Страница:
популяризировать не надо, что самым невежественным людям доступно
понимание, хотя и остается недоступным
знание. Но это – шаг в сторону. Так вот, слушатели мои понимали и киренаиков, и гедоников, и циников, и еще кое-что, на что сразу же обратили внимание и научили внимательно заметить и меня. На лекции о Пифагоре они спросили меня: «вот философия, это значит путь жизни; у каждого свой; если примерно Аристипп ни во что кроме пьянства и чувствительности не верил, то он и жил сообразно, а Диоген знал, что и это тлен, и согласно своему учению оголился от мира; также и Пифагор с учениками жил по своей философии… это правильно. А почему же наша-то философия идет сама по себе, а по ней не живут? Кант вот, к примеру, и самый Шопенгауэр, – жизнь, учил, есть ложь и надо в себе удушить волю, а сам жил, как и все люди, и хотел сколько влезет?!» – Слова эти еще тогда потрясли меня, потрясли тем, что подходили к вопросу с новой,
не нашейстороны. Мы уже так оторвались от непосредственного чувства бытия, что система культурных ценностей, поднявшись над жизнью, стала автономной, чем-то вроде «государства в государстве». У нас есть право в законе – и бесправие в жизни; пасифизм в идее – и война в жизни; справедливость в принципе – и несправедливость в действии; философия с кафедры – и обывательщина дома; красота в музее – и уродство в быту… И не в том вовсе дело, что так оно обстоит, а в том, что мы, культурные люди, привыкли к подобному «двойному гражданству» и несли его, несли с культурной отверделою, скептической покорностью…»
В тридцатые годы Мариэтта Шагинян окончила Плановую академию Госплана в Москве. Параллельно изучала прядильно-ткацкое дело, энергетику. «Много лет работала по кристаллографии у большого ученого профессора Ю.В. Вульфа. Он учил меня выращивать кристаллы, и вместо цветов на подоконнике у нас стояла целая армия стаканов. В них „доходили“ в своих растворах красивые цветные кристаллы квасцов». Параллельно инструктировала ткачих, писала историю ленинградских фабрик, читала лекции. Трудолюбие было у нее в крови. «Единственное, что я умею, – это работать».
Несколько лет, проведенных в Армении на строительстве Дзорагэс, позволили Мариэтте Шагинян написать роман «Гидроцентраль» (1930–1931). Одна за другой выходили книги очерков – «Невская нитка» (1925), «Фабрика Торнтон» (1925), «Зангезурская медь» (1927), «Советское Закавказье» (1931), «Тайна трех букв» (1934), «Дневник депутата Моссовета» (1936). К. И. Чуковский записал слова, как-то сказанные Мариэттой Шагинян: «Бросила литературу. Учусь. Математика дается трудно. Все же мне 43 года. И не та математика теперь, вся перестроена по марксистскому методу, но зато какая радость жить в студенческой среде. Простые, горячие, бескорыстные, милые люди. Не то что наши литераторы, от которых я давно отошла. Надоела литература, она слишком дергает, мучает, и я впервые на 43 году жизни живу радостно, потому что нет на мне этого тяжелого гнета литературы. Написав „Гидроцентраль“ я оглянулась на себя: ну что же я такое? Глуховатая, подслеповатая, некрасивая женщина с очень дурным характером, и вот решила уйти, и мне хорошо. Разделила на 12 частей весь гонорар от 2-го издания „Гидроцентрали“ и буду жить весь год не зарабатывая…» – «В комнате на висячей книжной полке тесно вдвинуты книги Гете и других немцев. На столе портреты Ленина и Сталина. Диванчик, на котором мы сидели, утлый. Сядешь на один конец, другой поднимается кверху. „Я теперь больше волнуюсь, как бы не попасть на черную доску, мне это ужаснее всех рецензий. Третьего дня я попала, так как запоздала на первую лекцию. Ну уж и досталось от меня моим домашним“.
О добросовестности и точности Шагинян ходили легенды.
В 1935 году в Ленинграде состоялся XV Международный конгресс физиологов.
Всего только один человек нашел в очерке, написанном Мариэттой Шагинян, ошибку. Но это «был великий советский ученый И. П. Павлов. Ошибка моя отнюдь не относилась к научной области, там все было в порядке. Ошибка моя была художественной. Приехав в Ленинград, я съездила по заданию „Правды“ в лабораторию Павлова „Колтуши“ и дала большой подвальный очерк о „Колтушах“. Его похвалили соратники Павлова, понесли Ивану Петровичу, показывают, говорят: „Видите, вы ругаете репортеров, а Шагинян приехала, хорошо написала“. И. П. Павлов прочитал очерк и сказал: „Набрехала!“ Профессора удивились: „Вы несправедливы, ведь здесь все правильно!“ – „Набрехала“. – „Но позвольте, что же она набрехала?“ И Павлов показал пальцем на самое начало статьи, где описывается дорога в Колтуши и цветы по обочинам дороги». Цветов на обочинах, оказывается, не было».
В 1944 году Шагинян защитила докторскую диссертацию «Творчество Т. Г. Шевченко». Она избрана членом-корреспондентом Академии наук Армянской ССР. Очерковая книга «Путешествие по Советской Армении» принесла ей в 1950 году Сталинскую премию. Я хорошо помню этот отлично изданный толстый том, несколько раз перечитанный мною в детстве. По какой-то причине он стоял у меня на полке рядом с книгами Ливингстона, Грум-Гржимайло и Обручева.
Много переводила.
Интерес к языкам был у Шагинян непреходящим.
Убежденная гетеанка, она часто повторяла слова великого немецкого поэта: «Кто не знаком с чужими языками, ничего не знает о своем собственном». На старости лет начала изучать санскрит. Четкий распорядок дня, ведение дневников, ежедневная ходьба пешком, аккуратность в делах. «И обязательное соблюдение гётевского правила, – писал хорошо знавший писательницу К. Серебряков, – останавливать работу в самый кульминационный момент и именно тогда, когда пишется, чтобы не исчерпать творческого подъема, чтобы завтра легче было продолжать и продолжение сохранило бы тягу творчества, или, как она говорила, чтобы сохранить остаточное возбуждение от вчерашнего труда…»
Удостоена Ленинской премии, звания Героя Социалистического труда. Когда в шестидесятых Н. С. Хрущев яростно разносил деятелей нашей литературы и искусства, старенькая, многое повидавшая коммунистка попросту выключала свой слуховой аппарат. Еще раз круто менять литературную и общественную жизнь, как она это сделала в юности, Шагинян не собиралась.
О характере писательницы можно судить по воспоминаниям журналиста Бориса Галанова. «Однажды поздним вечером, возвратившись в редакцию („Литературной газеты“, – Г. П.) с обсуждения нового спектакля, я застал странную сцену. В вестибюле у лифта бушевала Мариэтта Сергеевна Шагинян. Возле нее метался Зиновий Паперный, мой товарищ по ИФЛИ, а в ту пору сотрудник отдела критики. Дверь лифта была открыта, но Шагинян наотрез отказывалась войти в кабину. В номер была заверстана большая статья Шагинян, приуроченная к юбилейной дате Чернышевского. Однако из соображений места или каких-то других соображений в статье предстояло сократить строчек пятьдесят. И это у Шагинян, которая запрещала вычеркивать у себя хотя бы одно словечко! Пятьдесят строчек! Паперный потом часто вспоминал, как явился к ней домой с этой просьбой. Разумеется, выбор Паперного как посланца не был случайностью. Все-таки Шагинян не спустила его с лестницы сразу. Она благоволила Паперному и даже позволила себя уговорить поехать в редакцию. Но дорогой, наверное, передумала и, войдя в вестибюль, объявила, что дальше не сделает ни шагу. Пускай оригинал рукописи принесут сюда. Она ее забирает. Я пришел в ту минуту, когда Шагинян, грозя кулачком Паперному, запальчиво говорила, обращаясь к старушке лифтерше и сонному гардеробщику: «Вы слышите, что мне предлагает этот негодный человек? Сократить статью. Сколько? Целых пятьдесят строк! Идите и скажите вашему редактору (Шагинян особенно напирала на слово „вашему“), что я прекращаю всякое обсуждение».
Паперный вознесся в лифте на четвертый этаж и через несколько минут возвратился назад в обществе Тамары Казимировны Трифоновой, заведующей отделом литературы. «Мариэтта Сергеевна, – сказала Трифонова, стараясь придать сиплому своему басу, которым бог наградил ее от природы, почти мурлыкающее выражение, – Константин Михайлович (Симонов, – Г. П.) хотел бы сам поговорить с вами. Он очень просит, – тут Трифонова прижала руку к сердцу, – подняться к нему наверх». – «Если товарищ Симонов хочет со мной поговорить, – отрезала Шагинян, – он может спуститься вниз. Я женщина!»
Ответ Симонова на новый ультиматум был выдержан в безукоризненном дипломатическом стиле: «Константин Михайлович передал, что как мужчина он готов спуститься вниз, но как редактор „Литературной газеты“ еще раз настоятельно просит уважаемого автора подняться к нему». – «Вот! – патетически воскликнула Шагинян. – В этом пиратском гнезде мне делать нечего! Ноги моей здесь больше не будет!» – И, маленькая, сердитая, стремглав бросилась к выходу… Наутро, поостыв, Шагинян раскрыла газету и, естественно, не найдя там свою статью, позвонила Паперному. «Ну, вы хороши, – сказала она укоризненно, – называете себя опытными газетчиками, а все вместе не смогли убедить одну упрямую пожилую женщину».
Умерла в Москве 20 марта 1982 года.
АБРАМ РУВИМОВИЧ ПАЛЕЙ
В тридцатые годы Мариэтта Шагинян окончила Плановую академию Госплана в Москве. Параллельно изучала прядильно-ткацкое дело, энергетику. «Много лет работала по кристаллографии у большого ученого профессора Ю.В. Вульфа. Он учил меня выращивать кристаллы, и вместо цветов на подоконнике у нас стояла целая армия стаканов. В них „доходили“ в своих растворах красивые цветные кристаллы квасцов». Параллельно инструктировала ткачих, писала историю ленинградских фабрик, читала лекции. Трудолюбие было у нее в крови. «Единственное, что я умею, – это работать».
Несколько лет, проведенных в Армении на строительстве Дзорагэс, позволили Мариэтте Шагинян написать роман «Гидроцентраль» (1930–1931). Одна за другой выходили книги очерков – «Невская нитка» (1925), «Фабрика Торнтон» (1925), «Зангезурская медь» (1927), «Советское Закавказье» (1931), «Тайна трех букв» (1934), «Дневник депутата Моссовета» (1936). К. И. Чуковский записал слова, как-то сказанные Мариэттой Шагинян: «Бросила литературу. Учусь. Математика дается трудно. Все же мне 43 года. И не та математика теперь, вся перестроена по марксистскому методу, но зато какая радость жить в студенческой среде. Простые, горячие, бескорыстные, милые люди. Не то что наши литераторы, от которых я давно отошла. Надоела литература, она слишком дергает, мучает, и я впервые на 43 году жизни живу радостно, потому что нет на мне этого тяжелого гнета литературы. Написав „Гидроцентраль“ я оглянулась на себя: ну что же я такое? Глуховатая, подслеповатая, некрасивая женщина с очень дурным характером, и вот решила уйти, и мне хорошо. Разделила на 12 частей весь гонорар от 2-го издания „Гидроцентрали“ и буду жить весь год не зарабатывая…» – «В комнате на висячей книжной полке тесно вдвинуты книги Гете и других немцев. На столе портреты Ленина и Сталина. Диванчик, на котором мы сидели, утлый. Сядешь на один конец, другой поднимается кверху. „Я теперь больше волнуюсь, как бы не попасть на черную доску, мне это ужаснее всех рецензий. Третьего дня я попала, так как запоздала на первую лекцию. Ну уж и досталось от меня моим домашним“.
О добросовестности и точности Шагинян ходили легенды.
В 1935 году в Ленинграде состоялся XV Международный конгресс физиологов.
Всего только один человек нашел в очерке, написанном Мариэттой Шагинян, ошибку. Но это «был великий советский ученый И. П. Павлов. Ошибка моя отнюдь не относилась к научной области, там все было в порядке. Ошибка моя была художественной. Приехав в Ленинград, я съездила по заданию „Правды“ в лабораторию Павлова „Колтуши“ и дала большой подвальный очерк о „Колтушах“. Его похвалили соратники Павлова, понесли Ивану Петровичу, показывают, говорят: „Видите, вы ругаете репортеров, а Шагинян приехала, хорошо написала“. И. П. Павлов прочитал очерк и сказал: „Набрехала!“ Профессора удивились: „Вы несправедливы, ведь здесь все правильно!“ – „Набрехала“. – „Но позвольте, что же она набрехала?“ И Павлов показал пальцем на самое начало статьи, где описывается дорога в Колтуши и цветы по обочинам дороги». Цветов на обочинах, оказывается, не было».
В 1944 году Шагинян защитила докторскую диссертацию «Творчество Т. Г. Шевченко». Она избрана членом-корреспондентом Академии наук Армянской ССР. Очерковая книга «Путешествие по Советской Армении» принесла ей в 1950 году Сталинскую премию. Я хорошо помню этот отлично изданный толстый том, несколько раз перечитанный мною в детстве. По какой-то причине он стоял у меня на полке рядом с книгами Ливингстона, Грум-Гржимайло и Обручева.
Много переводила.
Интерес к языкам был у Шагинян непреходящим.
Убежденная гетеанка, она часто повторяла слова великого немецкого поэта: «Кто не знаком с чужими языками, ничего не знает о своем собственном». На старости лет начала изучать санскрит. Четкий распорядок дня, ведение дневников, ежедневная ходьба пешком, аккуратность в делах. «И обязательное соблюдение гётевского правила, – писал хорошо знавший писательницу К. Серебряков, – останавливать работу в самый кульминационный момент и именно тогда, когда пишется, чтобы не исчерпать творческого подъема, чтобы завтра легче было продолжать и продолжение сохранило бы тягу творчества, или, как она говорила, чтобы сохранить остаточное возбуждение от вчерашнего труда…»
Удостоена Ленинской премии, звания Героя Социалистического труда. Когда в шестидесятых Н. С. Хрущев яростно разносил деятелей нашей литературы и искусства, старенькая, многое повидавшая коммунистка попросту выключала свой слуховой аппарат. Еще раз круто менять литературную и общественную жизнь, как она это сделала в юности, Шагинян не собиралась.
О характере писательницы можно судить по воспоминаниям журналиста Бориса Галанова. «Однажды поздним вечером, возвратившись в редакцию („Литературной газеты“, – Г. П.) с обсуждения нового спектакля, я застал странную сцену. В вестибюле у лифта бушевала Мариэтта Сергеевна Шагинян. Возле нее метался Зиновий Паперный, мой товарищ по ИФЛИ, а в ту пору сотрудник отдела критики. Дверь лифта была открыта, но Шагинян наотрез отказывалась войти в кабину. В номер была заверстана большая статья Шагинян, приуроченная к юбилейной дате Чернышевского. Однако из соображений места или каких-то других соображений в статье предстояло сократить строчек пятьдесят. И это у Шагинян, которая запрещала вычеркивать у себя хотя бы одно словечко! Пятьдесят строчек! Паперный потом часто вспоминал, как явился к ней домой с этой просьбой. Разумеется, выбор Паперного как посланца не был случайностью. Все-таки Шагинян не спустила его с лестницы сразу. Она благоволила Паперному и даже позволила себя уговорить поехать в редакцию. Но дорогой, наверное, передумала и, войдя в вестибюль, объявила, что дальше не сделает ни шагу. Пускай оригинал рукописи принесут сюда. Она ее забирает. Я пришел в ту минуту, когда Шагинян, грозя кулачком Паперному, запальчиво говорила, обращаясь к старушке лифтерше и сонному гардеробщику: «Вы слышите, что мне предлагает этот негодный человек? Сократить статью. Сколько? Целых пятьдесят строк! Идите и скажите вашему редактору (Шагинян особенно напирала на слово „вашему“), что я прекращаю всякое обсуждение».
Паперный вознесся в лифте на четвертый этаж и через несколько минут возвратился назад в обществе Тамары Казимировны Трифоновой, заведующей отделом литературы. «Мариэтта Сергеевна, – сказала Трифонова, стараясь придать сиплому своему басу, которым бог наградил ее от природы, почти мурлыкающее выражение, – Константин Михайлович (Симонов, – Г. П.) хотел бы сам поговорить с вами. Он очень просит, – тут Трифонова прижала руку к сердцу, – подняться к нему наверх». – «Если товарищ Симонов хочет со мной поговорить, – отрезала Шагинян, – он может спуститься вниз. Я женщина!»
Ответ Симонова на новый ультиматум был выдержан в безукоризненном дипломатическом стиле: «Константин Михайлович передал, что как мужчина он готов спуститься вниз, но как редактор „Литературной газеты“ еще раз настоятельно просит уважаемого автора подняться к нему». – «Вот! – патетически воскликнула Шагинян. – В этом пиратском гнезде мне делать нечего! Ноги моей здесь больше не будет!» – И, маленькая, сердитая, стремглав бросилась к выходу… Наутро, поостыв, Шагинян раскрыла газету и, естественно, не найдя там свою статью, позвонила Паперному. «Ну, вы хороши, – сказала она укоризненно, – называете себя опытными газетчиками, а все вместе не смогли убедить одну упрямую пожилую женщину».
Умерла в Москве 20 марта 1982 года.
АБРАМ РУВИМОВИЧ ПАЛЕЙ
Родился 11 (23) февраля 1893 году в Екатеринославе (ныне Днепропетровск, Украина). В Полоцке закончил четырехклассное городское училище. В 1908 с родителями вернулся в Екатеринослав, где его отдали в известную по тем временам частную гимназию А. Л. Фовицкого.
Окончив гимназию, в 1913 году уехал на лечение в Швейцарию – в маленький городок Кларан. Чтобы не терять время, поступил в Женевский университет. Но в основном писал стихи. « Не расскажу о трепетном влеченьи, Моя душа твоей чужда. О тайне дум, о муке преклоненья Не расскажу тебе я никогда. И лишь когда мне слишком станет больно, И слишком грусть тревогой затомит, В строке стиха любовь моя невольно Непонятым намеком прозвучит».
С началом Первой мировой войны вернулся в Россию.
В 1916 году перебрался в Петроград, поступил в Психоневрологический институт.
«Это было весьма оригинальное учебное заведение, – вспоминал позже А. Р. Палей, – и название отнюдь не дает полного представления о его подлинном характере. То был настоящий университет с различными факультетами – как естествоведческими, так и гуманитарными. Только университет не государственный, а основанный общественными организациями. Программы и порядок обучения в нем были направлены на то, чтобы воспитывать не узких, а всесторонне образованных специалистов. Поэтому курс обучения продолжался на год более, чем в государственных университетах. Чтобы закончить медицинский факультет, требовалось не пять, а шесть лет. Первый курс был общеобразовательным – будущие врачи проходили гуманитарные предметы. Программа юридического факультета укладывалась не в четыре, а в три года – за счет интенсивности занятий. Но перед этим надо было пройти два годовых курса общеобразовательных предметов. Будущие юристы знакомились также с анатомией, физиологией, только в объеме не медицинских факультетов, а фельдшерских школ. Курс же русской литературы был обязателен для всех факультетов. Но и название института – психоневрологический – было совсем не случайным. Недаром одним из его главных руководителей был академик В. М. Бехтерев».
После февральской революции вернулся в Екатеринослав.
Много печатался – в газетах, в альманахе «Вершины», достаточно регулярно издававшемся «Кассой взаимопомощи Екатеринославского университета». Между прочим, в этом альманахе появилась «Неопалимая купина» Максимилиана Волошина. В 1922 году отдельной книгой вышли стихи А. Р. Палея «Бубен дня». В том же году он уехал в Петроград, где незамедлительно присоединился к шумной группе поэтов-неоклассиков. «Я вступил в эту группу в Петрограде – а зачем, сейчас никак не пойму. Скорее всего из желания как-то примкнуть к литературному процессу, – признавался позже писатель. – К числу моих личных грехов молодости относится сочинение „руководящего“ документа – декларации неоклассиков…»
На самом деле – пришло время прозы.
В 1927 году в «Альманахе приключений» появилась фантастическая повесть «Война золотом», в 1928 году в библиотечке «Огонька» – «Гольфштрем», за ними фантастический роман «Планета КИМ» (Харьков, 1930), а в Москве сборник научно-фантастических рассказов «Человек без боли».
С 1935 года А. Р. Палей – член Союза писателей СССР.
С книгой стихов «Бубен дня» связана не совсем обычная история.
«В первые годы советской власти, – вспоминал поэт В. Ф. Ходасевич, – живя в Петербурге, Горький поддерживал отношения с многими членами императорской фамилии. И вот однажды он вызвал к себе кн. Палей, вдову великого князя Павла Александровича, и объявил ей, что ее сын, молодой стихотворец, кн. Палей, не расстрелян, а жив и находится в Екатеринославе, откуда только что прислал письмо и стихи. Нетрудно себе представить изумление и радость матери. На свою беду, она тем легче поверила Горькому, что вышло тут совпадение, непредвиденное самим Горьким: у Палеев были в Екатеринославе какие-то близкие друзья, и спасшемуся от расстрела юноше вполне естественно было бы найти у них убежище. Через некоторое время кн. Палей, конечно, узнала, что все-таки он убит… Не помню, по какому случаю, в 1923 г. он (Горький, – Г.П.) сам рассказал все это – не без сокрушения, которое мне, однако же, показалось недостаточным. Я спросил его: «Но ведь были же в самом деле письмо и стихи?» – «Были». – «Почему же она не попросила их показать?» – «То-то и есть, что она просила, да я их куда-то засунул и не мог найти». Я не скрыл от Горького, что история эта мне крепко не нравится, но никак не мог от него добиться, что же все-таки произошло. Он только разводил руками и, видимо, был не рад, что завел этот разговор.
Спустя несколько месяцев он сам себя выдал. Уехав во Фрейбург, он написал мне в одном из писем: «Оказывается, поэт Палей жив и я имел некоторое право вводить в заблуждение граф. (sic!) Палей (sic!). Посылаю вам только что полученные стихи оного поэта, кажется, они плохи». Прочитав стихи, совершенно корявые, и наведя некоторые справки, я понял все: и тогда, в Петербурге, и теперь, за границей, Горький получил письмо и стихи от пролетарского поэта Палея, по происхождению рабочего. Лично его Горький мог и не знать или не помнить. Но ни по содержанию, ни по форме, ни по орфографии, ни даже по почерку стихи этого Палея ни в коем случае невозможно было принять за стихи великокняжеского сына…»
Я привел тут эту историю только потому, что сам Абрам Рувимович всегда рассказывал ее с непременным удовольствием и энтузиазмом. «В ту пору, – вспоминал Палей, – я отправлял стихи во многие журналы. Иные редакции их печатали, другие отвергали. Случалось, что стихотворение, не принятое в одном месте, охотно публиковалось в другом. Это приводило малоопытного автора в недоумение, и однажды я спросил Николая Александровича Рубакина, как объяснить это. Рубакин ответил кратко, но исчерпывающе: в журналах печатаются не те стихи, которые хороши или плохи, а те, которые нравятся редакторам».
А. Р. Палей был влюблен в Петроград.
«Я жил на Петроградской стороне. В тот день (наводнение 23 ноября 1924 года, – Г.П.) я отправился в центр города по каким-то делам. Дул ветер. Постепенно он усиливался, и наконец дошло до того, что полетели обломки кровельного железа: ведь многие крыши были неисправны. Это было довольно опасно, приходилось идти с оглядкой. Зазвенели разбитые стекла, неподалеку со стуком ударилась о тротуар оконная рама. Вдруг я увидел такую картинку: налетевший порыв ветра раздел проходившую по Невскому женщину – он сорвал с нее платье и вывернул его наизнанку, она осталась в одном белье и, едва успев схватить платье, чтобы его не унесло, скрылась в ближайшем подъезде… На Фонтанку, в Союз писателей я в тот день не попал: набережная была залита водой и дорога отрезана. Собственно говоря, ничего в этой картине не было страшного, но почему-то до сих пор вижу ее во сне: рябь небольших волн там, где полагается быть суше, и медленно-медленно прибывающая вода…»
В Петрограде Палей работал в журнале «Бой за технику». «Вел отдел „Транспорт в научной фантастике“. Отдел составлялся так. Приводилась выдержка из какого-либо фантастического произведения, излагающая ту или иную идею автора о транспорте будущего. В последующих номерах журнала печатались статьи специалиста с оценкой научной обоснованности этой идеи. А иногда сами ученые предлагали свои идеи в этом плане».
В 1926 году переехал в Москву.
Техническая фантастика того времени редко приводила к большим литературным открытиям. Радостный крик героя рассказа А. Р. Палея «Человек без боли»: «Мама, мама, мне больно!» – говорил не столько о трагедии человека, сколько об еще одном попавшем в книгу любопытном техническом положении.
Сюжет повести Палея «Гольфштрем» был прост.
К королю свиных туш (так в повести) приходит военный инженер Том Хиггинс.
«Я предлагаю акционерское общество, – сказал он. – Цель – постройка плотины для изменения направления Гольфштрема. Климат Северной Америки изменится в сторону потепления. Расходы окупятся, самое большее, в 3–4 года. Европа, конечно, погибнет. Плевать».
Свиной король так жестоко отнесся к Европе по той причине, что она уже десять лет представляла собой свободный Союз Советских Республик Старого Света. Естественно, Союз не собирался уступать американцам Европу и весьма озаботился агрессивными планами короля свиных туш. А поскольку к Союзу как раз присоединилась еще Япония, решено было дать решительный ответ зарвавшимся американцам. В Женеве собирается заседание ЦИК, там же в рабочем порядке создается Реввоенсовет Старого Света.
Итак, война. Как всегда в таких произведениях – последняя.
«Необходимо напрячь всю энергию, чтобы уничтожить постройку (плотину, воздвигнутую поперек Гольфштрема, – Г.П.) и раз навсегда сломать военные силы Америки». Союзником Реввоенсовета Старого Света становится в этом нелегком деле сознательный пролетариат Америки, а победу советскому воздушному флоту приносит изобретенный советским инженером некий оранжевый луч. Подозреваю, что этот луч несколько раньше изобрел инженер Гарин, но в данном случае это не имело никакого значения. «Страшная злоба против угнетателей выросла в сердцах рабочих за тяжелые годы порабощения. Уже раздавались возгласы проклятия и мести. Надо было найти русло, в которое можно было бы направить гнев трудящихся».
Такое русло найдено – это Гольфштрем.
Плотину, поставленную поперек теплого течения, взрывают.
Освобожденный мир рабочих и крестьян празднует свою победу.
«Планету КИМ», еще один фантастический роман А. Р. Палея, известный популяризатор науки и фантастики Б. В. Ляпунов оценил так: «…несмотря на некоторые сюжетные неувязки, в целом он давал интересную картину возможного путешествия во Вселенную. Автор следовал идеям Циолковского в описании ракетного корабля и условий полета на нем. В выборе же цели путешествия он оказался оригинальнее многих своих предшественников: его герои, правда не преднамеренно, а случайно, попадают на крошечную планетку-астероид Цереру, переименованную ими в планету КИМ».
17 марта 1941 года (с этого начинается роман) к Луне стартовал космический корабль, построенный по проекту советского профессора Вячеслава Сергеева. Экипаж формировался на конкурсной основе: из восьмисот кандидатов было отобрано всего десять человек. «Ни одного солидного ученого не оказалось среди людей, решившихся испытать риск первого межпланетного полета. Это сначала несколько обескуражило организаторов полета. Но профессор Сергеев, твердо веривший в благополучный исход предприятия, решил, что так даже лучше: пусть этот полет не даст особенно ценных научных наблюдений; зато он будет очень важен в другом отношении: он наглядно покажет безопасность межпланетных полетов, и в следующих экспедициях уже не побоятся принять участие ученые – астрономы, физики, геологи. А теперь – вполне естественно, что молодежь, меньше оглядывающаяся назад и с большей смелостью и бодростью стремящаяся вперед, первая заносит ногу на борт межпланетного корабля». В детали предстоящего полета посвящен, собственно, только один член экипажа – пилот Семен Тер-Степанов. Остальные мало что знают о космосе, ну разве что по книжкам Фламмариона, читанным в детстве. К тому же профессор Сергеев ошибся в расчетах, и ракета не попала на Луну. Зато она попала на астероид Церера, который астронавты тут же переименовали в «планету КИМ», то есть в «планету Коммунистического Интернационала Молодежи».
«Вообще-то Палей задумал очень интересный эксперимент: показать, как будет выживать человеческая колония на обломке космической скалы, – писал один из критиков, не очень, правда, расположенный к автору. – Однако автору явно не хватило собственных знаний, и вполне реальные проблемы, встающие перед „кимовцами“, он навострился решать фантастическими методами: то обнаружится какой-то особый состав, скрепляющий алюминий, то среди оборудования ракеты вдруг появится прибор, преобразующий чистый графит в питательные таблетки, – подлинной робинзонады в духе „Таинственного острова“ не получилось. В итоге приключения одиннадцати молодых людей на Церере свелись к строительству дома, чтению лекций и образованию семейных пар с последующим рождением потомства и перераспределением комнат. В конце концов космическим робинзонам удается обнаружить на Церере озеро перекиси водорода, которую они электролизом разлагают на водород и кислород, наполняя постепенно топливные баки ракеты. Когда этот процесс был закончен, ракета взяла курс на Землю и совершила посадку 10 апреля 1961 года на территории Украины. Оказалось, что за время отсутствия „кимовцев“ произошла Мировая Революция и весь мир превратился в единый Союз Советских Республик. Космические робинзоны и их дети с радостью вливаются в дружную семью народов».
Впрочем, критика фантастики тех лет опиралась в основном на простой тезис: если ты задумал такую книгу, то изволь знакомить читателей с конкретными успехами науки и техники. Понятно, делать это легче, проштудировав как можно внимательнее все технические и научные замечания, высказанные в трудах Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина.
А. Р. Палей вполне разделял эти взгляды.
В большом обозрении «Научно-фантастическая литература» («Литературная учеба», 1936) он старательно фиксировал каждую мелочь, каждый просчет рецензируемых им авторов. Вот Вениамин Каверин неверно описал действие бумеранга… Вот Алексей Толстой ошибся, утверждая, что Земля с Марса будет выглядеть как красная звезда… Вот он же пролетел, описав луч гиперболоида как белую раскаленную спицу, пронизывающую воздух, а ведь никак нельзя увидеть такой луч со стороны. «В противоположность произведениям этих авторов, – решительно отмечал А. Р. Палей, – роман инженера Н. Комарова (малозаметного автора, не оставившего никаких следов в фантастике, – Г.П.), конечно, слаб в художественном отношении и социальные вопросы в нем освещены плохо, но зато хорошо поставлена проблема хладотехники».
В лучшем произведении А. Р. Палея (роман «Остров Таусена», 1948) советские специалисты – журналист Гущин и биолог Цветков на неизвестном островке в Белом море случайно натыкаются на тайную научную колонию. Это скрывающийся от фашистов, захвативших его страну, норвежский академик Таусен ведет тут глубокие изыскания в области эндокринологии. «Я всегда работал над опытными животными, как скульптор, – говорит он неожиданным гостям. – Моим материалом всегда были не глина и камень, а живое, чувствующее, подвижное тело…»
Аадемику Таусену удается создать более крупные формы (по весу и по объему) уже существующих животных. Правда, советский академик Рашков («…одетый по-домашнему, в пижаме, облегавшей его крупную фигуру и похожей цветом на его русые, с густой проседью волосы…») и в этом добивается не менее впечатляющих результатов, причем без всяких этих сложных операций, всего лишь облучая нужные железы пучком ультрафиолетовых лучей. «Большое дело сделали наши ученые со зверем! – радуется один из простых героев романа. – Кожа-то (тюлень по-поморски, –
Окончив гимназию, в 1913 году уехал на лечение в Швейцарию – в маленький городок Кларан. Чтобы не терять время, поступил в Женевский университет. Но в основном писал стихи. « Не расскажу о трепетном влеченьи, Моя душа твоей чужда. О тайне дум, о муке преклоненья Не расскажу тебе я никогда. И лишь когда мне слишком станет больно, И слишком грусть тревогой затомит, В строке стиха любовь моя невольно Непонятым намеком прозвучит».
С началом Первой мировой войны вернулся в Россию.
В 1916 году перебрался в Петроград, поступил в Психоневрологический институт.
«Это было весьма оригинальное учебное заведение, – вспоминал позже А. Р. Палей, – и название отнюдь не дает полного представления о его подлинном характере. То был настоящий университет с различными факультетами – как естествоведческими, так и гуманитарными. Только университет не государственный, а основанный общественными организациями. Программы и порядок обучения в нем были направлены на то, чтобы воспитывать не узких, а всесторонне образованных специалистов. Поэтому курс обучения продолжался на год более, чем в государственных университетах. Чтобы закончить медицинский факультет, требовалось не пять, а шесть лет. Первый курс был общеобразовательным – будущие врачи проходили гуманитарные предметы. Программа юридического факультета укладывалась не в четыре, а в три года – за счет интенсивности занятий. Но перед этим надо было пройти два годовых курса общеобразовательных предметов. Будущие юристы знакомились также с анатомией, физиологией, только в объеме не медицинских факультетов, а фельдшерских школ. Курс же русской литературы был обязателен для всех факультетов. Но и название института – психоневрологический – было совсем не случайным. Недаром одним из его главных руководителей был академик В. М. Бехтерев».
После февральской революции вернулся в Екатеринослав.
Много печатался – в газетах, в альманахе «Вершины», достаточно регулярно издававшемся «Кассой взаимопомощи Екатеринославского университета». Между прочим, в этом альманахе появилась «Неопалимая купина» Максимилиана Волошина. В 1922 году отдельной книгой вышли стихи А. Р. Палея «Бубен дня». В том же году он уехал в Петроград, где незамедлительно присоединился к шумной группе поэтов-неоклассиков. «Я вступил в эту группу в Петрограде – а зачем, сейчас никак не пойму. Скорее всего из желания как-то примкнуть к литературному процессу, – признавался позже писатель. – К числу моих личных грехов молодости относится сочинение „руководящего“ документа – декларации неоклассиков…»
На самом деле – пришло время прозы.
В 1927 году в «Альманахе приключений» появилась фантастическая повесть «Война золотом», в 1928 году в библиотечке «Огонька» – «Гольфштрем», за ними фантастический роман «Планета КИМ» (Харьков, 1930), а в Москве сборник научно-фантастических рассказов «Человек без боли».
С 1935 года А. Р. Палей – член Союза писателей СССР.
С книгой стихов «Бубен дня» связана не совсем обычная история.
«В первые годы советской власти, – вспоминал поэт В. Ф. Ходасевич, – живя в Петербурге, Горький поддерживал отношения с многими членами императорской фамилии. И вот однажды он вызвал к себе кн. Палей, вдову великого князя Павла Александровича, и объявил ей, что ее сын, молодой стихотворец, кн. Палей, не расстрелян, а жив и находится в Екатеринославе, откуда только что прислал письмо и стихи. Нетрудно себе представить изумление и радость матери. На свою беду, она тем легче поверила Горькому, что вышло тут совпадение, непредвиденное самим Горьким: у Палеев были в Екатеринославе какие-то близкие друзья, и спасшемуся от расстрела юноше вполне естественно было бы найти у них убежище. Через некоторое время кн. Палей, конечно, узнала, что все-таки он убит… Не помню, по какому случаю, в 1923 г. он (Горький, – Г.П.) сам рассказал все это – не без сокрушения, которое мне, однако же, показалось недостаточным. Я спросил его: «Но ведь были же в самом деле письмо и стихи?» – «Были». – «Почему же она не попросила их показать?» – «То-то и есть, что она просила, да я их куда-то засунул и не мог найти». Я не скрыл от Горького, что история эта мне крепко не нравится, но никак не мог от него добиться, что же все-таки произошло. Он только разводил руками и, видимо, был не рад, что завел этот разговор.
Спустя несколько месяцев он сам себя выдал. Уехав во Фрейбург, он написал мне в одном из писем: «Оказывается, поэт Палей жив и я имел некоторое право вводить в заблуждение граф. (sic!) Палей (sic!). Посылаю вам только что полученные стихи оного поэта, кажется, они плохи». Прочитав стихи, совершенно корявые, и наведя некоторые справки, я понял все: и тогда, в Петербурге, и теперь, за границей, Горький получил письмо и стихи от пролетарского поэта Палея, по происхождению рабочего. Лично его Горький мог и не знать или не помнить. Но ни по содержанию, ни по форме, ни по орфографии, ни даже по почерку стихи этого Палея ни в коем случае невозможно было принять за стихи великокняжеского сына…»
Я привел тут эту историю только потому, что сам Абрам Рувимович всегда рассказывал ее с непременным удовольствием и энтузиазмом. «В ту пору, – вспоминал Палей, – я отправлял стихи во многие журналы. Иные редакции их печатали, другие отвергали. Случалось, что стихотворение, не принятое в одном месте, охотно публиковалось в другом. Это приводило малоопытного автора в недоумение, и однажды я спросил Николая Александровича Рубакина, как объяснить это. Рубакин ответил кратко, но исчерпывающе: в журналах печатаются не те стихи, которые хороши или плохи, а те, которые нравятся редакторам».
А. Р. Палей был влюблен в Петроград.
«Я жил на Петроградской стороне. В тот день (наводнение 23 ноября 1924 года, – Г.П.) я отправился в центр города по каким-то делам. Дул ветер. Постепенно он усиливался, и наконец дошло до того, что полетели обломки кровельного железа: ведь многие крыши были неисправны. Это было довольно опасно, приходилось идти с оглядкой. Зазвенели разбитые стекла, неподалеку со стуком ударилась о тротуар оконная рама. Вдруг я увидел такую картинку: налетевший порыв ветра раздел проходившую по Невскому женщину – он сорвал с нее платье и вывернул его наизнанку, она осталась в одном белье и, едва успев схватить платье, чтобы его не унесло, скрылась в ближайшем подъезде… На Фонтанку, в Союз писателей я в тот день не попал: набережная была залита водой и дорога отрезана. Собственно говоря, ничего в этой картине не было страшного, но почему-то до сих пор вижу ее во сне: рябь небольших волн там, где полагается быть суше, и медленно-медленно прибывающая вода…»
В Петрограде Палей работал в журнале «Бой за технику». «Вел отдел „Транспорт в научной фантастике“. Отдел составлялся так. Приводилась выдержка из какого-либо фантастического произведения, излагающая ту или иную идею автора о транспорте будущего. В последующих номерах журнала печатались статьи специалиста с оценкой научной обоснованности этой идеи. А иногда сами ученые предлагали свои идеи в этом плане».
В 1926 году переехал в Москву.
Техническая фантастика того времени редко приводила к большим литературным открытиям. Радостный крик героя рассказа А. Р. Палея «Человек без боли»: «Мама, мама, мне больно!» – говорил не столько о трагедии человека, сколько об еще одном попавшем в книгу любопытном техническом положении.
Сюжет повести Палея «Гольфштрем» был прост.
К королю свиных туш (так в повести) приходит военный инженер Том Хиггинс.
«Я предлагаю акционерское общество, – сказал он. – Цель – постройка плотины для изменения направления Гольфштрема. Климат Северной Америки изменится в сторону потепления. Расходы окупятся, самое большее, в 3–4 года. Европа, конечно, погибнет. Плевать».
Свиной король так жестоко отнесся к Европе по той причине, что она уже десять лет представляла собой свободный Союз Советских Республик Старого Света. Естественно, Союз не собирался уступать американцам Европу и весьма озаботился агрессивными планами короля свиных туш. А поскольку к Союзу как раз присоединилась еще Япония, решено было дать решительный ответ зарвавшимся американцам. В Женеве собирается заседание ЦИК, там же в рабочем порядке создается Реввоенсовет Старого Света.
Итак, война. Как всегда в таких произведениях – последняя.
«Необходимо напрячь всю энергию, чтобы уничтожить постройку (плотину, воздвигнутую поперек Гольфштрема, – Г.П.) и раз навсегда сломать военные силы Америки». Союзником Реввоенсовета Старого Света становится в этом нелегком деле сознательный пролетариат Америки, а победу советскому воздушному флоту приносит изобретенный советским инженером некий оранжевый луч. Подозреваю, что этот луч несколько раньше изобрел инженер Гарин, но в данном случае это не имело никакого значения. «Страшная злоба против угнетателей выросла в сердцах рабочих за тяжелые годы порабощения. Уже раздавались возгласы проклятия и мести. Надо было найти русло, в которое можно было бы направить гнев трудящихся».
Такое русло найдено – это Гольфштрем.
Плотину, поставленную поперек теплого течения, взрывают.
Освобожденный мир рабочих и крестьян празднует свою победу.
«Планету КИМ», еще один фантастический роман А. Р. Палея, известный популяризатор науки и фантастики Б. В. Ляпунов оценил так: «…несмотря на некоторые сюжетные неувязки, в целом он давал интересную картину возможного путешествия во Вселенную. Автор следовал идеям Циолковского в описании ракетного корабля и условий полета на нем. В выборе же цели путешествия он оказался оригинальнее многих своих предшественников: его герои, правда не преднамеренно, а случайно, попадают на крошечную планетку-астероид Цереру, переименованную ими в планету КИМ».
17 марта 1941 года (с этого начинается роман) к Луне стартовал космический корабль, построенный по проекту советского профессора Вячеслава Сергеева. Экипаж формировался на конкурсной основе: из восьмисот кандидатов было отобрано всего десять человек. «Ни одного солидного ученого не оказалось среди людей, решившихся испытать риск первого межпланетного полета. Это сначала несколько обескуражило организаторов полета. Но профессор Сергеев, твердо веривший в благополучный исход предприятия, решил, что так даже лучше: пусть этот полет не даст особенно ценных научных наблюдений; зато он будет очень важен в другом отношении: он наглядно покажет безопасность межпланетных полетов, и в следующих экспедициях уже не побоятся принять участие ученые – астрономы, физики, геологи. А теперь – вполне естественно, что молодежь, меньше оглядывающаяся назад и с большей смелостью и бодростью стремящаяся вперед, первая заносит ногу на борт межпланетного корабля». В детали предстоящего полета посвящен, собственно, только один член экипажа – пилот Семен Тер-Степанов. Остальные мало что знают о космосе, ну разве что по книжкам Фламмариона, читанным в детстве. К тому же профессор Сергеев ошибся в расчетах, и ракета не попала на Луну. Зато она попала на астероид Церера, который астронавты тут же переименовали в «планету КИМ», то есть в «планету Коммунистического Интернационала Молодежи».
«Вообще-то Палей задумал очень интересный эксперимент: показать, как будет выживать человеческая колония на обломке космической скалы, – писал один из критиков, не очень, правда, расположенный к автору. – Однако автору явно не хватило собственных знаний, и вполне реальные проблемы, встающие перед „кимовцами“, он навострился решать фантастическими методами: то обнаружится какой-то особый состав, скрепляющий алюминий, то среди оборудования ракеты вдруг появится прибор, преобразующий чистый графит в питательные таблетки, – подлинной робинзонады в духе „Таинственного острова“ не получилось. В итоге приключения одиннадцати молодых людей на Церере свелись к строительству дома, чтению лекций и образованию семейных пар с последующим рождением потомства и перераспределением комнат. В конце концов космическим робинзонам удается обнаружить на Церере озеро перекиси водорода, которую они электролизом разлагают на водород и кислород, наполняя постепенно топливные баки ракеты. Когда этот процесс был закончен, ракета взяла курс на Землю и совершила посадку 10 апреля 1961 года на территории Украины. Оказалось, что за время отсутствия „кимовцев“ произошла Мировая Революция и весь мир превратился в единый Союз Советских Республик. Космические робинзоны и их дети с радостью вливаются в дружную семью народов».
Впрочем, критика фантастики тех лет опиралась в основном на простой тезис: если ты задумал такую книгу, то изволь знакомить читателей с конкретными успехами науки и техники. Понятно, делать это легче, проштудировав как можно внимательнее все технические и научные замечания, высказанные в трудах Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина.
А. Р. Палей вполне разделял эти взгляды.
В большом обозрении «Научно-фантастическая литература» («Литературная учеба», 1936) он старательно фиксировал каждую мелочь, каждый просчет рецензируемых им авторов. Вот Вениамин Каверин неверно описал действие бумеранга… Вот Алексей Толстой ошибся, утверждая, что Земля с Марса будет выглядеть как красная звезда… Вот он же пролетел, описав луч гиперболоида как белую раскаленную спицу, пронизывающую воздух, а ведь никак нельзя увидеть такой луч со стороны. «В противоположность произведениям этих авторов, – решительно отмечал А. Р. Палей, – роман инженера Н. Комарова (малозаметного автора, не оставившего никаких следов в фантастике, – Г.П.), конечно, слаб в художественном отношении и социальные вопросы в нем освещены плохо, но зато хорошо поставлена проблема хладотехники».
В лучшем произведении А. Р. Палея (роман «Остров Таусена», 1948) советские специалисты – журналист Гущин и биолог Цветков на неизвестном островке в Белом море случайно натыкаются на тайную научную колонию. Это скрывающийся от фашистов, захвативших его страну, норвежский академик Таусен ведет тут глубокие изыскания в области эндокринологии. «Я всегда работал над опытными животными, как скульптор, – говорит он неожиданным гостям. – Моим материалом всегда были не глина и камень, а живое, чувствующее, подвижное тело…»
Аадемику Таусену удается создать более крупные формы (по весу и по объему) уже существующих животных. Правда, советский академик Рашков («…одетый по-домашнему, в пижаме, облегавшей его крупную фигуру и похожей цветом на его русые, с густой проседью волосы…») и в этом добивается не менее впечатляющих результатов, причем без всяких этих сложных операций, всего лишь облучая нужные железы пучком ультрафиолетовых лучей. «Большое дело сделали наши ученые со зверем! – радуется один из простых героев романа. – Кожа-то (тюлень по-поморски, –