромную сплошную руину, в которой немцам за месяцы, прошедшие со дня окончания войны, удалось разобрать лишь проезды и проходы вдоль улиц. Тут уж действительно руками разведешь. Заводы, поставлявшие для армии танки, орудия, авиационные моторы, остались целехоньки. Аристократические предместья, где жили все эти штрейхеры и владельцы заводов, питавших войну, сохранились превосходно. Даже стекла там не выбиты. А вот седая старина разутюжена, что называется, всмятку.
Где на машине, где пешком пробираемся через руины. Какой-то маленький господин с перышком кашьяна в охотничьей куртке и замасленных замшевых шортах, из которых торчали посиневшие от холода колени, вызвался быть нашим проводником. Пачка сигарет? О, это его вполне устроит! Он давно не курил настоящих сигарет. Убеждаемся, что шофер наш просто незаменимый человек. Он довольно бойко переводит то, что говорит добровольный гид, и мы гуськом пробираемся через развалины, местами угадывая бывшие улицы лишь по каким-то мало определенным ориентирам: чудом сохранившейся стене, воротам, ведущим в пустоту, или синей табличке с названием улицы, валяющейся на битом кирпиче.
Эта атмосфера апокалиптических разрушений обнимает нас сразу же за тяжелой аркой северных ворот, и трудно, очень трудно, даже держа в руках туристский справочник и привязывая себя к сохранившимся ориентирам, зрительно воссоздать облик этого очень старого и, вероятно, действительно красивого города. На славившейся своей великолепной готикой старинной площади Хауптмарк, носившей потом наименование Адольф-Гитлерплац, сохранился только фонтан. Знаменитая Фрауенкирхе – искуснейшее сооружение каменщиков тринадцатого века, стоит пустая, выгоревшая, похожая на старую театральную декорацию, которую растрепал ветер.
Руины, руины, руины… Чудом уцелел Альтенбрюке – старый горбатый мост через речку Пехнау, соединяющий теперь одни развалины с другими. Как покосившийся театральный задник, стоит фасад древней ратуши, где еще шесть столетий назад духовные предки сегодняшних подсудимых принимали сочиненные ими расистские законы. Между двух гряд битого кирпича поднимаемся к старому замку и по валяющейся среди кирпичей синей табличке узнаем, что идем по Бургштрассе. А замок массивной серой громады возвышается на скале. Ему тоже досталось: потрескались стены, покосилась старая башня.
– Вам, наверное, приятно смотреть, как американцы отомстили за ваши разрушенные города, – говорит шофер и добавляет: – Ведь говорят, что труп врага хорошо пахнет.
Мы все трое с удивлением оборачиваемся к нему.
Приятно? Да, все мы видели и мой родной искалеченный город Калинин, и руины Сталинграда, и взорванные храмы Киева, и каменные скелеты Минска, на которые со сладострастием смотрел с самолета Адольф Гитлер. Но кому из нас придет в голову радоваться, наблюдая варварские разрушения этой великолепной немецкой старины? Нам так же больно видеть сгоревшую Фрауенкирхе, как и руины знаменитого собора в Киеве, так вот запросто, без всякой военной надобности взорванного гитлеровцами. Вот если бы были разрушены дома фабрикантов оружия и тех, кто ходил во главе факельцугов, было бы справедливо. Но ведь аристократические предместья, как и военные заводы, целехоньки. Это не доказано, но говорят, что изрядная часть акций этих заводов находилась в руках американских концернов.
– Да, да. Янки могли, конечно, этого не разрушать, – говорит шофер, должно быть уловивший наше настроение, и добавляет, наклонившись ко мне: – Вообще это цивилизованные дикари…
Опыт войны меня кое-чему научил. Услышав эту последнюю, шепотом произнесенную фразу, я как-то инстинктивно настораживаюсь и начинаю приглядываться к новому знакомцу. Экскурсия по руинам заканчивается. Расплачиваемся с нашим немецким провожатым несколькими пачками «Честерфильда». Он удивлен и рассыпается в благодарностях, варьируя на все лады слова: «Данке… Филь данке… Данке шён».
– Вы напрасно так щедры, – замечает шофер. – Это не вполне разумно. С него хватило бы и одной пачки. – И опять вполголоса, только для меня: – Янки – страшные скряги. Вы знаете, их солдат, поимев немецкую девчонку, дает ей один чулок, а второй она должна заработать на другой день или тут же у его товарища… Они не балуют немцев.
Будто не расслышав, говорю:
– Вы знаете, где расположен партейленде? Ну этот стадион, где Гитлер проводил свои слеты?
– О, яволь, яволь…
Машина выбирается из развалин, проносится по улице уцелевшего аристократического предместья, вырывается на окраину, и вот вдали вырисовываются белые угловатые очертания гигантских трибун, охватывающих огромное поле. По сравнению с ним знаменитый Страгов стадион в Праге, где мне пришлось однажды садиться на самолете, показался бы волейбольной площадкой. Вот здесь-то и происходили гитлеровские шабаши, в которых участвовало до полумиллиона нацистов, съезжавшихся сюда со всей Германии.
Это поле не скоро обойдешь. В центре огромной трибуны возвышается белый куб. На нем в часы этих шабашей стоял фюрер и все, кто сейчас сидит на скамье подсудимых. Отсюда он выкрикивал свои речи, в том числе и ту, где он сказал, что германский орел уже простер свои могучие крылья над Европой и скоро распахнет их и над Азией. Этот орел уже сколот со лба трибуны, а на месте, с которого кричал Гитлер, перешучиваясь и гогоча, фотографируются на память здоровые румяные американские морячки. Собственно, смотреть тут больше нечего, и мы едем назад через разрушенный город.
Странное это дело. Город просто-таки истолчен бомбами, а памятники каким-то кайзерам, мореходам, изобретателям сохранились и стоят среди руин. Бронзовый Ганс Сакс, этот бард средневекового бюргерства, сидит на стопке книг среди этих отнюдь не живописных руин. Кажется, он недоуменно развел руками, не понимая, как же это могло случиться: вот жили в этом старом городе поколения его бюргеров, пили пиво, ели сосиски с капустой, орали в своих пивных о превосходстве немецкой крови над кровью общечеловеческой, замысливали захватнические походы. А потомки этих бюргеров построили в современном мире только что осмотренный нами партейленде и тут уж не в тесных пивных с зеленоватыми стеклами, а на просторе, не таясь, орали о необходимости простереть германское жизненное пространство на все пять континентов, грозились уничтожить всех, кто с этим не согласен или думает по-другому. И в ответ на бредовые эти мечты озверелые толпы ревели «зиг хайль» и «гох».
И орды современных дикарей ринулись на мирные страны Европы. Одно за другим падали под ударами их панцермашин европейские государства. Лилась кровь. Бомбы со свистом обрушивались на памятники культуры. Врываясь в города, современные дикари грабили, как и не снились их духовному предшественнику и предку Фридриху Барбароссе, замок которого венчает гигантскую гранитную скалу, господствующую над Нюрнбергом. Все яростней, все неистовей звучали на улицах этого города «зиг хайль». И в дни, когда здесь тянулись бесконечные факельцуги, а с окон балконов свешивались полотнища со свастикой, Ганс Сакс – поэт воинствующего бюргерства, певец «буйной немецкой крови» получал свою долю венков и букетов.
Так было здесь до поры, пока Гитлер в своей безумной мечте о мировом господстве не бросил свои, считавшиеся непобедимыми и действительно до той поры не знавшие поражений орды против Советского Союза. И тут колесо его разбойничьей фортуны сразу крутнуло назад. Разбив немецкие армии в великой зимней битве и отбросив их от Москва, Красная Армия в гигантском единоборстве со всеми силами фашизма сломала у Сталинграда хребет нацистскому зверю и, нанося ему новые и новые удары на Курской дуге, на Днепре, погнала его со своей земли, стала освобождать оккупированные земли других народов. Тогда вступили в бой армии антигитлеровской коалиции и помогли довершить остальное. Посеявший ветер, пожал бурю. Родина мракобесных расистских теорий, колыбель национал-социализма, Нюрнберг готовится сейчас стать его могилой. Станет ли – это покажет время. Международный военный трибунал, говоря спортивным языком, еще только набирает темпы. Посмотрим, посмотрим…
А пока бронзовый Ганс Сакс сидит на груде своих свитков и книг, в окружении гигантских руин, разведя руки, и поза его точно бы говорит: «Н-да, должно быть, и верно предрекало евангелие: „Что посеешь, то и пожнешь“.
Нелегко живется сейчас гражданам этого некогда очень богатого и красивого города. В центре они ютятся в бомбоубежищах, в бункерах, в хижинах среди развалин, сложенных кое-как из ящиков, досок, дверей. Здесь и там можно видеть, как прямо среди камней торчит железная труба и из нее сочится дымок. Стоит остановиться и сейчас же возле видишь детей – худых, с запавшими глазами, но чистенько одетых, умытых, с тщательно заштопанными дырками на одежде. Они не протягивают рук и не просят. Боже сохрани! Они стоят молча. Зато красноречиво просят их глаза. И мы, помня детей Сталинграда, Харькова, Полтавы, понемножечку раздаем свои пфенниги.
Шофер говорит:
– Вы, русские, очень великодушны… Даже странно это видеть после того, сколько вы пережили из-за нас. А вот янки…
– Вы что же очень не любите американцев? – громко, так, чтобы все слышали, перебиваю я его. Он пугливо оглядывается на моих спутников.
– Я? Нет, почему же… Я только хотел сказать, что они совсем другие, чем вы.
Чувствую, как во мне нарастает эта, пока еще безотчетная настороженность к услужливому человеку, хотя машину он ведет мастерски, говорит по-русски и так почтителен, что всякий раз, когда нам выходить, выбегает, чтобы открыть дверцы. Неприязнь становится совершенно отчетливой после маленького инцидента, происходящего за Северными воротами, где начинается сохранившаяся часть города. Здесь ходит трамвай. Проезжают редкие машины. Несколько раз мы встретили громоздкие, древнего образца фаэтоны и даже карету, которую тащила пара кляч. Когда-то в таких экипажах разъезжали по старому городу туристы. Теперь, в силу отсутствия бензина, добываемого немцами пока лишь путями неправедными, эти туристские экипажи возят, так сказать, всерьез, заменяя автомобили.