Страница:
Трудно сказать точно, когда в Кремле стали осознавать происходящее. Вероятно, где-то в первой половине 1938 года. Но… осознать осознали, а что делать-то? К тому времени правительство давно уже стало заложником НКВД. Меч революции превратился во взбесившийся танк, который мчится вперед, давя траками все живое. Его надо было остановить, пока он не уничтожил все вокруг себя. Но
каким образом?
Остановить танк можно двумя способами. Например, уничтожить. А как это сделать технически? Даже если б Сталин захотел ликвидировать НКВД, у него не было необходимого аппарата, – во-первых. Не под пулемет же чекистов поголовно ставить, в самом-то деле? А во-вторых, как только взбесившееся ведомство почует угрозу, правительство будет мгновенно уничтожено – в отличие от Сталина, у НКВД аппарат как раз таки имелся.
Второй способ – посадить на «водительское место» своего человека, причем такого уровня профессионализма, чтобы он смог справиться с управлением. Тут нужен не просто верный человек, а профессионал высочайшего класса, знающий работу «от» и «до», который и руководить умеет, и имеет опыт практической работы, чтобы ни один следователь не смог навесить наркому лапши на уши. А еще он должен быть смелым, чтобы не побоялся схватиться с монстром, быть непьющим, интеллектуальным и достаточно гордым, чтобы ему западло было участвовать в кровавых игрищах НКВД…
Едва ли у Сталина был большой выбор подобных людей. Хорошо, что один нашелся, и тут уж стало не до выяснения, какую он должность занимает, как себя на ней проявил и как себя проявит на новом поприще.
Кажется, эта версия вполне отвечает на вопрос, заданный в начале главы, не правда ли?
Глава 8
Итак, чем же занимался Берия в наркомате?
Обуздание
Опять цифры…
… и снова эмоции
Трудности обуздания
Остановить танк можно двумя способами. Например, уничтожить. А как это сделать технически? Даже если б Сталин захотел ликвидировать НКВД, у него не было необходимого аппарата, – во-первых. Не под пулемет же чекистов поголовно ставить, в самом-то деле? А во-вторых, как только взбесившееся ведомство почует угрозу, правительство будет мгновенно уничтожено – в отличие от Сталина, у НКВД аппарат как раз таки имелся.
Второй способ – посадить на «водительское место» своего человека, причем такого уровня профессионализма, чтобы он смог справиться с управлением. Тут нужен не просто верный человек, а профессионал высочайшего класса, знающий работу «от» и «до», который и руководить умеет, и имеет опыт практической работы, чтобы ни один следователь не смог навесить наркому лапши на уши. А еще он должен быть смелым, чтобы не побоялся схватиться с монстром, быть непьющим, интеллектуальным и достаточно гордым, чтобы ему западло было участвовать в кровавых игрищах НКВД…
Едва ли у Сталина был большой выбор подобных людей. Хорошо, что один нашелся, и тут уж стало не до выяснения, какую он должность занимает, как себя на ней проявил и как себя проявит на новом поприще.
Кажется, эта версия вполне отвечает на вопрос, заданный в начале главы, не правда ли?
Глава 8
Как Берия реформировал наркомат
«…Я… хочу сказать “не приведи Господь”, чтобы кто-то подумал, что я взялся за перо, дабы оправдать, обелить, реабилитировать, попросту говоря, отмыть о людской крови Лаврентия Берия. Отнюдь! Во-первых, это не моя задача, а во-вторых, это и невозможно, даже если сильно захотеть».
А. Сухомлинов. «Кто вы, Лаврентий Берия?»
«О преступлениях Берии, связанных с организацией политических репрессий, беззаконием, терроризмом, убийствами, похищениями людей, т. е. о том, в чем Берия действительно виновен, речь не шла вообще…»(Автор имеет в виду заседание Президиума ЦК 26 июня 1953 г. – Е. П.)Печально, что наши сотрудники спецслужб столь изумительно знают историю. Профессиональный юрист, военный прокурор, понятия не имеет, при каком из наркомов начались политические репрессии. Хоть бы вспомнил, что ли, слова «взять в ежовые рукавицы»…
А. Сухомлинов. «Кто вы, Лаврентий Берия?»
Итак, чем же занимался Берия в наркомате?
Обуздание
Первый удар был нанесен грамотно, в самое сердце спрута. Сталин не стал назначать нового наркома, оставляя в неприкосновенности всю систему, как это было в случае с Ежовым. 22 августа 1938 года Берию назначают первым заместителем наркома на место Фриновского. Таким образом, был сразу захвачен ключевой пост и ликвидирован самый опасный человек в системе. А того, не иначе как в порядке издевки, отправили в наркомат Военно-Морского Флота – вакансий в Совнаркоме после года его хозяйствования было предостаточно. Какое-то время Фриновский «входил в должность», и, поняв, что бесполезно, в марте 1939 года попросил освободить его «ввиду незнания морского дела». Его просьбу удовлетворили, переведя в апреле 1939 года на новое место – тюремные нары.
Следующий шаг был не менее грамотным (интересно, кто придумывал методику – Сталин или Берия?). 29 сентября 1939 года Берия становится начальником Главного Управления Государственной Безопасности, сделавшись, таким образом, практически независимым и от Ежова. Если бы он сразу принялся стучать кулаком по столу, кричать о соблюдении законов и грозить арестами, ведомство попросту смело бы нового главу госбезопасности. Но он действовал постепенно, так что сначала казалось, будто ничего и не меняется…
Кстати, он не забыл просьбу своего старого подчиненного – его заместителем стал бывший заведующий промышленно-транспортным отделом ЦК КП(б) Грузии В. Н. Меркулов.
В октябре полным ходом начала работать комиссия Политбюро, которая должна была подготовить проект постановления ЦК, СНК и НКВД «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Председателем комиссии числился все еще Ежов, но чисто номинально – среди ее членов не было ни одного человека наркома. Членами комиссии были Л. П. Берия, прокурор СССР А. Я. Вышинский, председатель Верховного суда А. С. Рычков и Г. М. Маленков, который курировал деятельность административных органов.
Пока работала комиссия, машинебыл нанесен еще один удар, решающий, после которого ведомство стало беззащитно. В начале ноября Политбюро приняло специальную резолюцию, в которой руководство НКВД было объявлено «политически неблагонадежным». Сразу после этого последовали аресты высших руководителей органов. Теперь можно было спокойно работать – приводить наркомат в порядок.
За время работы комиссии произошла смена начальников отделов. Большинство новых назначенцев были людьми Берии, которые работали с ним еще в Грузинском ГПУ.
17 ноября было утверждено постановление комиссии. Органы НКВД и прокуратуры лишались права самостоятельно осуществлять массовые аресты и выселения – отныне подобные действия могли происходить только по постановлению суда или с санкции прокурора. Судебные «тройки» ликвидировались, дела передавались на рассмотрение судов. Прокуратуре предстояло заняться проверкой обоснованности арестов – и, надо думать, отыскалось там немало…
В постановлении говорилось: «Работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительской работы и так вошли во вкус упрощенного порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых “лимитов” для производства массовых арестов». Кстати, это интереснейший вопрос: кто спускал на места пресловутые «разнарядки» на аресты? Судя по чисто канцелярскому подходу, то была выдумка Ежова: Фриновский бы до такого не додумался, а среди членов Политбюро подобных идиотов все-таки не было. Конспиративную работу они знали не понаслышке и понимали, что равномерно распределенных по стране заговоров не бывает. Другое дело, что процесс так называемых репрессий был сложным, многоуровневым и многоплановым… и все же слабо верится, что Политбюро докатилось до такого идиотизма, тут нужно иметь душу столоначальника. А Ежов как раз и был столоначальником.
«…Как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными…». О да, признание – царица доказательств, как говорил А. Я. Вышинский. Кстати, вот пример самого беспардонного цитатного передергивания.
Знаете что на самом делеписал Вышинский?
«В достаточно уже отдаленные времена, в эпоху господства в процессе теории так называемых законных (формальных) доказательств, переоценка значения признаний подсудимого или обвиняемого доходила до такой степени, что признание обвиняемым себя виновным считалось за непреложную, не подлежащую сомнению истину, хотя бы это признание было вырвано у него пыткой, являвшейся в те времена чуть ли не единственным процессуальным доказательством, во всяком случае, считавшейся наиболее серьезным доказательством, “царицей доказательств”.…Этот принцип совершенно неприемлем для советского права и судебной практики…» [24]То есть, те, кто пустил гулять эту «дезу», не смогли даже разобраться в достаточно простом тексте и понять, что «царица доказательств» – не признание, а пытка. Ну, а то, что Вышинский категорически против такой практики, разумеется, было опущено сознательно.
Однако продолжим читать постановление…
«Совершенно не выполняется требование о дословной, по возможности, фиксации показаний арестованного. Очень часто протокол допроса не составляется до тех пор, пока обвиняемый не признается в совершенных им преступлениях…».
Вот вам и разгадка «мгновенных признаний» и «выдерживаний без допросов», которые встречаются в делах того времени!
Берия покушался и на Особое Совещание, но Политбюро не отдало свою любимую игрушку. А то, что он смог сделать – так это максимально уменьшить количество дел, проходящих через этот орган. В несколько раз!
23 ноября Ежов был вызван на встречу со Сталиным. Встреча длилась четыре часа. О чем они там говорили – конечно же, неизвестно, но результатом беседы стало собственноручное заявление, в котором Ежов просил об отставке. Его назначили наркомом водного транспорта – по-видимому, для единообразия стихий. При этом он все еще оставался членом ЦК… правда, недолго. На XVIII съезде Сталин подверг Ежова резкой критике, в основном за пьянку и плохую работу. Естественно, о необоснованных арестах слова не было сказано, чтобы, не дай Бог, не внести смуту – перед войной признание Сталина в том, что в возглавляемом им государстве возможны такие «перегибы», как массовые и необоснованные репрессии, а тем более пытки, было совсем ни к чему.
Ежова арестовали в апреле 1939 года и в феврале 1940-го расстреляли вместе с большой группой его сотрудников, среди которых, кстати, был и Реденс. И едва ли это произошло потому, что Сталин таким образом избавлялся от неугодного родственника…
Затем началось реформирование наркомата.
Следующий шаг был не менее грамотным (интересно, кто придумывал методику – Сталин или Берия?). 29 сентября 1939 года Берия становится начальником Главного Управления Государственной Безопасности, сделавшись, таким образом, практически независимым и от Ежова. Если бы он сразу принялся стучать кулаком по столу, кричать о соблюдении законов и грозить арестами, ведомство попросту смело бы нового главу госбезопасности. Но он действовал постепенно, так что сначала казалось, будто ничего и не меняется…
Кстати, он не забыл просьбу своего старого подчиненного – его заместителем стал бывший заведующий промышленно-транспортным отделом ЦК КП(б) Грузии В. Н. Меркулов.
В октябре полным ходом начала работать комиссия Политбюро, которая должна была подготовить проект постановления ЦК, СНК и НКВД «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Председателем комиссии числился все еще Ежов, но чисто номинально – среди ее членов не было ни одного человека наркома. Членами комиссии были Л. П. Берия, прокурор СССР А. Я. Вышинский, председатель Верховного суда А. С. Рычков и Г. М. Маленков, который курировал деятельность административных органов.
Пока работала комиссия, машинебыл нанесен еще один удар, решающий, после которого ведомство стало беззащитно. В начале ноября Политбюро приняло специальную резолюцию, в которой руководство НКВД было объявлено «политически неблагонадежным». Сразу после этого последовали аресты высших руководителей органов. Теперь можно было спокойно работать – приводить наркомат в порядок.
За время работы комиссии произошла смена начальников отделов. Большинство новых назначенцев были людьми Берии, которые работали с ним еще в Грузинском ГПУ.
17 ноября было утверждено постановление комиссии. Органы НКВД и прокуратуры лишались права самостоятельно осуществлять массовые аресты и выселения – отныне подобные действия могли происходить только по постановлению суда или с санкции прокурора. Судебные «тройки» ликвидировались, дела передавались на рассмотрение судов. Прокуратуре предстояло заняться проверкой обоснованности арестов – и, надо думать, отыскалось там немало…
В постановлении говорилось: «Работники НКВД настолько отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительской работы и так вошли во вкус упрощенного порядка производства дел, что до самого последнего времени возбуждают вопросы о предоставлении им так называемых “лимитов” для производства массовых арестов». Кстати, это интереснейший вопрос: кто спускал на места пресловутые «разнарядки» на аресты? Судя по чисто канцелярскому подходу, то была выдумка Ежова: Фриновский бы до такого не додумался, а среди членов Политбюро подобных идиотов все-таки не было. Конспиративную работу они знали не понаслышке и понимали, что равномерно распределенных по стране заговоров не бывает. Другое дело, что процесс так называемых репрессий был сложным, многоуровневым и многоплановым… и все же слабо верится, что Политбюро докатилось до такого идиотизма, тут нужно иметь душу столоначальника. А Ежов как раз и был столоначальником.
«…Как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными…». О да, признание – царица доказательств, как говорил А. Я. Вышинский. Кстати, вот пример самого беспардонного цитатного передергивания.
Знаете что на самом делеписал Вышинский?
«В достаточно уже отдаленные времена, в эпоху господства в процессе теории так называемых законных (формальных) доказательств, переоценка значения признаний подсудимого или обвиняемого доходила до такой степени, что признание обвиняемым себя виновным считалось за непреложную, не подлежащую сомнению истину, хотя бы это признание было вырвано у него пыткой, являвшейся в те времена чуть ли не единственным процессуальным доказательством, во всяком случае, считавшейся наиболее серьезным доказательством, “царицей доказательств”.…Этот принцип совершенно неприемлем для советского права и судебной практики…» [24]То есть, те, кто пустил гулять эту «дезу», не смогли даже разобраться в достаточно простом тексте и понять, что «царица доказательств» – не признание, а пытка. Ну, а то, что Вышинский категорически против такой практики, разумеется, было опущено сознательно.
Однако продолжим читать постановление…
«Совершенно не выполняется требование о дословной, по возможности, фиксации показаний арестованного. Очень часто протокол допроса не составляется до тех пор, пока обвиняемый не признается в совершенных им преступлениях…».
Вот вам и разгадка «мгновенных признаний» и «выдерживаний без допросов», которые встречаются в делах того времени!
Берия покушался и на Особое Совещание, но Политбюро не отдало свою любимую игрушку. А то, что он смог сделать – так это максимально уменьшить количество дел, проходящих через этот орган. В несколько раз!
23 ноября Ежов был вызван на встречу со Сталиным. Встреча длилась четыре часа. О чем они там говорили – конечно же, неизвестно, но результатом беседы стало собственноручное заявление, в котором Ежов просил об отставке. Его назначили наркомом водного транспорта – по-видимому, для единообразия стихий. При этом он все еще оставался членом ЦК… правда, недолго. На XVIII съезде Сталин подверг Ежова резкой критике, в основном за пьянку и плохую работу. Естественно, о необоснованных арестах слова не было сказано, чтобы, не дай Бог, не внести смуту – перед войной признание Сталина в том, что в возглавляемом им государстве возможны такие «перегибы», как массовые и необоснованные репрессии, а тем более пытки, было совсем ни к чему.
Ежова арестовали в апреле 1939 года и в феврале 1940-го расстреляли вместе с большой группой его сотрудников, среди которых, кстати, был и Реденс. И едва ли это произошло потому, что Сталин таким образом избавлялся от неугодного родственника…
Затем началось реформирование наркомата.
Опять цифры…
Ежов еще занимался речными трамвайчиками, а в НКВД уже начались чистки.
[25]За 1939 год из органов были уволены 7372 человека (22,9 % от общей численности). 66, 5 % из них – за должностные преступления, контрреволюционную деятельность и по компрометирующим материалам. Руководящих кадров, как и следовало ожидать, чистка коснулась куда более сильно: из 6174 человек было убрано 3830 (62 %).
В 1939 году были приняты на работу 14 506 человек (45,1 % всех оперативных сотрудников). При этом подавляющее большинство из них никогда не работало в органах. Основная часть пришла в НКВД по партийному и комсомольскому набору (11 062), 347 – из РККА, 602 – приняты по заявлениям. Некоторое отношение к органам имели лишь те, что были переведены из отделов вне УГБ (1332), выдвинуты из канцелярских и технических сотрудников (1129) и всего 34 – из чекистского запаса.
В центральный аппарат НКВД пришли на работу 3460 человек, из них 3242 – из партийных и комсомольских органов. На ключевые посты Берия поставил своих людей, которые работали с ним еще в ГПУ Грузии.
Однако с образованием в органах было по-прежнему печально. На 1 января 1940 года высшее образование имели всего 2036 чекистов (6,3 %), незаконченное высшее – 897 (2,8 %, в том числе и сам нарком), среднее – 11 629 (36,2 %), низшее – 17 601 (54,7 %).
Из руководящего оперсостава стаж работы «в органах» меньше года имели 57 человек (9,4 %), от 1 до 3 лет – 184 (30,5 %), от 3 до 6 лет – 43 (7,2 %), выше 6 лет – 319 человек (52,9 %, в том числе и сам нарком).
Из 3573 сотрудников центрального аппарата НКВД 363 человека были моложе 25 лет (10,2 %), возраст от 25 до 35 лет имели 2126 человек (59,5 %) и 1084 сотрудника были старше 35 лет (30,3 %).
Наконец, о национальном составе центрального аппарата. Русских в нем было 3073 человека (84 %), украинцев – 221 (6 %), евреев – 189 (5 %), белорусов – 46 (1,25 %), армян – 41 (1,1 %), грузин – 24 (0,7 %).
Интересно, что из аппарата практически полностью исчезли поляки и латыши. Очень мало осталось евреев, которых до репрессий было около 40 %. Примерно половина их пострадала от репрессий, вторая половина была убрана в результате кадровых чисток.
Вообще, конечно, евреи – молодцы! Умеют ведь подать себя так, что мало-мальское их участие в каком бы то ни было событии приходится оговаривать особо. Ну что ж, оговорим особо – а заодно коснемся «польского» и «латышского» вопросов.
Хотя с последними все ясно. Происхождение делало их особенно уязвимыми для «охотников на ведьм», позволяя последним предъявлять любые обвинения в шпионаже в пользу родной страны, так что с этими «шпионами» расправились в первую очередь. Евреев же при Ежове арестовывали на общих основаниях. А те, что остались (да, впрочем, и те, которых репрессировали) в большинстве своем были выдвиженцами еще времен Гражданской войны, со всеми вытекающими из этого факта последствиями по части безудержности, жестокости и прочих добродетельных качеств. Поэтому не стоит удивляться, что они попали под бериевскую чистку. И антисемитизм тут совершенно ни при чем. [26]
Кстати, «бериевские репрессии» в органах были не так уж и обширны. При Ежове, с 1 октября 1936 г. по 15 августа 1938 г., было арестовано 2273 сотрудника органов госбезопасности, из них за «контрреволюционные преступления» – 1862 (могли ведь арестовать и за воровство, и за пьяную драку – чекисты тоже люди…). В 1939 году было арестовано вдвое меньше – 937 человек. И вполне могло статься, что, останься Ежов на своем месте, через полгода-год органы безопасности съели бы себя сами и на том остановились. Но стоило ли этого дожидаться? Ведь возможен был и другой исход…
В 1939 году были приняты на работу 14 506 человек (45,1 % всех оперативных сотрудников). При этом подавляющее большинство из них никогда не работало в органах. Основная часть пришла в НКВД по партийному и комсомольскому набору (11 062), 347 – из РККА, 602 – приняты по заявлениям. Некоторое отношение к органам имели лишь те, что были переведены из отделов вне УГБ (1332), выдвинуты из канцелярских и технических сотрудников (1129) и всего 34 – из чекистского запаса.
В центральный аппарат НКВД пришли на работу 3460 человек, из них 3242 – из партийных и комсомольских органов. На ключевые посты Берия поставил своих людей, которые работали с ним еще в ГПУ Грузии.
Однако с образованием в органах было по-прежнему печально. На 1 января 1940 года высшее образование имели всего 2036 чекистов (6,3 %), незаконченное высшее – 897 (2,8 %, в том числе и сам нарком), среднее – 11 629 (36,2 %), низшее – 17 601 (54,7 %).
Из руководящего оперсостава стаж работы «в органах» меньше года имели 57 человек (9,4 %), от 1 до 3 лет – 184 (30,5 %), от 3 до 6 лет – 43 (7,2 %), выше 6 лет – 319 человек (52,9 %, в том числе и сам нарком).
Из 3573 сотрудников центрального аппарата НКВД 363 человека были моложе 25 лет (10,2 %), возраст от 25 до 35 лет имели 2126 человек (59,5 %) и 1084 сотрудника были старше 35 лет (30,3 %).
Наконец, о национальном составе центрального аппарата. Русских в нем было 3073 человека (84 %), украинцев – 221 (6 %), евреев – 189 (5 %), белорусов – 46 (1,25 %), армян – 41 (1,1 %), грузин – 24 (0,7 %).
Интересно, что из аппарата практически полностью исчезли поляки и латыши. Очень мало осталось евреев, которых до репрессий было около 40 %. Примерно половина их пострадала от репрессий, вторая половина была убрана в результате кадровых чисток.
Вообще, конечно, евреи – молодцы! Умеют ведь подать себя так, что мало-мальское их участие в каком бы то ни было событии приходится оговаривать особо. Ну что ж, оговорим особо – а заодно коснемся «польского» и «латышского» вопросов.
Хотя с последними все ясно. Происхождение делало их особенно уязвимыми для «охотников на ведьм», позволяя последним предъявлять любые обвинения в шпионаже в пользу родной страны, так что с этими «шпионами» расправились в первую очередь. Евреев же при Ежове арестовывали на общих основаниях. А те, что остались (да, впрочем, и те, которых репрессировали) в большинстве своем были выдвиженцами еще времен Гражданской войны, со всеми вытекающими из этого факта последствиями по части безудержности, жестокости и прочих добродетельных качеств. Поэтому не стоит удивляться, что они попали под бериевскую чистку. И антисемитизм тут совершенно ни при чем. [26]
Кстати, «бериевские репрессии» в органах были не так уж и обширны. При Ежове, с 1 октября 1936 г. по 15 августа 1938 г., было арестовано 2273 сотрудника органов госбезопасности, из них за «контрреволюционные преступления» – 1862 (могли ведь арестовать и за воровство, и за пьяную драку – чекисты тоже люди…). В 1939 году было арестовано вдвое меньше – 937 человек. И вполне могло статься, что, останься Ежов на своем месте, через полгода-год органы безопасности съели бы себя сами и на том остановились. Но стоило ли этого дожидаться? Ведь возможен был и другой исход…
… и снова эмоции
…Рясной – человек из команды Хрущева, вывезенный им с Украины, и, по идее, про Берию хорошего слова сказать не должен. В общем-то, и не сказал. Но во время беседы с Феликсом Чуевым он был уже в весьма преклонных годах и то ли проговорился, то ли не посчитал нужным соблюдать прежние договоренности. И вот что он рассказал о первых неделях работы Берии в наркомате:
«…Он начал спокойно, не проявляя характера. Постепенно наращивал, мощь. Вызывал к себе сотрудников и задавал им только один вопрос:
– Вы работаете здесь уже давно – год или полтора. Кто, на ваш взгляд, ведет здесь себя не по-человечески?
С этого начал. И таким вежливым, участливым тоном расспрашивал, дознавался. Тех, кто вел себя “не по-человечески”, выгонял, арестовывал и расстреливал – вплоть до командного состава…»
Шрейдер тоже кое-что вспоминает. Нет, его книга полна нападок на Берию – товарищи Шрейдера по камере рассказывали ему, как нарком самолично лупил их на допросах, и всякие прочие ужасы. Впрочем, эти мемуары четко делятся на две составляющие: байки товарищей по работе и по камере, и рассказы о том, что происходило с ним самим. Так вот: автора мемуаров нарком почему-то пальцем не тронул. Наоборот: два раза вызывал Шрейдера и оба раза был абсолютно, стопроцентно корректен, как и все прочие, присутствовавшие на допросах. Вот выдержки из их встреч:
«Подойдя к письменному столу, Берия сел в одно из кресел, стоящих с наружной стороны, напротив друг друга, а затем сказал, повернув голову в мою сторону:
– Садитесь.
Я пересел на указанное кресло.
– Как ваша фамилия? – спросил Берия. – И давно ли сидите?
Назвав себя, я сказал, что сижу почти полгода, а за что – не знаю. При этом от волнения я заикался, и голос у меня дрожал.
– Успокойтесь, – сказал Берия, налил и подал мне стакан воды, а затем, когда я выпил воду, предложил мне папиросу.
Закурив, я стал рассказывать существо дела…»
«…Во время возникшей паузы я снова попытался заговорить о своем деле… Но Берия нетерпеливо перебил меня, сказав, что не отвечает за действия врагов, пробравшихся к руководству НКВД, по приказу которых я арестован.
– Гражданин Берия! – сказал я. – Заявляю вам как представителю Сталина, что я ни в чем не виноват, и мое дело является полностью сфальсифицированным, как и дела многих других арестованных, находящихся в камерах.
– За других не ручайтесь, – сухо оборвал Берия.
– Прошу вашего указания, – продолжал я, – о тщательном расследовании моего дела… Если бы я действительно совершил преступление против моей партии и Родины, то меня следовало бы не расстрелять, а жестоко пытать и резать на куски.
– Резать и пытать вас никто не собирается и бить никто не будет, – пообещал Берия. – Дело расследуем, разберемся; окажетесь виновным – накажем, арестованы по ошибке – освободим, подлечим и восстановим на работе…»
После этой встречи в судьбе Шрейдера произошли некоторые странные события. Около двух месяцев про него словно забыли, потом вызвали к какому-то неизвестному ему начальнику, снова предъявили политические обвинения и отправили в Иваново, по одному из прошлых мест службы. Там опять начались избиения, в результате которых Шрейдер все-таки подписал признание. Спустя некоторое время он вновь оказался в Москве, в кабинете Берии. Кроме наркома, там присутствовало еще человек шесть, в том числе Кобулов, Меркулов и Влодзимирский и стенографистка.
«Как же это получается? – обращаясь ко мне на “ты”, начал Берия. – Значит, тогда, в Лефортове, ты соврал, отрицая свое участие в контрреволюционной троцкистской деятельности?
Я ответил, что не врал, но через несколько дней после того, как был у него, один крупный работник аппарата НКВД избил меня и отправил в Иваново, где меня также страшно избивали, будто бы по его, Берии, приказу. Доведенный до отчаяния избиениями, пытками, инсценированными расстрелами и т. п., я вынужден был написать ложные показания, чтобы поскорее быть расстрелянным…
…Берия поговорил о чем-то по-грузински с Кобуловым и еще с каким-то грузином, покачал головой и вдруг неожиданно сказал:
– Ну, а теперь расскажи, кто из аппарата НКВД Московской области приезжал в Иваново, допрашивал и избивал тебя.
Я рассказал о приезде в Иваново Софронова, представившегося мне заместителем начальника следственного отдела центра и приезжавшего по личному распоряжению замнаркомвнудела СССР Журавлева.
Когда я назвал фамилию Журавлева, да еще и с присовокуплением ему должности замнаркомвнудела СССР, которой он никогда не занимал, на лице Берии отразилось явное удовольствие, в первое мгновение не понятное для меня. Берия опять что-то сказал по-грузински, обращаясь к своей свите, а затем, обернувшись к девушке-стенографистке, приказал:
– Пишите все подробно. И что ж, тебя крепко били?
– Если бы не крепко, то я никаких показаний бы не дал, – ответил я.
– Значит, пытали? – полувопросительно-полуувердительно уточнил Берия. И, так как я еще не успел ответить, он повернулся к стенографистке и сказал: – Пишите – пытали! – явно подчеркивая последнее слово.
…Берия…предложил мне рассказать все, что я знаю о Журавлеве. С готовностью, стараясь не упустить ни малейшей из известных мне подробностей, я стал рассказывать… Наконец, после моего рассказа о том, как Журавлев изобрел пытку под названием “утка”, Берия воскликнул:
– Ну и сволочь этот Журавлев! – а затем стал быстро-быстро говорить по-грузински с кем-то из своих приближенных…
…А допрос все продолжался и продолжался. Меня спрашивали о все новых и новых подробностях.
Подумав, я решился и заявил Берии, что знаю о существовании шифровки за подписью Сталина, адресованной всем секретарям крайкомов, обкомов и начальникам НКВД, на основании которой меня били. [27]
– Что за чепуха? Откуда ты можешь это знать? – удивился Берия. – Ведь ты же сидишь около года.
Я ответил, что эту телеграмму мне показывал на допросе начальник следственной части Ивановского НКВД Рязанцев.
Берия рассвирепел. Он начал ругаться по-грузински и стал что-то возбужденно и со злобой говорить Кобулову. А затем по-русски спросил про кого-то, взяты ли эти, на что Кобулов, кивнув утвердительно, сказал: “Взяты!” И снова оба они заговорили по-грузински…
Допрос у Берии продолжался несколько часов. Все, что я рассказывал, стенографистка записывала, и протокол должен был быть огромным… Когда допрос закончился, Берия сказал:
– Ну иди, разберемся. Преступников накажем».
Кстати, через несколько дней Шрейдера вызвали к следователю; тот еще раз выслушал все, о чем он говорил на встрече с Берией, и оформил в протоколе.
В судьбе Шрейдера отразилась внутренняя борьба в НКВД, между новым наркомом и старым аппаратом. Оказалось, начальник УНКВД Московской области Журавлев, узнав, что ставится вопрос об освобождении Шрейдера, убедил Берию, что того надо этапировать в Иваново, где на него есть показания. Нарком согласился, и там за арестованного взялись всерьез. Хитрый чекист и опытный оперативник Шрейдер, оговорив собственных следователей и самого Журавлева, добился того, что его вернули в Москву, и снова попал в поле зрения Берии. К тому времени, повидимому, дело о теплой компании ивановских следователей уже шло вовсю, и эти показания пришлись весьма кстати.
Через некоторое время политическое дело против Шрейдера было прекращено. Осужден он был по другой статье, предусматривавшей наказание за преступную халатность и злоупотребление властью. Но это уже к делу не относится…
Так что, как видим, несмотря на душераздирающие описания пыток, о которых автору мемуаров рассказывали соседи по камере, личносо Шрейдером нарком был предельно корректен. Кстати, довольно типичная ситуация для мемуаров: рассказы о жутких зверствах с чужих слов, и никакого собственного опыта по этой части. Это не значит, что при Берии в органах не били – в подобных местах били, бьют и будут бить. И нет никакой гарантии, что в отдельных случаях сам нарком не закрывал на это глаза. Но фальсификация дел и пытки как система, управляемая «сверху», с приходом нового наркома прекратились.
«…Он начал спокойно, не проявляя характера. Постепенно наращивал, мощь. Вызывал к себе сотрудников и задавал им только один вопрос:
– Вы работаете здесь уже давно – год или полтора. Кто, на ваш взгляд, ведет здесь себя не по-человечески?
С этого начал. И таким вежливым, участливым тоном расспрашивал, дознавался. Тех, кто вел себя “не по-человечески”, выгонял, арестовывал и расстреливал – вплоть до командного состава…»
Шрейдер тоже кое-что вспоминает. Нет, его книга полна нападок на Берию – товарищи Шрейдера по камере рассказывали ему, как нарком самолично лупил их на допросах, и всякие прочие ужасы. Впрочем, эти мемуары четко делятся на две составляющие: байки товарищей по работе и по камере, и рассказы о том, что происходило с ним самим. Так вот: автора мемуаров нарком почему-то пальцем не тронул. Наоборот: два раза вызывал Шрейдера и оба раза был абсолютно, стопроцентно корректен, как и все прочие, присутствовавшие на допросах. Вот выдержки из их встреч:
«Подойдя к письменному столу, Берия сел в одно из кресел, стоящих с наружной стороны, напротив друг друга, а затем сказал, повернув голову в мою сторону:
– Садитесь.
Я пересел на указанное кресло.
– Как ваша фамилия? – спросил Берия. – И давно ли сидите?
Назвав себя, я сказал, что сижу почти полгода, а за что – не знаю. При этом от волнения я заикался, и голос у меня дрожал.
– Успокойтесь, – сказал Берия, налил и подал мне стакан воды, а затем, когда я выпил воду, предложил мне папиросу.
Закурив, я стал рассказывать существо дела…»
«…Во время возникшей паузы я снова попытался заговорить о своем деле… Но Берия нетерпеливо перебил меня, сказав, что не отвечает за действия врагов, пробравшихся к руководству НКВД, по приказу которых я арестован.
– Гражданин Берия! – сказал я. – Заявляю вам как представителю Сталина, что я ни в чем не виноват, и мое дело является полностью сфальсифицированным, как и дела многих других арестованных, находящихся в камерах.
– За других не ручайтесь, – сухо оборвал Берия.
– Прошу вашего указания, – продолжал я, – о тщательном расследовании моего дела… Если бы я действительно совершил преступление против моей партии и Родины, то меня следовало бы не расстрелять, а жестоко пытать и резать на куски.
– Резать и пытать вас никто не собирается и бить никто не будет, – пообещал Берия. – Дело расследуем, разберемся; окажетесь виновным – накажем, арестованы по ошибке – освободим, подлечим и восстановим на работе…»
После этой встречи в судьбе Шрейдера произошли некоторые странные события. Около двух месяцев про него словно забыли, потом вызвали к какому-то неизвестному ему начальнику, снова предъявили политические обвинения и отправили в Иваново, по одному из прошлых мест службы. Там опять начались избиения, в результате которых Шрейдер все-таки подписал признание. Спустя некоторое время он вновь оказался в Москве, в кабинете Берии. Кроме наркома, там присутствовало еще человек шесть, в том числе Кобулов, Меркулов и Влодзимирский и стенографистка.
«Как же это получается? – обращаясь ко мне на “ты”, начал Берия. – Значит, тогда, в Лефортове, ты соврал, отрицая свое участие в контрреволюционной троцкистской деятельности?
Я ответил, что не врал, но через несколько дней после того, как был у него, один крупный работник аппарата НКВД избил меня и отправил в Иваново, где меня также страшно избивали, будто бы по его, Берии, приказу. Доведенный до отчаяния избиениями, пытками, инсценированными расстрелами и т. п., я вынужден был написать ложные показания, чтобы поскорее быть расстрелянным…
…Берия поговорил о чем-то по-грузински с Кобуловым и еще с каким-то грузином, покачал головой и вдруг неожиданно сказал:
– Ну, а теперь расскажи, кто из аппарата НКВД Московской области приезжал в Иваново, допрашивал и избивал тебя.
Я рассказал о приезде в Иваново Софронова, представившегося мне заместителем начальника следственного отдела центра и приезжавшего по личному распоряжению замнаркомвнудела СССР Журавлева.
Когда я назвал фамилию Журавлева, да еще и с присовокуплением ему должности замнаркомвнудела СССР, которой он никогда не занимал, на лице Берии отразилось явное удовольствие, в первое мгновение не понятное для меня. Берия опять что-то сказал по-грузински, обращаясь к своей свите, а затем, обернувшись к девушке-стенографистке, приказал:
– Пишите все подробно. И что ж, тебя крепко били?
– Если бы не крепко, то я никаких показаний бы не дал, – ответил я.
– Значит, пытали? – полувопросительно-полуувердительно уточнил Берия. И, так как я еще не успел ответить, он повернулся к стенографистке и сказал: – Пишите – пытали! – явно подчеркивая последнее слово.
…Берия…предложил мне рассказать все, что я знаю о Журавлеве. С готовностью, стараясь не упустить ни малейшей из известных мне подробностей, я стал рассказывать… Наконец, после моего рассказа о том, как Журавлев изобрел пытку под названием “утка”, Берия воскликнул:
– Ну и сволочь этот Журавлев! – а затем стал быстро-быстро говорить по-грузински с кем-то из своих приближенных…
…А допрос все продолжался и продолжался. Меня спрашивали о все новых и новых подробностях.
Подумав, я решился и заявил Берии, что знаю о существовании шифровки за подписью Сталина, адресованной всем секретарям крайкомов, обкомов и начальникам НКВД, на основании которой меня били. [27]
– Что за чепуха? Откуда ты можешь это знать? – удивился Берия. – Ведь ты же сидишь около года.
Я ответил, что эту телеграмму мне показывал на допросе начальник следственной части Ивановского НКВД Рязанцев.
Берия рассвирепел. Он начал ругаться по-грузински и стал что-то возбужденно и со злобой говорить Кобулову. А затем по-русски спросил про кого-то, взяты ли эти, на что Кобулов, кивнув утвердительно, сказал: “Взяты!” И снова оба они заговорили по-грузински…
Допрос у Берии продолжался несколько часов. Все, что я рассказывал, стенографистка записывала, и протокол должен был быть огромным… Когда допрос закончился, Берия сказал:
– Ну иди, разберемся. Преступников накажем».
Кстати, через несколько дней Шрейдера вызвали к следователю; тот еще раз выслушал все, о чем он говорил на встрече с Берией, и оформил в протоколе.
В судьбе Шрейдера отразилась внутренняя борьба в НКВД, между новым наркомом и старым аппаратом. Оказалось, начальник УНКВД Московской области Журавлев, узнав, что ставится вопрос об освобождении Шрейдера, убедил Берию, что того надо этапировать в Иваново, где на него есть показания. Нарком согласился, и там за арестованного взялись всерьез. Хитрый чекист и опытный оперативник Шрейдер, оговорив собственных следователей и самого Журавлева, добился того, что его вернули в Москву, и снова попал в поле зрения Берии. К тому времени, повидимому, дело о теплой компании ивановских следователей уже шло вовсю, и эти показания пришлись весьма кстати.
Через некоторое время политическое дело против Шрейдера было прекращено. Осужден он был по другой статье, предусматривавшей наказание за преступную халатность и злоупотребление властью. Но это уже к делу не относится…
Так что, как видим, несмотря на душераздирающие описания пыток, о которых автору мемуаров рассказывали соседи по камере, личносо Шрейдером нарком был предельно корректен. Кстати, довольно типичная ситуация для мемуаров: рассказы о жутких зверствах с чужих слов, и никакого собственного опыта по этой части. Это не значит, что при Берии в органах не били – в подобных местах били, бьют и будут бить. И нет никакой гарантии, что в отдельных случаях сам нарком не закрывал на это глаза. Но фальсификация дел и пытки как система, управляемая «сверху», с приходом нового наркома прекратились.
Трудности обуздания
Даже из воспоминаний Шрейдера видно, что реформирование органов шло трудно, «ежовщина» сопротивлялась изо всех сил. На самом деле эта система, конечно, была не ежовской, беспредел в ЧК начался еще при Дзержинском и не прекращался в течение двадцати лет. А в одночасье такую структуру не реформируешь.
В этом смысле очень показательны воспоминания Павла Судоплатова. Если читать их внимательно, то сразу заметно, сколь непросто шел процесс реформации на Лубянке и какими методами действовал Берия.
Итак, осень 1938 года. В НКВД работает специальная проверочная комиссия ЦК. В воздухе пахнет грозой. Чекисты, напуганные предшествующими репрессиями, притихли и ждут, на кого теперь обрушится карающий меч. В начале ноября 1938 года последовала резолюция Политбюро о политическом недоверии и аресты руководителей. Судоплатов тогда работал в Иностранном отделе.
«Наступил ноябрь, канун октябрьских торжеств, – вспоминает он. – В 4 часа утра меня разбудил настойчивый телефонный звонок: звонил Козлов, начальник секретариата Иностранного отдела. Голос звучал официально, но в нем угадывалось необычайное волнение.
– Павел Анатольевич, – услышал я, – вас срочно вызывает к себе заместитель начальника управления госбезопасности товарищ Меркулов. Машина уже ждет вас. Приезжайте как можно скорее. Только что арестованы Шпигельглаз и Пассов. (Руководители внешней разведки ОГПУ. – Е. П.)
Жена крайне встревожилась. Я решил, что настала моя очередь.
На Лубянке меня встретил сам Козлов и проводил в кабинет Меркулова. Тот приветствовал меня в своей обычной вежливой, спокойной манере и предложил пройти к Лаврентию Павловичу. Нервы мои были напряжены до предела. Я представил, как меня будут допрашивать о моих связях со Шпигельглазом. Но, как ни поразительно, никакого допроса Берия учинять мне не стал. Весьма официальным тоном он объявил, что Пассов и Шпигельглаз арестованы за обман партии и что мне надлежит немедленно приступить к исполнению обязанностей начальника Иностранного отдела, то есть, отдела закордонной разведки. Я должен буду докладывать непосредственно ему по всем наиболее срочным вопросам. На это я ответил, что кабинет Пассова опечатан и войти туда я не могу.
– Снимите печати немедленно, а на будущее запомните: не морочьте мне голову такой ерундой. Вы не школьник, чтобы задавать детские вопросы.
Через десять минут я уже разбирал документы в сейфе Пассова».
Там Судоплатов нашел представление о собственном награждении орденом Красной Звезды, а также неподписанный приказ о его назначении помощником начальника ИНО.
«Я отнес эти документы Меркулову. Улыбнувшись, он, к моему немалому удивлению, разорвал их прямо у меня на глазах и выкинул в корзину для бумаг, предназначенных к уничтожению. Я молчал, но в душе было чувство обиды – ведь меня представляли к награде за то, что я, действительно рискуя жизнью, выполнил опасное задание. В тот момент я не понимал, насколько мне повезло: если бы был подписан приказ о моем назначении, то я автоматически, согласно Постановлению ЦК ВКП(б), подлежал бы аресту как руководящий оперативный работник аппарата НКВД, которому было выражено политическое недоверие…»
Но самое интересное – то, что было дальше. Начальником ИНО Судоплатов пробыл около месяца, а позднее стал заместителем начальника испанского отделения. С приходом в НКВД новых людей «стариков» значительно понижали в должности – впрочем, некоторые потом снова быстро шли вверх, и Павел Анатольевич в их числе.
Затем на партсобрании один из сослуживцев Судоплатова, Гукасов, предложил рассмотреть его «подозрительные связи». (К слову: Павел Анатольевич сам писал, что репрессии в органах были обусловлены не столько неким политическим заказом, сколько внутренними счетами и завистью сослуживцев.)
В этом смысле очень показательны воспоминания Павла Судоплатова. Если читать их внимательно, то сразу заметно, сколь непросто шел процесс реформации на Лубянке и какими методами действовал Берия.
Итак, осень 1938 года. В НКВД работает специальная проверочная комиссия ЦК. В воздухе пахнет грозой. Чекисты, напуганные предшествующими репрессиями, притихли и ждут, на кого теперь обрушится карающий меч. В начале ноября 1938 года последовала резолюция Политбюро о политическом недоверии и аресты руководителей. Судоплатов тогда работал в Иностранном отделе.
«Наступил ноябрь, канун октябрьских торжеств, – вспоминает он. – В 4 часа утра меня разбудил настойчивый телефонный звонок: звонил Козлов, начальник секретариата Иностранного отдела. Голос звучал официально, но в нем угадывалось необычайное волнение.
– Павел Анатольевич, – услышал я, – вас срочно вызывает к себе заместитель начальника управления госбезопасности товарищ Меркулов. Машина уже ждет вас. Приезжайте как можно скорее. Только что арестованы Шпигельглаз и Пассов. (Руководители внешней разведки ОГПУ. – Е. П.)
Жена крайне встревожилась. Я решил, что настала моя очередь.
На Лубянке меня встретил сам Козлов и проводил в кабинет Меркулова. Тот приветствовал меня в своей обычной вежливой, спокойной манере и предложил пройти к Лаврентию Павловичу. Нервы мои были напряжены до предела. Я представил, как меня будут допрашивать о моих связях со Шпигельглазом. Но, как ни поразительно, никакого допроса Берия учинять мне не стал. Весьма официальным тоном он объявил, что Пассов и Шпигельглаз арестованы за обман партии и что мне надлежит немедленно приступить к исполнению обязанностей начальника Иностранного отдела, то есть, отдела закордонной разведки. Я должен буду докладывать непосредственно ему по всем наиболее срочным вопросам. На это я ответил, что кабинет Пассова опечатан и войти туда я не могу.
– Снимите печати немедленно, а на будущее запомните: не морочьте мне голову такой ерундой. Вы не школьник, чтобы задавать детские вопросы.
Через десять минут я уже разбирал документы в сейфе Пассова».
Там Судоплатов нашел представление о собственном награждении орденом Красной Звезды, а также неподписанный приказ о его назначении помощником начальника ИНО.
«Я отнес эти документы Меркулову. Улыбнувшись, он, к моему немалому удивлению, разорвал их прямо у меня на глазах и выкинул в корзину для бумаг, предназначенных к уничтожению. Я молчал, но в душе было чувство обиды – ведь меня представляли к награде за то, что я, действительно рискуя жизнью, выполнил опасное задание. В тот момент я не понимал, насколько мне повезло: если бы был подписан приказ о моем назначении, то я автоматически, согласно Постановлению ЦК ВКП(б), подлежал бы аресту как руководящий оперативный работник аппарата НКВД, которому было выражено политическое недоверие…»
Но самое интересное – то, что было дальше. Начальником ИНО Судоплатов пробыл около месяца, а позднее стал заместителем начальника испанского отделения. С приходом в НКВД новых людей «стариков» значительно понижали в должности – впрочем, некоторые потом снова быстро шли вверх, и Павел Анатольевич в их числе.
Затем на партсобрании один из сослуживцев Судоплатова, Гукасов, предложил рассмотреть его «подозрительные связи». (К слову: Павел Анатольевич сам писал, что репрессии в органах были обусловлены не столько неким политическим заказом, сколько внутренними счетами и завистью сослуживцев.)