Страница:
Бог послал меня с даром слова и ничего другого еще не дал. Вот отчего я так несчастен.
Ничего так красиво не лежит на молодости, как бедность.
Но без лицемерных "дыр"... Бедность чистоплотная.
Душа моя как расплетающаяся нить. Даже не льняная, а бумажная Вся "разлезается", и ничего ею укрепить нельзя.
(ночью на извозчике)
Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определять меня: "Выходец из мерзости запустения"184
Какая нелюдимость.
Вражда ко всем людям.
Нас не знали даже соседи, как не знали и мы соседей. Только разве портной в углу (рядом его хибарочка). Все нас дичились, и мы дичились всех.
Мы все были в ссоре. Прекрасная Верочка умерла так рано (мне лет 8-7), и когда умерла, то все окончательно заледенело, захолодело, а главное, замусорилось. За все время я не помню ни одной заботы, и чтобы сам о чем-нибудь позаботился. Все "бродили", а не жили; и ни у кого не было сознания, что что-нибудь должно делать. Вообще слово "должно" было исключено из самого обихода, и никогда я его не слыхал до 14 лет, когда хоть услышал: "Ты должен выучить урок" (и сейчас возненавидел "должен") Все проводили дни (ибо "жили" даже нельзя сказать) по "как бы легче" и "как бы изловчиться". Только теперь (57 лет) я думаю, что Коля был прав, оставшись только 3 дня, и уехал молча и никогда не отвечал ни на какие письма 185. Он оценил глазом, образованием и опытом взрослого человека, что тут все мертво, хотя и шевелится, и дышит. И воскресить ничего нельзя, а можно только утонуть возле этого, в связи с этим, распутывая это.
(лежи в постели ничью, вспоминаю детство, до 13 лет)
Что такое "писатель"?
Брошенные дети, забытая жена, и тщеславие, тщеславие...
Интересная фигура.
(засыпая)
Церковь научила всех людей молиться.
Какое же другое к ней отношение может быть у человека, как целовать руку.
Хорошо у православных, что целуют руку у попов.
Поп есть отец. Единственный отец. Ведь и натуральные отцы бывают дурные, и мы не говорим детям-ненавидьте их, презирайте их. Говорить так-значило бы развращать детей и губить их душу и будущность. Вот отчего, если бы было даже основательно осуждать духовенство - осуждать его не следует.
Мы гибнем сами, осуждая духовенство. Без духовенства - погиб народ. Духовенство блюдет его душу.
Что выше, любовь или история любви? Ах, все "истории любви" все-таки не стоят кусочка "сейчас любви".
Я теперь пишу "историю", п. ч. счастье мое прошло.
У Рцы "Бог прибрал" троих детей - Ваню, еще Сережу и еще... имена забыл. Сережа умер потом и отдельно. Но один за другим выносили три детских гробика с Павловской, No 2, Ефимова, 2-й этаж.
Это было что-то чудовищное. Как вообще у человека "кости не ломаются" в таком несчастии? Он-недвижный, растерянный, она-вся в муке, и Гесс (докт.) говорил: "Который вот день (сутки) Ольга Ивановна не закрывает глаз" (мать).
И Елена Ивановна.
И вот перенесли, что непереносимо. Что вообще нельзя перенести. Под чем кости хрустят, душа ломится. Как же они перенесли?
А как же бы они не перенесли? Остались жить. Бог "одних берет", других "оставляет": и кого оставляет-"будет жить".
Хохота и прежде не было. Всегда была нужда. Теперь-часто тяжелая. Но тогда (на именинах Ольги Ивановны) бывал смех. Улыбка и теперь бывает. Не частая, но бывает. Говорят. Заботятся. Он читает все Апостола Павла. Перечитывает. Обдумывает. Вчитывается. Все его чтение-Апостол Павел и "Нов. Вр." (обо всем-текущий день), иногда "Богосл. Вестник".
Он лицеист (Москва). Умница. Страсть-Рембрандт и Россини. Пишет. Но что-то "не выходит". Родился до книгопечатания и "презирает жить в веке сем". У него нет praesens, а все perfectum и plusquamperfectum, Futurum яростно отвергает.
И живут.
Живут пассивною жизнью (после страдания), когда активная невозможна.
Вот отчего надо уважать старость: что она бывает "после страдания".
Это нам в гимназии и в голову не приходило
СВЯЩЕННОЕ СЛОВО
Зависимость моя от мамочки-как зависимость безнравственного или слабонравственного от нравственного.
Она все ползет куда-то, шатается, склоняется: а все назад оглядывается.
И эта всегдашняя забота обо мне-как Провидение. От того мне страшно остаться одному, потому что я останусь без Провидения (Т. е. без некоторой тени его, осуществления его на земле, "осязательного" его (Примеч В. В. Розанова)).
Ни - куда пойти
Ни - где отдохнуть.
Я затеряюсь, как собака на чужой улице.
Основание моей привязанности-нравственное. Хотя мне все нравилось в ее теле, в фигуре, в слабом коротеньком мизинчике (удивительно изящные руки), в "одной" ямке на щеках (после смерти первого мужа другая ямка исчезла),-но это было то, что только не мешало развиться нравственной любви.
В христианском мире уже только возможна нравственная любовь, нравственная привязанность. Тело как святыня (Ветх Зав.) действительно умерло, и телесная любовь невозможна. Телесная любовь осталась только для улицы и имеет уличные формы
Я любил ее, как грех любит праведность, и как кривое любит прямое, и как дурное-правду.
Вот отчего в любви моей есть какое-то странное "разделение". Оно-то и сообщило ей жгучесть, рыдание. Оно-то и сделало ее вечным алканием, без сытости и удовлетворения Оно исполнило ее тоски, муки и необыкновенного счастья.
Почти всегда мы бывали одни и она не бывала со мною (не разговаривала), она молилась. Это и раньше бывало, но за последние 5-6-7 лет постоянно. И за годы, когда я постоянно видел возле себя молящегося человека,- мог ли я не привыкнуть, не воспитаться, не убедиться, не почувствовать со всей силой умиления, что молитва есть лучшее, главное.
(ночью в слезах, 1-го ноября, в постели)
Я возвращаюсь к тому идеализму, с которым писал "Легенду" (знакомсгво с Варей) и "Сумерки просвещения" (жизнь с нею в Белом). К старому провинциальному затишью. Петербург меня только измучил и, может быть, развратил. Сперва (отталкивание от высокопоставленного либерал-просветителя и мошенника)186 безумный консерватизм 187, потом столь же необузданное революционерство, особенно религиозное, антихристианство даже188. К нему я был приведен семейным положением 189. Но тут надо понять так: теперешнее духовенство скромно сознает себя слишком не святым, слишком немощным, и от этого боится пошевелиться в тех действительно святых формах жизни, "уставах", "законах", какие сохранены от древности. Будь бы Павел: и он поступил бы как Павел по правде, осудив ту и оправдав эту. Без этого духа "святости в себе" (сейчас) как им пошевелиться? И они замерли. Это не консерватизм, а скромность, не черствость, а страх повредить векам, нарушив "устав", который привелось бы нарушать и в других случаях и для других (лиц), в случаях уже менее ясных, в случаях не белых, а уже серых и темных. Пришлось бы остаться, с отмененным "уставом", только при своей совести: которая если не совесть "Павла", а совесть Антониев, и Никонов, и Сергиев, и Владимиров, и Константинов (Поб.),-то как на нее возложить тяжесть мира? "Меня еще не подкупят, а моего преемника подкупят": и станет мир повиноваться не "уставу", а подкупу, не формализму, а сулящему. И зашатается мир, и погибнет мир.
Так мне и надо было понять, что, конечно, меня за брак никто не судит, и Церковь нисколько не осуждает мою Варю и нисколько не разлучает меня с детьми, а только она пугается это сделать вслух, громко, печатно, потому что "в последние времена уже нет Павлов, а Никандры с Иннокентиями". Потому что дар пророчества и первосвященничества редок, и он был редок и в первой церкви Ветхозаветной, и во второй Новозаветной. Аминь и мир.
Все погибло, все погибло, все погибло.
Погибла жизнь. Погиб самый смысл ее.
Не усмотрел.
Так любил ее, что никак не мог перестать курить ночью.
(Правда-пытался: но она сама говорила:
"Покури",-и тогда я опять разрешал).
Ах, господа, господа, если бы мы знали все, как мы бедны...
Если бы знали, до чего мы убоги, жалки...
Какие мы "дарвинисты" мы просто клячи, на которых бы возить воду.
Просто "собачонка из подворотни", чтобы беречь дом доброй хозяйки.
И она бросает нам кусок хлеба.
"Вот и Спенсер, и мы".
"И сочинения Огюста Конта, Милля и Спенсера, и женский вопрос" (читал гимназистом)190
И "предисловие Цебриковой"191.
Родила червяшка червяшку.
Червяшка поползла.
Потом умерла
Вот наша жизнь.
(3-й час ночи)
...выберите молитвенника за Землю Русскую. Не ищите (выбирая) мудрого, не ищите ученого. Вовсе не нужно хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее,- и чтобы доносил он к Богу скорби и напасти горькой земли нашей, и молился о ранах, и нес тяготы ее.
(к выбору патриарха всея Руси, толки)
Жизнь-раба мечты.
В истории истинно реальны только мечты. Они живучи. Их ни кислотой, ни огнем не возьмешь. Они распространяются, плодятся, "овладевают воздухом", вползают из головы в голову. Перед этим цепким существованием как рассыпчаты каменные стены, железные башни, хорошее вооружение. Против мечты нет ни щита, ни копья.
А факты-в вечном полинянии.
К Б. меня нечего было "приводить": со 2-го (или 1-го?) курса университета не то чтобы я чувствовал Его, но чувство присутствия около себя Его-никогда меня не оставляло, не прерывалось хоть бы на час. Я был "полон Б."- и это всегда 192.
Но к X. нужно было "привести".
То неужели вся жизнь моя и была,-с 1889-го года193,-"приведением" сюда? С 1889-го года и вот до этого 1912 г., и даже, определеннее, до 7 ноября, когда впервые "мелькнуло"...
Ведь до этого 7 ноября я б. совершенно "-вне Его". До такой степени, как, может быть, ни у кого. Но сказано: "И оружие пройдет тебе сердце".194
Так вот что "приводит"...
Не смиренные смиренны, а те, которые были смирены.
Но этой точки я не хочу: она враждебна мне. Нет - Рок.
И потом - смиренье.
Томится душа. Томится страшным томлением. Утро мое без света. Ночь моя без сна.
Это мамочка моя, открыв что-то, показала мне:
"Что это такое? Как верно".
Я взглянул и прочитал:
"На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком".
Это из Иова (III, ст. 23). И я подумал: "Вот что я хотел бы вырезать на твоей могиле, моя бедная". Это было лет 18 назад.
Почему я ее всегда чувствовал, знал бедной.
Как и у нее, у меня была безотчетная тревога, теперь объяснившаяся (давняя болезнь). Казалось,- все обеспечено, все дети отданы в лучшие школы, мамочка, кажется бы, "ничего"; а мысль: "Бедная! бедная!"-сосала душу. К этой всегдашней своей тоске, тревоге я и отношу некрасовское
Еду ли ночью по улице темной 195,
так как я часто езжу в редакцию (править корректуры). И всегда - тоска, точно завтра начнется светопреставление.
У меня чесотка пороков, а не влечение к ним, не сила их.
Это-грязнотца, в которой копошится вошь;
огонь и пыл пороков - я его никогда не знал. Ведь весь я тихий, "смиренномудрый".
И часто за чайным столом, оглядывая своих гостей-и думая, что они чисты от этих пороков,- с какой я тайной завистью, и с благодарностью (что чисты), и мукой греха смотрю на них.
И веду разговор о литературе или Рел.-Фил. собр., едва сознавая, о чем говорю.
Вся жизнь моя была тяжела. Свнутри грехи. Извне несчастья. Одно утешение было в писательстве. Вот отчего я постоянно писал.
Теперь все кончилось. "Подгребаю угольки", как в истопившейся печке. Скоро "закрывать трубу" ()
У меня было религиозное высокомерие. Я "оценивал" Церковь, как постороннее себе, и не чувствовал нужды ее себе, потому что был "с Богом".
Помню, в Брянске я с высокомерием говаривал:
"Он церковник", или еще: "Да, он-церковник, но это вовсе не то, что религиозный человек"... "Я не церковник, но я религиозный человек".
Но пришло время "приложиться к отцам". Уйти "в мать землю". И чувство церкви пробудилось.
Церковь-это "все мы"; церковь-"я со всеми". И "мы все с Богом".
В отличие от высокомерной "религиозности"- "церковное" чувство смиренно, просто, народно, общечеловечно.
Философы, да и то не все, говорили о Боге; о "бессмертии души" учил Платон. Еще некоторые. Церковь не "учила", не "говорила", а повелевала и верить в Бога, и питаться от бессмертия души. Она одна. Она всегда. Непременно. Без колебания.
Она несла это Имя, эту Веру, это Знамя без колебания, с времен древних, и донесла до наших времен. О сомневающемся она говорила: "Ты- не мой". Нельзя представить себе простого дьячка, который сказал бы: "Может быть, бессмертия души - и нет". Всякий дьячок имеет уверенность в том, до чего едва додумался и едва имел силы досягнуть Платон.
"Сумма учений Церкви" неизмерима сравнительно с Платоновой системой. И так все хлебно, так все просто. Она подойдет к роженице. Она подходит к гробу. Это нужно. Вот "нужного" то и не сумел добавить к своим идеям Платон.
Что же такое наши университеты и "науки" в духовных академиях сравнительно с Церковью?
Трава в лесу. Нет: трава в мире (космос).
Мир - Церковь.
А науки, и университеты, и студенты - только трава, цветочки: "Пройдет серп и скосит их".
Кто догадался подойти со словом к умирающему? Кто подумал, что надо протянуть руку роженице?
Спенсеру это не пришло на ум.
Боклю-не пришло.
Даже Платону на ум не пришло, ни Пифагору в Пифагорейском союзе. Не знаю, приходит ли ксендз, но пастор наверно не приходит. "Слишком грязно и душно" в комнате роженицы.
Православный священник приходит.
Не дотягивал я многого в церкви. Редко ходил с детьми в церковь. Но это "редко" так счастливо вспоминается. Это свет.
И такой "свет" разлит по всей стране. "Приходи и бери его даром". Кто не ленив - приходи все. Какой это недостаток по селам, что там нет службы в будние дни. Это недосмотрено. Приходили бы старухи. Приходили бы дети. Ведь это поучение.
Зачем священников обременили статистикой? И всякими глупостями, кроме прямого их дела, которое не исполнено.
У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства.
"Духовная нация"... "Во плоти чуть-чуть"... От этого-наш нигилизм: "До нас ничего важного не было" И нигилизм наш постоянно радикален: "Мы построяем все сначала".
Скоро кончатся мои дни... О, как не нужны они мне. Не "тяжело это время", но каждый час тяжел.
Все больше и больше думаю о Церкви. Чаще и чаще. Нужна она мне стала. Прежде любовался, восхищался, соображал. Оценивал пользу. Это совсем другое. Нужна мне-с этого начинается все.
До этого, в сущности, и не было ничего.
Церковь основывается на "НУЖНО". Это совсем не культурное воздействие. Не "просвещение народа". Все эти категории пройдут. "Просвещение" можно взять у нигилистов, "культурное воздействие" дадут и жиды.
МНЕ НУЖНО: вот камень, на котором утверждается Церковь.
Отпустим им грехи их, дабы и они отпустили нам грехи наши.
(о духовенстве, 8 ноября, глубокая ночь}
Ведь их - сословие. И все почти - в священники, диаконы; как же не человеку а сословию- быть без дурных людей, порой - ужасных людей. В иерейство идут "сплошь", без отбора зерна. И колос то пустой, то хилый, то со спорыньей: и из 100-один полновесный. Так естественно.
Простим им. Простим им. Простим им. Простим и оставим.
Все-таки "с Рюрика" они молятся за нас. Хладно, небрежно: а все-таки им велели сказывать эти слова.
Останемся при "все-таки". Мир так мал, так скорбен, положение человека так ужасно, что ограничим себя и удовольствуемся "все-таки"...
И "все-таки" Серафим Саровский и Амвросий Оптинский были из них. Все-таки не из "литераторов"...
У литераторов нет "все-таки".
У литераторов - бахвальство.
Воображать легче, чем работать: вот происхождение социализма (по крайней мере, ленивого русского социализма).
Кузнецов, трудовик 2-й Думы, пойман как глава мошенническо-воровской шайки в Петербурге. Это же ужасно 196.
Об этом не кричат газеты, как о "Гурко-Лидваль" целый месяц по 3-4 столбца в каждом No. И впечатление от двоякого отношения газет: администрация-воры, от которых спасают Россию- трудовики.
(натолкнулся случайно в газетах, разыскивая "Дело Мартьянова")197
Завтра консилиум из 4-х докторов: "Можно ли и целесообразно ли везти за границу". Тане-материи на белое платье (25 р.). Вечеринка в гимназии, с приглашением знакомых. Можно позвать мальчиков Акимовых, очень воспитанных и милых.
Так одни цветы увядают, другие расцветают. Уже 13 л. работы в "Н. Вр.": я рассчитывал в начале ее на 10 лет, чтобы оставить 20000 р. детям. Теперь же можно и самому "закрыть трубу". Но нет мужества. Не составлено дух. зав. и не знаю, как писать. В банке долгу 5000, и "на заграницу" придется взять тысячи 3. Останется детям 30000, и изданные книги, с оплаченными счетами типографиям, будут давать доходу рублей по 600.
Но один взнос платы за ученье требует 2000 р. в год. Непонятно, откуда это возьмется, если "закрыть трубу".
Два года еще должен жить (расплатиться с типографией и долг банку).
Мой переиспуг и погубил все...
Анфимов (харьк. проф.) верно (почти) определил все (1896 г.) У меня руки повисли. А они должны были подняться и работать.
Если б я не был так испуган, я начал бы, по приезде в Петерб., леченье, не перепроверяя у Бехтерева. И все было бы спасено: не было бы ни миокардита, ни перерождения сосудов, ни удара (Карпинский).
Т.е. 3-х вещей, которые сломили нашу жизнь.
Не было бы мрака в дому, "тревог", неопределенного страха Вся жизнь, начав с сотрудничества в "Нов. Вр." (обеспечение), потекла бы совсем иначе, веселее, жизненнее, открытое Связаннее с людями.
Мамочка, которая гибла, не убегала бы так от людей, с нелюдимостью, "не нужно", с "все тяжелы и никого не хочется видеть", особенно не хочется видеть - веселья и радости.
(10 ноября)
Ни Новоселов, ни Флор., ни Цвет., ни Булгаков, которые все время думают, чувствуют и говорят о Церкви, о христианстве, ничего не сказали и, главное, не скажут и потом ничего о браке, семье, о поле. Вл. Соловьев написал "Смысл любви", но ведь "смысл любви"-это естественная философская тема: но и он ни одной строчки в десяти томах "Сочин." не посвятил разводу, девственности вступающих в брак, измене и вообще терниям и муке семьи. Ни одною строчкой ей не помог. Когда я издал два тома "Семейного вопроса в России", то на книгу не только не обратили никакого внимания, но и во всей печати о ней не было сделано ни одной рецензии и ни одного указания или ссылки.
"Семейного вопроса в России" и не существует. И семья насколько страшно нужна каждому порознь, настолько же вообще все, коллективным национальным умом, коллективным христианским умом, собирательным церковным сердцем-к ней равнодушны и безучастны.
Это дело полиции и консистории - дело взятки, протокола и позорного судьбища. Как ясно, что оно именно не "таинство", а грязь и мерзость во всем ее реальном содержании ("два в плоть едину"), - как об этом все они и говорят в сердце своем, в сочинениях своих, в молчании своем.
Фл. мог бы и смел бы сказать: но он более и более уходит в сухую, высокомерную, жестокую церковность. "Засыхают цветочки"198 Франциска Ассизского.
(посвящается доброму священнику Н. Р. Антонову)
О леность мою разбивался всякий наскок. И классическая гимназия Толстого, и десять заповедей. И "как следует держать себя".
Все увязало в моей бесформенности (как охотник в болоте).
Когда болит душа - тогда не до язычества. Скажите, кому "с болеющей душой" было хотя бы какое-нибудь дело до язычества?
Я жму руку всем, и все жмут мою руку. Глазами смотрю на весь мир, и весь мир смотрит мне в глаза. Обоняю и фиалку, и розу, и нарцисс. Слушаю шум леса, и прибой моря, и музыку Бетховена, и русскую заунывную песню.
Какая проституция во всем! Поистине я "всем принадлежу и все принадлежат мне". Кроме одного органа.
Который, если я отдаю еще кому-нибудь, кроме единого-все поднимают на меня камни.
Какое чудо: значит, он один во мне целомудрен? Один "и допустить не может", чтобы его коснулись все иди он коснулся всех: т.е. непроституционен "в самом себе", в "своей натуре".
Ибо, побивая, все побивают меня не за грех против них... Какой? Им я причинил удовольствие!
А-за грех против натуры органа! Таинственное "побиение камнями" (воистину таинственное!) как мировое "осуждение за разврат", есть символ, что весь мир почитает себя стражем моего единичного органа, именно его целомудрия, именно его непроститудионности.
Какое чудо!
Ведь казнят не орган, отрывая, укалывая, уродуя: ему ничего не делают, "как невинной Еве"; а казнят носившего его человека, за то, что не оберег его чистоты и невинности.
Вот "от сложения мира" вписанное в существо вещей доказательство "cultus phalli".
Теперь объясняется строка, когда-то поразившая меня в Талмуде: что "побиение камнями" было привилегиею иудеев и иудеянок, которого не имели право распространить на согрешивших в другом племени, если они жительствовали в Иерусалиме или в Иудее199. "Побиение" было неотделимо от "обрезания".
Гнусность печати, м. б., имеет великую и святую, нужную сторону: "Проходит лик мира сего" (Достоевск.) 200. Ну, не очень еще... Но вот что "проходит лик печати" - это довольно явственно в распространяющемся и неустранимом гнушении ею, которое замечается всюду. Не читают. Бросают Никто на нее не ссылается. Никто не ставит в авторитет.
"Прекрасное обольщение кончилось". Но это было именно "обольщение", "наваждение Гуттенберга". Пока печатались Гете и Шиллер-о "конце" этого обольщения нельзя было и думать. "Пришло царство, и конца его не будет во веки".
Нужно было, чтобы стали падать писатели. Чтобы пошла вонь, смрад. "А-это дело". Стал проходить "Гуттенбергов станок".-"Чем печатать такую ерунду, то лучше вовсе ничего не печатать".
К концу ХХ-го века типографии будут продаваться на снос.
Их никто Не покупает,
Никто даром не берет. 201
Люди станут опять свободны от "пишущей братии",- и м. б., тогда выучатся танцевать, устраивать рауты, полюбят музыку, полюбят обедню, будут опять любить свято и чистосердечно. Будут счастливы и серьезны.
Ибо при "печати"-конечно, людям счастья и серьезности "как своих ушей не видать".
Будет опять возможна проповедь. Будет Савонарола. Будет возможен Ап. Павел.
Неужели будет? Неужели заиграют эти зори.
Зори прекрасного и великого.
Новое. Все новое.
Так идите же, идите, гуще идите, Григорий Петров, и Амфитеатров, и "Копейка", и Боборыкин, и все вы, сонмы Бобчинских. Идите и затопляйте все. Ваш час пришел. Располагайтесь и празднуйте. В празднике вашем великие залоги. Все скажут: "Как дымно. Откуда горечь воздуха. И тошнота. И позыв на низ".
Да, мимо меня идет литература.
Нет, это ошибка, что я стал литератором.
Да, мимо идет.
(17 ноября: при мысли, что ни одной статьи не прочел в "Вест. Евр.", "Pycск. М.", "Современ." и еще в чем-то получаемом - за весь год, да ни одной и за прежние годы... Это только в оловянную голову может влезть. Да: еще получаю "Современ. Мир")
Оловянная литература. Оловянные люди ее пишут. Для оловянных читателей она существует.
Sic и finis.
Конечно, Фл. ее не читает. Цв. не читает. Рцы читает только Ап. Павла и "Нов. Вр.".
Из умных никто. И я. А остальные-к черту. И даже к тем двум буквам в "Уед.", увидя которые цензура почувствовала, что она лишена невинности.
Обрезание-конечно, новобрачие. Обрезание- медовый месяц человечества. Отсюда - привет "молодой луне" (у евреев праздник) и "луна" магометан (т. е. тоже обрезанцев); и все "обрезанные" оттого, что обрезаны - чувствуют себя новобрачными.
Ну, а "новобрачные" и в хибарке веселы (оптимизм евреев).
Все это, когда больна жена,- просто не нужно. Не интересно. "Не хочу смотреть". Не думаю.
Христос и вошел в это "не думаю". Это-еще вера: в той печали, когда всякая вера темна. Вот как здесь надо молиться... Научил. Так ли?
Дорогое, дорогое для меня письмо. Кто-то "аукается"-все, что нужно писателю:
"Читаю "Уединенное" и "Опавшие листья" с жадностью день и ночь. Местами-с внутренним трепетанием Так все важно и значительно. Сижу давно в колодце добровольно толчея противна. Думаешь, думаешь такие вещи и усомнишься: не от глупости ли и мерзости ли моей так думаю? И вдруг голос из далекого колодца. Отрадно. И хочется сказать: спасибо.
Люблю вашу "Таню". Целую книгу про нее хочется прочитать (Спасибо старушке (?) за Таню-целую ее морщинистую руку. Таня у меня (у нас) "слава Богу". Только уж зубрит очень, сушит родительское сердце. (Примеч. В. В. Розанова.)). А что "друг" у вас - завидую. У меня нет. Верно, я и не заслуживаю.
И относительно пола и Бога, а нем открывающегося, не так у меня вышло. Раньше, до опыта,- именно по-вашему все представлялось. Была горячая вера в это, и проповедь, и поношение со стороны "христиан". Опыт наступил во имя этой веры. И... ничего. Бог сокрыл лицо Свое. В этом не открылся (Это все анафемы-мужчины,- не понимают, что они делают. Шутят, "наслаждаются". Ведь раньше чистой девушки они уж "побаловались" с проститутками, или "сами" истощились в субъективных удовольствиях. (Примеч. В. В. Розанова.)). А ведь "по любви". Почему так вышло - не знаю. И осталось-тоска по "душе тела" и "душе мира" (у вас).
Не дается.
Ребенок... В этом теперь все. Но это уже другое. В нем Бог открывается, но не в радости, а в страдании, когда смерть хочет его отнять, а я цепляюсь за Бога.
Пол меня обманул. Уже, кажется, ухожу из возраста пола. Не пришлось Бога увидеть.
Душу мира чую в красоте, в природе, но не входит она в меня. Я не член природы. Мысль, одиночество (метафизическое) и грусть.
А я ведь женщина.
3. Ш.
Р.S. Каждую вашу строчку читаю с жадностью и ищу в ней "розановщины". Когда нет-когда не по-"розановски" написано,-думаю: это так написал, "так..." (?).
Будет ли "Таня" такая, как "мама"? Или она слишком усердно училась у Добиаш и по Випперу? (Профессор всеобщей истории в Моск. унив. (Примеч. В. В. Розанова.))
Ничего так красиво не лежит на молодости, как бедность.
Но без лицемерных "дыр"... Бедность чистоплотная.
Душа моя как расплетающаяся нить. Даже не льняная, а бумажная Вся "разлезается", и ничего ею укрепить нельзя.
(ночью на извозчике)
Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определять меня: "Выходец из мерзости запустения"184
Какая нелюдимость.
Вражда ко всем людям.
Нас не знали даже соседи, как не знали и мы соседей. Только разве портной в углу (рядом его хибарочка). Все нас дичились, и мы дичились всех.
Мы все были в ссоре. Прекрасная Верочка умерла так рано (мне лет 8-7), и когда умерла, то все окончательно заледенело, захолодело, а главное, замусорилось. За все время я не помню ни одной заботы, и чтобы сам о чем-нибудь позаботился. Все "бродили", а не жили; и ни у кого не было сознания, что что-нибудь должно делать. Вообще слово "должно" было исключено из самого обихода, и никогда я его не слыхал до 14 лет, когда хоть услышал: "Ты должен выучить урок" (и сейчас возненавидел "должен") Все проводили дни (ибо "жили" даже нельзя сказать) по "как бы легче" и "как бы изловчиться". Только теперь (57 лет) я думаю, что Коля был прав, оставшись только 3 дня, и уехал молча и никогда не отвечал ни на какие письма 185. Он оценил глазом, образованием и опытом взрослого человека, что тут все мертво, хотя и шевелится, и дышит. И воскресить ничего нельзя, а можно только утонуть возле этого, в связи с этим, распутывая это.
(лежи в постели ничью, вспоминаю детство, до 13 лет)
Что такое "писатель"?
Брошенные дети, забытая жена, и тщеславие, тщеславие...
Интересная фигура.
(засыпая)
Церковь научила всех людей молиться.
Какое же другое к ней отношение может быть у человека, как целовать руку.
Хорошо у православных, что целуют руку у попов.
Поп есть отец. Единственный отец. Ведь и натуральные отцы бывают дурные, и мы не говорим детям-ненавидьте их, презирайте их. Говорить так-значило бы развращать детей и губить их душу и будущность. Вот отчего, если бы было даже основательно осуждать духовенство - осуждать его не следует.
Мы гибнем сами, осуждая духовенство. Без духовенства - погиб народ. Духовенство блюдет его душу.
Что выше, любовь или история любви? Ах, все "истории любви" все-таки не стоят кусочка "сейчас любви".
Я теперь пишу "историю", п. ч. счастье мое прошло.
У Рцы "Бог прибрал" троих детей - Ваню, еще Сережу и еще... имена забыл. Сережа умер потом и отдельно. Но один за другим выносили три детских гробика с Павловской, No 2, Ефимова, 2-й этаж.
Это было что-то чудовищное. Как вообще у человека "кости не ломаются" в таком несчастии? Он-недвижный, растерянный, она-вся в муке, и Гесс (докт.) говорил: "Который вот день (сутки) Ольга Ивановна не закрывает глаз" (мать).
И Елена Ивановна.
И вот перенесли, что непереносимо. Что вообще нельзя перенести. Под чем кости хрустят, душа ломится. Как же они перенесли?
А как же бы они не перенесли? Остались жить. Бог "одних берет", других "оставляет": и кого оставляет-"будет жить".
Хохота и прежде не было. Всегда была нужда. Теперь-часто тяжелая. Но тогда (на именинах Ольги Ивановны) бывал смех. Улыбка и теперь бывает. Не частая, но бывает. Говорят. Заботятся. Он читает все Апостола Павла. Перечитывает. Обдумывает. Вчитывается. Все его чтение-Апостол Павел и "Нов. Вр." (обо всем-текущий день), иногда "Богосл. Вестник".
Он лицеист (Москва). Умница. Страсть-Рембрандт и Россини. Пишет. Но что-то "не выходит". Родился до книгопечатания и "презирает жить в веке сем". У него нет praesens, а все perfectum и plusquamperfectum, Futurum яростно отвергает.
И живут.
Живут пассивною жизнью (после страдания), когда активная невозможна.
Вот отчего надо уважать старость: что она бывает "после страдания".
Это нам в гимназии и в голову не приходило
СВЯЩЕННОЕ СЛОВО
Зависимость моя от мамочки-как зависимость безнравственного или слабонравственного от нравственного.
Она все ползет куда-то, шатается, склоняется: а все назад оглядывается.
И эта всегдашняя забота обо мне-как Провидение. От того мне страшно остаться одному, потому что я останусь без Провидения (Т. е. без некоторой тени его, осуществления его на земле, "осязательного" его (Примеч В. В. Розанова)).
Ни - куда пойти
Ни - где отдохнуть.
Я затеряюсь, как собака на чужой улице.
Основание моей привязанности-нравственное. Хотя мне все нравилось в ее теле, в фигуре, в слабом коротеньком мизинчике (удивительно изящные руки), в "одной" ямке на щеках (после смерти первого мужа другая ямка исчезла),-но это было то, что только не мешало развиться нравственной любви.
В христианском мире уже только возможна нравственная любовь, нравственная привязанность. Тело как святыня (Ветх Зав.) действительно умерло, и телесная любовь невозможна. Телесная любовь осталась только для улицы и имеет уличные формы
Я любил ее, как грех любит праведность, и как кривое любит прямое, и как дурное-правду.
Вот отчего в любви моей есть какое-то странное "разделение". Оно-то и сообщило ей жгучесть, рыдание. Оно-то и сделало ее вечным алканием, без сытости и удовлетворения Оно исполнило ее тоски, муки и необыкновенного счастья.
Почти всегда мы бывали одни и она не бывала со мною (не разговаривала), она молилась. Это и раньше бывало, но за последние 5-6-7 лет постоянно. И за годы, когда я постоянно видел возле себя молящегося человека,- мог ли я не привыкнуть, не воспитаться, не убедиться, не почувствовать со всей силой умиления, что молитва есть лучшее, главное.
(ночью в слезах, 1-го ноября, в постели)
Я возвращаюсь к тому идеализму, с которым писал "Легенду" (знакомсгво с Варей) и "Сумерки просвещения" (жизнь с нею в Белом). К старому провинциальному затишью. Петербург меня только измучил и, может быть, развратил. Сперва (отталкивание от высокопоставленного либерал-просветителя и мошенника)186 безумный консерватизм 187, потом столь же необузданное революционерство, особенно религиозное, антихристианство даже188. К нему я был приведен семейным положением 189. Но тут надо понять так: теперешнее духовенство скромно сознает себя слишком не святым, слишком немощным, и от этого боится пошевелиться в тех действительно святых формах жизни, "уставах", "законах", какие сохранены от древности. Будь бы Павел: и он поступил бы как Павел по правде, осудив ту и оправдав эту. Без этого духа "святости в себе" (сейчас) как им пошевелиться? И они замерли. Это не консерватизм, а скромность, не черствость, а страх повредить векам, нарушив "устав", который привелось бы нарушать и в других случаях и для других (лиц), в случаях уже менее ясных, в случаях не белых, а уже серых и темных. Пришлось бы остаться, с отмененным "уставом", только при своей совести: которая если не совесть "Павла", а совесть Антониев, и Никонов, и Сергиев, и Владимиров, и Константинов (Поб.),-то как на нее возложить тяжесть мира? "Меня еще не подкупят, а моего преемника подкупят": и станет мир повиноваться не "уставу", а подкупу, не формализму, а сулящему. И зашатается мир, и погибнет мир.
Так мне и надо было понять, что, конечно, меня за брак никто не судит, и Церковь нисколько не осуждает мою Варю и нисколько не разлучает меня с детьми, а только она пугается это сделать вслух, громко, печатно, потому что "в последние времена уже нет Павлов, а Никандры с Иннокентиями". Потому что дар пророчества и первосвященничества редок, и он был редок и в первой церкви Ветхозаветной, и во второй Новозаветной. Аминь и мир.
Все погибло, все погибло, все погибло.
Погибла жизнь. Погиб самый смысл ее.
Не усмотрел.
Так любил ее, что никак не мог перестать курить ночью.
(Правда-пытался: но она сама говорила:
"Покури",-и тогда я опять разрешал).
Ах, господа, господа, если бы мы знали все, как мы бедны...
Если бы знали, до чего мы убоги, жалки...
Какие мы "дарвинисты" мы просто клячи, на которых бы возить воду.
Просто "собачонка из подворотни", чтобы беречь дом доброй хозяйки.
И она бросает нам кусок хлеба.
"Вот и Спенсер, и мы".
"И сочинения Огюста Конта, Милля и Спенсера, и женский вопрос" (читал гимназистом)190
И "предисловие Цебриковой"191.
Родила червяшка червяшку.
Червяшка поползла.
Потом умерла
Вот наша жизнь.
(3-й час ночи)
...выберите молитвенника за Землю Русскую. Не ищите (выбирая) мудрого, не ищите ученого. Вовсе не нужно хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее,- и чтобы доносил он к Богу скорби и напасти горькой земли нашей, и молился о ранах, и нес тяготы ее.
(к выбору патриарха всея Руси, толки)
Жизнь-раба мечты.
В истории истинно реальны только мечты. Они живучи. Их ни кислотой, ни огнем не возьмешь. Они распространяются, плодятся, "овладевают воздухом", вползают из головы в голову. Перед этим цепким существованием как рассыпчаты каменные стены, железные башни, хорошее вооружение. Против мечты нет ни щита, ни копья.
А факты-в вечном полинянии.
К Б. меня нечего было "приводить": со 2-го (или 1-го?) курса университета не то чтобы я чувствовал Его, но чувство присутствия около себя Его-никогда меня не оставляло, не прерывалось хоть бы на час. Я был "полон Б."- и это всегда 192.
Но к X. нужно было "привести".
То неужели вся жизнь моя и была,-с 1889-го года193,-"приведением" сюда? С 1889-го года и вот до этого 1912 г., и даже, определеннее, до 7 ноября, когда впервые "мелькнуло"...
Ведь до этого 7 ноября я б. совершенно "-вне Его". До такой степени, как, может быть, ни у кого. Но сказано: "И оружие пройдет тебе сердце".194
Так вот что "приводит"...
Не смиренные смиренны, а те, которые были смирены.
Но этой точки я не хочу: она враждебна мне. Нет - Рок.
И потом - смиренье.
Томится душа. Томится страшным томлением. Утро мое без света. Ночь моя без сна.
Это мамочка моя, открыв что-то, показала мне:
"Что это такое? Как верно".
Я взглянул и прочитал:
"На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком".
Это из Иова (III, ст. 23). И я подумал: "Вот что я хотел бы вырезать на твоей могиле, моя бедная". Это было лет 18 назад.
Почему я ее всегда чувствовал, знал бедной.
Как и у нее, у меня была безотчетная тревога, теперь объяснившаяся (давняя болезнь). Казалось,- все обеспечено, все дети отданы в лучшие школы, мамочка, кажется бы, "ничего"; а мысль: "Бедная! бедная!"-сосала душу. К этой всегдашней своей тоске, тревоге я и отношу некрасовское
Еду ли ночью по улице темной 195,
так как я часто езжу в редакцию (править корректуры). И всегда - тоска, точно завтра начнется светопреставление.
У меня чесотка пороков, а не влечение к ним, не сила их.
Это-грязнотца, в которой копошится вошь;
огонь и пыл пороков - я его никогда не знал. Ведь весь я тихий, "смиренномудрый".
И часто за чайным столом, оглядывая своих гостей-и думая, что они чисты от этих пороков,- с какой я тайной завистью, и с благодарностью (что чисты), и мукой греха смотрю на них.
И веду разговор о литературе или Рел.-Фил. собр., едва сознавая, о чем говорю.
Вся жизнь моя была тяжела. Свнутри грехи. Извне несчастья. Одно утешение было в писательстве. Вот отчего я постоянно писал.
Теперь все кончилось. "Подгребаю угольки", как в истопившейся печке. Скоро "закрывать трубу" ()
У меня было религиозное высокомерие. Я "оценивал" Церковь, как постороннее себе, и не чувствовал нужды ее себе, потому что был "с Богом".
Помню, в Брянске я с высокомерием говаривал:
"Он церковник", или еще: "Да, он-церковник, но это вовсе не то, что религиозный человек"... "Я не церковник, но я религиозный человек".
Но пришло время "приложиться к отцам". Уйти "в мать землю". И чувство церкви пробудилось.
Церковь-это "все мы"; церковь-"я со всеми". И "мы все с Богом".
В отличие от высокомерной "религиозности"- "церковное" чувство смиренно, просто, народно, общечеловечно.
Философы, да и то не все, говорили о Боге; о "бессмертии души" учил Платон. Еще некоторые. Церковь не "учила", не "говорила", а повелевала и верить в Бога, и питаться от бессмертия души. Она одна. Она всегда. Непременно. Без колебания.
Она несла это Имя, эту Веру, это Знамя без колебания, с времен древних, и донесла до наших времен. О сомневающемся она говорила: "Ты- не мой". Нельзя представить себе простого дьячка, который сказал бы: "Может быть, бессмертия души - и нет". Всякий дьячок имеет уверенность в том, до чего едва додумался и едва имел силы досягнуть Платон.
"Сумма учений Церкви" неизмерима сравнительно с Платоновой системой. И так все хлебно, так все просто. Она подойдет к роженице. Она подходит к гробу. Это нужно. Вот "нужного" то и не сумел добавить к своим идеям Платон.
Что же такое наши университеты и "науки" в духовных академиях сравнительно с Церковью?
Трава в лесу. Нет: трава в мире (космос).
Мир - Церковь.
А науки, и университеты, и студенты - только трава, цветочки: "Пройдет серп и скосит их".
Кто догадался подойти со словом к умирающему? Кто подумал, что надо протянуть руку роженице?
Спенсеру это не пришло на ум.
Боклю-не пришло.
Даже Платону на ум не пришло, ни Пифагору в Пифагорейском союзе. Не знаю, приходит ли ксендз, но пастор наверно не приходит. "Слишком грязно и душно" в комнате роженицы.
Православный священник приходит.
Не дотягивал я многого в церкви. Редко ходил с детьми в церковь. Но это "редко" так счастливо вспоминается. Это свет.
И такой "свет" разлит по всей стране. "Приходи и бери его даром". Кто не ленив - приходи все. Какой это недостаток по селам, что там нет службы в будние дни. Это недосмотрено. Приходили бы старухи. Приходили бы дети. Ведь это поучение.
Зачем священников обременили статистикой? И всякими глупостями, кроме прямого их дела, которое не исполнено.
У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства.
"Духовная нация"... "Во плоти чуть-чуть"... От этого-наш нигилизм: "До нас ничего важного не было" И нигилизм наш постоянно радикален: "Мы построяем все сначала".
Скоро кончатся мои дни... О, как не нужны они мне. Не "тяжело это время", но каждый час тяжел.
Все больше и больше думаю о Церкви. Чаще и чаще. Нужна она мне стала. Прежде любовался, восхищался, соображал. Оценивал пользу. Это совсем другое. Нужна мне-с этого начинается все.
До этого, в сущности, и не было ничего.
Церковь основывается на "НУЖНО". Это совсем не культурное воздействие. Не "просвещение народа". Все эти категории пройдут. "Просвещение" можно взять у нигилистов, "культурное воздействие" дадут и жиды.
МНЕ НУЖНО: вот камень, на котором утверждается Церковь.
Отпустим им грехи их, дабы и они отпустили нам грехи наши.
(о духовенстве, 8 ноября, глубокая ночь}
Ведь их - сословие. И все почти - в священники, диаконы; как же не человеку а сословию- быть без дурных людей, порой - ужасных людей. В иерейство идут "сплошь", без отбора зерна. И колос то пустой, то хилый, то со спорыньей: и из 100-один полновесный. Так естественно.
Простим им. Простим им. Простим им. Простим и оставим.
Все-таки "с Рюрика" они молятся за нас. Хладно, небрежно: а все-таки им велели сказывать эти слова.
Останемся при "все-таки". Мир так мал, так скорбен, положение человека так ужасно, что ограничим себя и удовольствуемся "все-таки"...
И "все-таки" Серафим Саровский и Амвросий Оптинский были из них. Все-таки не из "литераторов"...
У литераторов нет "все-таки".
У литераторов - бахвальство.
Воображать легче, чем работать: вот происхождение социализма (по крайней мере, ленивого русского социализма).
Кузнецов, трудовик 2-й Думы, пойман как глава мошенническо-воровской шайки в Петербурге. Это же ужасно 196.
Об этом не кричат газеты, как о "Гурко-Лидваль" целый месяц по 3-4 столбца в каждом No. И впечатление от двоякого отношения газет: администрация-воры, от которых спасают Россию- трудовики.
(натолкнулся случайно в газетах, разыскивая "Дело Мартьянова")197
Завтра консилиум из 4-х докторов: "Можно ли и целесообразно ли везти за границу". Тане-материи на белое платье (25 р.). Вечеринка в гимназии, с приглашением знакомых. Можно позвать мальчиков Акимовых, очень воспитанных и милых.
Так одни цветы увядают, другие расцветают. Уже 13 л. работы в "Н. Вр.": я рассчитывал в начале ее на 10 лет, чтобы оставить 20000 р. детям. Теперь же можно и самому "закрыть трубу". Но нет мужества. Не составлено дух. зав. и не знаю, как писать. В банке долгу 5000, и "на заграницу" придется взять тысячи 3. Останется детям 30000, и изданные книги, с оплаченными счетами типографиям, будут давать доходу рублей по 600.
Но один взнос платы за ученье требует 2000 р. в год. Непонятно, откуда это возьмется, если "закрыть трубу".
Два года еще должен жить (расплатиться с типографией и долг банку).
Мой переиспуг и погубил все...
Анфимов (харьк. проф.) верно (почти) определил все (1896 г.) У меня руки повисли. А они должны были подняться и работать.
Если б я не был так испуган, я начал бы, по приезде в Петерб., леченье, не перепроверяя у Бехтерева. И все было бы спасено: не было бы ни миокардита, ни перерождения сосудов, ни удара (Карпинский).
Т.е. 3-х вещей, которые сломили нашу жизнь.
Не было бы мрака в дому, "тревог", неопределенного страха Вся жизнь, начав с сотрудничества в "Нов. Вр." (обеспечение), потекла бы совсем иначе, веселее, жизненнее, открытое Связаннее с людями.
Мамочка, которая гибла, не убегала бы так от людей, с нелюдимостью, "не нужно", с "все тяжелы и никого не хочется видеть", особенно не хочется видеть - веселья и радости.
(10 ноября)
Ни Новоселов, ни Флор., ни Цвет., ни Булгаков, которые все время думают, чувствуют и говорят о Церкви, о христианстве, ничего не сказали и, главное, не скажут и потом ничего о браке, семье, о поле. Вл. Соловьев написал "Смысл любви", но ведь "смысл любви"-это естественная философская тема: но и он ни одной строчки в десяти томах "Сочин." не посвятил разводу, девственности вступающих в брак, измене и вообще терниям и муке семьи. Ни одною строчкой ей не помог. Когда я издал два тома "Семейного вопроса в России", то на книгу не только не обратили никакого внимания, но и во всей печати о ней не было сделано ни одной рецензии и ни одного указания или ссылки.
"Семейного вопроса в России" и не существует. И семья насколько страшно нужна каждому порознь, настолько же вообще все, коллективным национальным умом, коллективным христианским умом, собирательным церковным сердцем-к ней равнодушны и безучастны.
Это дело полиции и консистории - дело взятки, протокола и позорного судьбища. Как ясно, что оно именно не "таинство", а грязь и мерзость во всем ее реальном содержании ("два в плоть едину"), - как об этом все они и говорят в сердце своем, в сочинениях своих, в молчании своем.
Фл. мог бы и смел бы сказать: но он более и более уходит в сухую, высокомерную, жестокую церковность. "Засыхают цветочки"198 Франциска Ассизского.
(посвящается доброму священнику Н. Р. Антонову)
О леность мою разбивался всякий наскок. И классическая гимназия Толстого, и десять заповедей. И "как следует держать себя".
Все увязало в моей бесформенности (как охотник в болоте).
Когда болит душа - тогда не до язычества. Скажите, кому "с болеющей душой" было хотя бы какое-нибудь дело до язычества?
Я жму руку всем, и все жмут мою руку. Глазами смотрю на весь мир, и весь мир смотрит мне в глаза. Обоняю и фиалку, и розу, и нарцисс. Слушаю шум леса, и прибой моря, и музыку Бетховена, и русскую заунывную песню.
Какая проституция во всем! Поистине я "всем принадлежу и все принадлежат мне". Кроме одного органа.
Который, если я отдаю еще кому-нибудь, кроме единого-все поднимают на меня камни.
Какое чудо: значит, он один во мне целомудрен? Один "и допустить не может", чтобы его коснулись все иди он коснулся всех: т.е. непроституционен "в самом себе", в "своей натуре".
Ибо, побивая, все побивают меня не за грех против них... Какой? Им я причинил удовольствие!
А-за грех против натуры органа! Таинственное "побиение камнями" (воистину таинственное!) как мировое "осуждение за разврат", есть символ, что весь мир почитает себя стражем моего единичного органа, именно его целомудрия, именно его непроститудионности.
Какое чудо!
Ведь казнят не орган, отрывая, укалывая, уродуя: ему ничего не делают, "как невинной Еве"; а казнят носившего его человека, за то, что не оберег его чистоты и невинности.
Вот "от сложения мира" вписанное в существо вещей доказательство "cultus phalli".
Теперь объясняется строка, когда-то поразившая меня в Талмуде: что "побиение камнями" было привилегиею иудеев и иудеянок, которого не имели право распространить на согрешивших в другом племени, если они жительствовали в Иерусалиме или в Иудее199. "Побиение" было неотделимо от "обрезания".
Гнусность печати, м. б., имеет великую и святую, нужную сторону: "Проходит лик мира сего" (Достоевск.) 200. Ну, не очень еще... Но вот что "проходит лик печати" - это довольно явственно в распространяющемся и неустранимом гнушении ею, которое замечается всюду. Не читают. Бросают Никто на нее не ссылается. Никто не ставит в авторитет.
"Прекрасное обольщение кончилось". Но это было именно "обольщение", "наваждение Гуттенберга". Пока печатались Гете и Шиллер-о "конце" этого обольщения нельзя было и думать. "Пришло царство, и конца его не будет во веки".
Нужно было, чтобы стали падать писатели. Чтобы пошла вонь, смрад. "А-это дело". Стал проходить "Гуттенбергов станок".-"Чем печатать такую ерунду, то лучше вовсе ничего не печатать".
К концу ХХ-го века типографии будут продаваться на снос.
Их никто Не покупает,
Никто даром не берет. 201
Люди станут опять свободны от "пишущей братии",- и м. б., тогда выучатся танцевать, устраивать рауты, полюбят музыку, полюбят обедню, будут опять любить свято и чистосердечно. Будут счастливы и серьезны.
Ибо при "печати"-конечно, людям счастья и серьезности "как своих ушей не видать".
Будет опять возможна проповедь. Будет Савонарола. Будет возможен Ап. Павел.
Неужели будет? Неужели заиграют эти зори.
Зори прекрасного и великого.
Новое. Все новое.
Так идите же, идите, гуще идите, Григорий Петров, и Амфитеатров, и "Копейка", и Боборыкин, и все вы, сонмы Бобчинских. Идите и затопляйте все. Ваш час пришел. Располагайтесь и празднуйте. В празднике вашем великие залоги. Все скажут: "Как дымно. Откуда горечь воздуха. И тошнота. И позыв на низ".
Да, мимо меня идет литература.
Нет, это ошибка, что я стал литератором.
Да, мимо идет.
(17 ноября: при мысли, что ни одной статьи не прочел в "Вест. Евр.", "Pycск. М.", "Современ." и еще в чем-то получаемом - за весь год, да ни одной и за прежние годы... Это только в оловянную голову может влезть. Да: еще получаю "Современ. Мир")
Оловянная литература. Оловянные люди ее пишут. Для оловянных читателей она существует.
Sic и finis.
Конечно, Фл. ее не читает. Цв. не читает. Рцы читает только Ап. Павла и "Нов. Вр.".
Из умных никто. И я. А остальные-к черту. И даже к тем двум буквам в "Уед.", увидя которые цензура почувствовала, что она лишена невинности.
Обрезание-конечно, новобрачие. Обрезание- медовый месяц человечества. Отсюда - привет "молодой луне" (у евреев праздник) и "луна" магометан (т. е. тоже обрезанцев); и все "обрезанные" оттого, что обрезаны - чувствуют себя новобрачными.
Ну, а "новобрачные" и в хибарке веселы (оптимизм евреев).
Все это, когда больна жена,- просто не нужно. Не интересно. "Не хочу смотреть". Не думаю.
Христос и вошел в это "не думаю". Это-еще вера: в той печали, когда всякая вера темна. Вот как здесь надо молиться... Научил. Так ли?
Дорогое, дорогое для меня письмо. Кто-то "аукается"-все, что нужно писателю:
"Читаю "Уединенное" и "Опавшие листья" с жадностью день и ночь. Местами-с внутренним трепетанием Так все важно и значительно. Сижу давно в колодце добровольно толчея противна. Думаешь, думаешь такие вещи и усомнишься: не от глупости ли и мерзости ли моей так думаю? И вдруг голос из далекого колодца. Отрадно. И хочется сказать: спасибо.
Люблю вашу "Таню". Целую книгу про нее хочется прочитать (Спасибо старушке (?) за Таню-целую ее морщинистую руку. Таня у меня (у нас) "слава Богу". Только уж зубрит очень, сушит родительское сердце. (Примеч. В. В. Розанова.)). А что "друг" у вас - завидую. У меня нет. Верно, я и не заслуживаю.
И относительно пола и Бога, а нем открывающегося, не так у меня вышло. Раньше, до опыта,- именно по-вашему все представлялось. Была горячая вера в это, и проповедь, и поношение со стороны "христиан". Опыт наступил во имя этой веры. И... ничего. Бог сокрыл лицо Свое. В этом не открылся (Это все анафемы-мужчины,- не понимают, что они делают. Шутят, "наслаждаются". Ведь раньше чистой девушки они уж "побаловались" с проститутками, или "сами" истощились в субъективных удовольствиях. (Примеч. В. В. Розанова.)). А ведь "по любви". Почему так вышло - не знаю. И осталось-тоска по "душе тела" и "душе мира" (у вас).
Не дается.
Ребенок... В этом теперь все. Но это уже другое. В нем Бог открывается, но не в радости, а в страдании, когда смерть хочет его отнять, а я цепляюсь за Бога.
Пол меня обманул. Уже, кажется, ухожу из возраста пола. Не пришлось Бога увидеть.
Душу мира чую в красоте, в природе, но не входит она в меня. Я не член природы. Мысль, одиночество (метафизическое) и грусть.
А я ведь женщина.
3. Ш.
Р.S. Каждую вашу строчку читаю с жадностью и ищу в ней "розановщины". Когда нет-когда не по-"розановски" написано,-думаю: это так написал, "так..." (?).
Будет ли "Таня" такая, как "мама"? Или она слишком усердно училась у Добиаш и по Випперу? (Профессор всеобщей истории в Моск. унив. (Примеч. В. В. Розанова.))