На III(1905), IV(1906), V(1907) съездах Богданов избирался в ЦК Российской социал-демократической рабочей партии. Входил в редколлегию большевистских газет «Новая жизнь» и «Вперед». В годы первой русской революции вместе с Л. Б. Красиным возглавлял боевую техническую группу. В декабре 1905 года был арестован вместе со всем Исполкомом Петроградского совета рабочих депутатов, но уже в следующем году вернулся к революционной работе. К этому времени разногласия Богданова с Лениным начали принимать острую форму. Богданов прямо говорил, что «большевистский флаг и Ленин не одно и то же», что «существует большевизм и необольшевизм», что именно большевики своими действиями «торопятся хоронить революцию». – «Я считаю излишним в сотый и в тысячный раз отвечать товарищу Максимову (один из партийных псевдонимов Богданова, – Г.П.) по существу, – отбивался от этих нападок Ленин, – т. е. повторять, что он создает, откалываясь от нас, фракцию карикатурных большевиков или божественных отзовистов». Чтобы правильно понимать эти слова, надо помнить, что в существенном тогда для большевиков вопросе о бойкоте 3-йГосударственной Думы Богданов стоял именно за бойкот.
   Одна из главных научных работ А. А. Богданова «Эмпириомонизм» (1904–1906) подверглась особенно жесткой критике со стороны Ленина. Вождя большевиков не устраивало глубокое увлечение Богданова учением Э. Маха и Р. Авенариуса. А больше всего Ленина не устраивал главный тезис эмпириомонизма: внешний мир – это вовсе не реальность, независимо от нас существующая, а всего лишь социально-организованный опыт наших ощущений. Когда в 1909 году Богданов вместе с А. В. Луначарским и А. М. Горьким организовал на острове Капри партийную школу со своей собственной кассой, агентурой и связями с разными русскими комитетами, это вызывало невероятный гнев у вождя пролетарской революции. В итоге бурных споров на совещании расширенной редакции газеты «Пролетарий» Богданов был исключен из большевистской партии.
   Впрочем, к началу Первой мировой войны Богданов вообще отошел от партийных дел. Увлекшись литературой, он написал два утопических романа, которые сделали его известным: «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1912).
   «Был ноябрь, – вспоминал в 1918 году один из почитателей богдановского романа, – когда появилась „Красная звезда“: реакция уже вступила в свои права, но у нас, рядовых работников большевизма, все еще не умирали надежды на близкое возрождение революции, и именно такую ласточку мы видели в этом романе. Интересно отметить, что для многих из нас прошла совершенно незамеченной основная мысль автора об организованном обществе и о принципах этой организации. Все же о романе много говорили в партийных кругах…»
   Задуман роман «Красная звезда» был еще в ссылке.
   Революционер Леонид, (списанный Богдановым с Л. Б. Красина – его близкого друга, погибшего в революционной борьбе, – Г.П.), многие годы активно боролся за свободу человечества, томился в тюрьмах, даже любимую женщину потерял из-за острых между ними политических разногласий. Совершенно случайно он узнал, что на Земле уже не в первый раз появляются настоящие марсиане. Более того, непрошенные гости время от времени забирают на Марс отдельных представителей человечества. Заметьте, написано это было задолго до массового психоза 50-60-х годов прошлого века, связанного с НЛО! Что же касается самого инженера Мэнни (типичного марсианина, – Г.П.), то он сразу обратил на себя внимание Леонида темными очками и странной формой головы. А потом он «…расстегнул воротничок и снял с себя вместе с очками ту удивительно сделанную маску, которую я, как и все другие, принимал до этого момента за его лицо. Я был поражен тем, что увидел при этом. Его глаза были чудовищно громадны, какими никогда не бывают человеческие глаза. Их зрачки были расширены даже по сравнению с этой неестественной величиной самих глаз, что делало их выражение почти страшным. Верхняя часть лица и головы была настолько широка, насколько это было неизбежно для помещения таких глаз, напротив, нижняя часть лица, без всяких признаков бороды и усов, была сравнительно мала…»
   «Движущая сила этеронефа (межпланетного корабля марсиан, – Г.П.) – это одно из радиирующих веществ, которое нам удалось добывать в большом количестве, – так объяснил одно из продемонстрированных Леониду чудес инженер Мэнни. Объяснил уже во время полета на Марс, поскольку убедил Леонида отправиться с ним на свою суровую планету. – Мы нашли способ ускорять разложение этих элементов в сотни тысяч раз; это делается в наших двигателях при помощи довольно простых электрохимических приемов. Таким образом освобождается громадное количество энергии. Частицы распадающихся атомов разлетаются, как вам известно, со скоростью, которая в десятки тысяч раз превосходит скорость артиллерийских снарядов. Когда эти частицы могут вылетать из этеронефа только по одному определенному направлению, т. е. по одному каналу с непроницаемыми для них стенками, тогда весь этеронеф движется в противоположную сторону, как это бывает при отдаче ружья или откате орудия…»
   Жители Марса, узнает Леонид, уже много столетий относятся друг к другу как братья и сестры, хотя их сложное общество буквально истерзано противоречиями. Этому есть серьезные причины: неблагоприятные условия, царящие на красной планете, заставляют марсиан постоянно думать в основном о выживании. Впрочем, даже в такой ситуации марсиане никогда не шли и не собираются идти на то, чтобы ограничить размножение. Это для них дело принципа. «Сократить размножение – это последнее, на что мы бы решились. А если это случится помимо нашей воли, это будет началом конца…»
   Постепенно Леонид входит в марсианскую жизнь, начинает понимать ее, но печальные размышления о бренности всего сущего и вдруг вспыхнувшая трагическая любовь к чудесной марсианке приводят вчерашнего стойкого революционера к мысли о добровольном уходе из жизни. Только возвращение на Землю уберегает его от такого шага. Надо заметить, что вопрос добровольного лишения себя жизни весьма бурно дискутировался в России в начале прошлого века.
   Роман о Марсе приняли горячо. Н. И. Бухарин («любимец партии» по определению Ленина) вспоминал впоследствии, что именно революционная молодежь «с трепетом и восторгом» читала страницы «прекрасной „Красной звезды“. Горький тоже отмечал успех книги А. А. Богданова, хотя делал это достаточно ворчливо: „И нравится, и нет, но – вещь умная“. Восторженнее всех встретил роман А. В. Луначарский, хотя и отмечал некоторую холодность текста.
   Сюжет романа «Инженер Мэнни» Богданов раскрыл еще в «Красной звезде».
   «Мэнни – великий инженер. Он жил задолго до социальной революции, в эпоху прорытия Великих каналов; эти грандиозные работы были организованы по его плану и велись под его руководством. Его первый помощник, завидуя его славе и могуществу, повел интригу против него. Один из главных каналов, над которым работали несколько сот тысяч человек, начинался в болотистой, нездоровой местности. Многие тысячи рабочих умирали там от болезней, и среди остальных разгоралось недовольство. В то самое время как главный инженер вел переговоры с центральным правительством Марса о пенсиях семьям погибших на работе и тех, кто от болезней потерял способность к труду, старший помощник тайно вел агитацию против него среди недовольных, он подстрекал их устроить стачку, с требованием перенесения работ из этой местности в другую, что было невозможно по существу дела, так как разрушало весь план Великих работ, и отставки главного инженера, что было, конечно, вполне осуществимо. Когда тот узнал все это, он пригласил старшего помощника для объяснений и убил его на месте. На суде инженер отказался от всякой защиты, а только заявил, что он считает свой образ действий справедливым и необходимым. Его приговорили к многолетнему заключению в тюрьме. Но вскоре оказалось, что никто из его преемников не в силах вести гигантскую организацию работ…»
   Марсианин сам наказал себя за убийство, добровольно уйдя в тюрьму. И масштабными строительными работами он руководит из тюремной камеры. При этом неуклонно и последовательно готовит себе преемника. Время для размышлений и воспоминаний у него тоже есть. Перед ним постоянно проходят картины марсианской жизни. Они, кстати, вовсе не так убоги, как посмеивались в период перестройки некоторые слишком политизированные критики.
   «Был странный день. С утра над далекими горами, которые охраняли тайну пустыни, поднимались серые облака, медленно рассеивались и вновь возникали; доносился протяжный гул, за которым следовали глухие раскаты, подобные грому. Стекла дрожали в домах, и были моменты, когда казалось, что земля вздрагивает. Ветерок с востока приносил какую-то мелкую пыль и слабый, едкий запах. Наконец, – невиданное на Марсе явление, – среди дня над городом образовалась туча, и пошел дождь…»
   «Наступила ночь, а Нэлла все сидела у открытого окна. Она смотрела на темное небо с ярко сиявшими звездами. Маленькое личико Фобоса скользило с запада им навстречу, капризно меняя на глазах свое очертание и порождая от предметов бледные, непрочные тени; ни на какой другой планете солнечного мира людям не приходится видеть такой удивительной луны. Крошечный серпик Деймоса словно застыл среди небесного свода; а недалеко от него опускалась к закату зеленоватая вечерняя звезда – Земля со своей неразлучной спутницей. Зеркало залива повторяло в более слабых тонах небесную картину…»
   Это запоминается.
   Ну, а некоторая затененность романа…
   А почему бы и нет? «Не тот строй жизни, другие отношения. Иной весь опыт людей. Множество понятий, там – вполне выработанных и привычных, здесь отсутствуют совершенно. Идеи, там настолько общепринятые, что их даже не высказывают, а постоянно подразумевают, здесь – нередко воспринимаются, как нечто непонятное, невероятное или даже чудовищное, – вроде того, как атеизм для благочестивого католика Средних веков или свободная любовь для мещанина старых времен». Странно, что такой тонкий ценитель фантастики, как Кир Булычев, в исследовании, посвященном русскому утопизму, принял марсианский, описанный Богдановым духовный вампиризм за вампиризм, скажем так, мистико-биологический.
   «Представьте себе человека – работника в какой бы то ни было области труда и мысли, – указывал А. А. Богданов. – Он живет для себя, как физиологический организм; он живет для общества, как деятель. Его энергия входит в общий поток жизни и усиливает его, помогает побеждать то, что ей враждебно в мире. Он в то же время, без сомнения, чего-нибудь стоит обществу, живет за счет труда других людей, нечто отнимает у окружающей его жизни. Но пока он дает ей больше того, что берет, он увеличивает сумму жизни, он в ней плюс, положительная величина. Бывает, что до самого конца, до физической смерти он и остается таким плюсом: ослабли уже руки, но еще хорошо работает мозг, старик думает, учит, воспитывает других, передавая им свой опыт; затем устает мозг, слабеет память, но не изменяет сердце, полное нежности и участия к молодой жизни, самой своей чистотой и благородством вносящее в нее гармонию, дух единства, который делает ее сильнее. Однако, так случается редко. Гораздо чаще человек, который слишком долго живет, рано или поздно переживает сам себя. Наступает момент, когда он начинает брать у жизни больше, чем дает ей, когда он своим существованием уже уменьшает ее величину. Возникает вражда между ним и ею, она отталкивает его, он впивается в нее, усиливается вернуть ее назад, к тому прошлому, в котором ощущал свою связь с нею. Он не только паразит жизни, он ее активный ненавистник; он пьет ее соки, чтобы жить, и не хочет, чтобы она жила, чтобы она продолжала свое движение. Это – не человек, потому что существо человеческое, социально-творческое, уже умерло в нем; он – труп такого существа. Вреден и обыкновенный, физиологический труп: его надо удалять или уничтожать, иначе он заражает воздух и приносит болезни. Но вампир живой мертвец много вреднее и опаснее, если при жизни он был сильным человеком».
   Что касается идей научных и социальных, А. А. Богданов, обладая громадным революционным опытом, стопроцентно, на мой взгляд, использовал возможности фантастического романа.
   «Не понимаю, – говорит инженер Мэнни. – Я думаю, что знаю, что такое идея, и что такое – усилие, труд. Я уже не говорю о том объединенном труде человеческой массы, который для вас каким-то образом заслоняет все, а для меня – просто механическая сила, с удобством и пользой заменяемая работою машин. Но даже интеллектуальный труд сознательной личности… Я всегда служил идее, и всегда господствовал над своим усилием. Оно – лишь средство, она – высшая цель. Идея больше, чем сами люди и все, что им принадлежит; она не зависит от них, они подчиняются ей. Для меня это несомненно, как то, что я в полной мере испытал. Несколько раз в моей жизни мне случалось овладеть идеей, раскрыть истину – ценою напряженной и долгой работы, мучительной борьбы с тайною… И когда наступал этот момент, все пережитое сразу исчезало перед сияющим величием найденного, и даже сам я как будто переставал существовать. За покрывалом, сорванным моей мыслью и волей, выступало то великое, необходимое, чего не в силах было бы изменить все человечество, хотя бы объединило для того всю свою энергию: разве оно может сделать так, чтобы эта идея стала истиной? И если оно не захочет признать ее, если откажется следовать ей, она ли пострадает от того? Пусть даже исчезнет человечество – истина останется тем, что она есть…»
   Конечно, читая такое, Ленин страшно сердился. «Прочел „Инженера Мэнни“, – писал он Горькому в 1913 году. – Тот же махизм-идеализм, спрятанный так, что ни рабочие, ни глупые редакторы в „Правде“ не поняли». И на Капри, играя с Богдановым в шахматы, Ленин советовал: «Вот вы бы написали для рабочих роман на тему о том, как хищники капиталисты ограбили землю, растратив всю нефть, все железо, дерево, весь уголь. Это была бы очень полезная книга, синьор махист!»
   Но Богданова мучили сомнения. «Даже там, где социализм удержится и выйдет победителем, – писал он, – его характер будет глубоко и надолго искажен многими годами осадного положения, необходимого террора и военщины, с неизбежным последствием – варварским патриотизмом».
   Видимо исходя из этой мысли, 19 ноября 1917 года Богданов отправил письмо А. В. Луначарскому, который из-за обстрела большевиками Кремля, демонстративно вышел из Совнаркома.
   «Логика казармы, – писал старому другу А. А. Богданов, – в противоположность логике фабрики, характеризуется тем, что она понимает всякую задачу как вопрос ударной силы, а не как вопрос организационного опыта и труда. Разбить буржуазию – вот и социализм. Захватить власть – тогда все можем. Соглашения? Это зачем? – делиться добычей? как бы не так; что? иначе нельзя? ну, ладно, поделимся…
   А культура… Ваши отношения ко всем другим социалистам: вы все время только рвали мосты между нами и собой, делали невозможными всякие разговоры и соглашения; ваш политический стиль пропитался казарменной трехэтажностью, ваши редакции помещают стихи о выдавливании кишок у буржуазии…
   Ваши товарищеские отношения… На другой день после того как ты закричал «не могу!», один из твоих ближайших товарищей, Емельян Ярославский, печатает в «Социал Дем.» статью об «истерических интеллигентах, которые жалеют камни и не жалеют людей», которые «верещат „не могу!“, ломая холеные барские… руки», и пр. (цитирую приблизительно, но стиль не искажаю). Таково товарищеское уважение.
   Это пролетарий? Нет, это грубый солдат, который целуется с товарищем по казарме, пока пьют вместе денатурат, а чуть несогласие – матершина и штык в живот. Я в такой атмосфере жить и работать не мог бы. Для меня товарищеские отношения – это принцип новой культуры. Чтобы не нарушить их по отношению к далеким кавказским дикарям, раз вошедшим на товарищеских правах в мою революционную жизнь, я порвал почти со всеми мне близкими, с группой «Вперед» – ты помнишь. И я не так-то легко меняю свою природу. Тут нет ничьей вины: все это было неизбежно. Ваша безудержная демагогия – необходимое приспособление к задаче собирания солдатских масс; ваше культурное принижение – необходимый результат этого общения с солдатчиной при культурной слабости пролетариата… Я ничего не имею против того, что эту сдачу социализма солдатчине выполняют грубый шахматист Ленин, самовлюбленный актер Троцкий. Мне грустно, что в это дело ввязался ты, во-1), потому что для тебя разочарование будет много хуже, чем для тех; во-2) потому что ты мог бы делать другое, не менее необходимое, но более прочное, хотя в данный момент менее заметное дело, – делать его, не изменяя себе. Я же останусь при этом другом деле, как ни утомительно одиночество зрячего среди слепых. Социалистической революции в Европе теперь не будет – не на том уровне культуры и организованности стоит ее рабочий класс, возраст его ясно засвидетельствован историей войны. Там будет ряд революций характера ликвидационного, уничтожающих наследство войны: авторитарность (олигархию, диктатуру властей), задолженность (следовательно, гипертрофию рентьерства), остатки национального угнетения, вновь созданную войною и фиксированную госуд. капитализмом обособленность нации и пр. – работы много…»
   После октябрьского переворота А. А. Богданов руководил Пролеткультом, преподавал политическую экономию в IМГУ, входил в Коммунистическую академию. Главная задача философии, считал он, внести единство в живой опыт. Организаторами и исполнителями в обществе являются сейчас пролетарии, здраво рассуждал он, значит, на них и следует опираться. Переиздаются «Красная звезда» и «Инженер Мэнни», но главным трудом того времени стала для А. А. Богданова «Тектология. Всеобщая организационная наука» (1913–1922). Именно в «Тектологии» он построил оригинальную общенаучную концепцию – некий первый развернутый вариант общей теории систем. Враждебно встреченная современниками, эта работа только в середине XX века вызвала наконец интерес. «Мой главный исходный пункт, – писал Богданов, – заключается в том, что структурные отношения могут быть обобщены до такой же степени формальной чистоты схем, как в математике отношения величин, и на такой основе организационные задачи могут решаться способами, аналогичными математическим. Более того – отношения количественные я рассматриваю как особый тип структурных, и самую математику – как раньше развивавшуюся, в силу особых причин, ветвь всеобщей организационной науки: этим объясняется гигантская практическая сила математики, как орудия организации жизни».
   Богданов был глубоко убежден, что смысл жизни – в приобщенности каждого отдельного человека к великому человеческому коллективу, в растворении чувств каждого отдельного человека в едином океане общечеловеческих стремлений, горя и радостей. «Пусть люди сами не сознавали, – писал он в „Инженере Мэнни“, – почему для них радостно было бороться и даже умирать за идею свободы; их чувство было яснее и глубже их мысли: для человека нет большего счастья, как быть живой частицей могучего, всепобеждающего порыва. Таким порывом для человечества всегда была идея свободы». И спасет и облагородит человека не греза и не мечта, был убежден Богданов, а только опыт – накопление опыта, его стройная организация.
   В литературно-философских работах «Теория Пролеткульта» (1917), «Наука и рабочий класс» (1918), «Элементы пролетарской культуры в развитии рабочего класса» (1920), особенно в статье «О художественном наследстве» (1918) Богданов открыто заявлял, что прошлое больше не может определять настоящего. Он впервые так прямо заявил о назревшем в обществе особом отношении к классическому наследству. «Взять у них можно, и следует, много, очень много, – но не продать же им за это, незаметно для себя, свою классовую душу», – писал он. Классики, конечно, нужны, но всего лишь как школа овладения литературной техникой. По-настоящему, в новом миренужны только новые произведения.
   С 1926 года Богданов – директор и руководитель «Института борьбы за жизнеспособность». Так назвали первый в мире научный Институт переливания крови. Ученый прекрасно понимал, какую важную роль могут сыграть работы такого института в условиях внешней блокады страны, в условиях вполне возможной новой, еще более страшной, чем прошлая, мировой войны. Он искал простых, наиболее эффективных способов восстановления сил работниками и защитниками нового общества. Заодно пытался практически проверить идею той самой «коллективной борьбы за жизнеспособность», о которой писал еще в романе «Красная звезда». И погиб 7 апреля 1928 года, проводя на себе эксперимент по переливанию крови.
   Несколькими днями позже Совнарком РСФСР «принимая во внимание исключительные революционные и научные заслуги А. А. Богданова (Малиновского)», постановил присвоить Государственному научному Институту переливания крови его имя. В годы большого террора имя подозрительного «синьора махиста», конечно, из названия института исчезло, но к концу ХХ века оно вновь вернулось на заслуженное место.

КОНСТАНТИН ЭДУАРДОВИЧ ЦИОЛКОВСКИЙ

   Родился 6 (17) сентября 1857 года в селе Ижевском.
   В девять лет переболел скарлатиной, практически полностью потерял слух.
   «Глухота заставляла меня страдать каждую минуту моей жизни, проведенной с людьми, – признавался Циолковский в записках „Черты из моей жизни“. – Я чувствовал себя с ними всегда изолированным, обиженным, изгоем. Это углубляло меня в самого себя, заставляло искать великих дел, чтобы заслужить одобрение людей и не быть столь презренным. Я делал самодвижущиеся коляски и локомотивы, приводились они в движение спиральной пружиной. Сталь я выдергивал из кринолинов, которые покупал на толкучке. Особенно изумлялась тетка и ставила меня в пример братьям. Я также увлекался фокусами и делал столики и коробки, в которых вещи то появлялись, то исчезали».
   Поверив в технические способности сына, отец – лесник – отправил его в Москву. Там он три года изучал физику и математику по курсам средней и высшей школы. Это было совсем не просто. «Каждые три дня я ходил в булочную и покупал там на 9 коп. хлеба. Таким образом, я проживал 90 коп. в месяц. Тетка сама навязала мне уйму чулок и прислала в Москву. Я решил, что можно отлично ходить без чулок. Продал их за бесценок и купил на полученные деньги спирту, цинку, серной кислоты, ртути и прочего. Благодаря, главным образом, кислотам я ходил в штанах с желтыми пятнами и дырами. Мальчики на улице замечали мне: „Что это, мыши, что ли, съели ваши брюки?“ Ходил я с длинными волосами просто оттого, что некогда стричь волосы… Я был все же счастлив своими идеями и черный хлеб меня нисколько не огорчал. Мне даже в голову не приходило, что я голодаю и истощаю себя».
   Тогда же Циолковский случайно познакомился с библиотекарем Румянцевской библиотеки философом Н. Федоровым. Главная работа Федорова «Философия общего дела», несомненно, повлияла на будущего писателя и изобретателя, по крайней мере, привела Циолковского к тому, что позже назвали русским космизмом – к мысли, что космос вовсе не пуст, что он и есть та исполинская сцена, на которой многие и многие миллиарды лет проявляют себя самые разные формы жизни, в том числе разумные.
   Осенью 1879 года Циолковский экстерном сдал нужные экзамены и был назначен на должность учителя арифметики, геометрии и физики в маленький город Боровск Калужской губернии. «Надел наушники, полушубок, пальто, валенки и отправился в путь». Учителем, подсчитал позже Циолковский, «прослужил я без перерыва около 40 лет. Через мои руки прошло примерно 500 учеников и полторы тысячи учениц средней школы. Я прочел не менее 40 000 лекций (по глухоте я не любил спрашивать и потому придерживался лекционного метода). Учащиеся очень любили меня за справедливость и неутомимость в объяснениях». В свободное от преподавания и научных опытов время странный учитель стриг на крылечке соседских ребятишек, а зимой гонял с ними по льду реки на коньках. Любопытство, тяга к неизвестному всегда оставалось главной его чертой. «Однажды я поздно возвращался от знакомого. На улице был колодезь. У него что-то блестело. Подхожу и вижу в первый раз ярко светящиеся гнилушки. Набрал их полный подол и пошел домой. Раздробил гнилушки на кусочки и разбросал по комнате. В темноте было впечатление звездного неба. Позвал кого можно и все любовались…»
   В Боровске Циолковский занялся научными исследованиями. Самостоятельно (во многом, конечно, повторяя уже открытое) разработал основы кинетической теории газов. Статья «Механика животного организма» заслужила благоприятный отзыв знаменитого физиолога Сеченова. Там же математически обосновал цельнометаллический аэростат (дирижабль), выгодно отличавшийся от всех предшествующих конструкций. У Циолковского дирижабль имел переменный объем, что позволяло ему сохранять постоянную подъемную силу при различных температурах окружающего воздуха и высотах; во-вторых, внутреннюю температуру аэростата можно было регулировать за счет тепла уже отработанных газов, пропускаемых по специальным змеевикам; в-третьих, оболочка дирижабля должна была выполняться из тонкого гофрированного металла. Впрочем, на обращение Циолковского в Генштаб русской армии никто не отозвался. Дело ограничилось публикацией статьи «Аэростат металлический управляемый».